Глава 5 крещение княгини Ольги как факт международной политики (середина X века)

Под 969 г., годом кончины св. Ольги, летописец поместил прочувст- вованную похвалу княгине, которую именует «блаженной»: «Си бысть предътекущи хрьстияньстеи земли, акы деньница пред сълньцем и акы заря пред светом; си бо сияше, акы луна в нощи, тако и си в неверных человецех светяшеся, акы бисер в кале ... Си бо омыся купелию святою, и съвлечеся греховныя одежа вегьхаго человека Адама ... Мы же рьцем к ней: радуйся, русьское познание к Богу ... Си пьрвое въниде в цесарьство небесьное от Руси; сию бо хвалять русьстии сынове, акы начальницю ..» и т. д. (ПСРЛ, 1, стб. 68; 2, стб. 56). С той поры и по сей день фигура княгини Ольги, «яже бе мудреиши вьсех человек» (там же, 1, стб.

Поскольку (о чем подробно пойдет речь ниже) все независимые друг от друга и примерно одновременные историографические традиции — древ- нерусская, византийская, немецкая — говорят о Константинополе как месте крещения Ольги, то ключевым вопросом, тот или иной ответ на который фактически жестко детерминирует всю картину в ее целом, является вопрос чисто хронологический: о времени путешествия киевской княгини в столицу Ромейской империи.

Главным источником на этот счет является трактат ученого визан- тийского императора Константина VII Багрянородного (913—959) «О цере- мониях византийского двора», где в 15-й главе книги II с протокольной су- хостью, но подробно описаны приемы, которых Ольга удостоилась в импе- раторском дворце (Const. De cerim., p. 594.15—598.12; русский перевод с комментарием: Литаврин, 19816, с. 42—45; английский перевод, не лишен- ный, однако, неточностей: Featherstone, 1990, р. 292—312). В самом тексте трактата эти события не имеют полной даты, указано лишь, что княгиня побывала во дворце дважды: 9 сентября в среду и 18 октября в воскресенье. Но этих данных достаточно, чтобы установить, что приемы состоялись либо в 946, либо в 957 г., так как в период самостоятельного правления Констан- тина VII — 945—959 гг.

В упомянутой главе рассказано не только об Ольге. Большую часть текста занимает повествование о приемах двух арабских посольств. Числа и дни недели этих приемов (31 мая, 9 августа и 30 августа, все три раза— в воскресенье: Const. De cerim., p. 570.13—14, 592.2—3, 593.3) также указы- вают на 946 или 957 г. Вместе с тем в заголовке раздела о первом арабском посольстве, равно как и в соответствующих местах пинака (оглавления) книги II, оно отнесено к IV индикту (ibid., р. 511.1, 570.15, 588.16), т. е. к сентябрю 945 — августу 946 г. Казалось бы, вопрос исчерпан и визит Ольги тоже надо отнести к осени 946 г. Однако такой датировке радикально противоречит то обстоятельство, что на десерте после первого приема киевской княгини присутствовали Константин VII, его сын и соправитель Роман II и «багрянородные их (выделено нами. — Л. Н) дети» (ibid., р. 597.21): в 946 г. у семилетнего Романа детей, понятно, не было, зато они вполне могли иметься осенью 957 г., потому что второй брак Романа с Феофано, как бы его ни датировать, состоялся существенно ранее сентября 957 г. (подробнее см. ниже). Поскольку в хронике Иоанна Скилицы, един- ственном греческом источнике, помимо обрядника Константина VII, сооб- щающем о пребывании Ольги в Царьграде, дата этого события не приво- дится (Scyl., р. 240.77—81), а год, обозначенный в древнерусской «Повести временных лет» — 6463 (955/6, если считать, что речь идет о мартовском годе) (ПСРЛ, 1, стб. 60; 2, стб. 49) — не совпадает ни с одним из двух воз- можных по Константину, то мнения историков с самого начала разделились.

Насколько нам известно, впервые вопрос о времени поездки Ольги в Царьград специально рассмотрел гёттингенский профессор И. М. Геснер, высказавшийся в пользу 946 г. ввиду указания на IV индикт в заголовках (Gesner, 1756, S. 168—184). Это мнение поддержал известный исследова- тель северно- и восточноевропейских древностей И.

Однако новое, как известно, — это забытое старое. В серии работ 80-х гг. Г. Г. Литаврина возможность датировать поездку киевской княгини в Константинополь 946 г. была открыта заново. Решающими для исследо- вателя явились два момента. Во-первых, поскольку календарные порядки дат приемов арабов и Ольги совпадают и поскольку все эти приемы расположены в хронологической последовательности, то их естественно относить к одному и тому же году, т. е. к 946, прямо названному в за- головках к разделу о первом арабском посольстве. Во-вторых (и здесь в дискуссию привносится новый остроумный аргумент), описание обеда 9 сентября в честь Ольги Г. Г. Литаврин предлагает понимать так, будто жена Константина VII императрица Елена Лакапина и ее невестка, жена Рома- на II, сидели за столом вместе на одном троне — троне императора Фео- фила (829—842); это было бы неудобно для Феофано, но допустимо для девочки Берты, первой супруги Романа, умершей в 949 г. Отсюда извле- кается terminus ante quem для приемов Ольги. Место же, где речь идет о детях Константина и Романа, историк считает испорченным (Литаврин, 1981а, с. 173—183; он же, 1981в, с. 138—141; он же, 1983, с. 68—71; он же, 1986а, с. 41—52; он же, 19866, с. 49—57; он же, 2000, с. 174—190).

Предпринятый Г. Г. Литавриным пересмотр вопроса о дате поездки княгини Ольги в Константинополь, несомненно, вполне оправдан. Как показывает аргумент с троном Феофила, ресурсы самого текста главы II, 15 использованы пока далеко не полностью. Но и в работах Г. Г. Литаврина затронуты не все аспекты проблемы. Так, например, обойден вниманием вопрос об аутентичности заголовков, а он важен, коль скоро ориентация на их данные вынуждает предпринимать исправления в основном тексте. Круг источников может быть расширен за счет некоторых арабских авторов, со- держащих сведения о византийско-арабских отношениях середины X в. От- нюдь не достаточно учтены и данные древнерусских источников. Все это заставляет считать проблему все еще далекой от окончательного решения, которое требует не только привлечения новых текстов, но и кропотливого, источниковедчески вдумчивого прочтения уже известных (подступы к такому пересмотру темы мы пытались предложить в некоторых предыду- щих публикациях: Назаренко, 1989а, с. 66—83; он же, 1990а, с. 24—40; он же, 1995а, с. 154—168). Между тем в целом ряде статей последних лет про- блема обсуждается, по сути дела, только под одним углом зрения: какие изменения следует внести в уже давно оформившиеся гипотезы в зависи- мости от того, принимает или нет автор передатировку, предложенную Г. Г. Литавриным (Muller L., 1988, S. 785—796; Obolensky, 1990, p. 145— 158; Featherstone, 1990, p. 293—312; Poppe, 1992, p. 272—277).

Начать естественно с датировки коронации Романа II, которая, со- гласно De cerim. II, 15, состоялась ранее приема арабов. Если бы оказалась верной распространенная точка зрения, относящая ее к Пасхе 948 г., то вопрос о времени визита Ольги в Царьград решился бы сам собой в пользу 957 г. Как уже упоминалось, о коронации в 945 г. на основании данных заголовков к главе II, 15 обрядника Константина Багрянородного говорил еще И. Тунманн; этого же мнения (допуская и 946 г.) придерживался И. И. Райске (Reiske, 1830, р. 645, примеч. к р. 570.12), о 945 г. писали

Э. Муральт (Muralt, 1855, р. 519), Г. Шлюмберже (Schlumberger, 1890, р. 4), Г. А. Острогорский и Э. Штайн (Ostrogorsky—Stein, 1932, S. 197, Anm. 3) и мн. др. Однако параллельно в историографии продолжала существовать давнишняя точка зрения Дюканжа, которой предпочитал держаться

А. Л. Шлёцер (см. выше) и которая позднее вошла даже в современные справочные пособия Ф. Дёльгера (Dolger, 1924, S. 80: не позднее весны 948 г.; впоследствии историк высказался в пользу 945 г.: idem, 1953а, S. 173, Anm. 30) и В. Грюмеля (Grumel, 1958, р. 358; см. также работы, пере- численные в статье: de Jerphanion, 1935, p. 490).

Источником, питающим такой хронологический разнобой, служит хроника Иоанна Скилицы, а именно то ее место, где после сообщения о смерти в изгнании бывшего императора Романа I Лакапина (919—944) в июле VI индикта, т. е. 948 г., пишется, что «на Пасху того же индикта (выделено нами. — А. Н.) [Константин VII] Порфирогенит, устранив все подозрительное и правя один самовластно», венчал сына Романа в сопра- вители руками патриарха Феофилакта ('О 8є Порфироуєіл/туго? та іЗтготгта тгєрієХшу єк цєстои, каі \iovos “nqv аитократора тгєріСазстацєіл)? архліЛ ката то 0єіоу тгастха Tfjs* auTfjs* Iv8lktlcj3vos* каі та) і/ііЗ 'Pa^iavcS тгєріті6г|сті 8іа8гща: Scyl., р. 237.5—8). Таким образом, согласно буквальному смыслу этого известия, Роман II стал соправителем с весны 948 г., под «подозрительным» же могли иметься в виду заговоры в пользу Романа и его сына Стефана Лакапинов, о которых сам Скилица говорит чуть погодя (ibid., р. 238.49— 239.58); дата второго из них известна благодаря «Продолжению Феофа- на» — декабрь 947 г. (Theoph. Cont., p. 441.3; Продолж. Феоф., с. 182) и под- тверждается данными информированного сирийского хрониста начала XI в. Яхъи Антиохийского (Розен, 1883, с. 077, 086; впрочем, как отмечает

В. Р. Розен [там же, с. 087—089], Яхъя имел под рукой источник, близкий «Продолжению Феофана»). Но эта ясность обманчива. Дело в том, что у Скилицы — и именно в рассказе о низложении Романа I — есть примеры двусмысленного употребления выражения «в тот же индикт».

Так, в первом сообщении о выведении Романа Лакапина из дворца его собственными сыновьями-соправителями и Константином VII Скилица не указывает точной даты, а говорит только, что это случилось «в тот же индикт» (ті] 8є auTfl IvSlktloSvl: Scyl., p. 232.83). Последнее не может отно- ситься к ближайшему предыдущему указанию на индикт (ibid., р. 231.58: II индикт в известии о сватовстве Константином VII Берты, дочери итальян- ского короля Хуго Провансальского [926—947], за своего малолетнего сына Романа II), так как известно, что Роман I смещен 16 декабря 944 г., в III

индикт (ibid., р. 235.64—65). Тогда с чем же его сопоставить? Ближай- шее перед ним датируемое событие — перенесение в Константинополь Эдесского мандилия (нерукотворного образа Спасителя) (ibid., р. 231.66— 232.72) — приходится на август 944 г., т. е. все равно на II индикт. После- дующие сообщения о появлении в царствующем граде сиамских близнецов и

о предсказании Роману I его судьбы монахом Сергием не датированы и да- тировке не поддаются. Тем самым, в данном случае слова «в тот же ин- дикт», в тексте Скилицы опоры себе вообще не находят. О чем это может говорить? Думаем, неувязка произошла вследствие недосмотра автора при работе со своим источником (источниками), где известие, к которому отно- сится отсылка к «тому же индикту», присутствовало, но оказалось исклю- ченным в хронике Скилицы. Это значит, что безусловно связывать выра- жение «в тот же индикт» в сообщении о коронации Романа II с индиктом смерти Романа I, строго говоря, нельзя: оно может происходить из текста- первоисточника Скилицы и быть либо отделены от своего коррелята вставным экскурсом, либо вообще лишены такого коррелята, опущенного Скилицей, как в только что разобранном примере. Рассмотрим первую возможность, поскольку иначе пришлось бы совершенно исключить хро- нику Скилицы из числа источников по интересующему нас вопросу.

Отрезок текста между первым сообщением о низложении Романа Ла- капина и приведенным известием о коронации Романа II (Scyl., р. 232.85— 237.4) начинается следующими словами: «Кто именно лишил его власти и каким образом, сказано ниже»; далее действительно дан подробный рассказ о-подготовке заговора против Романа I. Так как первое известие о свер- жении Романа Лакапина хронологически помещено совершенно правильно среди происшествий конца 944 г., то намерение автора изложить после него события, ему предшествовавшие, говорит о том, что перед нами, как мы и подозревали, экскурс. Заканчивается он, как нетрудно видеть, повторным известием о высылке Романа I на остров Проту, теперь уже прямо дати- рованным 16 декабря 944 г. Далее повествуется о конфликте Констан- тина VII с Лакапинидами Стефаном и Константином и ссылке последних 27 января 945 г. (ibid., р. 235.68—236.92); о спокойном поведении в изгнании Стефана, который прожил на Лесбосе еще 19 лет (ibid., р. 236.92—94); о попытках Константина Лакапина, напротив, бежать, во время одной из которых он и был убит «на второй год после низложения с царства» (ibid., р. 236.94—02; о сложностях, связанных с пониманием этой фразы, см. ни- же); о смерти их отца Романа Лакапина в июле 948 г. (ibid., р. 237.3—4). Если вообще соотносить указание на «тот же индикт» в известии о коро- нации Романа II с какой-либо датой в тексте Скилицы, то только с одной из перечисленных четырех.

Из них, конечно же, следует сразу отбросить дату смерти Стефана, о которой упомянуто кстати. Остаются три варианта. Первый: опорная да- та— низложение Лакапинидов (январь 945 г.), о смерти же всех троих представителей семейства Лакапинов сказано к слову. Тогда «на Пасху того же индикта» значило бы на Пасху 945 г., и мы получили бы одну из дат, представленных в историографии, исходя из De cerim. II, 15. Второй ва- риант: опорной датой служит дата смерти Романа I (июль 948 г.), упомя- нутая в порядке хронологического рассказа о событиях после ссылки Рома- новичей. В таком случае получилась бы другая из фигурирующих в исто- риографии дат коронации Романа II — Пасха 948 г. Наконец, третья воз- можность: исходная дата — дата смерти Константина Лакапина, т. е. сооб- щение о последней стоит на хронологически положенном ему месте (на месте ближайшего после изгнания Лакапинидов события из тех, что инте- ресовали хрониста), а Роман I и Стефан названы по ассоциации, как то сплошь и рядом случается у Скилицы.

Анализируя эту третью возможность, мы сталкиваемся с известной трудностью: хронист предлагает только относительную дату смерти Кон- стантина, причем его выражение [ієта 8єитєроу \povov тои Tfjs* (ЗааїХєіад* єкттєаєїу понималось по-разному: «через два года после низложения с цар- ства» (Muralt, 1855, p. 522) и «на второй год после низложения» (Scyl., 1839, р. 325, латинский перевод И. И. Райске). Из этих двух переводов верным нам представляется последний. Действительно, предлог цєта + accusativus во временном смысле обычно означает «после чего-либо, через некоторое время»; в этом значении его употребляет и Скилица. Вот несколько при- меров из ближайшего контекста: цєта [лікроу «немного спустя» (Scyl., р. 229.87, 233.11, 255.76), цєт ’ ои тгоХи в том же смысле (ibid., р.239.64), Ц.ЄТ& таОта, [ієта тоОто «после этого» (ibid., р. 244.10, 266.43 и passim), цєт’ ои тгоХиу \povov «немного времени спустя» (ibid., р. 260.69), цєта трєі? т]цєра$* тои Tfjv ТГОХІУ aXwvai «через три дня по взятии города» (ibid., 8

— 1075 p. 269.26), [лета то аХозші та? ev Zupla каї КіХік'іа ттоХєі? «после захвата сирийских и киликийских городов» (ibid., p. 278.77) и т. д. На этом же отрезке текста не удается обнаружить ни одного примера употребления предлога цєт& в значении «в, во время» (как в переводе И. И. Райске); в таких случаях Скилица повсеместно пользуется оборотом dativus absolutus, реже — предлогом ката + accusativus, еще реже — єу + dativus. Примеры, формально наиболее близкие к интересующему нас случаю: ты бєитєрсо тт\$ (ЗасгіХєіа? хро^Ф <<на второй год царствования» (ibid., р. 270.45), тф б ’ єтгіоуті єтєі «на следующий год» (ibid., р. 248.3), та бє бєитєрсо єтєі «на второй (или следующий) год» (ibid., р. 250.62), ката то бєитєроу єто? с тем же значением (ibid., р. 268.90). Следовательно, выражение [ієта бєитєроу хроуоу наД° по- нимать как «после истечения второго года», т. е. через два года на третий, и прав в своем переводе Э. Муральт? Вряд ли. В таком случае естественно было бы ожидать употребления не порядкового, а количественного чис- лительного: [ієта био єтт) или т. п. Думаем поэтому, что из двух обычных значений слова бєитєро? — «второй» и «следующий» — здесь присутствует последнее и выражение имеет смысл «по прошествии года после низложе- ния с царства», т. е. на второй год после него; воспользоваться таким оборо- том автора побудило, возможно, то, что ходовые формулы га бєитєрсо хро^Ф или ката то бєитєроу XP°V°V имели, как мы видели, совсем иное значение — «на следующий год», т. е. в течение года после события.

Итак, Константин был убит на второй год после низложения, иными словами — после 27 января 946 г., но до 26 января 947 г. Тем самым в пред- положении, что исходной датой для выражения «того же индикта» в известии о коронации Романа II была дата убийства Константина Лакапина, в качестве времени коронации надо принять Пасху 946 г.

Из трех полученных датировок вторую (Пасхой 948 г.), кажется, следует исключить по следующим соображениям. Вчитаемся внимательнее в текст фрагмента о начале самостоятельного правления Константина ?Багрянородного, до перехода к изложению внешнеполитических событий (ibid., р. 237.5—239.58). Начало его мы уже привели выше: «На Пасху того же индикта Порфирогенит, устранив все подозрительное (выделено на- ми. — А. Н.) и правя самовластно, возложил венец и на сына своего Ро- мана»; далее идет характеристика Константина VII как монарха и человека (ibid., р. 237.8—238.35), за которой логически следует рассказ о перемеще- ниях, предпринятых им в государственном аппарате (ibid., р. 238.35—46). В конце фрагмента помещено сообщение об уже упоминавшемся заговоре в пользу Романа и Стефана Лакапинов (ibid., р. 238.47—239.58). Открывается этот последний отрывок любопытными словами: «Утвердив свое правление, как казалось, нерушимыми крепами и устранив все подозрительное (вы- делено нами. — А. //.)», Константин чуть было не потерял все вследствие заговоров (’Абацаутіуоі? б’, ф? фєто, бєа[лоі? rt\v (ЗааїХєіау асгфаХі сгацє vos* каї ттааау итгофіау атгоаєісгацєуо? ... [іікрои бєіу єкіубиуєиае бш! р.єу[атаі9 єтгі(ЗоиХаі? тгєрптєаазу). Эта фраза недвусмысленно адресует нас к началу фрагмента — к сообщению о коронации Романа II, что и понятно: после экскурса о личных качествах Константина Багрянородного (о новых назна- чениях сказано здесь как о проявлениях государственной мудрости нового автократора) Скилица снова переходит к изложению по хронологическому принципу. Итак, под «нерушимыми крепами», с помощью которых Констан- тин VII надеялся утвердить свое правление, следует разуметь назначение им своих сторонников на ведущие посты и венчание сына соправителем. О заговорах, потрясших это новое государственное здание, говорится как о последовавших вскоре после коронации. Так как заговор в пользу Стефана относится к декабрю 947 г., то датировка коронации Романа II Пасхой 948 г. делается невозможной. Заметим, что эти наблюдения одновременно су- щественно подрывают вероятность датировки коронации 945 г., поскольку тогда между нею (коронацией) и заговорами оказался бы примерно по- луторалетний промежуток.

Таким образом, проведенный анализ приводит нас к заключению, что рассказ Скилицы совместим только с двумя вероятными датами корона- ции Романа И: 6 апреля 945 (de Jerphanion, 1935, p. 490—495) или 22 марта 946 г., причем вторая выглядит предпочтительнее. Именно она находит себе подтверждение и в актовых материалах. Н. Икономидис обратил внимание на сохранившиеся в оригиналах южноитальянские грамоты времен Ро- мана II, датированные не только индиктом, но и годом правления василевса (Oikonomides, 1965, р. 173—176). Правда, сам историк, будучи, очевидно, введен в заблуждение неверным пересчетом индиктов в годы от Рождества Христова, сделанным издателями корпуса барийских актов, извлек из них неверную дату коронации — Пасху 945 г. (эту ошибку разделил и ряд других исследователей: Tinnefeld, 1987, S. 32; Kresten, 2000, S. 4, Anm. 5). Един- ственно правильной датировкой, вытекающей из грамот, является Пасха 946 г. (Cod. Barese, 1, N 1—4; 2, N 2; 20, N 10—16; Назаренко, 1989а, с. 7, примеч. 68; см. также примеч. 15 в главе VII). Надо, однако, заметить, что этот вывод, полученный на основе данных Скилицы и барийских докумен- тов, находится в противоречии со свидетельством хорошо информирован- ного Яхъи Антиохийского о коронации Романа II в воскресенье 23 февраля 945

г. (Розен, 1883, с. 077, 085); затрудняемся отдать предпочтение той или иной дате. Вместе с тем, и та, и другая вполне сочетаются с гипотезой о 946

г. как времени поездки княгини Ольги в Царьград. Это значит, что вопрос о начале соправления Романа II из дискуссии вокруг крещения Ольги надо исключить. Перейдем к проблеме аутентичности заголовков в De cerim. II, 15.

Общеизвестно, что как сама система членения текста на главы, так и заголовки, которыми в средневековых рукописях снабжались эти структур- ные единицы текста, были подвижны и изменчивы — они могли отличаться даже в списках, представляющих одну и ту же редакцию того или иного сочинения. Поэтому, сталкиваясь с противоречием между заголовком и самим текстом, следовало бы начинать не с исправления текста, а с испы- тания на надежность заголовка. Такого испытания до сих пор, насколько нам известно, проведено не было. Между тем некоторые соображения на этот счет возможны, даже если ограничиться только заголовками к гла- ве И, 15, не анализируя оглавления трактата в целом.

Рукописная традиция «De cerimoniis» такова, что сомнения в аутен- тичности заголовков имеют право на существование. Единственная полная рукопись (cod. Lipsiensis Bibl. Univ. Rep. I 17, graec. 28) является не авто- графом, а, как обычно считается, копией XII (или, осторожнее, конца XI

— начала XIII) в. (Vogt, 1935, p. XVII; Moravcsik, 1, S. 382: Mango — Sevcenko, 1960, p. 247; Rochow, 1963, S. 311). В самое последнее время О. Крестен уверенно («mit Sicherheit») констатировал датировку cod. Lip- siensis 963—969 гг., т. е. временем правления Никифора II, но аргументы пообещал привести в другом месте (Kresten, 2000, S. 6, Anm. 10); исследо- ватель ссылается на более раннюю работу, в которой якобы выдвинута датировка списка примерно серединой X в. (Irigoin, 1959, р. 178—179), но нам ничего подобного в указанной статье Ж. Иригуэна обнаружить не уда- лось. Большие фрагменты «De cerimoniis» были уже в середине нашего века обнаружены в качестве первоначального текста на палимпсесте не младше XI в. (Cod. Chalcensis S. Trinitatis [125] 133); они ориентировочно датируются XI в. (Mango— Sevcenko, 1960, p. 247—249; idem, 1962, p. 61— 63), но до сего дня не введены в науку. По оценке первооткрывателей, от- клонения текста фрагментов от Лейпцигского списка весьма значительны, чему противоречат, однако, наблюдения О. Крестена, что палимпсест ско- рее всего воспроизводит вместе с cod. Lipsiensis один и тот же протограф и датируется примерно тем же временем— 960-ми гг.; датировку К. Ман- го и И. Шевченко XI в. исследователь считает ошибочной (Kresten, 2000, S. 44—45, Anm. 117; 46, Anm. 122; автор привлекает также cod. Athous Va- topedensis 1003, содержащий, очевидно, часть упомянутого палимпсеста).

Впрочем, удревнение кодекса в принципе мало меняет ситуацию, так как в любом случае бесспорно, что он является не автографом труда Кон- стантина Багрянородного, а списком, прошедшим редактирование (см. ни- же), и вопрос только в том, насколько оно было велико и в чем именно заключалось. Проделанная О. Крестеном новая колляция текста гла- вы II, 15 в издании И. И. Райске с cod. Lipsiensis, а также предварительное сравнение последнего с textus inferior палимпсестов (часть которого доступна благодаря тому, что использована Н. Икономидисом в его издании «Клиторология Филофея»: Oikonomides, 1972, р. 72—73, 79—81) привели автора к заключению, что сомнительные чтения Лейпцигского списка не поддаются корректировке на основе палимпсестов, которые представляют собой, по его выражению, «Schwesterhandschrift» cod. Lipsiensis. Если это так, то логично думать, что протограф палимпсестов и Лейпцигского списка (коль скоро он у них, действительно, общий) не был оригиналом. Таким образом, возможностей для редакторского вмешательства в текст было бы вполне достаточно.

Структура сочинения, история его возникновения в целом, равно как и отдельных его частей, пока изучены далеко не удовлетворительно. В то же время ясно, что текст трактата в том виде, в каком он дошел до нас, не может принадлежать времени Константина VII (умер в ноябре 959 г.). Позднейшим добавлением являются, например, последние, 96-я и 97-я, главы книги I, где, в частности, описана коронация в 963 г. императора Никифора II Фоки (963—969), преемника Романа II (Const. De cerim., p. 433.10—440.11). Несомненно, в позднейшей переработке сохранилась глава II, 42, в которой среди погребений членов Македонского дома названо и захоронение Константина VII (ibid., р. 643.6—8); чуть ниже Константин здесь еще раз упомянут как покойный (ibid., р. 643.20). Итак, следы вме- шательства в текст после Константина налицо (Krumbacher, 1897, S. 255; Hunger, 1, S. 360—367; Karayannopulos — Weiss, 1982, S. 342). Понятно, что оно могло затронуть и заголовки главы II, 15.

Ввиду сказанного особое значение приобретает тот факт, что прием арабов датирован IV индиктом только в заголовках, в тексте этого уточнения нет. Поэтому те историки, которые, с одной стороны, следовали естественному впечатлению, что приемы ара- бов и киевской княгини происходили в одном и том же году, а с другой — относили пребывание Ольги в византийской столице к 955 или 957 г., давно уже высказывали подозрения относительно достоверности заголовков. Так, архиеп. Евгений (Булгар) предположил, что в числе, обозначающем индикт, пропущена і: вместо 8 (4) должно быть (14), т. е. поездка Ольги, по мне- нию архиеп. Евгения, происходила в 955/6 г. (Евгений, 1792, с. 96—98). Та- кую возможность не исключал и A. JI. Шлёцер, который, сверх того, отме- тил следующий нюанс: в тексте главы II, 15 Ольга именуется архоутіааа 'Poxjias* (Const. De cerim., p. 594.18; см. также в другом месте аналогично: архоутє? * Paxrias*: ibid., p. 595.3, 597.9), тогда как в заголовке внутри текста она названа ’'ЕХуа т) 'Рактєут) (ibid., p. 594.15; в пинаке архоутіспгі [так! — А Н.] тшу * Peas*: ibid., p. 511.5—6). По мнению историка, такая разность мо- жет указывать на разновременность текста и заголовков (Шлёцер, 1819, с. 442—445). Если идею архиеп. Евгения приходится, естественно, отверг- нуть, то наблюдение A. JI. Шлёцера заслуживает внимания и может быть подкреплено другими.

Прежде всего обратим внимание на то, что своим объемом и формой заголовки к главе II, 15 резко выделяются сравнительно с прочими. Вот несколько примеров, взятых подряд из ближайшего контекста. «Что сле- дует соблюдать в обычное воскресенье (тгауаїлгі киріакт)) или в иной обыч- ный день, если государи вознамерились направиться на моление к св. Апос- толам (церковь при императорском дворце. — А Я.) или в иной какой- нибудь храм» (И, 13); «Что следует соблюдать при хиротонии патриарха константинопольского» (II, 14); «Что следует соблюдать, когда архонты четырех тагм (главы цирковых партий. — А. Н.) направляются на иппо- дром» (II, 16); «Венчание Романа Порфирогенита, сына василевса Констан- тина» (II, 17; заголовок есть только в пинаке, в cod. Lipsiensis соответ- ствующая глава отсутствует) (Const. De cerim., p. 510.12—15, 557.2—3; 510.16—17, 564.2—3; 511.7—8, 598.14—15; 511.9—10) и т. п. А теперь сравним с этими лапидарными заглавиями заголовок к главе II, 15: «Что следует соблюдать, когда прием происходит в Большом триклине Магнав- ры, а государи восседают на Соломоновом троне. О приеме, происходившем в этом триклине при Константине и Романе в честь прибытия послов эмира ал-муменин, явившихся из Тарса ради обмена пленными и мира, 31 мая в воскресенье в IV индикт. Здесь и о приеме испанов и о случившихся тогда играх на ипподроме. Равным образом и о празднике Преображения Господ- ня и о приеме дайлемита. Еще [о приеме] игемона и архонтиссы Руси Эльги. Как все это было» ("Оста 8єі ттарафиХаттєіу Soxfjs* yevopivris* ev тф цєуаХф трікХіУсо Tfjs* цаууаира?, тбєатготсау ка0є?оцєуо)у єтті той ХоХоцоутєіои броуои. ттєрі Tfjs* Soxfjs* Tfls* уєуоцєілгі? ev тф айтф трікХІУсо єтгі Казуатаутіуои каї'Разцауои єтгі тт) ттарошіа тс5у ттара той ’Ацєріція] атто Тарсгой єХбоутазу ттрєсг(Зєа)У ттєрі той aXXaytou каї Trjs* є’ірт)ілг|?, [vr\v\L Маїф Ха', трєра а', іу8ік~ тісшд 8'. ev ер каї ттєрі rrjs* тс5у Чаттауазу 8охл? каї ттєрі той уєуоуото? тотє Ітттто8роціои. (Ьааитаз? каї ттєрі тт\д eopTfjs* тт\д той Киріои цєтацор- факгєаз? каї Tfjs* тои ДєХєцікті 8oxfjs*. єті тт\д тіуєцоуо? каї тт\д архоутСат)? [так! — А. //.]’'EXyas* тсоу 'Pcos*. ottoicos* таита ттаита єтєХєа0т]аау: ibid., p. 510.18—511.16). Так заголовок выглядит в пинаке; внутри текста он раз- бит на части и иногда несколько видоизменен; например, в разделе об играх на импподроме сказано: «Об играх на ипподроме, произошедших в честь друзей-сарацинов по поводу мира и обмена пленными в IV индикт при Константине и Романе Порфирородных василевсах» (Пєрі тои уєуоуото? Ітттто8роціои єтті тт] єХєисгєі тсЗу фіХсоу 2аракт|У0)У, 8іа TT\V є’ірт|ілг|У каї то аХХауюу, єі? іу8. 8 ' єтті Ktovoraimvou каї * Разцауои тсау Порфироуєуілг)та)у (ЗасгіХєазу: ibid., р. 588.15—17). Совершенно очевидно, что «нормальным» заголовком здесь является только первое предложение (заключая словами «... на Соломоновом троне»); все остальное — многословная конкретизация с именами и датами — вовсе не свойственно манере Константина и харак- теру произведения. Свои церемониальные предписания василевс-писатель составлял, абстрагируясь от частных прецедентов и тщательно устраняя из использованных им протоколов все данные, указывавшие на конкретные обстоятельства. Ведь его целью было не рассказать, «как все это было», а дать развернутый каталог придворных обрядов на всевозможные случаи. Именно в такой манере выполнены, например, детализованные, но лишен- ные какой бы то ни было конкретики коронационные церемониалы, живые прототипы которых, однако, улавливаются (Ostrogorsky — Stein, 1932, S. 185—233).

Читая трактат, сразу же убеждаешься, что автора, как правило, не интересуют абсолютно точные даты с указанием года или индикта, а только место того или иного события внутри церковного годового календаря: ведь детали церемониала менялись в зависимости не от года, а от того, про- исходил ли он, скажем, в один из главных церковных праздников, в Великий пост, в обычное воскресенье или просто в будний день. Это достаточно хорошо видно уже из приведенных заголовков. Описания арабских и рус- ского приемов в главе И, 15 явно не соответствуют норме. Возникает впе- чатление, что они представляют собой как раз один из тех находившихся в работе материалов, которые автор не успел препарировать и вполне вклю- чить в текст и на наличие которых именно во Н-й книге уже указывалось (Вигу, 1907, р. 209—227; Karayannopulos — Weiss, 1982, S. 342: «unredigierte Materialsammlung»; о незавершенности труда Константина см. также: Moffatt, 1995, р. 377—388). Из сказанного видно, что уверенности в при- надлежности заголовков в разбираемой нами главе перу самого Констан- тина Багрянородного нет: они придают тексту вид формальной закончен- ности, тогда как, учитывая манеру автора, он выглядит скорее недора- ботанным.

Настораживают и несоответствия между текстом и заголовками. Кро- ме указанного A. JI. Шлёцером гапакса ”ЕХуа f] ' Роосгєілгі, обращают на себя внимание следующие моменты. Три из четырех датированных приемов, опи- санных в главе II, 15, имели место в воскресенье. Всякий раз в тексте в этом случае употреблен термин тщєра киріакті (Const. De cerim., p. 592.3, 593.1, 598.3), в то время как в заголовке стоит как в пинаке, так и внутри текста тщєра а', т. е. «первый день» (ibid., р. 511.1, 570.15). Далее, здесь вскользь упоминается какой-то прием «испанов» (ibid., р. 571.11—16, 580.11—12) — видимо, по той причине, что он несколько отличался от приемов арабов- тарситов (по крайней мере, только на этих отличиях и сосредоточился Константин). Назван и день приема — 24 октября, о годе же умалчивается (что, повторяем, вовсе не странно), хотя текст можно понять и так, что кордовские послы принимались тогда же, когда тарситы. Именно так и трактуется дело в заголовке: «Здесь и о приеме испанов, и о случившихся тогда (выделено нами.— А. Н.) играх на ипподроме»; иными словами, представление на ипподроме, произошедшее до Преображения (до 6 ав- густа), по мнению автора заголовка, имело место одновременно с приемом «испанов». По традиции, идущей еще от И. И. Райске (Reiske, 1830, р. 651— 652), этих «испанов» принято отождествлять с теми послами кордовского халифа Абд-ар-Рахмана III (912—961), которые прибыли в Константи- нополь примерно в одно время с Лиудпрандом, т. е. около середины сен- тября 949 г. (Liudpr. Antap. VI, 4—5, p. 154: «... ob Hispanorum nuntios, qui tunc eo noviter [выделено нами. — A. H.] venerant»). Полемизируя с нами. К. Цукерман реконструирует более раннее кордовское посольство 946/7 г. и именно с ним связывает испанов в «De cerimoniis» (Zuckerman, в печати; благодарим автора за возможность познакомиться с рукописью его рабо- ты). Против этого можно было бы возразить, что 24 октября в 946 г. прихо- дилось на субботу, тогда как все описанные в главе II, 15 приемы имели место либо в воскресенье, либо в заметный церковный праздник (9 сен- тября — это не просто среда, а день памяти св. прав. Богоотец Иоакима и

Анны, а также попразднество Рождества Преев. Богородицы). Дело, одна- ко, в том, что, во-первых, 24 октября 949 г. также было будним днем, а во- вторых, закрепившаяся датировка первого посольства Лиудпранда именно 949—950 гг. не выглядет совершенно бесспорной (Kresten, 2000, S. 33—38, Anm. 101). О. Крестен склоняется к мысли, что Лиудпранд, возможно, пре- бывал в Византии в 948—949 гг., а посольство испанских арабов было при- нято 24 октября 947 г. (см. также: Kresten, 1998, S. 185—186; от себя за- метим, что в 947 г. 24 октября было, действительно, воскресеньем). Проб- лема датировки посольств Лиудпранда и «испанов» чрезвычайно сложна источниковедчески и должна составить предмет особого исследования. Здесь же для нас важно одно: даже если приемы «испанов» и тарситов со- стоялись в один год, это никоим образом не помогает спасти заголовок от анахронизма. Заголовок подразумевает, что празднества на ипподроме со- стоялись в ходе приема «испанов» и в их честь, тогда как они были даны, как минимум, тремя месяцами раньше и в честь тарситов. Трудно признать, что подобное недоразумение могло выйти из-под пера автора, и напротив — оно вполне объяснимо, если заголовок в данном случае был добавлен более поздним редактором, не вникавшим в детали, а обратившим внимание только на то, что об «испанах» говорится в контексте рассказа о тарситах.

Наконец, надо учитывать, что даже и в самом cod. Lipsiensis некото- рые заголовки находятся не собственно в тексте, а являются приписками на полях. Так, например, один из подзаголовков внутри главы II, 15 «Прием другой — дайлемита» (Const. De cerim., p. 593.1: Дохл єтєра тои ДєХєцІкт)) является маргиналией на левом поле fol. 199v (Kresten, 2000, S. 17, Anm. 51).

Указание на IV индикт вызывает определенные сомнения и само по себе, вне текстологии.

Темой переговоров с арабами в заголовках названы «обмен пленными и мир» (то dXXdyiov каі f) eipf|vr|) (Const. De cerim., p. 510.23—511.1, 570.14—15, 588.16); здесь, заметим, мы снова сталкиваемся с тем странным обстоятельством, что и н ф о р м а ц и я заголовка не имеет соот- ветствия в тексте, где ни о мире, ни об обмене пленными нигде речи нет — ясно только, что велись какие-то византийско-арабские переговоры. Известно, что в октябре 946 г. в самом деле имел место один из обменов, происходивших относительно регулярно раз в восемь-десять лет. Един- ственным источником, в подробностях сообщающим о переговорах 946 г., является арабский историк ал-Масуди (умер в 956 г.). И вот оказывается, что описания ал-Масуди и обрядника Константина Багрянородного суще- ственно расходятся в ряде ключевых моментов. Инициатором обмена 946 г. был эмир Египта и Сирии Унуджур ал-Ихшид (933—946), во владения ко- торого входила тогда сирийская пограничная область. Он направил в Кон- стантинополь своего посла Абд-ал-Баки ал-Адани (т. е. «из Аданы»), ко- торый вместе с греческим послом монахом Иоанном вернулся в Дамаск в начале июля. После внезапной смерти ал-Ихшида 11 июля послы, взяв

деньги для целей обмена, вернулись через Таре в Константинополь. Си- рийская пограничная область перешла под власть эмира Алеппо Сайф ад- Даулы (944—967), который и довел обмен до конца. Таковы данные ал- Масуди (Васильев А. А., 1904, прилож., с. 41—42). Иную картину наблюда- ем у Константина.

Тарситы, которых принимали 31 мая, были «послами эмира ал-муме- нин» (тсоу тгара тои ’ A|iepi|ii/fj ... тгрєаРєсоу) (Const. De cerim., p. 570.13—14), т. e. багдадского халифа, которым в то время был ал-Мути (946—974) (в литературе их часто ошибочно считают послами тарсского эмира: Obo- lensky, 1990, р. 149; Featherstone, 1990, р. 298; и др.). Титул «повелителя правоверных» (эмир ал-муменин, ’ A|iepi|ii/fj в греческом тексте), изначально принадлежавший багдадским халифам, в середине X в. применялся уже и к некоторым другим арабским государям: с 909 г. — к Фатимидам в Северной Африке и с 929 г. — к Омейадам в Испании. Это обстоятельство, естест- венно, было известно Константину VII, см. упоминание о «трех эмирах ал- муменин» (трєі? ацєрііоціуєїд) — «в Багдаде», «в Африке» и «в Испа- нии» (ev тф BaySaS, kv ’Афрікт), ev ’Істтгаїда) — в другом его произведении (Const. DAI, cap. 25.56—62, 1967, p. 106; 1989, p. 94). Но по отношению к прочим правителям, тем более, номинально подчиненным Багдаду (как египетские эмиры), титул «эмир ал-муменин» не был в употреблении. В главе И, 47 обрядника Константина изложена официальная титулатура, бывшая в ходу в императорской канцелярии применительно к иноземным государям. Здесь титул ’ A|iepi[ivfj относится, похоже, только к халифу Багдада, так как послы’Ap.6pi[ivfj прибывают из Сирии (о! атто Zupias* ка! тои ’ A|i6pp.ou[ivfj єрхбцєуоі тгрєстрєі?: Const. De cerim., p. 682.18), а это не подходит к кайруванским (северноафриканским) или, тем более, кордов- ским послам. Характерно, что в формуляре письменного обращения к Фа- тимидам этот титул отсутствует— африканский халиф назван «эмиром Африки» (’Ajiepa? ’Афрікт^) и «благороднейшим владыкой мусульман» (єігуєі^сттатод є^оіклаотт)? tcjv МоистоиХгщітсЗу: ibid. 11,48, p. 689.15—18), тогда как багдадский халиф и здесь титулуется ’Aiiepijivrj (ibid., p. 686.14). Эмиры Египта, Персии и т. п. попадали в рубрику «независимых от васи- левса ромеев, но находящихся под властью эмира ал-муменин или не на- ходящихся» (... [if) ftvTos* итготєтсгуїієуои т(ЗастіХє'іа аXX’ f| тє што

tt)v итготаут^ тои ’ A|iep|iou|ii/fj ovtos, єітє ка! цт): ibid., p. 685.7—9). Далее, по ал-Масуди, арабский посол был один и отбыл из Константинополя, вероятно, около середины июня, а согласно Константину, послов было двое (ibid. И, 15, р. 585.18, 590.8, 592.10, 594.13) и они пребывали в византийской столице еще в августе. Эти несообразности дают право усомниться в том, что у обоих авторов речь идет об одних и тех же событиях.

В самое последнее время к сравнению сведений De cerim. II, 15 и ал- Масуди обратился австрийский византинист О. Крестен. Желая непременно доказать, что речь в эти двух источниках идет об одних и тех же событиях, историк предполагает, что ал-Ихшид претендовал на титул «эмир ал-

муменин» и что эти претензии «были, видимо (один из редких случаев уклончивости у автора, склонного к крайней категоричности суждений. — А Я) признаны Византией» (Kresten, 2000, S. 22, Anm. 73); О. Крестен, естественно, знаком с процитированным нами выше известием Константи- нова трактата «Об управлении империей» о «трех эмирах ал-муменин» (ibid., S. 15, Anm. 43), но в данном случае его игнорирует, хотя, с точки зре- ния О. Крестена, «De administrando imperio» написано позже «De cerimo- niis». Контаминируя рассказ ал-Масуди и Константина Багрянородного (что, впрочем, свойственно даже справочной литературе: Dolger, 1924, N 653), он рисует следующую картину: незадолго до 31 мая 946 г. ал-Баки и двое его спутников-тарситов прибыли в Константинополь в качестве послов ал-Ихшида, затем ал-Баки вместе с монахом Иоанном отправился к ал- Ихшиду, тогда как двое тарситов оставались в византийской столице вплоть до появления там посла Сайф ад-Даулы — дайлемита эмира Амиды (ibid.,

S. 29—30). Однако О. Крестен не обратил внимания на тот важный факт, что уже во время первого приема тарситов 31 мая их было, как и впоследствии, только двое (Const. De cerim. II, 15, p. 585.18: тої? бисті фіХої?) — для ал-Баки не остается места. К 9 августа, дню второго приема тарситов, ал-Баки с византийским послом, по контаминированной версии О. Крестена, должны были уже вернуться в Константинополь с деньгами, но арабских послов на клитории опять только двое (ibid., р. 592.8: о! 8ио ф'їХої Тарстітаї); где же ал-Баки? Не было ал-Баки и на третьем, заклю- чительном, приеме, на котором снова видим двух тарситов и посла Сайф ад- Даулы (ibid., р. 594.13—14: оі 8ио Тарстітаї фіХої каі ... о тои ’Аттохац(38ау аттокрісгіарю?). Если ал-Баки отсутствовал потому, что он был послом именно ал-Ихшида, а теперь дело обмена взял на себя Сайф ад-Даула, то ведь и тарситы были, по О. Крестену, послами ал-Ихшида? Они теперь стали подданными Сайф ад-Даулы (Таре перешел под его власть), но ведь и ал-Баки тоже стал подданным алеппского эмира, ибо тоже был тарситом (он был имамом главной мечети Тарса); впрочем, и соседняя с Тарсом Адана также подчинилась Сайф ад-Дауле. Как видим, до совпадения данных ал-Масуди и «De cerimoniis», о котором с такой уверенностью говорит О. Крестен, далеко.

Если пойти немного дальше и рассмотреть все даты, содержащиеся в заголовках cod. Lipsiensis, но отсутствующие в самом тексте (случаи, когда одинаковые даты есть и в тексте, и в заголовках, не могут интересовать нас, так как даже позднейший редактор, составляя или редактируя заголовки, мог заимствовать их из текста), то окажется, что их всего две: помимо зани- мающего нас IV индикта, это VII индикт в заголовке главы И, 45 о неудач- ном походе на Крит при Константине VII. И тут выясняется одно знамена- тельное, на наш взгляд, обстоятельство: уязвима не только первая, но и вто- рая дата. В самом деле, критский поход под командованием патрикия Кон- стантина Гонгилы, окончившийся практически полным истреблением ви- зантийского войска, как правило, относят к 949 г., но эта господствующая точка зрения покоится исключительно на данных заголовка в De cerim. II,

45 (Krug, 1810, S. 292—293; Rambaud, 1870, p. 429; Васильев A. A., 1904, c. 279; и мн. др.). Насколько нам известно, только в хронологическом справочнике Э. Муральта критская катастрофа помещена под 956 г. — впрочем, без каких бы то ни было пояснений (Muralt, 1855, р. 528); к этой датировке склонялся и Г. Шлюмберже (Schlumberger, 1890, р. 38—44). Между тем, хотя ни у Скилицы, ни у Льва Диакона точной даты критского похода Гонгилы, действительно, нет, нельзя не заметить, что в сочинениях обоих этих авторов имеются кое-какие датирующие указания, которые противоречат 949 г.

Лев Диакон пишет, что повторная экспедиция на Крит в 960—961 гг. под предводительством Никифора Фоки была вызвана непрерывными грабежами побережья империи со стороны критских арабов, вдохновленных «несчастием, только что (выделено нами. — А. Н.) постигшим ромеев» (е? штоуі/іои tols* ' PcafiaioLs* стці(3є(Закоті атихл^аті: Leo Diac. 1,2, p. 6.13—14; Лев Диак., с. 8). Мог ли автор, все сочинение которого в целом обнимает временной промежуток в два десятка лет, выразиться так о событии, от- стоявшем от описываемого момента более, чем на десятилетие? Вряд ли (к такому же выводу приходят и комментаторы последнего издания Льва Диа- кона: Сюзюмов — Иванов, 1988, с. 168, примеч. 24). В хронике Иоанна Скилицы рассказ о поражении Гонгилы помещен в следующем контексте. Поставление 3 апреля 956 г. на патриаршество Полиевкта (956—970) и связанные с этим события (Scyl., р. 244.89—15); смена порочного перво- священника и в римской церкви: папа Иоанн XII (избран в 955 г.) смещен императором Оттоном I (в 963 г.) (ibid., р. 245.16—20); церковные события первого года патриаршества Полиевкта (ibid., р. 245.21—32); взятие Ни- кифором Фокой арабской крепости Хадат (без даты; Хадат завоеван в июне 954 г.) (ibid., р. 245.33—35); далее цитируем: «Василевс, желая внушить страх также и (выделено нами. — А. Н.) критским сарацинам, непрерывно воюющим и разоряющим побережье Ромейской державы» (о Ъе (ЗастіХєид (ЗоиХоцєуо? каі robs ev тг) Крт)тт) 2аракт]Уои? ... єкфо(Зт]стаі), собирает войско и поручает его патрикию Гонгиле, но экспедиция оказывается неудачной (ibid., р. 245.35—246.52); заговор Романа II против отца, который и погиба- ет от яда 9 ноября 959 г. (ibid., р. 246.53—247.83). Как видим, поход на Крит помещен Скилицей среди событий последних лет царствования Константи- на VII; более того, историк выражается так, будто сама идея критской экс- педиции возникла у императора под впечатлением военных успехов против арабов Никифора Фоки. В результате трудно избежать напрашивающегося вывода, что в источнике, которым здесь, как полагают, в равной мере поль- зовались и Лев Диакон, и Скилица (Каждан, 1961, с. 106—128), поражение Гонгилы было приурочено ко второй половине 50-х гг., а вовсе не к 949 г.

Следовательно, безусловно полагаться на данные о VII индикте в заго- ловке ?>е cerim. II, 45 нельзя, что усугубляет и сомнения относительно IV индикта в заголовке главы II, 15. Но одних сомнений недостаточно; надо еще проверить, в какой мере описание арабских посольств в обряднике Константина согласуется с тем, что известно об арабо-внзантийских отно- шениях ок. 957 г.

Вторая половина 50-х гг. X в. ознаменована целым рядом мирных со- глашений Византии с арабскими правителями. На это время приходится мир с северноафриканским халифом Кайрувана, который, согласно «Продолже- нию Феофана», был облегчен удачными действиями Мариана Аргира в Южной Италии и Сицилии (в 956 г.: Eickhoff, 1966, S. 329). По сведениям того же источника, примеру Фатимидов немедленно последовали эмиры Египта и Персии, причем отношениям с последним император придавал столь большое значение, что даже отправил к нему заложников (Theoph. Cont., p. 455.13—20; Продолж. Феоф., с. 188). Неясно, можно ли вполне до- верять «Продолжению Феофана», когда оно сообщает именно о мирном договоре между Константинополем и Кайруваном, но во всяком случае переговоры о нем действительно велись, так как в 346 г. хиджры (4 апреля 957 — 24 марта 958 г.), по арабским источникам, при дворе халифа ал- Муизза действительно побывало греческое посольство (Васильев А. А., 1904, прилож., с. 155; Stem, 1950, р. 239—258). Следовательно, если прини- мать логику «Продолжения Феофана», примерно этим же временем можно датировать и мирные переговоры с Египтом и Персией. Что за персидский эмир имеется в виду и почему поддержание дружеских отношений с ним ок. 957 г. было столь важно для Византии? Ведь, по сути дела, империя не могла иметь с ним даже сколько-нибудь протяженной общей границы, по- тому что как месопотамская, так и сирийская (последняя с момента смерти ал-Ихшида) пограничные области находились в руках заклятого врага гре- ков Сайф ад-Даулы (Васильев А. А., 1904, прилож., с. 41). Найти ответ на этот вопрос будет несложно, если учесть, что с 945 г. Аббасиды оказались под опекой западноиранских эмиров из династии Бундов (Босворт, 1971, с. 139; Toynbee, 1973, р. 377). Дружба с эмиром Кирмана и Хузистана Муиз- зом ад-Даулой Ахмадом, основателем багдадской ветви Бундов, означала взаимопонимание с номинальным владыкой мусульманского Востока. В ли- це персидского эмира-шиита византийская дипломатия могла не без осно- вания (как показала роковая для Хамданидов борьба с сыном Ахмада в 70- е гг.) искать союзника против воинственного Сайф ад-Даулы, коль скоро мир с этим последним оказался, как мы увидим ниже, неосуществимым. К. Цукерман упрекает нас в том, что мы «превратили тарситов в послов иракских (? — А. Н.) Бундов, которые, к тому же, не контролировали Тарса» (Zuckermann, в печати). Но Буиды контролировали Багдад, а тарситы — факт налицо — были послами багдадского халифа. И вообще багдадские послы, как правило, были тарситами; это видно из вопрос- ника логофета дрома (главы внешнеполитической службы) в главе II, 47 «De cerimoniis»: первый вопрос, который следует задать послам халифа после вопроса о здоровье самого багдадского правителя, — это вопрос: «Как здоровье эмира и сената Тарса?» И только «если послы эмира ал- муменин пришли из другого эмирата, надобно спросить о том эмире и его сенате» (ibid., р. 683.7—10:... ттшд ех^ о ’Ацєрад каї f] уєроіктіа Тарстои, єі 8є атто аХХт|? ’ Ацтірабіа? еХбахлу оі тои ’ Afiepfioufivrj аттокрістіарюі, офеїХоїхтіУ иттер бкєіуои epomiv тои ’Ацгіра каї rf\s уєроиаіа? аитои). Тот факт, что тарситы были послами Багдада, смущает К. Цукермана (ведь ха- лиф ал-Мути, по ал-Масуди, никак не участвовал в обмене пленными в 946

г.), но никакого объяснения историк не предлагает. Оставаясь при да- тировке описанных у Константина арабо-византийских переговоров 946 г., предложить его, действительно, трудно.

Отметим в этой связи одну важную деталь. В главе II, 48 обрядника Константина VII, в которой перечислены формуляры письменных обра- щений византийских императоров к иноземным государям, обращение к багдадскому халифу (els tov ’ Afir|pfiou[ivf|v) не содержит имен Константи- на VII и Романа II, как то имеет место во всех других случаях, предполагав- ших такое поименование (т. е. за исключением посланий к подчиненным правителям, к которым отправлялись «распоряжения» — кєХєшєїд — не со- державшие имен василевсов): «Такие-то и такие-то верные во Христе Гос- поде самодержцы августы великие василевсы ромеев ... такому-то ... пра- вителю агарян» (Const. De cerim. 11,48, p. 686.18—22: o 8ava каї o 8ava ттісттої kv Хрісттф тф ©єф аитократорє? аиуоштої цєуаХої (ЗастіХад ' Pwfia'iwv тф ... о 8аva ... 8іатакторі t(T>v ’ Ayaprivwv). Почему? Остается догадывать- ся, что в период между коронацией Романа II весной 946 г. и моментом оформления адресника в «De cerimoniis» (видимо, в начале 950-х гг.) ника- кой официальной переписки с Багдадом не было, и отсутствие формуляра обусловлено отсутствием прецедента. В самом деле, адресник открывается аналогичным анонимным обращением к римскому папе (ibid., р. 686.5—10), которое, однако, несколько ниже дополнено формуляром, уже содержащим имена Константина и Романа (ibid., р. 688.22—689.4); несомненно, это добавление, сделанное довольно механически (так как помещено не рядом со старым формуляром, а в другом месте), объясняется появившимся пре- цедентом, на что указывает, между прочим, и разный вес печатей: в два солида вместо прежнего в один солид. Если так, то это прямо противо- речило бы датировке 946 г. тех переговоров с тарситами — послами баг- дадского халифа, которые описаны в De cerim. II, 15. і

Так или иначе, переговоры, которые, согласно анализируемой нами главе «De cerimoniis», вели в Константинополе послы багдадского халифа с мая по август 946 или 957 г., могли быть теми мирными переговорами, которые, по «Продолжению Феофана», происходили между Византией и эмиром Персии ок. 957 г. Это объяснило бы и две другие странности. Константин постоянно именует тарситов «друзьями сарацинами» (о! фіХої 2apaKT|voi), что было бы явно неуместно по отношению к послам Сайф ад- Даулы, который в 946 г. активно воюет с греками и именно в августе, когда император чествует «друзей сарацинов», наносит им очередное поражение (Васильев А. А., 1904, с. 266; прилож., с. 42; О. Крестен мимоходом со ссылкой на «Илиаду» [!] квалифицирует такое словоупотребление как тра- фаретное обозначение любых иностранных послов [Kresten, 2000, S. 15, Anm. 43] — крайне сомнительно); между тем после смерти ал-Ихшида 11 июля и перехода тарсского эмира под власть Сайф ад-Даулы тарситы не- избежно становились представителями последнего, тогда как у Константи- на, наряду с тарситами, напомним, фигурирует другой, особый, посол Сайф ад-Даулы — эмир Амиды. И еще: послам египетского или алеппского эмиров вряд ли приличествовала та совершенно исключительная торжест- венность, с какой Константин VII принимал «друзей сарацинов». В их честь император внес в традиционный ритуал торжественного выхода на Пре- ображение характерные изменения: василевсы были облачены в лоры, а в руках несли не скипетры, а кресты и акакии (Const. De cerim., p. 591.2—4), что было атрибутом только наиболее торжественного пасхального выхода (Беляев, 1893, с. 206 и примеч. 1; с. 207, примеч. 1). Думается, такие почести объяснимы только в предположении, что, во-первых, «друзья са- рацины» представляли багдадского халифа, номинального владыку всех ближневосточных и египетских мусульман, а во-вторых, что император связывал с переговорами какие-то особые политические виды.

В самом конце августа к послам халифа присоединился посол «Абу- Хамдана» (Const. De cerim., p. 593.2—3: тои ’Аттоха(38а), т. е. одного из Хам- данидов: либо старшего — Наср ад-Даулы ал-Хасана, эмира Мосула (как считал еще Э. Муральт: Muralt, 1855, р. 521), либо его младшего брата Сайф ад-Даулы Али, эмира Алеппо (непонятно, почему Г. Г. Литаврин предпо- читает говорить об Абу-Хафсе, эмире Мелитины: Литаврин, 19816, с. 48). Последняя идентификация предпочтительнее, так как Амида, эмир которой выступал в качестве посла «Абу-Хамдана», принадлежала Сайф ад-Дауле. Известно, что Константин VII неоднократно направлял к нему мирные предложения. Историки насчитывают три таких случая (возможно, их было больше): в марте 953, июне 954 и начале 956 г. (Васильев А. А., 1904, с. 291, 294, 296; Dolger, 1924, N 662, 663, 665), причем два первых были связаны с предложениями об обмене пленными, а последний — о мире. Но соглашение тогда так и не было заключено. В 956 г. борьба продолжалась с переменным успехом. Нанеся поражение Иоанну Цимисхию, при котором греки потеряли около четырех тысяч убитыми, Сайф ад-Даула удалился в Амиду. Но в это время сын доместика Варды Фоки Лев Фока разбил оставленный алеппским эмиром для починки и обороны крепости Арандас отряд его двоюродного брата Абу ал-Ашаира Ибн Хамдана, а самого Абу ал-Ашаира взял в плен (Васильев А. А., 1904, с. 296—297). Хамданид был отправлен в Константинополь, где во время триумфа император, согласно протоколу (Const. De cerim. II, 19, p. 511.14—16, 610.17—19), наступил на шею лежавшего ниц араба, но потом, уже вопреки протоколу, поднял его, обласкал и одарил подарками (Scyl., р. 241.18—24). Константин, без со- мнения, рассчитывал использовать пленение близкого родственника Сайф ад-Даулы для достижения, наконец, перемирия с этим последним. Едва ли его расчет был совсем беспочвенным, так как известно, что эмир Алеппо повел себя аналогично: благосклонно принял в Адане разбитого греками эмира Тарса, милостиво обошелся с византийскими пленными в Алеппо, ве- лев снять с них оковы и раздать подарки (Васильев А. А., 1904, с. 298—299). Таким образом, не было бы ничего удивительного, если бы посол сирий- ского эмира оказался в августе 957 г. в Константинополе — тем более, если переговоры с послами багдадского халифа, как мы предположили, были на- правлены против Сайф ад-Даулы. Другое дело, что мир все-таки не состоя- лся вследствие неудачного покушения на жизнь Сайф ад-Даулы, инспириро- ванного Византией (там же, с. 300). В итоге Абу ал-Ашаир умер в плену.

В этой связи имело бы смысл вернуться к приведенному выше со- общению «Продолжения Феофана» о мире с эмиром Персии. Заложники, отправленные к нему Константином VII, «прибыв в эту иссушенную землю, преклонились, припали к гробнице святого апостола Фомы» (Theoph. Cont., p. 455.20—22; Продолж. Феоф., с. 188—189). Но мощи апостола Фомы с 385 г. почивали в Эдессе (Сергий, II/2, с. 415—416, под 6 октября), Эдесса же входила во владения Сайф ад-Даулы, а вовсе не персидского эмира. Выходит, в несколько сбивчивом рассказе «Продолжения Феофана» сведе- ния о мире с «эмиром Персии» контаминированы с припоминаниями о ка- ком-то мимолетном договоре с Сайф ад-Даулой, заключенном примерно тогда же, т. е. ок. 957 г. Возможность подобной контаминации сказывается и на трактовке другого существенного для нашей темы известия «Про- должения Феофана» — о византийско-арабском обмене пленными.

«Человеколюбивый Константин замыслил совершить обмен пленными с тарсийцами ... И послал он ... магистра и бывшего доместика схол (главно- командующего. — А. Н.) Иоанна по прозвищу Куркуас,... а вместе с ним и магистра Косьму, первого из [городских] судей ... Они совершили обмен у реки Лам ...» (Theoph. Cont., p. 443.1—11: о 8є фіХаубрсотго? Ксоусттаїтуо? 8ієуот)0т) aXXayiov Troifjcmi цєта tous* Тарсгітад* ... каі аттосттєіХа? tov ... цауіатроу каі yeyovoTa борісттікоу тшу ax°^v ’Ia)dvvT|v tov Xeyofievov Koup- Kouav ... каі Костцау цауіатроу ... крітгірісоу тгрсатіатоу каі від tov тготацоу tov Аацоу то aXXayiov єтгоіт)аауто ...; Продолж. Феоф., с. 183). Это сооб- щение помещено в рассказе о первых мероприятиях единодержавного прав- ления Константина VII, и потому упомянутый в нем обмен естественно отождествлять с обменом 946 г., о котором писал ал-Масуди. На пути та- кого логичного заключения есть, однако, одна трудность: руководителем обмена с византийской стороны в «Продолжении Феофана» назван ма- гистр Иоанн Куркуас, ау ал-Масуди — монах амфипат патрикий Иоанн Мистик. Это противоречие, разумеется, было замечено; так, Ф. Дёльгер (Dolger, 1924, N 653), как и многие другие, берет за основу «Продолжение Феофана», но О. Крестен привел, на наш взгляд, убедитель- ные аргументы в пользу версии ал-Масуди (Kresten, 2000, S. 26—29), ко- торый очень точно охарактеризовал Иоанна: тот был действительно и мис- тик, и амфипат, и патрикий, и монах (Theoph. Cont., p. 410.4—6, 411.3; Про- долж. Феоф., с. 170). Поскольку для О. Крестена (разделяющего здесь opinio communis) тождество описанного у ал-Масуди и в «Продолжении Феофана» вне всяких сомнений, то он ограничивается выводом, что автор последнего перепутал Иоанна Мистика с грозным для арабов экс-домес- тиком схол Иоанном Куркуасом. Но ведь византийский хронист не только заменил одного Иоанна на другого, он добавил еще в качестве руководителя обмена магистра Косьму, о котором у ал-Масуди нет речи. Между тем о цаукттрод Костцад присутствовал и на заключительном клитории с тар- ситами 30 августа (Const. De cerim. II, 15, p. 594.12). О. Крестен видит здесь, разумеется, еще одно доказательство датировки приемов 946 г. (Kresten, 2000, S. 20), но если быть непредвзятым, то следовало бы признать, что дело весьма далеко от ясности и надо учитывать возможность контами- нации в «Продолжении Феофана» двух различных обменов — в 946 г. под руководством Иоанна Мистика и более позднего во главе с магистром Кось- мой и магистром Иоанном Куркуасом; судя по присутствию Косьмы на обеде 30 августа, он (обмен), похоже, планировался в 957 г., но, как то видно по изложенным выше событиям этого года, так и не состоялся.

Из всего сказанного заключаем, что, с одной стороны, заголовки гла- вы II, 15 испытания на достоверность в должной мере не выдерживают — ни текстологически, ни в отношении политических обстоятельств 946 г.: не- смотря на то что в начале V индикта (осенью 946 г.) действительно состо- ялся обмен пленными, его детали во многом противоречат описанию Кон- стантина. С другой стороны, все, что известно о византийско-арабских от- ношениях в 957 г., не только не противоречит этому описанию, но и до- статочно удачно с ним согласуется. Следовательно, надо всерьез считаться с возможностью позднейшего происхождения заголовков. Редактор, обна- ружив к главе II, 15 «приложение» в виде описания приемов арабов и киевской княгини, решил отразить это обстоятельство в заголовке. Он заметил, что на обеде 30 августа присутствовали арабские пленники, и на этом основании квалифицировал описанные переговоры как переговоры об обмене пленными, а такой обмен в правление Константина VII и Романа II был только один — осенью 946 г. Так или примерно так мог бы возникнуть IV

индикт в заголовке. Совпадение календарных порядков года, когда происходили описанные в главе II, 15 приемы, и IV индикта приходится при- знать случайным — так же, впрочем, как и если к 957 г. относить только прием Ольги. Надо учитывать, что годов с одним и тем же календарным порядком в течение столетия бывает 14—15; так, в X в. тот же календарный порядок, что и 957 г., имели еще 901, 907, 912, 918, 929, 935, 940, 946, 963, 968, 974, 991 и 996 гг. Вероятность совпадения, таким образом, вполне реальна — около 15 %9.

Итак, категорически утверждать, что описанные в главе II, 15 приемы (если они и в самом деле все относились к одному году) происходили именно в 946 г., было бы, с нашей точки зрения, преждевременно. Осторожнее пока признать вопрос открытым. Но даже допуская достоверность указания заголовка на IV индикт, нельзя безусловно относить его ко всем приемам, о которых идет речь в рассматриваемой главе.

Исходя из совпадения календарных порядков года приема арабов и года приема Ольги, Г. Г. Литаврин писал: «Создается впечатление, что для на- писания 15-й главы император затребовал из канцелярии ведомства ло- гофета дрома ... протоколы за один год (946) и при рассказе о церемониях во время приемов следовал тому порядку, в каком протоколы хранились в архиве ... Таким образом, указание на IV индикт играет роль общей да- тировки следующих далее документов» (Литаврин, 1981в, с. 140; он же, 1981а, с. 180). Но ведь перед нами не просто копии с дипломатических про- токолов или выписки из них, а текст, уже в достаточной степени пре- парированный, как то видно из неоднократных перекрестных отсылок типа «все было в соответствии с описанным выше приемом» и т. п. Зная манеру работы Константина над обрядником (о которой шла речь выше), естест- венно думать, что приложение к «формульной» части главы II, 15 — это нечто вроде заготовки со сведениями о прецедентах, на основе которых автор намеревался «абстрагировать» новые нюансы церемониала, но по какой-то причине не смог (не успел?) этого сделать. Во всяком случае, мы имеем дело не просто с иллюстративным материалом, который нетипичен для Константина и в других местах, а с характерными примерами, когда протокол развернулся с наибольшей полнотой, т. е. создал максимум раз- личных прецедентов, либо вследствие своей экстраординарной торжествен- ности, как в случае с «друзьями-сарацинами», либо вследствие необычности самих обстоятельств — приема женщины-архонтиссы, в котором пришлось потому участвовать женской половине царствующего семейства и двора. Для таких целей, конечно же, никак не подошел бы просто любой годовой комплект протоколов из архива, тем более что его, вообще говоря, и нет: даже если прием «испанов» относить к 946 г. (а это, как мы помним, маловероятно), все равно на время между приемами тарситов, с одной сто- роны, и Ольги и «испанов» — с другой, приходится начало следующего индикта (1 сентября). Тем самым, IV индикт в заголовке о первом приеме тарситов в любом случае не может относиться ко всем приемам и играть роль их общей датировки. Эту трудность видит и Г. Г. Литаврин, но считает, что аргумент с троном Феофила дает право решить вопрос и предпочесть 946 г. 957-му (Литаврин, 19866, с. 51). Но так ли весом и бес- спорен этот аргумент? В самом общем плане сомнения в его доказа- тельности уже высказывались (Obolensky, 1990, р. 149; Featherstone, 1990, р. 304, 306, not. 20; Kresten, 2000, S. 9, Anm. 22); рассмотрим вопрос более детально, развивая уже излагавшиеся нами соображения (Назаренко, 1989а, с. 74—76; он же, 1995а, с. 156—159).

Предположим, что исследователь прав и императрица сидела за обе- дом з честь Ольги на одном троне со своей невесткой. Пусть даже такое со- седство и не было физически стеснительным благодаря возрасту первой жены Романа II и величине трона — все же невольно возникают сомнения относительно того, насколько оно совместимо с известной чинностью ви- зантийского дворцового этикета. Оно было бы естественно только в одном случае— если бы трон Феофила был двойным. Такую возможность Г. Г. Литаврин отклоняет со ссылкой на миниатюры к Мадридскому кодексу хроники Иоанна Скилицы, на которых император Феофил не единожды изображен сидящим на одноместном троне (Литаврин, 19816, с. 45, при- меч. 92). Однако даже с учетом последней достаточно ранней датировки Мадридской рукописи серединой XII в. (Wilson, 1978, р. 209—219), которая принята специалистами (Фонкич, 1981, с. 229—230), и в предположении, что миниатюры ее всего лишь копируют иллюстрации в оригинале Ски- лицы конца XI в. (Weitzmann, 1975, р. 45), трудно быть уверенным, что изо- бражения на миниатюрах с точностью воспроизводят соответствующие реа- лии. Применительно же к трону Феофила это почти наверняка не так, по- скольку на всех трех миниатюрах с изображением Феофила, вошедших в издание А. Божкова, известный император-иконоборец показан сидящим на разных тронах (Божков, 1972, с. 41, 43, 46, илл. 14, 15 [верх], 16). На условность иллюстраций к Мадридскому кодексу по крайней мере в данном отношении указывает и то обстоятельство, что трон Льва VI (886—912), на одной из миниатюр показанный в качестве двойного (для Льва и его соправителя Александра), на другой представлен как одноместный (там же, с. 74, 77, илл. 38, 39).

Однако допустим все же вслед за Г. Г. Литавриным, что трон Фео- фила был одноместным; допустим также, далее, что «золотое кресло» (xpuaov оєХкіov), на котором жена Романа II сидела во время приема Ольги, было слишком низким, так что остаться на нем за столом было нельзя — причем низким не в силу возраста семилетней Берты-Евдокии, а, как полагает Г. Г. Литаврин (1989а, с. 83), в соответствии с рангом сидевшей на нем жены соправителя по сравнению с рангом императрицы- августы. Все равно трудно представить себе, что во дворце не нашлось подходящего кресла, достаточно высокого для того, чтобы супруга одного из василевсов чувствовала себя удобно за столом. Дело в том, возражает Г. Г. Литаврин, что она не могла сидеть в любом кресле, а только на троне, каковым и было, в частности, «золотое кресло». Пусть даже исто- рик и прав, считая, что всякий член императорской фамилии (о том, что жена Романа II скорее всего еще не была коронована, пойдет речь ниже) при всех обстоятельствах непременно должен был восседать на троне. Но ведь, во-первых, и в разнообразных тронах во дворце недо- статка тоже не было: кроме прямо поименованных в главе II, 15 тронов Соломона, Феофила, Аркадия (395—408) и св. Константина (324—337), здесь бегло упомянуты «остальные царские троны» (оі Хоїттоі (Заст'їХєюі Opovoi), стоявшие в Хрисотриклине (Const. De cerim., p. 587.9). Мы не говорим уже о том, что и низкий трон можно было сделать выше — например, с помощью подушек, которые, кстати говоря, часто изобража- лись в качестве атрибута тронов в византийской иконографии. И совсем уж непонятно, почему невестка августы, не имевшая права, согласно Г. Г. Литаврину, сидеть с ней даже на одном уровне во время приема, могла, тем не менее, помещаться на одном троне с импе- ратрицей во время последовавшего затем обеда? Здесь наш оппонент явно вступает в противоречие с самим собой. Во-вторых, надо заметить, чїо отождествление «золотого кресла» и «трона» (Opovos) никоим об- разом не согласуется со словоупотреблением Константина: эти термины у него четко разделены, причем не только при описании приема Ольги женской половиной императорского семейства. Так, в том же Большом триклине, кроме трона Соломона, были установлены «золотые кресла» (в конхе на юг от трона Соломона: ibid., р. 567.10—11), сидя в которых Константин VII и Роман II принимали, например, тарситов 30 августа перед приемом посла Сайф ад-Даулы (ibid., р. 593.5—17). Достойно внимания, что во время приема эти «золотые кресла» стояли уже не в конхе, а «посредине Большого триклина» (\ieoov тои цеуаХои трікХ'іі/ои), т. е. были переносными. Из описания Константина ясно, что прием в «золотых креслах» был менее официально-торжественным: на нем не было кувикуляриев, а только китониты (стражники царской опочивальни) и другие дворцовые служители достаточно низкого ранга (евдомадарии); перед приемом посла Сайф ад-Даулы Константин надел восьмиугольную хламиду и большой белый венец, а также пересел на трон Соломона (ibid., р. 593.18—20). В случае с тарситами это и понятно: данный прием был для них уже третьим по счету, и они не представлялись василевсу, а только «говорили, о чем хотели» (дело явно касалось предстоявших пе- реговоров с послом алеппского эмира). К. Цукерманн пытается усовер- шенствовать аргумент с троном Феофила: по его мнению, Берта-Евдокия, сидевшая в ходе приема в «золотом кресле» «сбоку» (єк ттХауіои) трона Феофила, где и тогда, так же как во время обеда, помещалась августа Елена, не могла остаться в нем за обедом еще и потому, что на этом месте во время трапезы, сначала стоя, а затем сидя, расположилась княгиня Ольга: «... архонтисса же стояла сбоку» (ibid., р. 597.1: ... т] 8є архоїлчстста єк тгХау'юи єатт]) (Zuckermann, в печати). Однако это сообра- жение не представляется сколько-нибудь доказательным: во-первых, кресло невестки могло стоять с одной стороны от трона императрицы, а

Ольга — с другой; во-вторых, стоять (а затем и сидеть) княгиня могла, естественно, в равной мере и «сбоку» «золотого кресла» жены Рома- на II — все зависит от того, как мы понимаем ключевую фразу, к ана- лизу которой и переходим. Этот анализ призван показать, что аргумент с троном Феофила является небезупречным также и в формально-тексто- логическом отношении.

Вот как выглядит интересующее нас место главы II, 15, лежащее в ос- нове рассуждений Г. Г. Литаврина:’Ека0єст0г| ev ты ттроррг|0білч 0povu) т) бєаттоіуа каі f] vi3[ir| auTrjs\ f] бє архоїлчстста єк ттХауіои єсгпг| (Const. De cerim., p. 596.22—597.1); Г. Г. Литаврин переводит его так: «На упомяну- тый выше трон сели деспина (императрица. — А Я.) и невестка, архонтисса же стояла сбоку» (Литаврин, 19816, с. 44). Перевод буквален за исклю- чением одной детали: в оригинале сказуемое стоит в единственном числе — «села», но именно такая внешне очевидная смысловая поправка (помимо умолчания о том, куда села невестка) и позволила Г. Г. Литаврину сделать вывод о том, что супруги обоих василевсов заняли место якобы на одном троне. В его обоснование ученый заметил, что подобное употребление sin- gularis сказуемого вместо pluralis при многих подлежащих встречается в рассказе об Ольге неоднократно (там же, с. 54, примеч. 92). Такие случаи, действительно, есть. Приведем их, пронумеровав для облегчения анализа (обсуждаемому фрагменту присвоим при этом № 1): 2). во время приема (не за столом) «... деспина же села на упомянутый выше трон (Феофила. — А Я), а ее невестка— в кресло» (Const. De cerim., p. 595.20—21: ... f] 8є бєстттоїш єка0єст0г) ev тсо ттроррг|0білч 0povco, каі ілЗ[іфг| auTfjs* ev тф стєХХио); 3)

. «сел василевс с августой и своими порфирородными детьми» (ibid., p. 596.17—18: ка0єст0єІ? о [ЗастіХєі^ [ієта rfjs* айуоисттт]? каі tcov тторфиро- уєіл/г)тсоу айтой тєкусоу); 4). на десерте после обеда 9 сентября: «сел василевс и Роман, порфирородный василевс, и порфирородные их дети, и невестка, и архонтисса» (ibid., р. 597.20—22: єка0єст0г| о [ЗастіХєі^ каі о 'Pcofiavos* о ттор- фироуєуілг|ТО? (ЗааїХєіі? каі та тгорфироуєууєта toutgov тєкш каі f] уир.фг| каі f] apxovTtaaa); 5). на обеде 18 октября: «села деспина с порфирородными своими детьми, с невесткой и с архонтиссой» (ibid., р. 598.6—8: каі єка0ест0г| т] бєстттоіуа [ієта twv тторфироуєуіт)тсоу auTfj? tckvcov каі Tfj? ілЗ[іфг|? каі Tfjs* архоілЧстсгг|?). Строго говоря, фрагменты № 3 и 5 нужно было бы исключить из рассмотрения, так как фразы с логическим подлежащим во множест- венном числе формально-грамматически переданы конструкциями с под- лежащим в единственном числе. Однако оставляем их для вящей оче- видности вывода.

Во фрагменте № 2 точно указано, на чем именно сидели как импера- трица, так и невестка — и это естественно: ведь речь идет не об обеде, а об официальном приеме, вполне подобном тому, который только что состоял- ся у императора, но только дававшемся женской частью правящего семей- ства. В подобных случаях Константин предпочитает приводить названия тронов: так, второй прием тарситов происходил не в Большом триклине, а в Хрисотриклине, и потому Константин VII сидел не на Соломоновом троне, а, очевидно, на троне св. Константина (немаловажно, что об этом приходит- ся только догадываться, так как трон Константина VII, в отличие от трона соправителя, прямо не назван!), тогда как Роман II — на троне Аркадия, ко- торый поименован expressis verbis (ibid., p. 587.4—7). Во всех остальных случаях говорится о менее официальных мероприятиях: о присутствии чле- нов царской фамилии при беседе после официального приема (№ 3) или за столом; в этих случаях нигде не уточняется, кто где сидел— за един- ственным исключением обсуждаемого эпизода с деспиной (№ 1). Если так, то логично ли из отсутствия подобного уточнения по отношению к невестке в описании обеда 9 сентября заключать, что она непременно сидела на од- ном троне с деспиной, про которую в виде исключения (его возмож- ная причина станет ясна чуть ниже) сказано, что она по-прежнему восседа- ла на троне Феофила? Как бы то ни было, стилистическую неловкость, к которой Г. Г. Литаврин (19816, с. 45, примеч. 109) сводит дело в пассаже о детях Константина и Романа (№ 4), скорее можно усмотреть здесь, в № 1,

ГДЄ ПО НеДОСМОТру ПереПИСЧИКа ЛеГКО МОГЛО быТЬ пропущено 6V Тф СГєХЛіф («в кресло») — по аналогии с непосредственно предшествующим № 2; в № 4 столь естественной конъектуры, как мы увидим, предпринять не удается.

Не отвергая в принципе такой возможности, Г. Г. Литаврин замечает все же, что «в 15-й главе всюду, где указано, на каком троне восседал ва- силевс (или деспина), обязательно (выделено автором. — А. Н.) отмечено, на чем сидел соправитель — Роман II или невестка старшей царственной пары» (Литаврин, 1989а, с. 83). Подобная формулировка у читателя, не знакомого с текстом источника, может вызвать впечатление, будто таких случаев в De cerim. II, 15 — множество, во всяком случае — достаточное количество для того, чтобы установить констатируемую историком законо- мерность. Между тем на пятнадцать приемов, описанных здесь, не считая упомянутого вскользь приема «испанов», их всего лишь три. Это второй прием тарситов, когда указано, что Роман II восседал на троне Аркадия, а Константин VII, вероятно, — на троне св. Константина Великого; третий прием тарситов 30 августа, когда оба василевса сидели в «золотых креслах» (оба эти примера уже приводились выше); и, наконец, официальный прием (не обед-клиторий!) Ольги императрицей и ее невесткой, который и яв- ляется предметом нашего разбирательства. Нетрудно видеть, почему имен- но в этих трех случаях информация столь подробна, хотя и не всегда ясно изложена. Глава II, 15 посвящена церемониалу приемов в Большом три- клине Магнавры, «когда государи восседают на Соломоновом троне» (Const. De cerim., p. 510, 566.12—14), установленном там. Все три упо- мянутых приема в этом отношении представляют собой исключения: пер- вый имел место в Хрисотриклине, а третий — в триклине Юстиниана, так что император (императрица) не мог (не могла) сидеть на Соломоновом троне и потому приходилось оговаривать название трона. В ходе же второго из названных приемов, хотя он и происходил в Большом триклине, им- ператор помещался опять-таки не на Соломоновом троне, а, как мы пом- ним, в одном из стоявших там «золотых кресел».

Иногда читателю предоставлено путем умозаключений устанавливать, где во время того или иного даже официального приема восседал импе- ратор. Об умолчании о троне Константина VII во время второго приема тарситов уже говорилось. Другой пример — весьма краткое описание пер- вого приема Ольги Константином VII 9 сентября. Из того, что прием про- исходил в Большом триклине10 и что «все было в соответствии с описанным выше приемом»11, можно заключить, что император сидел на Соломоновом троне.

При описании клиториев мы, как правило, вообще остаемся в неве- дении, на каких тронах сидели царственные особы: во время первого обеда с тарситами (ibid., р. 584.24—585.19), на обеде с ними же в Триклине Юстини- ана 9 августа (ibid., р. 592.2—19), на совместном обеде с тарситами и послом Сайф ад-Даулы 30 августа (ibid., р. 594.3—14), во время беседы правящего семейства с киевской княгиней 9 сентября после официальных приемов последней раздельно императором и императрицей (ibid., р. 596.17—20), на десерте после обеда с Ольгой 9 сентября (ibid., р. 597.16—598.2), наконец, на обеде в честь Ольги в Хрисотриклине 18 октября (ibid., р. 598.2—12). Более того, есть случаи, когда автор не считает нужным упомянуть даже о том, кто же именно из членов императорской фамилии участвовал в при- еме. Так, неясно, был ли Константин VII один или в присутствии соправи- теля Романа II на клитории с тарситами и послом Сайф ад-Даулы или на клитории с русскими послами после первого приема Ольги, в то время как сама княгиня обедала с императрицей и невесткой (ibid., р. 597.7—16). В по- следнем случае, как и при описании обеда с тарситами 9 августа и русскими послами— 18 октября (ibid., р. 598.2—4), источник говорит о василевсе в единственном числе (имея в виду Константина VII), хотя, исходя из того, что на проходившем одновременно обеде императрицы с Ольгой присут- ствовала жена Романа И, следовало бы думать, что и сам Роман должен был участвовать в церемонии.

И еще один пример, противоречащий слишком категорическому, на наш взгляд, выводу Г. Г. Литаврина относительно трона Феофила. Во вводной части к главе II, 15, где идет речь об элементах церемониала вне связи с тем или иным конкретным приемом, «когда государи восседают на Соломоновом троне», говорится не об одном троне, т. е. троне Соло- мона (как следовало бы ожидать, если видеть здесь просто обобщенное описание приема), а о тронах: государи «садятся на троны» (кабєСоутаї єтті rtiv Gpovw) и «сходят с тронов» (катшстіу атго тсоу Gpovw) (ibid., p. 567.19, 570.4). Если множественное число «государи» (о! бєстттотаї) по- зволительно было бы объяснять тем, что Константин-де (или его секре- тари) мог подразумевать императоров вообще (прошлых, настоящих и будущих), то применительно к форме «троны» такое объяснение уже не подходит: трон Соломона — один на всех. Именно так понимал дело автор заголовков, когда писал, что «государи восседают на Соломоновом троне (курсив наш. — А. Н.)» (ibid., р. 510: тш бєстттотсоу ка0є?о[ієуа)у єтті тої) Zo\o|iov»T€Cou Gpovou). Это место привело в затруднение и издателя и переводчика трактата «О церемониях» И. И. Райске, который в своем латинском переводе превратил греческое множественное число Gpovoi в латинское единственное — thronus. Между тем текст можно понять только в одном смысле: кроме Соломонова трона, в Большом триклине стоял по меньшей мере еще один трон, предназначенный, очевидно, для Романа II. Действительно, Роман должен был, как мы уже отмечали, присутствовать на первом приеме Ольги, а стало быть — и на чем-то сидеть, когда его отец восседал на троне Соломона. Естественно было бы участие соправителя и в приеме посла Сайф ад-Даулы — иначе пришлось бы сделать маловероятное допущение, что после предварявшей этот прием встречи с тарситами, когда Роман назван среди присутствовавших, ему было велено удалиться; но если так, то он, видимо, должен был куда-то пересесть из «золотого кресла», как Константин пересел из такового на трон Соломона. Как видим, в ря- де случаев, указывая, что василевс сидел на Соломоновом троне, автор, вопреки Г. Г. Литаврину, ничего не говорит о троне соправителя — более того, даже забывает иногда упомянуть о его присутствии.

Эти постоянные неясности и недоговоренности, свидетельствующие как о том, что текст, вероятно, не прошел окончательной авторской обработки, так и о том, что многое для читателя (ведь первым и главным из них был сам Роман II) и без того должно было быть очевидно или понятно из контекста, укрепляют нас в уже высказывавшемся (Назаренко, 1989а, с. 74—75; он же, 1995а, с. 156—159) мнении: из анализируемого оборота («на упомянутый выше трон села деспина и невестка») — особенно взятого в паре с его «двойником», где недвусмысленно сказано об особом кресле невестки — нельзя делать вывода о совместном восседании василиссы и ее невестки на одном троне. Здесь мы имеем дело, скорее всего, даже не с

испорченным местом, а как раз с одной из многочисленных недомолвок, и в этом смысле текст, вообще говоря, вовсе не требует конъектуры. Так или иначе, если и рассматривать легко подразумеваемое ev та» аеХКш как конъектуру, то по степени прозрачности ее никак нельзя сопоставить с пассажем о детях Константина и Романа, где радикальная конъектура совершенно необходима, но при том крайне затруднительна.

В самом деле, гипотеза о 946 г. как дате описанного в обряднике Кон- стантина Багрянородного приема Ольги требует признать вполне ясную и, главное, грамматически абсолютно безупречную фразу «сел василевс, и Роман, порфирородный василевс, и порфирородные их дети, и невестка, и архонтисса» (№ 4 из разобранных нами выше) испор- ченной. Так как в имеющейся рукописи явных дефектов (лакун, порчи пер- гамена и т. п.) здесь не отмечено, приходится предполагать ошибку копиис- та, а это значит, что сторонники 946 г. обязаны предложить удобную конъектуру. Г. Г. Литаврин обсуждает сразу две возможности, хотя обе вскользь: по его мнению, следует либо читать TOUTGOV («ИХ») как тоїлгои («его», т. е. одного Константина VII), либо предполагать, что пропущено слово S?Оба предложенных варианта кажутся нам неудачными, так как сопря- жены с необходимостью дополнительно переставлять слова внутри фразы, помещая упоминание о «порфирородных детях» перед упоминанием о «Ро- мане, порфирородном василевсе», тогда как в оригинале дело обстоит на- оборот. Видимо, желая объяснить это новое затруднение, Г. Г. Литаврин (1986а, с. 42, примеч. 10) и, вероятно, независимо от него, немецкий визан- тинист Ф. Тиннефельд (Tinnefeld, 1987, S. 30—37) предположили, что имя соправителя при всех обстоятельствах необходимо было упомянуть на втором месте и это создавало, согласно Ф. Тиннефельду, для автора непрео- долимые «семантические трудности». Иными словами, далеко не малогра- мотный автор, желая сказать одно, не по ошибке, а совершенно сознательно (в силу «семантических трудностей») сказал совсем другое. Вряд ли такое предположение можно назвать конъектурой, а тем более — признать его удовлетворительным (Muller L., 1988, S. 786) или даже «убедительным и окончательным» (Kresten, 2000, S. 8, Anm. 13; 10, Anm. 28; 11) решением проблемы. Да и никаких особенных грамматических трудностей мы здесь, откровенно говоря, не видим: вполне достаточно было сказать о (ЗастіЛєй? каї 6 ‘Pa)|iav6s* о тторфироуєуїлгіто? (Засті.\єи$\ д vld$ avrov, каї та Хоїтта ттор- фироуєуілг|та тоитои тєкш («василевс, и Роман, порфирородный василевс, его сын, и прочие порфирородные его дети»)12 или просто 6 (ЗастіХєй? Кол^ата- VTLVOS каі о 'Pcoiiavos* о тторфироуєуі/гіто? (ЗастіХєи? каі та тои KcovcrTavTivov тторфироуєїдяїта тєкуа («василевс Константин, и Роман, порфирородный василевс, и порфирородные дети Константина»), или т. п. Характерно, что в своей более поздней работе Ф. Тиннефельд отказался не только от этой конъектуры, но и от датировки путешествия Ольги в Царьград 946 г. (Tinnefeld, 1993, р. 193—213).

Теоретически предположение о том, что Роман как соправитель дол- жен был обязательно быть поименован на втором месте, сразу после отца, выглядит вполне убедительно. Но оно влечет за собой другое, значительно менее убедительное и даже маловероятное: приходится допускать, что по- слеобеденная беседа за десертом 9 сентября — единственное из связанных с приемом княгини Ольги мероприятий, в котором принял участие василевс- соправитель, во всех же остальных случаях (даже когда прием был орга- низован не одной только женской половиной двора) под «порфирородными детьми» Константина VII (например, в приведенном выше фрагменте № 3) подразумевались исключительно его дочери. Разумеется, для отсутствия Романа, скажем, на приеме 9 сентября (до десерта) могли быть свои причи- ны, и даже не связанные с дворцовым протоколом. Но разве не странно, что соправитель, присутствовавший с отцом, матерью и сестрами на десерте 9 сентября, отсутствовал на наиболее официальной части приема в этот же день, хотя в ней приняли участие его сестры, едва ли имевшие на то по этикету больше права? Следовательно, надо признать, что выражение «порфирородные дети» — особенно во фрагменте № 3 — покрывало всех детей Константина VII, в том числе и Романа. Выходит, что о Ро- мане не только не было надобности упоминать непременно на втором месте, но и упоминать отдельно от других детей Константина вообще. В таком случае его единственное отдельное поименование (№ 4) должно было иметь какие-то особые причины, и такой причиной могла быть именно необходимость сообщить о его отпрыске наряду с детьми Константина.

Возражая против такого естественного, на наш взгляд, понимания слов «и порфирородные их дети», Г. Г. Литаврин (1986а, с. 42, примеч. 10) заме- чает, что если бы жена Романа была уже матерью порфирородного дитяти, то именовалась бы скорее не «невесткой» (ілЗ|іфг|), а «младшей царицей»; кроме того, в этом случае она должна была бы быть названа не на послед- нем месте, а по крайней мере перед своим ребенком — как жена Констан- тина названа прежде своих детей; коль скоро, однако, невестка упоминается последней, то из этого, как полагает Г. Г. Литаврин, «с несомненностью» следует, что у Феофано в 957 г. (если относить приемы Ольги к 957 г.) еще не было детей или по крайней мере они были незаконнорожденными, что, понятно, делало их участие в церемонии проблематичным (Литаврин, 2000, с. 181). Последнюю возможность надо сразу же отвергнуть, поскольку все дети, присутствовавшие на десерте 9 сентября, в источнике прямо названы порфирородными. Что касается первой, то ведь неизвестно, была жена Романа II к тому времени коронована августой или нет. Если считать, что такая коронация была условием для возможности участвовать в официальной церемонии (Литаврин, 19866, с. 51), то имя «невестки» столь же мало подходило бы Берте в 946 г., сколь и Феофано в 957. О том, что Феофано не стала августой даже после рождения ею порфирородного дитяти при жизни 'Константина VII, можно с известной уверенностью су- дить по сообщению «Продолжения Феофана», что умирая, Константин Багрянородный «оставил самодержцем Романа и августой — Елену, мать Романа» (Theoph. Cont., р. 469.2—4: катаХє'іфа^ аитократора TOV 'Рсацауоу каі сЕХєілг|У аиуоштау vr)v [іт)тєра' Pojfiavou; Продолж. Феоф., с. 193), а не Феофано.

В своей реплике на нашу работу 1989 г. Г. Г. Литаврин (1989а, с. 84) обсуждает уже только одну возможную конъектуру. По его мнению, вследствие все той же необходимости сказать о василевсе-соправителе на втором месте для «упоминания о деспине не нашлось места», т. е. TOUTCOV («их») историк относит к Константину VII и подразумеваемой в данной фразе императрице. Таким образом, подробно перечисляя всех присутство- вавших, упоминанием о василиссе якобы пожертвовали ради упоминания о ее детях. Кроме того, указывает Г. Г. Литаврин, упоминание невестки на последнем месте, после упоминания о «порфирородных детях», отделяло бы ее от них, т. е. и от ее собственного ребенка (если бы «их» относилось к Константину и Роману). Натянутость этих общих соображений представ- ляется нам очевидной; они сталкиваются и с конкретными контрпримерами. Достаточно вернуться к фрагменту № 3, где конструкция фразы анало- гична: «сел василевс с августой и порфирородными его (выделено нами. — А. Н.) детьми». Из него хорошо видно, что, несмотря на то, что дети были общими, указана только их принадлежность автократору: «его (а не «их». — А. Н.) детьми», и императрица, действительно, выглядит «отделенной» от своих детей; поэтому если в разбираемом нами пассаже (№ 4) и домыслить десяину, как предлагает Г. Г. Литаврин, то выражение «их дети» все равно пришлось бы отнести не к ней и Константину, а, по прямой аналогии с фрагментом № 3, — именно к Константину и совасилевсу Роману. Но есть смысл пойти еще дальше и задаться неочевидным вопросом: а действи- тельно ли супруга Константина VII присутствовала на десерте 9 сентября?

Присмотримся повнимательнее к структуре состоявшихся в тот день мероприятий и к составу их участников. Вся «программа» разбита на шесть эпизодов: 1) официальное представление Ольги императору и, вероятно, соправителю (хотя последний, как уже отмечалось нами выше, не упо- мянут); 2) аналогичное представление Ольги супругам василевсов; 3) не- официальная беседа, на которой с византийской стороны названы импе- ратор, деспина и их дети; 4) клиторий императора (и, как можно пред- полагать, соправителя, который, однако, снова не упомянут) с русскими по- слами; 5) одновременный клиторий для Ольги в присутствии деспины и ее невестки; 6) заключительный десерт, состоявшийся в третьем месте (Арис- тирии), где были император, соправитель, их дети и невестка. Для нагляд- ности представим эти данные в виде схемы:

официальные мероприятия их неофициальное продолжение 1)

император, соправитель; 3) император, деспина, их дети 2)

деспина, невестка; (т. е. и соправитель?); 4)

император, соправитель; 6) император, соправитель, 5)

деспина, невестка; невестка и их дети.

Как видим, обычная схема— официальное представление, неофици- альная беседа, клиторий (как, например, при приеме «друзей-сарацинов») — усложнилась, но принцип этого усложнения достаточно ясен: из-за того, что принимали женщину-архонтиссу, к ним надо было подключить женскую половину императорской семьи. В результате, первый и третий этапы прие- ма просто раздвоились на «мужскую» и «женскую» части, но в отношении второго поступить так было нельзя: императору нелепо было бы беседовать с русскими послами «о чем они хотели», когда во дворце находилась сама русская «игемон и архонтисса». Поэтому он присутствовал на неофи- циальной беседе с княгиней вместе с женской частью своего семейства, но чтобы не лишать систему стройности и сохранить парность, имеющую мес- то в двух остальных случаях, был организован, так сказать, неофициальный клиторий (десерт). Только к этим двум мероприятиям неофициальной части (№ 3, 6) были допущены дети василевсов, что явилось существенным рас- ширением протокола сравнительно с приемами послов, которое объясня- лось, надо думать, рангом принимаемой особы: Ольга получала возмож- ность пребывать как бы в домашнем кругу императорской фамилии. Перед нами, несомненно, хорошо продуманная симметричная схема, в ко- торой пункт 6 со всей очевидностью соответствует пункту 3. В таком случае нельзя не обратить внимания на то, что не только деспина не названа в пункте 6, но и, совершенно симметрично, невестка отсутствует в пункте 3. Вряд ли это «рифмующееся» умолчание случайно. Следовательно, императрица не названа при описании десерта не по оплошности автора или недосмотру переписчика, а скорее всего, в соответствии с замыслом при- ема, и конъектура, требующая введения деспины в число присутствовавших на десерте с Ольгой 9 марта, несостоятельна еще и по Этой причине.

Итак, приходится констатировать, чтс противникам толкования фраг- мента о детях Константина и Романа в его прямом, буквальном смысле пока не удалось выдвинуть сколько-нибудь убедительной конъектуры (которая, повторяем, совершенно необходима), а это, в свою очередь, может служить косвенным аргументом в пользу такого буквального толкования. Тем самым, главным их контраргументом по-прежнему остается отсутствие сведений (если, конечно, не брать в расчет свидетельство обрядника) о детях Романа II до Василия (будущего императора Василия II [976—1025]), тогда как рождение последнего, по установившейся в науке традиции, от- носят к 958 г. (Muralt, 1855, р. 529; Ostrogorsky — Stein, 1932, S. 197, Anm. 1: Oikonomides, 1965, p. 178, not. 4; Литаврин, 19866, с. 50; Kresten, 2000, S. 10: и др.). Однако этот контраргумент, даже если отвлечься от его природы ех silentio, вовсе не так тверд, как то требуется, чтобы опровергнуть прямое свидетельство обрядника Константина Багрянородного по крайней мере об одном ребенке Романа II, присутствовавшем на приеме Ольги. Возражения, которые могут быть выдвинуты против него, двоякого рода: во-первых, устоявшаяся датировка рождения Василия II, как выясняется при ближай- шем рассмотрении, представляет собой источниковедческую проблему, ко- торая на настоящий момент не имеет однозначного решения; во-вторых, есть данные, пусть отчасти косвенные, а отчасти довольно смутные, о до- чери Романа II и Феофано, родившейся прежде Василия. Остановимся на этих возражениях по порядку.

Сведения о возрасте Василия II в источниках разноречивы и, похоже, восходят к двум взаимоисключающим традициям. Первая из них пред- ставлена Симеоном Логофетом, сообщающим, что Василий родился на 14-м году самостоятельного правления своего деда Константина VII, который всего правил 15 лет, и что в момент смерти Константина в ноябре 959 г. его внуку Василию был один год (Sym. Mag., p. 755.20—22, 757.5). Последняя информация содержится также и в «Продолжении Феофана» (Theoph. Cont., p. 469.13; Продолж. Феоф., с. 194). Поскольку самодержавное прав- ление Константина VII началось, как твердо известно по данным Скилицы, после удаления Лакапинидов в январе 945 г. (см. выше), то в качестве времени рождения Василия, согласно первому известию, получим февраль 958

— январь 959 г. (если первым годом правления считать полный год с февраля 945 по январь 946 г.) или (по другой системе счета царских годов, когда в качестве первого года рассматривается период до начала ближай- шего индикта, т. е. в данном случае — до 31 августа 945 г.; счет царских го- дов в Византии представляет собой дискуссионную проблему, о которой см. подробнее в примеч. 15 в главе VII) 957/8 сентябрьский год. Согласно же второму известию, Василий должен был появиться на свет не ранее декабря 957 г., но не позднее ноября 958 г. К этой же традиции следует отнести и со- общение Скилицы, по которому император Константин VIII родился на сле- дующий год после событий, приходившихся на III индикт: воцарения своего отца Романа II (ноябрь 959 г.) и коронации старшего брата Василия II (на Пасху, 22 марта, 960 г.) (Scyl., р. 248.92—04), т. е., очевидно, в IV индикт (960/1 сентябрьский год). Поскольку Константин был младше Василия на два года (или на три по римскому счету: ibid., р. 314.53—54), то рождение последнего должно было бы приходиться на 958/9 сентябрьский год или на срок, несколько более ранний, но не более, чем на полный год. Необходимо помнить и о дате, приводимой поздним арабским историком ал-Айни (умер в 1451 г.), информацию которого А. А. Васильев (1904, прилож., с. 179) считает заслуживающей внимания как восходящую, возможно, к более ранним источникам; по ал-Айни, Василий II родился в 346 г. хиджры (апрель 957 — март 958 г.). Если воспринимать перечисленные датировки как точные, то их сопоставление дает дату рождения Василия II февраль — апрель 958 г.

Вторую традицию воспроизводят несколько более поздние памятники второй половины XI в. Михаил Пселл сообщает, что Василий II скончался на 72-м году жизни, а Константин VIII воцарился единодержавно в возрасте 69 лет (Psell., 1, р. 23—25; Пселл, с. 17—18). Вытекающую отсюда дату рождения Василия (умершего в декабре 1025 г.) — до декабря 954 г. — надо признать необоснованно ранней, даже исходя из данных самого Пселла. В самом деле, знаменитый историограф тут же оговаривается, что названные 72 года складываются из 20 лет совместного правления и 52 лет само- державства; таким образом, этот срок приходится уменьшить, как минимум, на два с лишним года, потому что между смертью Иоанна I Цимисхия (969—976) в январе 976 г., т. е. началом самостоятельного правления Ва- силия И, и его смертью в декабре 1025 г. прошло не 52, а неполных 50 лет, точнее — 49 лет и 10 месяцев. Более исправно эта традиция донесена до нас Скилицей, который знает, что Василий II скончался 15 декабря 1025 г. 70- летним стариком (Scyl., р. 368.84—86, 369.15). Расчет, приведенный Псел- лом (72 = 52 + 20), объясняет, как получились 70 лет у Скилицы. С одной стороны, он, как и Пселл, считал, что к моменту смерти Иоанна Цимисхия Василию уже исполнилось 20 лет (ibid., р. 314.52—53), а с другой,— действительно насчитывал полных 50 лет самодержавного правления Ва- силия II, поскольку смерть Цимисхия по каким-то причинам ошибочно относил не к январю 976, а к декабрю 975 г. (ibid., р. 314.51—52). До- вершает сходство данных Пселла и Скилицы общее их ошибочное убеж- дение, что Василий правил все время своей жизни, т. е. с самого рождения. Характерно, что в другом месте Скилица сообщает о коронации Василия отцом на Пасху 960 г. (ibid., р. 248.95—96), откуда видно, как историк в данном случае механически соединил данные двух разных традиций. Для полноты картины необходимо упомянуть еще об одном, явно анахроничном, известии Скилицы, будто в момент воцарения Цимисхия в декабре 969 г. Василию II шел седьмой год, а Константину VIII — пятый (ibid., р. 284.95— 01); верно здесь лишь то, что Константин младше Василия на два года. Не относятся ли эти данные на самом деле к моменту воцарения Никифора Фоки в августе 963 г.? Очевидно, к тому же корню, что Пселл и Скилица, восходят хронологические данные тех малых византийских хроник, которые в расчете лет правления отводят самостоятельному правлению Василия II именно 50 лет; см., например, продолжение «Летописца вскоре» патриарха Никифора в списке ГИМ. Син. греч. 467 (XI в.) (Бенешевич, 2, с. 229.13— 14) \ Итак, согласно этой группе источников, Василий II родился между декабрем 954 и ноябрем 955 г.

Какая же из приведенных традиций заслуживает предпочтения? До- стоинством первой является то, что она содержится в источниках, по вре- мени своего создания близких к описываемым событиям. Правда, следует учитывать два обстоятельства. Во-первых, интересующее нас место в «Продолжении Феофана» безнадежно испорчено (напомним: издание в боннском корпусе основано на рукописи XVI в., тогда как ее протограф XI

в., cod. Vaticanus graec. 167, до сих пор не опубликован: Любарский, 1992, с. 217): в качестве опорной даты — дня смерти Константина VII — вместо 9 ноября 6468 г., в III индикт (Scyl., р. 247.76), т. е. 959 г., стоит 6 ноября 6469, т. е. 960 г., да еще в VI индикт — две даты, несогласные не только с истиной, но и друг с другом; 6469 г. в данном случае не является опиской, так как повторен хронистом в другом месте, хотя и с правильным на этот раз указанием на III индикт (Theoph. Cont., p. 469.1—2; Продолж. Феоф., с. 193; в отличие от перевода М. Я. Сюзюмова [Лев Диак., с. 99], в коммен- тариях к переводу Я. Н. Любарского указанные ошибки остались неотме- ченными). Во-вторых, немаловажно и то, что в сущности, мы имеем дело не с двумя независимыми источниками, а с одним; это видно из полной тож- дественности свидетельств Симеона и «Продолжения Феофана», хотя счи- тается, что в занимающей нас VI-й, заключительной, книге «Продолжения» сочинение Симеона использовано только в первой ее части — до 8-й главы о Константине VII (Krumbacher, 1897, S. 348—349; Любарский, 1992, с. 218—219). Точно так же и оба известия Симеона Логофета следует рас- сматривать фактически как одно, поскольку, зная, что Василий родился в предпоследний год правления Константина VII, легко было заключить, что в момент смерти деда внуку должен был исполниться год (ход рассуждений, разумеется, мог быть и обратным). То, что в лице Михаила Пселла и Иоан- на Скилицы мы имеем дело с авторами второй половины XI в., само по себе едва ли может умалить весомость их данных. Известно, что именно жиз- неописания Василия II и Константина VIII, в отличие от всего остального текста «Хронографии», создавались Пселл ом не по воспоминаниям или сви- детельствам современников, а на основе более ранних письменных источ- ников; так, Пселл сам уверяет, что у него в руках было какое-то сочинение о Константине VIII (Psell., 1, р. 25.1; Пселл, с. 18). Возможно, один из этих источников был общим со Скилицей (Любарский, 1977, с. 187), что вполне согласуется с приведенными выше хронологическими данными обоих пи- сателей. Хотя источники Скилицы для середины и второй половины X в.

неизвестны (Thurn, 1973, P. VIII; для периода правления Василия II уста- новлено использование Скилицей произведения Феодора Севастийского, до нас не дошедшего), в целом аутентичность их не вызывает сомнений, что, собственно, и определяет значение его труда для науки.

Ввиду сказанного было бы, на наш взгляд, преждевременно согла- шаться с безапелляционной датировкой рождения Василия II 958 г. Подроб- ному источниковедческому рассмотрению, насколько нам известно, этот вопрос не подвергался; краткие обзоры источников, сопровождающиеся вердиктом в пользу 958 г. (см., например: Ostrogorsky — Stein, 1932, S. 198 и Anm. 1; Oikonomides, 1965, p. 178 и not. 4), разумеется, не в счет. В таком случае указание в главе И, 15 обрядника на детей Константина VII и Рома- на II могло бы иметь в виду Василия, которому, не исключено, было уже два с лишним года (такого мнения придерживается Дж. Фидерстоун, который, правда, ограничивается ссылкой на Скилицу: Featherstone, 1990, р. 306). Однако эта возможность представляется нам менее вероятной, чем другая, к рассмотрению которой мы и переходим.

Единственное свидетельство, перечисляющее детей Романа II по- именно, есть у Скилицы и относится оно к моменту смерти Романа в марте 963 г.; хронист называет Василия, Константина и дочь Анну, родившуюся за два дня до кончины отца (Scyl., р. 254.37—39). Но значит ли это, что шестью годами раньше, в 957 г., у 18—19-летнего13 соправителя Констан- тина VII не было других детей? Конечно, не значит. Речь могла идти и о первенце, умершем в детстве, к тому же женского пола, так что не было бы ничего удивительного, если бы его рождение не нашло отражения в исто- риописании. Красноречивейший тому пример дает нам в руки каталог погребений членов Македонской династии (Const. De cerim. II, 42, p. 642— 649; см. также комментированное издание этого каталога: Downey, 1959, р. 27—51), где фигурирует следующее потомство Василия I: Стефан, Алек- сандр, Константин, Варда, Мария, Анна, Елена, Анастасия, а у Льва VI, кроме Константина VII, назван еще один сын — Василий. Половину этих имен тщетно искать в источниках, помимо «De cerimoniis», как и имя первенца Романа И.

Вероятность положительного ответа на вопрос о детях Романа II до Василия можно оценить, если, по возможности, уточнить дату второго бра- ка Романа с Феофано. В историографии его обычно относят ко времени около 956 г. Очевидно, эта дата является производной от распростра- ненной датировки рождения Василия II 958 г., обсужденной выше, в пред- положении, что Василий был первенцем. Однако такое предположение со- вершенно необязательно, и теоретически для датировки второго брака Ро- мана есть только одна твердая основа— terminus post quern 948/9 г., когда умерла Евдокия-Берта Провансальская, первая супруга юного соправителя; по свидетельству «Продолжения Феофана», брак Романа и Берты состоялся в сентябре III индикта, т. е. в 944 г., но уже через пять лет супружества Берта скончалась (Theoph. Cont., p. 431.16—19; Продолж. Феоф., с. 178; см. также: Scyl, р. 231.58—62).

У Скилицы сообщение о женитьбе Романа на Феофано прямо не датировано, но помещено в следующем контексте: неудачные заговоры в пользу Романа и Стефана Лакапинов (последний— в декабре 947 г.); возобновление венгерских набегов на империю (948 г.?) и их прекращение только после крещения вождей Вулчу и Дьюлы (в 948 и 952 гг., как принято считать [Moravcsik, 1970, р. 56,104,106], хотя надежных оснований для этих дат, насколько нам известно, нет); крещение в Константинополе княгини Ольги; брак Романа; события арабо-византийской войны 953—956 гг.; смерть патриарха Феофилакта в феврале 956 г. и поставление в апреле па- триарха Полиевкта (Scyl., р. 238.49—244.15). Поскольку о крещении Ольги сказано явно по ассоциации с крещением венгерских архонтов (см. подроб- нее ниже), а последнее упомянуто в связи с рассказом о событиях конца 940-х гг., то выходит, что Скилица помещает второй брак Романа II между концом 940-х гг. и 956 г., т. е., учитывая дату смерти Берты-Евдокии, дати- рует его первой половиной — серединой 950-х гг.

Далее, известно, что после смерти первой супруги Романа возник про- ект нового политического брака византийского соправителя и престолонас- ледника — на этот раз с Хедвигой, племянницей германского короля От- тона I (936—973), дочерью его младшего брата баварского герцога Генриха (948—955). Предварительная договоренность на этот счет была уже достиг- нута, судя по тому, что византийские евнухи не только рисовали с Хедвиги портрет для императора (Константина VII изображают большим любите- лем и знатоком живописи: Theoph. Cont., p. 450.12—17; Продолж. Феоф., с. 186—187; Liudpr. Antap. Ill, 37, p. 92), но и обучали ее греческому языку (Ekkeh. Cas. Galli, cap. 90, p. 123; Bohmer, II/l, N 174a). Византийское брач- ное посольство к Оттону I относят примерно к 952г. (Leyser, 1973, р. 36; Lounghis, 1980, р. 200)14; едва ли подлежит сомнению, что именно с этими брачными переговорами связана та переписка, следы которой отложились в каталоге адресатов обрядника Константина Багрянородного, где бок о бок упомянуты «король Саксонии» (Оттон) и «король Баварии» (Генрих) (Const. De cerim. II, 48, p. 689.5: pfjf 2aCo)v'ias\ prjf Baioupri)15.

Однако планам не суждено было осуществиться: в конце 954 г. Хедвига была выдана за швабского герцога Бурхарда III (Корке — Diimmler, 1876, S. 241—242). Греки или немцы разорвали брачную договоренность, источ- ники умалчивают, но более или менее определенные суждения на этот счет все-таки возможны. Несмотря на неудачу попытки вступления в Рим и коронации уже в 951—952 гг. (ibid., S. 199—200; Bohmer, II/l, N 201а), Оттон I, как показывают дальнейшие события, не оставил своего намерения восстановить Западную империю в ее былой мощи, как при Карле Великом (император в 800—814 гг.). Самым трудным препятствием на пути меж- дународного признания императорского титула за франкскими, а затем и германскими королями всегда было сопротивление василевсов, которые рассматривали Восточноримскую (Византийскую) империю («Ромейское царство» — (ЗаспХє'іа 'Рсоцаїсоу) как единственно законную. Следовательно, Оттон I едва ли добровольно отказался бы от слишком перспективного для него в этом отношении брака Романа II с дочерью своего младшего брата. Отсюда вывод: в конце 954 г., когда Хедвига была выдана за Бурхарда, немецкий двор уже был свободен от брачных обязательств, и скандальная женитьба Романа на харчевнице (по одной из версий) Анастасии, в браке принявшей имя Феофано, которая, возможно, и стала причиной отказа от руки немецкой принцессы, должна была состояться в 953—954 гг. Тем самым для предположения, что у Романа и Феофано могли быть дети и до Василия, хронологических препятствий не видно. Попытаемся подкрепить это заключение положительными сведениями.

Доподлинно известно, что в 967 г. Оттон I сватал за своего 12-летнего сына Оттона II дочь покойного Романа II, падчерицу тогдашнего императора Никифора II Фоки (Cont. Regin., p. 179: «privigna ipsius Nichofori, filia scilicet Romani imperatoris»). Это, конечно, могла быть и четырехлетняя Анна, впо- следствии жена киевского князя Владимира Святославича (Kresten, 1991, S. 408—410), хотя допустимо думать, что германский император имел в виду другую, старшую, дочь Романа, примерную сверстницу Оттона II, которая и упоминается в рассказе о приеме Ольги (Ostrogorsky — Stein, 1932, S. 198). В этой связи А. Поппэ обратил внимание на загадочное сообщение Титмара Мерзебургского: Владимир Киевский «взял жену из Греции по имени Елена, ранее просватанную за Оттона III, но коварным образом у него вос- хищенную. По ее настоянию он принял святую христианскую веру» и т. д.

(Thietm. VII, 72, p. 486; Назаренко, 19936, с. 135, 140 и соответствующий комментарий; см. также главу IX). Почему немецкий хронист, весьма ин- формированный как раз в делах Владимирова семейства, ошибочно на- зывает супругу киевского князя Еленой? А. Поппэ предположил, что под этим именем и может скрываться старшая дочь Романа II, о существовании которой, исходя из De cerim. II, 15, догадывались Г. А. Острогорский и Э. Штайн. Имя «Елена» для нее было бы естественным, потому что так звали ее бабку, царствовавшую во время ее рождения императрицу Елену Лакапину. Если допустить далее, что именно эту старшую дочь Романа II, а не Анну, сватал Оттон I за своего сына в 967 г., то остается сделать последний шаг, предположив, что сватовство 967 г. и имел в виду Титмар, перепутав Оттона II (973—983) с Оттоном III (983—1002) (Рорре D. — Рорре А., 1976, s. 454, przyp. 8; Рорре, 1976, р. 230, not. 114; 234, not. 127).

Эта гипотеза в той форме, в какой она изложена А. Поппэ, сталки- вается с одним существенным возражением. Ведь Титмар в своем месте со- общает о сватовстве Оттона И, но не называет невесту по имени (как не на- зывает ее имени ни один другой источник), говоря лишь о «просватанной девице» («virgo desiderata») из византийского императорского семейства (Thietm. II, 15, р. 56). Это было бы странным, если бы хронист знал ее имя «Елена». Следовательно, Титмар скорее всего не подозревал о допущенной им фактической путанице со сватовством Оттона II в 967 г. и сознательно, а не по необъяснимому недосмотру, как полагает польский историк, приписал сватовство к Елене именно Оттону III. Если удастся найти удовлетвори- тельный ответ на вопрос, почему он это сделал, идея А. Поппэ будет в не- обходимой степени усовершенствована.

Ведя речь об Оттоне III, Титмар допускал очевидный анахронизм, так как было хорошо известно, что сватовство Оттона III к византийской принцессе, оставшееся без последствий из-за проволочек византийского правительства, приходилось на 995 г. (Uhlirz М., 1954, S. 180, 232, 341; Schramm Р. Е., 1969, S. 218), когда Владимир уже давно был женат на Анне; об этом посольстве Оттона III в Византию говорит в своем месте и сам мерзебургский хронист, хотя и умалчивает о его брачных целях (Thietm. IV, 28, р. 167). Если полагать, что Титмар просто не знал, когда именно вступил в брак киевский князь, а потому мог заблуждаться, думая, будто это случилось после 995 г., то необъяснимым окажется имя «Елена». Ведь Оттон III мог свататься только к одной из трех дочерей Константина VIII (976/1025—1028) (речь шла о браке именно «с дочерью греческого импе- ратора» — «оЬ Graeci imperatoris filiam sibi matrimonio adquirendam»: Ann. Quedl., a. 997, p. 74), вернее же, — к одной из двух младших, его приблизи- тельных ровесниц (Зое или Феодоре), так как старшая (Евдокия) к тому времени была уже в монастыре.

Иногда считают, что «Елена» как имя супруги Владимира у Титмара могло возникнуть вследствие путаницы с именем бабки Владимира Ольги, в крещении Елены: информант Титмара видел в 1018 г. в Киеве саркофаги Владимира и Елены-Ольги, стоявшие посредине Десятинной церкви, и принял-де раку Ольги за захоронение жены Владимира (Ильин Н. Н., 1957, с. 75; Рапов — Ткаченко, 1980, с. 61, примеч. 42; и др.). Это подкупающее своей простотой объяснение кажется соблазнительным. В самом деле, о погребении княгини Ольги именно в Десятинной церкви пишет Иаков Мних (Зимин, 1963, с. 69); возможно (хотя такое предположение и необязатель- но), останки некогда полновластной правительницы Киевского государства были перенесены туда еще при жизни Владимира. Тогда, после погребения в 1015 г. здесь же и самого Владимира Святославича (ПСРЛ, 1, стб. 130; 2. стб. 115), рака Ольги действительно могла бы оказаться рядом с ракой ее великого внука, и слова Титмара о том, что Владимир «похоронен в боль- шом городе Киеве в церкви мученика Христова папы Климента (так, по почивавшим там весьма почитавшимся мощам св. Климента Римского киевляне именовали Десятинную церковь: Назаренко, 19936, с. 178—179. коммент. 72. — А Я) рядом с упомянутой своей супругой, саркофаги их стоят на виду посреди храма» («... sepultus in Cuiewa civitate magna et in aecclesia Christi martiris et papae dementis iuxta predictam coniugem suam, sarcofagis eorundem in medio templi palam stantibus»: Thietm. VII, 74, p. 488; Назаренко, 19936, с. 136, 141), можно было бы отнести именно к сарко- фагам Владимира и Ольги.

И все же мысль, что Анна была перепутана с Ольгой-Еленой, прихо- дится отвергнуть, даже если не задаваться естественным вопросом, а где же в таком случае была погребена Анна? Дело в том, что глава VII, 74 хроники Титмара является позднейшей авторской вставкой в VII книгу, в которой (вставке) использована информация, полученная от саксонских участников (участника?) захвата Киева польским князем Болеславом I (992—1025) летом 1018 г. (они-то и видели стоявшие «посредине храма» саркофаги), но работая в 1017 г. над VII книгой, в том числе и над главой VII, 72, в которой жена Владимира именуется Еленой, хронист еще не располагал сведениями очевидцев (очевидца), побывавших в Киеве (Назаренко, 1982, с. 179—180; он же, 19936, с. 160—162, коммент. 44; см. также главу X). Кроме того, в таком случае оставалось бы без объяснения другое ошибочное убеждение Титмара, будто жена Владимира была прежде просватана за Оттона III. Поэтому предлагаем другое решение вопроса.

В ответ на отказ Никифора II Фоки отдать Оттону II руку порфи- рородной дочери Романа II Оттон I отправил в 968/9 г. на юг Италии кара- тельную экспедицию во главе с Зигфридом, графом в Хассегау, и мерзе- бургским маркграфом Гюнтером (Widuk. III, 71—72, р. 148—149; Thietm. II, 15, р. 56), которым, думается, должно было быть известно имя несосто- явшейся невесты германского престолонаследника. Поэтому, когда скан- дальный слух о женитьбе киевского князя на порфирогените, дочери покой- ного императора Романа II, быстро докатившийся до европейских дворов (так, при французском дворе Хуго Капета [987—996], также планировавше- го сватовство своего сына Роберта к Романовне, о том, что их опередил

Владимир, узнали уже в январе 988 г.: Рорре, 1976, р. 232—235), муссиро- вался среди восточносаксонской знати, он как раз здесь мог быть сопостав- лен с памятными многим событиями двадцатилетней давности. Имени до- чери Романа II, доставшейся Владимиру, здесь не знали, а потому отождест- вили ее с другой Романовной — несостоявшейся невестой Оттона II, что, разумеется, усугубило досаду, которая явно сквозит и в интонациях Титма- ра. Эти-то слухи и разговоры и запомнились 14—15-летнему (Титмар родился, вероятно, в 975 г.: Thietm. III, 16, р. 104; Holtzmann R., 1935, S. 160, Anm. 1) сыну вальбекского графа, будущему хронисту, а возможно, были им записаны (о еженедельных записях, ведшихся Титмаром еще в магде- бургский период, см.: Chron. episc. Merseb., p. 174). Когда он через четверть века вносил сведения о Владимире Киевском в свой труд, то хорошо помнил лишь наиболее яркие моменты: предпочтение, оказанное русскому князю перед германским императором, крещение князя в связи с женитьбой, имя его жены-гречанки; датирующим признаком всего этого комплекса событий было воспоминание, что слухи (или запись о них) относились ко времени учебы Титмара в школе при магдебургском кафедральном соборе, куда он попал в 990 г. Вот почему в памяти хрониста германское посольство к Елене и женитьба Владимира отложились как события, примерно одно- временные, к тому же имевшие место в правление Оттона III. А так как Титмар знал, что Оттон III действительно безрезультатно сватался к пор- фирогените, то в итоге у него и сложилось представление, будто жена Владимира была поначалу просватана за Оттона III, но потом «коварным образом у него восхищена». Так Елена на страницах Титмаровой «Хрони- ки» могла стать женой киевского князя.

Мы не собираемся настаивать на этой гипотезе, предполагающей, что старшая сестра Анны была жива еще в 967 г., хотя другого объяснения данным Титмара не видим и не считаем, в то же время, возможным после- довать за теми, кто просто оставляет эти последние в стороне как явно ошибочные (даже ошибки столь осведомленного автора, как Титмар Мер- зебургский, должны иметь свое объяснение). Заметим только, что уже приводившееся выше известие Скилицы с перечислением детей Романа II на момент его кончины в 963 г. (Василий, Константин, Анна) не может слу- жить опровержением наших построений, поскольку, вполне вероятно, хро- нист (или его источник) просто сгруппировал имена, которые неоднократно упомянуты в других местах его сочинения.

Итак, тезис, что осенью 957 г. у Романа II заведомо не было детей, неверен: у василевса-соправителя могли быть дети — вероятно, дочь по имени Елена, а возможно, сын Василий. Но позволительно ли было им по малолетству присутствовать на церемонии? Для определенного ответа на этот вопрос нет данных, но по косвенным соображениям на него можно ответить утвердительно. Отпрыск Романа не упоминается в числе присут- ствовавших на неофициальной беседе после представления Ольги импе- ратору, а затем — императрице, до клитория — единственном эпизоде (кроме обсуждаемого десерта после клитория), когда в приеме участ- вовали «порфирородные дети»; но в ней не участвовала и невестка — жена Романа. И невестка, и ее дитя появляются только на заключительном де- серте — самом «камерном» мероприятии приема Ольги. Не является ли причиной тому именно малолетство дочери Романа и Феофано? Немало- важно и то, что другие церемонии — например, даже такая наиофициаль- нейшая, как коронация василевса-соправителя — не предполагали возраст- ного ценза, о чем можно заключить из факта коронации Константина VIII в возрасте примерно полутора лет (Константин родился в 960 и коронован на Пасху 962 г.).

Завершая рассмотрение данных «De cerimoniis aulae byzantinae» в связи с темой путешестия княгини Ольги в Константинополь, необходимо также обратить внимание на формуляр обращения к русским князьям, при- веденный в главе II, 48; выше у нас уже был случай убедиться, что из подобных формуляров можно извлечь существенные датирующие указания. Русский раздел адресника краток: «К архонту Росии. Булла — золотая в два солида. [Заглавие:] Послание Константина и Романа, христолюбивых ва- силевсов ромеев, к архонту Росии» (Const. De cerim. II, 48, p. 690.21—691.1: Els* tov архої/та 'Pcocrias*. (ЗоиХХа ХРи(ТЛ SicroXSia. ураццата К(шлттаілчід)и каї 'Pajp.avou тш фіХохр'їсгтшу (ЗасгХєшу 'Ршцаішу тгро? tov архонта f Ршсгіа?). Этот формуляр почти полностью (за исключением singularis «архонт», не «архонты») совпадает с формуляром обращения к венгерским князьям и печенежским ханам— «архонтам турок» и «архонтам пацинакитов» (ibid., р. 691.—7: Trpos* tous* архонта? тш Тоиркалл єід тоЬд архоута? tgov Пат?і' уакітаіу); полнота аналогии подчеркивается и тождеством стоимости хри- совула — в два солида. Отсюда заключаем, что обращение к русскому кня- зю построено в соответствии с трафаретом, действовавшим в отношении независимых языческих правителей и тем самым отражает дипломатичес- кую переписку периода до крещения Ольги. Поскольку обращение адре- совано от имени Константина VII и Романа И, то это значит, что эта пе- реписка между Царьградом и Киевом имела место уже после Пасхи 946 г., когда Роман II, как установлено нами выше, стал соправителем отца. В то же время послание, формуляр которого отложился в адреснике, было направлено к «архонту», а не «архонтиссе Росии», иными словами, было написано еще до смерти князя Игоря и перехода власти к его жене княгине Ольге.

В докладе «Грамота Константина и Романа архонту Росии» на Чтениях памяти В. Т. Пашуто в 1999 г. Г. Г. Литаврин указал на эту важную деталь, но в соответствии со своей датировкой поездки Ольги в Константинополь 946

г. был вынужден отодвинуть постулируемую грамоту-прецедент на краткий период от декабря 919 до 921/2 г. — самое начало совместного правления Константина VII и Романа I Лакапина, когда Константин еще оставался в роли первого, главного, из императоров-соправителей (Theoph. Cont., p. 400.19—20; Продолж. Феоф., с. 167; Scyl., р. 214.91—92). Такая датировка нам представляется большой натяжкой, ибо заставляет выбирать между двумя равно маловероятными возможностями: либо за более чем четвертьвековой промежуток после 921/2 г. и до момента написания De ce- rim. И, 48 византийские императоры не направляли никаких грамот киев- скому князю, либо Константин VII сознательно ориентировался на более ранний прецедент, по какой-то причине игнорируя более поздние. Первое предположение выглядит совершенно немыслимым: по крайней мере в связи с заключением русско-византийского договора 944 г. письменные обращения ромейских василевсов к киевскому князю должны были иметь место. Можно, конечно, думать, что для Константина VII было одиозным воспоминание о периоде, когда сначала Роман I, а затем, на некоторое время, и сын последнего Христофор оттеснили его на второе и третье мес- то, и потому он намеренно предпочитал дипломатические образцы преды- дущего этапа своего правления. Действительно, в адреснике нет примеров обращений от имени Романа I и Константина VII или Романа I, Христофора и Константина VII, но это потому, что в нем доминируют образцы послед- него времени — периода соправления Константина VII и Романа II. Не- сомненно, следует согласиться с Ф. Дёльгером (BZ, Bd. 36, 1936, S. 167), полагавшим, что конкретные прототипы формуляров из De cerim. II, 48 надо искать среди посланий, хронологически по возможности максимально близких времени написания адресника. Если же составитель по той или иной причине считал нужным привести более ранние формуляры, он вполне мог сделать это, устранив из них конкретные имена, как, например, в случае с обращением к римскому папе и багдадскому халифу: «такие-то и такие- то ... василевсы ромеев» (Const. De cerim. II, 48, p. 686.7—8,17—19: о 8ЄІУ& каі о Seiva ... PaaiXets* ' Pcojiaicov).

Нам могут возразить, что и наш вывод о каком-то послании Констан- тина VII и Романа II к князю Игорю также сталкивается с хроноло- гическими трудностями, ведь, согласно «Повести временных лет», Игорь погиб уже осенью — зимой 6453 (945) г. (ПСРЛ, 1, стб. 54—55; 2, стб. 42— 43), до коронации Романа II. Однако за этой традиционной датой, как есть основания думать, не стоит ничего, кроме вековой историографической привычки. Еще А. А. Шахматов (1908в, с. 108) проницательно отметил, что по своему происхождению 6453 г. — это всего лишь дата окончания прав- ления Романа I. Она присутствовала уже в «Начальном своде» (НПЛ, с. 110), составитель которого имел в своем распоряжении «Хронограф по великому изложению», откуда он почерпнул сведения о походе Игоря на греков вместе с ошибочной датой похода— 6428 г. (там же, с. 107; Шах- матов, 1908в, с. 99; Творогов, 1975, с. 71, 260, 273). Последняя возникла из- за того, что поход, произошедший при Романе I, при проставлении в летописи точных дат оказался приурочен к первому году правления Романа. Аналогично и смерть Игоря, которого на основании «Хронографа» составитель «Начального свода» считал современником Романа Лакапина, была совмещена с окончанием правления этого императора. Весьма характерно, что автор «Повести временных лет» поступил в точности таким же образом, датируя смерть князя Олега 6420 г., т. е. годом смерти импе- ратора Льва VI (ПСРЛ, 1, стб. 42; 2, стб. 31), поскольку из русско-ви- зантийского договора 911 г., вставленного им в летопись, знал, что Олег и Лев VI были современниками.

Таким образом, мы приходим к выводу, имеющему значение и помимо нашей темы: киевский князь Игорь погиб не в 944/5, а не ранее 946 г. При- менительно же к проблеме датировки приемов княгини Ольги, описанных в De cerim. II, 15, это дает нам в руки еще один довод против точки зрения тех исследователей, которые предпочитают относить их к осени 946 г.

Подведем промежуточный итог. Источниковедческий анализ De cerim. II, 15 не дает твердых оснований для совершенно определенного решения вопроса о времени описанных здесь приемов: есть целый ряд моментов, которые несовместимы с датировкой 946 г., тогда как в пользу последней имеется, в сущности, только один аргумент — эксплицитное указание на IV индикт в заголовке, который, однако, по некоторым признакам выдает свое более позднее происхождение. При рассмотрении же исторических обстоя- тельств, отразившихся в главе II, 15 Константинова обрядника, обнаружи- вается, что они отнюдь не согласуются ни с данными самого Константина Багрянородного в других разделах его сочинения «О церемониях визан- тийского двора», ни с показаниями иных источников — в том числе и о ви- зантийско-арабских переговорах 946 г., но зато достаточно хорошо вписы- ваются в рамки того немногого, что известно о происшествиях 957 г. *

* *

Обратимся к другим текстам, в которых отразилось путешествие княгини Ольги в Константинополь и ее крещение.

В анонимном «Продолжении хроники Регинона Прюмского» (Priim — монастырь в Верхней Лотарингии неподалеку от Трира), охватывающем промежуток с 907 по 967 г., читаем под 959 г.: «Король снова отправился против славян; в этом походе погиб Титмар. Послы Елены, королевы ругов, крестившейся в Константинополе при императоре константинопольском Романе, явившись к королю, притворно, как выяснилось впоследствии, про- сили назначить их народу епископа и священников». Затем под следующим 960 г.: «Король отпраздновал Рождество Господне (959 г.: в «Продолжении Регинона» год начинается с Рождества.— А Н.) во Франкфурте, где Либуций из обители св. Альбана (в Майнце. — А Н.) посвящается в епис- копа народу ругов достопочтенным архиепископом Адальдагом (гамбург- ско-бременским. —А Н.)». Далее повествуется о новом походе германско- го короля Оттона I против славян и о прибытии к нему послов от папы Иоанна XII (955—963) с просьбой освободить Италию от тирании короля Беренгара II, а в статье 961 г. снова заходит речь о епископе для «ругов»: «Либуций, который не смог отправиться в путь в прошлом году из-за каких- то задержек, умер 15 февраля сего года. Его, по совету и из-за вмеша- тельства архиепископа Вильгельма (майнцского. — А Я), сменил Адаль- берт из обители св. Максимина (в Трире. — А Я.), который, хотя и ждал от архиепископа лучшего и ничем никогда перед ним не провинился, должен был отправиться на чужбину. С почестями назначив его [епископом] для на- рода ругов, благочестивейший король, по обыкновенному своему милосер- дию, снабдил его всем, в чем тот нуждался». Затем идет рассказ о приго- товлениях Оттона I к походу в Италию, собственно походе, императорской коронации Оттона в Риме в феврале 962 г. и его войне с Беренгаром, после чего следует скорая развязка миссии Адальберта: «Адальберт, назначенный епископом к ругам, возвращается, не сумев преуспеть ни в чем из того, ради чего он был послан, и убедившись в тщетности своих усилий. На обратном пути некоторые из его [спутников] были убиты, сам же он, после больших лишений, едва спасся. Прибывшего к королю (Оттону II, который управлял Германией во время итальянской кампании своего отца. — А Я) приняли милостиво, а любезный Богу архиепископ Вильгельм в возмещение столь- ких тягот дальнего странствия, которого он и был устроителем, предо- ставляет ему имущество и, словно брат брата, окружает всяческими бла- гами. В защиту его он даже отправил письмо императору, возвращения ко- торого [Адальберту] приказано было дожидаться во дворце»16.

Под термином Rugi в данном случае, как и в целом ряде других за- падноевропейских памятников X—XI вв., имется в виду Русь (подробнее см. в главах I, III); в старой историографии это порой необоснованно оспа- ривалось (Карамзин, 1, стб. 110, примеч. 395; Barthold, 1839, S. 229, 283— 284; и др.). Однако сообщение о посольстве «ругов» и миссии Адальберта есть также в некоторых анналах XI в., в которых народ, обратившийся к Оттону I за епископом, именуется не Rugi, a Rusci, т. е. именем, обычным для Руси в немецких источниках XI в. (см. главу I). Все эти анналы в части до 973 г. восходят к утраченным анналам монастыря в Херсфельде (в се- веро-восточной Франконии; об анналах херсфельдской традиции см.: Lorenz, 1885; Tradelius, 1936; Wattenbach — Holtzmann, 1, S. 40—46). В «Хильдес- хаймских анналах» под 960 г. находим следующее сообщение: «К королю Оттону явились послы от народа Руси с мольбою, чтобы он послал кого- либо из своих епископов, который открыл бы им путь истины; они уверяли, что хотят отказаться от языческих обычаев и принять христианскую веру. И он согласился на их просьбу и послал к ним правоверного епископа Адальберта. Они же, как показал впоследствии исход дела, во всем солгали» (Ann. Hild., p. 21—22: «Venerunt legati Rusciae gentis ad regem Ottonem, et deprecati sunt eum, ut aliquem suorum episcoporum transmitteret, qui eis ostenderet viam veritatis; et professi sunt se velle recedere a paganico ritu et accipere religionem christianitatis; et ille consensit deprecationi eorum et trans- misit Adalbertum episcopum fide catholicum; illique per omnia mentiti sunt, sicut postea eventus rei probavit»). «Альтайхские» и «Кведлинбургские анналы» дают тот же текст, добавляя только в конце: «... ибо упомянутый епископ едва избежал смертельной опасности от их происков» («... ut vix ille pre- dictus episcopus evaserit letale periculum ab insidiis eorum»), причем в «Квед- линбургских анналах» вместо «едва избежал» («ut vix ... evaserit») по ошиб- ке стоит «не избежал» («пес ... evasit») (Ann. Altah., p. 9; Ann. Quedl., p. 60). Ламперт Херсфельдский в своих «Анналах» также варьирует только конец сообщения: «... послал к ним правоверного епископа Адальберта, который с трудом ускользнул из их нечестивых рук» (Lamp., р. 30: «... mittens Adal- bertum episcopum fide catholicum, qui etiam vix evaserit manus eorum»). Сокращенная редакция содержится в «Оттенбойренских анналах», хотя и в них текстуальная связь с приведенными записями очевидна: «К королю Оттону явились послы от народа Руси с просьбой прислать туда кого-либо, кто открыл бы им путь истины. Когда же к ним прибыл правоверный епископ Адальберт, то с трудом ускользнул из их нечестивых рук» (Ann. Ottenb., p. 4: «Venerunt legati Rusciae gentis ad regem Ottonem, orantes, ut mitteretur illuc aliquis, qui eis viam veritatis ostenderet. Ad quos cum venisset Adalbertus episcopus catholicus, vix eorum impias manus evasit»).

Есть и другие источники, которые свидетельствуют о том, что Адаль- берт был в свое время послан епископом именно на Русь, хотя они и не говорят о предшествовавшем посольстве княгини Ольги; все эти источники не зависят ни от «Продолжения Регинона», ни от анналов херсфельдской традиции, но зато так или иначе связаны с магдебургской кафедрой, первым предстоятелем которой впоследствии стал Адальберт. Титмар Мерзе- бургский краток: император Оттон I в 968 г. «возвел в архиепископское до- стоинство Адальберта, трирского монаха, но ранее назначенного епископом Руси и изгнанного оттуда язычниками» (Thietm. II, 22, р. 64: «... Aethelbertum Treverensem, professione monachum, sed Rusciae prius ordinatum presulem et hinc a gentilibus expulsum, ad archiepiscopatus apicem ... promovit»). Более цветисто излагают дело «Деяния магдебургских архиепископов» (середина XII

в.): «Адальберт ... был послан для проповеди ругам, но грубый народ, свирепый видом и неукротимый сердцем, изгнал его из своих пределов» (Gesta archiep. Magdeb., cap. 9, p. 381: «Adelbertus ... ad predicandum Rugis fuerat destinatus, sed populus exasperans dura fronte et indomabili corde, expulit ilium de finibus suis»). Упоминание о «русском эпизоде» в биографии пер- вого главы Магдебургской митрополии встречаются и в ряде актовых мате- риалов, изданных по поводу ее основания или ею самой, — например, в учредительной грамоте Оттона I Адальберт назван «достопочтенным му- жем, ... некогда назначенным и посланным епископом к ругам» (DD Ott. I, N 366: «virum venerabilem Adalbertum episcopum Rugis olim destinatum et missum»). Характерно, что в этих данных магдебургского происхождения (более подробный их анализ см. в главе VI), применительно к Руси также употреблен термин Rugi, что лишний раз подтверждает господствующее в науке мнение об Адальберте как авторе «Продолжения Регинона» (Werra, 1883, S. 90—92; Isenbarth, 1889, S. 5—14; Wattenbach — Holtzmann, 1, S. 167—170 [автор соответствующего раздела — P. Kirn]; и мн. др.). В лите- ратуре нередко можно встретить также ссылки на «Саксонского аннали- ста» (40-е гг. XII в.) (Ann. Saxo, p. 615—619) или еще более поздние (70— 80-е гг. XII в.) «Магдебургские анналы» (Ann. Magdeb., p. 147—150); одна- ко их данные самостоятельного значения не имеют, являясь компиляцией на основе перечисленных выше текстов, главным образом — «Продолже- ния Регинона» и Титмара. Вслед за A. JI. Шлёцером (1819, с. 451—452) в отечественной историографии часто (Воронов, 1879, с. 5; Голубинский, 1/1, с. 103—104; Полонская, 1917, с. 64; Левченко, 1956, с. 223; Алпатов, 1973, с. 65, примеч. 18; Рапов, 1998, с. 169; и т. д.) привлекается и сообщение так называемых «Древних анналов Корвеи Саксонской» («Annales antiqui Cor- beiae Saxoniae»: Leibniz, 1710, p. 310), которые, между тем, еще в прошлом веке были разоблачены как ученая мистификация XVII столетия (Wigand, 1841, S. 41—50; Backhaus, 1906, S. 18—22).

Все эти данные в совокупности с именем «королевы ругов» «Елена», которое, как хорошо известно по древнерусским источникам (ПСРЛ, 1, стб. 61; 2, стб. 49; Зимин, 1963, с. 67; см. также «Проложное житие» Ольги: Серебрянский, 1915, прилож., с. 6—8), было крещальным именем княгини Ольги, не оставляют ни малейших сомнений в том, что посольство 959 г. прибыло из Руси и именно от Ольги. К изучению политической стороны посольства 959 г. обратимся чуть позже, а сейчас сосредоточимся на данных «Продолжения Регинона» о крещении киевской княгини, которое источник приурочивает к Константинополю и времени правления «императора кон- стантинопольского Романа».

В том, что крещение Ольги произошло в Царьграде, с «Продолжением Регинона» солидарны и древнерусские, и греческие источники. Скилица сообщает об этом так: «Супруга архонта Руси, некогда приводившего флот против ромеев, по имени Эльга, после смерти своего мужа прибыла в Кон- стантинополь. Крестившись и явив свою преданность истинной вере, она была почтена по достоинству этой преданности и вернулась восвояси» (Scyl., р. 240.77—81: Каі т\ тои тготє ката 'Pcojiaicov єктгХєисгаутод apxovTog t&v 'Pcog уацбтт4!, vEXya тоииэрл, тои avSpog auTrjg aTroGavovTog тгарєуєуєто kv KcovaTavTivouTToXei. каі (Затгтіатєіаа каі тгроаірєаіу єіХікріїдл)? єтп8єікуіг |jL6vti тгісгтєсод, a^'icos* ті|іт|0єіста ті\д тгроаірєаєсод єтг’ оїкои аує8ра|іє). Анало- гично и летописная повесть о крещении княгини Ольги начинается словами: «Иде Ольга в греки и приде Цесарюгороду» и т. д. (ПСРЛ, 1, стб. 60: 2. стб. 49). Но вот указание немецкого источника на императора Романа стало в историографии причиной многих разногласий. В самом деле, хорошо засвидетельствованные даты правления как Романа I (919—944), так н Романа II (959—963) не согласуются ни с «Повестью временных лет», где поездка Ольги в Царьград помещена в статье 6463, т. е. 954/5 сентябрьского или 955/6 мартовского года, ни с обеими альтернативными датировками приемов Ольги в Константинополе по De cerim. II, 15 — 946 или 957 г. Учи- тывая тот факт, что Адальберт, вероятный автор «Продолжения Регинона», лично побывал на Руси в 961—962 гг., где, надо думать, встречался с Оль- гой, и потому должен был быть хорошо осведомлен о своем предмете, ряд историков склонны полагаться на данные «Продолжения» и датировать крещение княгини Ольги временем самостоятельного правления Романа II, т. е. после 9 ноября 959 г. (Пархоменко, 1913, с. 133—145; Ариньон, 1980, с. 123—124; Obolensky, 1983, р. 151—171; idem, 1984, р. 159—176: idem, 1990, р. 145—158); при этом Д. Оболенский, вслед за В. А. Пархоменко, говорит о двух поездках в Царьград — описанной у Константина Багряно- родного (ее историк в более ранних работах относил к 957 г., а в последней из названных статей принял датировку Г. Г. Литаврина 946 г.) и поздней- шей, летом 960 г., до прибытия в Киев епископа Адальберта, тогда как Ж.-П. Ариньон считает версию о двух поездках маловероятной и пред- полагает, что княгиня крестилась в Киеве. И даже мысль о крещении при Романе I, т. е. до декабря 944 г., нашла себе сторонников (Рапов, 1998, с. 153—162).

Последнее предположение на первый взгляд кажется курьезным, так как требует передатировки русско-византийского договора, отнесенного в «Повести временных лет» к 944/5 сентябрьскому году (ПСРЛ, 1, стб. 46; 2, стб. 35), но прямо опровергнуть его нелегко. Дело в том, что в самом тексте договора эксплицитной даты его заключения нет, и устоявшееся пред- ставление, согласно которому он состоялся в 944 г., основано на летописной датировке в совокупности с упоминаемыми в тексте именами византийских императоров, от имени которых заключается соглашение: «Равно другаго свещания, бывшаго при цесари Романе и Костянтине [и] Стефане, христо- любивых владык», т. е. в период совместного правления Романа I, Констан- тина VII и Стефана Лакапина, сына Романа (еще один соправитель, другой сын Романа I, Константин Лакапин остался не назван). Коль скоро Роман Лакапин был детронизирован своими сыновьями и Константином VII, как уже говорилось, в декабре 944 г., то договор не мог быть подписан после этого срока. Но учитывая, что сам факт вторичного похода Игоря на Ви- зантию в 944 г. под вопросом (Шахматов, 1940, с. 72; надо также учитывать, что в «Начальном своде» есть только один поход Игоря), можно было бы с некоторым основанием отодвигать заключение договора на период между 941 и 944 гг. (сам О. М. Рапов проблему летописной датировки договора не обсуждает). И все же приведенная в «Повести временных лет» дата до- говора выглядит не случайной; летописец не мог не заметить, что в резуль- тате в его тексте возникло две статьи 6453 г., и, значит, должен был иметь какие-то причины датировать договор именно так, а не иначе. Ведь он мог поступить так, как его предшественник, составитель «Начального свода», разделивший первый, неудачный, поход на Византию и второй, успешный, годичным промежутком: «Том же лете препочиша и другое, а на третьее идоша» (НПЛ, с. 108), — после чего датировать мирный договор следую- щим 6452 г. Думаем поэтому, что скорее всего он все-таки нашел дату 6453 г. в своем источнике, пусть и не в самом тексте договора. Таким ис- точником служили, очевидно, греческие копии с договоров, по какому-то случаю сделанные по копийным книгам ведомства логофета дрома (внеш- них сношений), которые, как можно думать, иногда содержали не только тексты договоров, но и официальные комментарии к ним (Malingoudi, 1994, S. 79—87). Дата 6453 г. приведена по сентябрьскому стилю, что свидетель- ствует о ее происхождении из греческого источника.

Другим весьма существенным, на наш взгляд, недостатком гипотезы о крещении Ольги в Царьграде в 944 г., который в равной мере присущ также и гипотезе, относящей это событие к 960 г., является необходимость посту- лировать две поездки киевской княгини на берега Босфора. Мысль о двух поездках, как мы сейчас увидим, возникала и продолжает возникать в умах и других исследователей — всякий раз из желания примирить противоречи- вые данные источников; она не казалась бы столь неестественной, если бы и в самом деле была вынужденной, т. е. и в самом деле обеспечивала взаи- монепротиворечивую интерпретацию имеющихся данных. Однако это от- нюдь не так. Принимая на веру сообщение «Продолжения Регинона», будь то в редакции В. А. Пархоменко — Д. Оболенского или О. М. Рапова, мы должны тем самым поставить под сомнение рассказ Иоанна Скилицы, который недвусмысленно помещает прибытие Ольги в столицу империи и ее крещение среди событий самостоятельного правления Константина Багрянородного, т. е. после января 945 г. и до ноября 959 г. Значение этого факта ничуть не уменьшается оттого, что о крещении Ольги упоминается по ассоциации с обращением в христианство двух других языческих пра- вителей— венгерских вождей Вулчу и Дьюлы (см. ниже). Приходится от- вергать и дату древнерусских источников; согласно предположению С. Фрэнклина, разделяемому Д. Оболенским, известие Иакова Мниха о том, что «по святом же крещении си блаженная княгыни Олга живе лет 15 ... и успе месяца июля в 11 день в лето 6477» (Зимин, 1963, с. 70), возникло в результате ошибочного прочтения «лет 0» (9) как «лет 61« (15) (Obolensky, 1990, р. 156), тогда как О. М. Рапову (1998, с. 161) приходится допускать, будто первоначальное Н6 (25) было неверно прочтено как греческое числительное їв (15). О палеографической вероятности предложенных конъектур предлагаем судить специалистам, от себя же заметим, что и в том, и в другом случае в жертву принесен важнейший методический прин- цип всякого научного построения: оно обязано быть максимально эконом- ным. Применительно к данному случаю это значит следующее: поскольку ни один из источников не сообщает, что Ольга побывала в Константинополе дважды, то любой гипотезе, вынужденной предполагать две поездки, сле- дует предпочесть всякую другую, коль скоро она обходится предположе- нием о единственной поездке при таком же или меньшем количестве источ- никоведческих издержек — текстологически немотивированных конъектур, необходимости отвергать показания источников только из соображений данной гипотезы и т. п.

Этот методический постулат может служить удобным критерием при оценке представленных в науке разнообразных точек зрения по вопросу о крещении княгини Ольги, число которых заметно возросло после того, как Г. Г. Литаврин возобновил дискуссию о датировке приемов Ольги, опи- санных в обряднике Константина Багрянородного.

В свое время А. А. Шахматов предложил «совершенно элементарный способ» согласовать дату приемов Ольги (которые он относил, напомним, к 957 г.) с датой «Повести временных лет» (6463 г.): достаточно предпо- ложить, что княгиня крестилась в Киеве в 955 г., а в Царьград прибыла уже христианкой. Историк не видел ничего невозможного в том, что Скилица и древнерусские авторы, независимо друг от друга, «впали в ту же ошибку», «поместив под одним годом и слив в одно два разных события — крещение Ольги и ее поездку в Царьград» (Шахматов, 1908в, с. 117). Однако если вспомнить о том, что «та же ошибка» была свойственна и Адальберту, вероятному автору «Продолжения Регинона», то подобную уверенность известного ученого разделить будет уже много труднее. Впрочем, у А. А. Шахматова было особое основание думать именно так, поскольку он был убежден, что Скилица, приурочивая крещение Ольги к пребыванию княгини в Царьграде, в то же время приписывал его патриарху Феофилакту, который, как известно, умер уже в 956 г. Между тем это убеждение неверно.

Выше, при обсуждении датировки брака Романа II и Берты, мы уже очертили тот контекст, в который у Скилицы помещен рассказ об Ольге; поэтому здесь только напомним его, несколько расширив, но без подробных ссылок: заговоры в пользу сосланных Лакапинидов (последний — в декабре 947

г.); венгры возобновляют свои набеги на Фракию (948 г.?), после чего Византии удается добиться крещения венгерских архонтов Вулчу (ВоиХостоибті?) и Дьюлы (ГиХа?) (948 и 952 гг.?), причем с последним в Венгрию отправляется Иерофей, рукоположенный патриархом Феофи- лактом в «епископа венгерского» (єтіісжотю? Тоиркіа?); Дьюла остается вер- ным Византии, а Вулчу продолжает нападения, но гибнет во время похода «на франков» (ката Фрауусоу) (после знаменитой битве на Jlexe в августе 955

г.: Корке — Diimmler, 1876, S. 261); также и Ольга прибывет в Кон- стантинополь и принимает крещение; Роман II вторым браком женится на Феофано (в 953/4 г.: см. выше); военные действия против арабов в 953— 956

гг.; смерть патриарха Феофилакта (февраль 956 г.) и поставление в апреле на кафедру Полиевкта; в то же самое время и на Западе явился столь же порочный (как и Феофилакт) патриарх — римский папа Иоанн XII (избран в 955 г.), смещенный затем императором Оттоном (963 г.); в пер- вый же год своего святительства Полиевкт вернул в диптихи имя патриарха Евфимия, некогда одобрившего четвертый брак императора Льва VI; перенесение в Константинополь из Антиохии мощей св. Иоанна Предтечи, честной его руки; Варда Фока отвоевал у арабов Хадат (июнь 954 г.); неудачная экспедиция на Крит под командованием патрикия Гонгилы (обычная датировка — 949 г, но вероятнее представляется более поздняя — середина или вторая половина 950-х гг.: см. выше). В целом перед нами хронологически более или менее последовательное изложение событий самостоятельного царствования Константина VII, иногда прерывающееся небольшими экскурсами по ассоциации с главной сюжетной линией. К числу таковых, например, явно принадлежит упоминание о папе Иоанне XII, включенное в связи с осуждением недостойной жизни патриарха Феофи- лакта; эта ассоциативная связь подчеркнута и в самом тексте: «... также и (выделено нами. — А Я.) у западных ромеев церковь оказалась в управ- лении Альберикова сына Иоанна, склонного ко всяческому распутству и нечестию» (Scyl., р. 245.17—19: ... каї tt)v tiov єсптєршу 'Pw^aiwv єккХту criav 10UV61V єХахєи ’ I axWris* о тои ’АХ(Зєріхои i/iog, тгрод micrav асгєХуєіау каї какіау итгархсоу emppTymfc). Полагаем, что и рассказ о крещении Ольги находится там, где он находится, по ассоциации с рассказом о крещении венгерских архонтов: некогда ее муж, архонт Руси, как и венгерские архонты, нападал на ромеев, теперь же его супруга, подобно упомянутым венграм, принимает от ромеев крещение. И снова связь русского и вен- герского сюжетов выражена начальным «также и»: «Также и супруга ар- хонта Руси, некогда приводившего флот против ромеев ...» (Kal т) тои ттотє ката 'Pca^aicav єктгХєиааутод apxovTog TCOV 'Pcfe уацєтт) ...).

Итак, Скилица действительно сообщает о кончине патриарха Феофи- лакта после экскурса об Ольге, но из этого вовсе не следует, что крещение Ольги состоялось при Феофилакте. Тем самым рушится вся логика рас- суждений А. А. Шахматова.

Сходная идея встречается у целого ряда других исследователей (под- робный обзор старой литературы вопроса см.: Полонская, 1917, с. 63—71; отсюда он буквально заимствован М. В. Левченко: 1956, с. 221—228): коль скоро Константин Багрянородный о крещении Ольги молчит, то, стало быть, его (крещения) тогда в Царьграде и не было; оно состоялось в 955 г. в Киеве, в Византию же княгиня прибыла христианкой, о чем свидетель- ствует и присутствие в ее свите «священника Григория» (Const. De cerim. II, 15, p. 597.13, 598.9: о ттатта? Гргіуорю?), вероятно, ее духовника (см., на- пример: Голубинский, 1/1, с. 76—79; Грушевський, 1, с. 451; Muller L., 1967, S. 32 [впоследствии историк изменил свою точку зренния, о чем ниже]; Vlasto, 1970, р. 250; Высоцкий, 1989, с. 154—161; Лихачев Д. С., 1996, с. 441; и др.). После того как эту схему попытался развить Г. А. Острогорский (1967, с. 1458—1473; Ostrogorsky, 1974, S. 35—52), мнение авторитетного византиниста и слависта стало иногда излагаться даже как единственно обоснованное (Russ, 1980, S. 292 [без ссылки на Г. А. Острогорского]; Под- скальски, 1996, с. 26). Единодушие всех источников, прямо называющих местом крещения княгини Ольги Константинополь, — факт для этой гипо- тезы крайне неприятный, но ее сторонники склонны думать, что молчание столь осведомленного автора, как Константин Багрянородный, перевеши- вает все и что у всякого, кто знал о крещении Ольги и о ее путешествии в Царьград, должно было естественным образом сложиться представление об одновременности этих двух событий. Слабость такого контраргумента оче- видна, и потому немудрено, что возникли разновидности названной гипоте- зы, которые, сохраняя ее мотив и наиболее сильную сторону (согласование дат «Повести временных лет» и De cerim. II, 15), стремились избежать ука- занной трудности: так, по мнению М. Д. Приселкова (1913, с. 10—12), поез- док Ольги было две — в 955 и 957 гг., во время первой из них княгиня и приняла крещение. Эта идея М. Д. Приселкова не так давно была поддер- жана А. Поппэ, который, как в свое время А. А. Шахматов, совершенно на- прасно убежден, будто относительная хронология повествования Скилицы способна служить аргументом в пользу летописной даты крещения — 955 г. (Рорре, 1992, р. 271—277). Таким образом, мысль исследователей враща- ется в очевидном порочном кругу: от одной натяжки приходится избав- ляться с помощью другой — допущения, что киевская княгиня путешест- вовала в столицу империи дважды.

Наряду с историками, исходившими из достоверности даты крещения Ольги, сообщаемой древнерусскими источниками, всегда были и такие, которые предпочитали данные, извлекаемые из обрядника Константина VII, т. е., принимая согласное свидетельство источников о крещении именно в Константинополе, датировали его 957 г. (Карамзин, 1, примеч. 378; Laehr, 1930, S. 103—104; Левченко, 1956, с. 228—229; и др.). Модификацией этой точки зрения является гипотеза К. Ханника, что в 955 г. в Киеве произошло лишь оглашение Ольги, тогда как собственно крещение имело место в Царьграде в 957 г. (Hannick, 1978, S. 340—346; повторимся, однако, что ученый ошибается, считая, что это случилось при патриархе Феофилакте). Молчание «De cerimoniis» об обращении киевской княгини объясняется, как то делал еще А. Л. Шлёцер (1819, с. 417, примеч. 1; 427), жанровыми особенностями трактата о церемониях, посвященного сугубо протоколь- ным вопросам дворцовых приемов. Отвести этот контраргумент трудно. Г. А. Острогорский в указанной работе пытался дезавуировать его, дока- зывая, что характер книги Константина Багрянородного не совсем таков, что в нее сплошь и рядом, в том числе и в главе II, 15, включены отнюдь не протокольные, а чисто нарративные сюжеты. В этом исследователь, без- условно, прав. Но что же отсюда следует? Что автор обрядника мог бы при случае упомянуть о совершившемся недавно крещении «архонтис- сы Руси», но вовсе не то, что он обязан был это сделать: de possibilitate ad realitatem non valet conclusio. Главный недостаток изложенной точки зре- ния в другом: приходится признавать неточной или вообще произвольной датировку крещения Ольги в «Повести временных лет» и у Иакова Мниха.

Эта и без того противоречивая историографическая ситуация еще бо- лее осложнилась, после того как Г. Г. Литаврин напомнил, что пребывание Ольги в Царьграде, описанное в De cerim. II, 15, отнюдь не обязательно датировать 957 г., и попытался обосновать другую дату— 946 г. Для тех историков, которые считали, что Ольга прибыла в Царьград уже крещеной, присоединение к датировке Г. Г. Литаврина означало необходимость ото- двинуть крещение киевской княгини на 945 — весну 946 г. (Muller L., 1987, S. 78—80) или даже на конец княжения Игоря (idem, 1988, S. 793), а летописную датировку признать произвольной (idem, 1988, S. 789—791). Такой поворот вызывает неизбежные вопросы, независимо от того, на- сколько основателен сам по себе пересмотр отношения к летописной дате, вызванный гипотезой Г. Г. Литаврина. Главным методическим достоин- ством и мотивом схемы, согласно которой в Константинополь Ольга прибыла христианкой (назовем ее для краткости схемой Г. А. Острогор- ского), была возможность согласовать данные древнерусских и греческих источников; если изъять из нее этот стержень, то она утратит всю свою привлекательность. За признание датировки 946 г. приходится теперь пла- тить не только отрицанием всех свидетельств, что княгиня крестилась именно в Царьграде, но и отказом от 6453 г. древнерусских источников — цена, конечно же, непомерно завышенная. Разумеется, показания трактата «О церемониях византийского двора» имеют преимущественное значение по сравнению с другими источниками, но из этих показаний, к сожалению, невозможно сделать однозначного вывода о том, была ли Ольга в момент приемов во дворце уже крещеной или нет.

В самом деле, кроме наличия в русской делегации священника, в поль- зу того, что император принимал архонтиссу-христианку, был выдвинут только один аргумент. А. Поппэ (Рорре, 1992, р. 272—273 и not. И) на- помнил, что во время обеда 9 сентября Ольга «по уставу» (ката tov tuttov) сидела вместе с двумя высшими придворными дамами — зостами-патрикия- ми за одним столом (Philoth. Klet., p. 135.27—28,137.1—6; Ostrogorsky, 1974, S. 49; Литаврин, 1981, с. 45, примеч. 96) с императрицей и ее невесткой (Const. De cerim. II, 15, p. 597.2—5: f) apxoimaaa ... єкабєабт] els* to атгокотгтоу |ієта Tcav (u>artiv). Это, по мнению польского историка, может означать только одно: киевская княгиня была удостоена звания зосты-па- трикии («препоясанной зосты») по случаю своего крещения и вступления в византийскую идеальную «семью государей» (см. об этой политической теории: Ostrogorsky, 1973, S. 119—141; Dolger, 1953b, S. 34—69), как звание патрикиев получили, согласно Скилице, после крещения венгерские ар- хонты Вулчу и Дьюла. Это заключение кажется убедительным; однако тот факт, что Ольга удостоилась необычной чести восседать рядом с зостами был, естественно, замечен и раньше, причем оценку ему давали совсем иную. Так, Г. А. Острогорский, который уделил достаточно много внимания интерпретации этого фрагмента главы II, 15, усматривал здесь всего лишь свидетельство высокого дипломатического уровня приема правительницы Древнерусского государства: «у нас нет оснований предполагать, что Ольга официально получила чин зосты», — специально оговаривался историк (Ostrogorsky, 1974, S. 50), осмотрительно не включая сюжет с зостами в число аргументов в пользу своей точки зрения на проблему крещения Ольги. Что же касается «священника Григория», то ведь в многочисленной русской делегации, как допускает и А. Поппэ, могли быть и другие христиане, помимо Ольги. По месту, которое священник занимает в пере- числении членов русской делегации, невозможно решить, принадлежал ли он к сопровождению собственно княгини или входил в «обслуживающий персонал» делегации в целом: в первом случае он назван вне группы род- ственников Ольги и ее «свиты» (о! їбюі aimfc) после «послов» и «гостей» (купцов) (oi атгокріаіарюі, о! тграуцатеитсп), рядом с переводчиками (о! єр|ієуєитаі), а во втором, напротив,— между «анепсием» (племянником?) княгини и женской частью свиты (а! їбіаі airnffc).

В то же время нельзя согласиться и с теми исследователями, которые убеждены, будто данных De cerim. II, 15 достаточно для вывода о том, что в ходе премов в императорском дворце киевская княгиня была еще язычни- цей. Главный аргумент один: в обряднике Ольга выступает под своим язы- ческим именем ( ЕХуа), тогда как в предположении, что она была уже крещена, в протокольном документе типа описания дипломатического при- ема следовало бы ожидать употребления «официального» христианского имени «Елена» (Laehr, 1931, S. 104; Литаврин, 19866, с. 52—54; Obolensky, 199ft, p. 151). Оппоненты, на наш взгляд, всегда недооценивали этот довод, ограничиваясь возражением, что ведь и после крещения Ольга как в древ- нерусских, так и в греческих (Скилица) источниках продолжала имено- ваться преимущественно своим прежним княжеским именем, что было обычным и в других аналогичных случаях — например, в отношении бол- гарского хана Бориса-Михаила (Ostrogorsky, 1974, S. 41, Anm. 23; Рорре, 1992, р. 272 и not. 9; и др.). Однако в столь общей форме это возражение, пусть и верное само по себе, бьет мимо цели, так как не делает различия между источниками нарративного характера (летописями, хрониками и т. п.) и источниками, так или иначе отражающими практику официального именования. Послы Ольги, представляясь Оттону I, как мы помним, на- зывали ее Еленой; точно так же под своим крещальным именем «Димит- рий» выступал в 1075 г. в переговорах с германским королем Генрихом IV (1056—1106) изгнанный из Руси киевский князь Изяслав Ярославич (1054—1078, с перерывами) («Ruzenorum rex Demetrius nomine»: Lamp., а. 1075, p. 202). Тот же Борис-Михаил, по справедливому замечанию Г. Г. Литаврина (19866, с. 53), в дипломатической переписке с патриархом Фотием (858—867, 877—886) или с римскими папами Николаем I (858— 867) и Иоанном VIII (872—882) называется только Михаилом; это же имя фигурирует и на его печатях.

Другое дело, что сам объем сферы официально-протокольной не всег- да ясен; более того, даже в случаях, казалось бы, бесспорно официальных именование первых христианских князей Древней Руси лишено единооб- разия. Обнаруженная недавно печать Ярослава Владимировича Мудрого, очевидно, периода его новгородского княжения (до 1014 г.), имеет легенду: 1АР[0]СЛА[.ВЪ] K[.]NA[.b] РОУС[Ь]СК[ИИ], т. е. «Ярослав, князь русский», тогда как христианское имя князя присутствует только на другой стороне печати при изображении его патронального святого— св. Георгия: анало- гично выглядит и единственный сохранившийся экземпляр печати киев- ского князя Святополка Владимировича (1015—1019, с перерывом), в кре- щении Петра, с той лишь разницей, что надпись при изображении князя сохранилась крайне плохо и практически не читается (Янин — Гайдуков, 1998, № 2а, 26, с. 13—19, 113, 259, 307; Янин, 1999, с. 292—303). Эту тра- дицию продолжают печати киевского князя Святослава Ярославича (1073— 1076), несущие изображение как св. Николая Мирликийского (в честь ко- торого князь был назван в крещении), так и самого Святослава с шести- конечным крестом в руке и надписью СВ[ЯТОСЛ]А[ВЪ] или С[ВЯ]ТО- [С]Л[АВЪ] (Янин, 1970а, № 10, 11, с. 34—35, 167—168, 250, 282). На моне- тах Ярослава опять-таки христианским именем сопровождается лишь изо- бражение св. Георгия, в то время как княжеский знак на обороте снабжен кириллической легендой ІАРОСЛАВЛЕ СЪРЕБРО, официально-христиан- ский «статус» которой явствует и из добавленного по краю AMHN «аминь» (Сотникова, 1995, с. 114—120, № 222—227). Еще выразительнее картина с монетами Святополка. На лицевой стороне, как и на печати, находим изо- бражение не св. Петра, а самого князя, восседающего на престоле, и над- пись С[ВЯ]ТОП[Ъ]ЛКЪ НА СТОЛЪ (вторая часть искажена, но угадыва- ется), на оборотной — княжеский знак и слова А СЕ ЕГО СЕРЕБРО (там же, с. 96—109, № 177—205). На неустойчивость того, что можно было бы на- звать «официальным» именем князя, указывает наличие других, хотя и не столь многочисленных, вариантов серебреников Святополка, на которых изображен св. Петр и княжеский знак (как на монетах Ярослава), причем на обеих сторонах присутствует одна и та же искаженная греческая легенда: ПЕТРОС (аверс) и О АГЮС ПЕТРОС «святой Петр» (реверс) (там же, с. 109—110, № 206—210). Есть, наконец, и третий, в известном смысле кон- таминированный, вариант: изображение князя на престоле и княжеского знака (как на серебрениках первого типа) сопровождается христианским именем Святополка ПЕТОР (там же, с. 111—114, №211—218). Печатей Владимира Святославича (978—1015) до нас не дошло, но учитывая, что оформление печатей и монет восходило, похоже, к одним и тем же ико- нографическим образцам, то приходится констатировать, что и для Влади- мира было свойственно употребление княжеского династического имени в качестве официального. И даже более того, ни на золотниках, ни на се- ребрениках крестителя Руси ни разу не встречается изображение св. Ва- силия, во честь которого князь был наречен в крещении; на всех типах монет находим только самого Владимира на троне (с легендами: ВЛАДИ- МИРЪ НА СТОЛЕ [так!]; ВЛАДИМИРЪ А СЕ ЕГО ЗЛАТО; ВЛАДИМИРЪ А СЕ ЕГО СРЕБРО) и княжеский знак (с легендой А СЕ ЕГО СРЕБРО) или образ Спасителя (там же, с. 19—96, № 1—176). В дальнейшем господствует совсем иное оформление княжеской буллы — с изображением патрональ- ного святого и греческим или славянским молитвенным обращением типа ГОСПОДИ ПОМОЗИ РАБУ СВОЕМУ имярек, причем, что важно, имя мо- жет быть названо и христианское, и языческое, княжеское.

Вывод из сказанного очевиден: имеющиеся данные не дают возмож- ности утверждать, что древнерусские князья конца X—XI вв. в качестве официального «протокольного» рассматривали исключительно свое хрис- тианское имя; сфрагистические и нумизматические материалы наиболее раннего времени (конца X — начала XI в.) свидетельствуют, скорее, о том, что официальным именем считалось княжеское, династическое, «тронное» имя. Так же вполне могло обстоять дело и при Ольге-Елене. В визан- тийских протокольных записях, сделанных в связи с подготовкой визита киевской княгини и самим визитом, она именовалась, разумеется, тем име- нем, каким предпочитала называть себя сама в своем обращении к импе- ратору. Исключить, что этим именем было династическое «Ольга», никоим образом нельзя, а следовательно аргумент, апеллирующий к имени ’ ЕХуа в обряднике Константина VII, теряет силу.

На других аргументах нет нужды подробно останавливаться, так как их условность, по нашему мнению, очевидна. Так, Д. Оболенский полагает, что, будь Ольга уже крещеной, ее прием в императорском дворце не мог бы быть «во всем подобным преждереченному приему» (Const. De cerim. II 15, p. 594.16—17: ката ттаута оцоїа TT\S ттроррг|0єіот|9 Soxrfc), т. е. приему араб- ских послов; в него «наверняка были бы включены те или иные элементы христианского церемониала» (Obolensky, 1990, р. 151). Этот внешне логич- ный тезис выглядел бы убедительнее, если бы его автор уточнил, какие же именно «элементы христианского церемониала» он ожидал бы увидеть. Между тем он этого не делает, и причина тому ясна: мы не знаем, чем имен- но прием христианского государя должен был отличаться от приема послов иноверного правителя — быть может, возможность пребывать во внутрен- них покоях дворца в кругу семьи императора и служила таким отличием? Отсюда, между прочим, видно, что выражению обрядника «во всем подоб- ный преждереченному приему» нельзя придавать буквального значения, поскольку из рассказа Константина Багрянородного прекрасно видно, что ни о каком полном подобии не может быть и речи. Но чем объясняются эти различия? Тем ли, что Ольга была христианкой, или тем, что в ее лице византийский двор имел дело не с послом, а с самой иноземной правитель- ницей собственной персоной? Снова неясно.

Итак, исследователю надо смириться с принципиально важным об- стоятельством: сам по себе текст De cerim. II, 15 не содержит неоспоримых данных для суждения о том, была ли Ольга во время своего пребывания в Константинополе еще язычницей или уже христианкой. Это значит, что в вопросе о времени крещения княгини решающее значение приобретают другие данные, а также результаты их источниковедческого анализа.

Когда Г. Г. Литаврин (19866, с. 56—57; ему следует В. А. Водов: Vo- doff, 1988, p. 53) приходит к выводу о двух поездках «архонтиссы Руси» в Константинополь — в 946 (по «De cerimoniis»; Ольга прибыла и уехала язычницей) и 955 г. (по древнерусским источникам; Ольга крещена), то исходит главным образом из трех соображений; первые два — языческое имя княгини и датировка крещения вдовы Игоря ок. 955 г., извлекаемая из Скилицы, — как мы стремились показать, ненадежны, но третье заслужи- вает внимания. Среди многочисленных сочинений василевса-писателя Кон- стантина VII, помимо трактата «О церемониях византийского двора», есть еще одно, в котором Руси уделено заметное место, — «Об управлении импе- рией» («De administrando imperio»), и в нем, по наблюдениям Г. Г. Литав- рина, автор «пишет о русских “архонтах” ... как о язычниках»; поскольку этот труд был закончен ок. 952 г. (таково общепринятое мнение: Литаврин, 19896, с. 24), то, следовательно, как полагает историк, Ольга приняла крещение после этого срока. Нам, правда, не удалось обнаружить в «De administrando» никаких известий, где бы русские князья прямо назывались язычниками; Константин упоминает Игоря (’Чуушр), «архонта Росии», и его сына Святослава (?фєу8оа0\а(3о$-), а также анонимных «архонтов», каждой осенью выходящих в полюдье (Const. DAI, cap. 9.4—5, 106, 1989, p. 44, 50), но expressis verbis ничего не говорит об их язычестве. Вместе с тем уже одно умолчание Константина Багрянородного о крещении правительницы Руси в столице империи, если бы таковое имело место к моменту написания трактата, было бы странным и требовало бы специального объяснения (в отличие от молчания «De cerimoniis»). Добавим к этому отмеченный нами выше еще более красноречивый факт, что формуляр письменного обраще- ния к русским князьям в De cerim. II, 48 совпадает с обращением к прави- телям-язычникам и отличается от обращений к христианским государям, включающих оборот «во имя Отца, Сына и Святого Духа» (ev ovojiaTi тои тгатрод каі тои иіои каї тои ауіои тгуєицатод), как, например, то имеет мес- то в обращениях к римскому папе, западноевропейским королям, к прави- телям Болгарии или Алании (на что, заметим, уже указывалось в лите- ратуре: Пархоменко, 1911, с. 11; он же, 1913, с. 128).

Однако приведенный аргумент (который, кстати говоря, окончательно подрывает и без того уязвимые гипотезы О. М. Рапова и Л. Мюллера о

крещении Ольги до 946 г.) значительно сильнее, чем то требуется для гипотезы Г. Г. Литаврина: ведь умолчание о совершившемся недавно визите в Константинополь правительницы Руси, пусть и язычницы, также нельзя признать естественным. Можно было бы предположить, что глава 9 «De administrando imperio» написана прежде 946 г., но с таким предположением крайне трудно согласовать ее начало, где сообщается о княжении Свято- слава Игоревича в Новгороде: атто той Nep-oyapSds*, kv <Ь 2фєу8ост0\а(3од ... єка0є?єто (Const. DAI, cap. 9.4—5, 1989, p. 44—45). Имперфект єкабєСєто «сидел» обычно рассматривается как свидетельство того, что к моменту написания главы 9 новгородское княжение Святослава уже закончилось — по мнению некоторых историков, со смертью Игоря в 944/5 г. (Ловмянь- ский, 1985, с. 154, примеч. 1; Const. DAI, 1989, с. 311, примеч. 7; 312, при- меч. 9 [комментарий Е. А. Мельниковой и В. Я. Петрухина]; и др.). Как, однако, совместить такую точку зрения с известным рассказом летописи, что к моменту смерти отца Святослав едва вышел из младенчества: «бе велми детеск» (ПСРЛ, 1, стб. 58; 2, стб. 46)? Значительно вероятнее думать, что имперфектом греческий переводчик неудачно передал древнерусский аорист сіде, которым русский информант выразил всего лишь факт во- княжения сына Игоря в Новгороде: «Святослав седе в Новегороде» (и про- должает там сидеть); иными словами, по нашему мнению, Святослав кня- жил в Новгороде не при Игоре, а при Ольге, будучи уже отроком, видимо, под опекой дядьки-кормильца (как позднее его сыновья Ярополк и Вла- димир княжили под присмотром воевод Блуда и Добрыни), и Констан- тин VII знал об этом.

Таким образом, молчание «De administrando imperio» о поездке Ольги в Царьград и характер формуляра обращения к «архонту (не «архонтиссе»!) Росии» в De cerim. II, 48 трудно совместимы с любой гипотезой, прини- мающей датировку этой поездки (или одной из поездок) 946 г., и, напротив, вполне объяснимы в рамках «традиционалистских» гипотез, относящих путешествие Ольги, описанное Константином, к 957 г., т. е. гипотез о кре- щении Ольги в 955 г. в Киеве (схема Г. А. Острогорского) и mutatis mutan- dis Константинополе (М. Д. Приселков, А. Поппэ) или в 957 г. в Констан- тинополе.

Другой очень существенной, с нашей точки зрения, слабостью гипо- тезы Г. Г. Литаврина является необходимость допустить два путешествия киевской княгини в Византию. В других случаях это противоречащее прин- ципу экономичности допущение делается с целью «спасти» либо лето- писную дату крещения Ольги (схема М. Д. Приселкова — А. Поппэ), либо свидетельство «Продолжения Регинона» о крещении ее «при константи- нопольском императоре Романе» (схема В. А. Пархоменко — Д. Оболен- ского); здесь же нет и такого оправдания, и говорить о двух поездках при- ходится независимо от того, признается или нет достоверность летописной даты. Иными словами, датировка Г. Г. Литаврина уже сама по себе в скрытом виде имплицирует маловероятный постулат о двукратном пре- бывании Ольги в византийской столице. Любое построение, включающее такой постулат, eo ipso уступает всякому другому, которое при прочих равных условиях обходится предположением об одном-единственном путешествии. Возможно ли такое?

Мы помним, что многие из тех, кто исходили из 957 г. как даты прие- мов Ольги, описанных в обряднике Константина VII, не считали возможным думать о крещении княгини там же и тогда же по двум причинам: стремясь объяснить молчание «De cerimoniis» о таком важном событии, как об- ращение в христианство правительницы Древнерусского государства (Г. А. Острогорский), или не желая отвергать древнерусскую традицию о крещении Ольги в 6463 г. Первую из названных причин мы уже признали недостаточно состоятельной; здесь добавим только, что нам остается непо- нятным, как одни и те же исследователи могут находить совершенно не- объяснимым умолчание о крещении Ольги в 957 г. и в то же время — впол- не естественным умолчание о крещении в 955 г., всего двумя годами ранее. Чтобы оценить, насколько веской яляется вторая причина, нужно задаться вопросом, в какой мере основательны хронологические указания древне- русских источников о времени обращения княгини Ольги в христианство.

Надо признать, что они, эти указания, довольно сбивчивы. Так, в «Начальном своде» императором-восприемником русской княгини назван Иоанн I Цимисхий («... бе тогда цесарь именемь Чемьскыи»: НПЛ, с. 113— 115). Кроме Лаврентьевского списка «Повести временных лет» (ПСРЛ, 1, стб. 60), эту же ошибку находим в древней севернорусской редакции (по терминологии Н. И. Серебрянского) «Проложного жития св. Ольги» (Се- ребрянский, 1915, прилож., с. 7: «... тогда цесарствующу Цемьскею») и в древнерусских добавлениях к славянскому переводу «Летописца вскоре» патриарха Никифора во втором виде его второй распространенной редакции XIII

в. (по классификации Е. К. Пиотровской): «Роман цесарствова лет 36, 27 лето цесарства его убьен Игорь. Поча княжити Олга с сыномь Святославомь. Иван, рекомыи Цемьскыи, цесарствова. В 1 лето цесарства его иде Олга Цесарюгороду и крестися. От Адама лет 6463» (Пиотровская, 1998, с. 132; по списку в составе «Климентовской кормчей» последней четверти XIII в.: Св. каталог, № 183). В Радзивиловском и Академическом списках, так же как и в списках группы Ипатьевского, читаем: «И бе тогда цесарь Костянтин, сын Леонтов» (ПСРЛ, 1, стб. 60, примеч. 52; 2, стб. 49; 38, с. 31). Имя Цимисхия— это, конечно же, плод недоразумения, но и указание на Константина VII — не более чем позднейшая интерполяция; в первоначальном древнерусском источнике XI в. о крещении Ольги, будь то древнейшая житийная повесть, по А. А. Шахматову (к которой якобы восходят и летописный рассказ, и сохранившиеся агиографические тексты: Шахматов, 1908в, с. 111—118), будь то гипотетическое церковное «Ска- зание о распространении христианства на Руси», по Д. И. Лихачеву (1947, с. 62—70; он же, 1996, с. 304—306), будь то народное предание (Muller L., 1988, S. 785—796), не называлось, по всей вероятности, ни имени импера- тора, ни имени патриарха (Серебрянский, 1915, с. 5), как нет их, например, у Иакова Мниха и в других редакциях «Жития Ольги». Поэтому невозможно придавать какое-либо значение данным «Густынской летописи» (ПСРЛ, 1-е изд., 2, с. 244) и аналогичным сведениям некоторых других источников XVII в. (например, «Мазуринского летописца»: ПСРЛ, 31, с. 39), будто Оль- га крестилась при патриархе Полиевкте (интронизован 3 апреля 956 г.), как то иногда делают (Pritsak, 1985, р. 16—18), или столь же поздним свиде- тельствам, приурочивающим крещение ко времени патриарха Василия I Скамандрина (970—974) (см., например, «Палинодию» Захарии Копыстен- ского [ум. в 1627 г.]: РИБ, 4, стб. 972), так как эти последние явно про- изводны от перечисленных выше известий о крещении Ольги при Иоанне Цимисхии. В «Хронографе 1512 г.» и зависящих от него позднейших ре- дакциях «Русского хронографа» традиционная летописная дата сопровож- дается указанием на царствование Романа II: «При сем цари Романе в лето 6453 г. крестися Олга» (ПСРЛ, 22, с. 359, гл. 175). По мнению Б. М. Клосса (1971, с. 244—255), принятому и О. В. Твороговым (1975, с. 40,163), источ- ником сведений по древнерусской истории в «Русском хронографе» служил сокращенный летописный свод 1495 г., в котором, однако, речь идет не о Романе, а об Иоанне Цимисхии (ПСРЛ, 27, с. 312). Так как «Хронограф по великому изложению» был доведен только до Романа I, а греческий ори- гинал «Летописца вскоре» — до Льва VI и Александра, то на хронологи- ческие данные статей, выходящих за эти пределы и скомпилированных на основе различных материалов уже на древнерусской почве, полагаться нельзя. Например, по приведенному выше расчету лет в «Летописце вско- ре» видно, что он объединил царствования Романа I и Романа И, из-за чего выпало второе самостоятельное правление Константина VII (с 945 по 959

г.), и опустил царствование Никифора II Фоки (с 963 по 969 г.). При этом подсчеты строятся на двух опорных датах — воцарения Романа I (6428 г.) и крещения Ольги (6463 г.), между которыми, по древнерусскому счету, действительно получается 36 лет (первый год Иоанна Цимисхия сов- падает с последним годом Романа). Ясно также, что и указание на гибель Игоря якобы в 27-й год Романа производно от летописной датировки этого события — 6453 г.: Игорь был убит в полюдье осенью («И приспе осень, и нача мыслити на деревляны ...»: ПСРЛ, 1, стб. 54; 2, стб. 42), и потому ано- нимный древнерусский автор, учитывая, что имеет дело с византийским па- мятником, основанным на сентябрьском годе, аккуратно переводит 6453 мартовский год «Повести временных лет» в 6454 сентябрьский, тем самым получая как раз 27-й год от начала правления Романа I.

Для нас все это нагромождение недоразумений важно лишь постольку, поскольку показывает, что дата 6463 г., под которой уже в «Начальном своде» повествовалось о путешествии княгини Ольги в Царьград и кре- щении ее там, не просто присутствует в хронографических компиляциях (она ведь могла быть включена в них чисто механически), но и лежит в основе расчета лет; следовательно, мы имеем дело не с несколькими, а с одной традицией, лишь осложненной ошибочными выкладками, так что необходимо сосредоточиться именно на происхождении и степени до- стоверности датировки 6463 г.

Обсуждая эту тему, в литературе обычно ограничиваются беглыми за- мечаниями о том, можно ли считать известие Иакова Мниха, что «по свя- том ... крещении си блаженная княгыни Олга живе лет 15, и угодив Богу добрыми делы своими и успе месяца июля в 11 день в лето 6477-е» (Го- лубинский, 1/1, с. 242; Зимин, 1963, с. 70), независимым от летописных дат крещения и преставления св. Ольги или, напротив, высчитанным на их основе. Зависимость могла быть, разумеется, и обратной, если допустить, что Иаков Мних сохранил древнюю относительную хронологию, исходя из которой летописец определил год крещения: 6477 — 15 = 6463 (на Руси, напомним, учитывался как первый, так и последний год временного отрез- ка). Ответы на этот вопрос давались разные, но наиболее правильным был бы тот, что однозначному решению проблема не поддается. Вместе с тем, независимо от взаимоотношений между летописной традицией и той, ко- торая представлена у Иакова Мниха, сама по себе датировка 6463 г. источ- никоведческой проверке, в сущности, не подвергалась. Те исследователи, которые придерживались мнения, что Ольга крестилась в 957 г. в ходе своего визита в Константинополь, считали уже само отличие летописной датировки от извлекаемой из «De cerimoniis» достаточным опровержением первой (любопытным исключением был Н. М. Карамзин [1, примеч. 378], который свое примечание-экскурс о крещении Ольги начал словами: «Мы следуем Несторовой хронологии, но ...», — а заключил признанием: «... на- добно, чтобы Ольга крестилась в 957 году»). Большинством же историков летописная дата признавалась достойной доверия; еще А. А. Шахматов (1908в, с. 118) находил возможным считать ее «первой достоверной датой в Начальном своде», ибо она «не выдумана и не заимствована из греческого хронографа».

Насколько нам известно, единственная попытка оспорить датировку 6463 г. средствами внутренней критики текста была предпринята JI. Мюл- лером. Известный немецкий славист отметил, что летописная статья о крещении Ольги находится в окружении «пустых» годов; промежуток меж- ду последней статьей о мероприятиях Ольги после гибели Игоря (6455 г. — «уставление» Новгородской земли: ПСРЛ, 1, стб. 60; 2, стб. 48—49) и статьей о начале самостоятельного правления Святослава (6472 г.: там же, 1,

стб. 64—65; 2, стб. 52—53) насчитывает шестнадцать лет, а рассказ о путешествии Ольги в Царьград помещен ровно посередине этого проме- жутка — на восьмой год после объезда Новгородчины и за восемь лет до статьи «Князю Святославу възрастшю и възмужавшю ...». По мнению Л. Мюллера, такая симметричность может служить свидетельством искус- ственного происхождения даты 6463 г. (Muller L., 1988, S. 790—791). При всем остроумии это предположение не убеждает. Исследователь отвергает гипотезу А. А. Шахматова о древнейшей церковной повести об Ольге, ко- торая содержала даты крещения и смерти княгини, но вместо этого готов конструировать целую летопись X в. с датами походов киевских князей, начала и окончания их княжений. В это крайне трудно поверить. О том, что по крайней мере летописная дата смерти князя Игоря (6453 г.), ключевая для построения JL Мюллера, сомнительна, уже говорилось выше: данные De cerim. II, 48 дают основание думать, что Игорь погиб не ранее 946 г.

Опираясь на летописную датировку крещения Ольги 6463 г. или, на- оборот, отвергая ее, историки почему-то обошли вниманием весьма важный момент: указанная датировка, действительно, господствует в древнерус- ских источниках, но, вообще говоря, она не единственная. В свое время А. А. Шахматов (1908в, с. 117, примеч. 1) мимоходом заметил: «Состави- тель Новгородской 4-й летописи исправил 6463 год на 6466 (ПСРЛ, 4, с. 41. — А Я). Поправка эта в высшей степени интересна. Кажется, она восходит к Ростовской летописи, по которой Новгородская 4-я правила свой основной источник— свод 1448 года». Несмотря на то, что сам исследова- тель считал эту альтернативную дату «в высшей степени интересной», он не уделил ей никакого внимания и даже не поставил естественного вопроса: а откуда же она могла взяться в самом летописном своде ростовского архи- епископа Ефрема (1427—1454), одном из источников «Новгородской Чет- вертой летописи» (Шахматов, 1938, с. 186—187)? Кроме А. А. Шахматова, о наличии датировки 6466 г. упомянул лишь О. Прицак, который, однако, почему-то уверен, будто дата 6466 г. встречается только в «Новгородской Пятой летописи» (Pritsak, 1985, р. 15), хотя известно, что в части до 1446 г. последняя представляет собой одну из редакций «Новгородской Четвертой летописи» (Лурье, 1989а, с. 56), в примечаниях к которой она и издана. Со своей стороны отметим, что крещение Ольги отнесено к 6466 г. еще в «Новгородской Карамзинской летописи» (РНБ [бывшая ГПБ], F. IV. 606, л. 208), которая, вероятно, представляет собой архетип «Новгородской Четвертой», т. е. новгородскую переработку «Свода 1448 г.», предшество- вавшую «Новгородской Четвертой» (Лурье, 1974, с. 207—213; он же, 1976, с. 81-7-83; он же, 19896, с. 54—55; ср., однако: Шахматов, 1938, с. 190—195; Прохоров, 1977, с. 165—198). Как расценить датировку 6466 г.? Чтобы определить степень ее возможной достоверности, надо прежде всего узнать ее происхождение. Сделать это можно только сугубо предположительно, так как «Новгородская Карамзинская летопись» до сих пор не издана и от- носится к числу наименее изученных летописных памятников.

Думать об ошибочном прочтении писцом своего оригинала не при- ходится, поскольку путаница между §г (63) и %% (66) ни в полууставе, ни в скорописи XV в. не представляется сколько-нибудь вероятной. Следо- вательно, дата была заимствована из какого-то более раннего источника. В этой связи надо иметь в виду, что в «Новгородской Карамзинской летопи- си», в ее первой выборке («Новгородская Карамзинская», как известно, состоит из двух отдельных выборок из летописных источников, которые в совокупности дают текст, практически тождественный «Новгородской Чет- вертой»), где находится статья 6466 г. об Ольге, есть также другие не- обычные датировки известных событий.

Например, сообщение о подготовке второго похода Олега и Игоря на греков, читающееся в «Новгородской Первой летописи» под 6429 г. («Игорь и Олег пристроиста воя многы» и т. д.: НПЛ, с. 108), присутствует с датой 6411 г. (ее же находим и в «Новгородской Четвертой»: ПСРЛ, 4, с. 18). Известие о смерти жены Ярослава Мудрого, якобы матери новго- родского князя Владимира Ярославича, которое в «Повести временных лет» составляет статью 6558 г. (ПСРЛ, 1, стб. 155; 2, стб. 143), представле- но дважды под разными годами — 6549 и 6553, причем во втором случае с прибавлением «в лето 1-е, егда начя (Владимир. — А. Н.) здати святую Софию». Интересно сравнить его со статьей 6558 г. Комиссионного списка «Новгородской Первой летописи»: «Свершена бысть святая Софея в Нове- городе ... И преставися жена Ярославля княгыни» (НПЛ, с. 181; в старшем изводе ни того, ни другого сообщения нет). Как видим, и «Новгородская Ка- рамзинская», и «Новгородская Первая» соединяют сведения о кончине кня- гини со сведениями о постройке новгородского Софийского собора, хотя делают это по-разному. Отсюда заключаем, что какая-то специфическая связь между названными двумя событиями была свойственна новгородской традиции. Но какой вариант первичен? Думаем, вариант, представленный в «Новгородской Карамзинской летописи», поскольку в нем княгиня име- нуется не женой Ярослава, а матерью Владимира, как то естественно было бы ожидать именно от новгородского источника (см. главу X). Составитель Комиссионного списка принял дату заложения Софийского собора 6553 г. (как в Синодальном списке и в «Повести временных лет»), а в качестве даты смерти матери Владимира— 6558 г., и потому, чтобы сохранить указанную специфическую связь, переделал заложение собора в свершение; иными словами, он поступил так же, как и при согласовании «новгород- ского» известия о заложении Софийского собора в Киеве в 6525 (1017) г. с «киевской» датой того же события— 6545 (1037) г.: под первой датой он оставил заложение, а под второй решил поместить свершение, чего харак- терным образом нет в Академическом и Толстовском списках младшего извода (НПЛ, с. 180, примеч. 24; впрочем, аналогичная операция была про- делана и в «Своде 1448 г.»: Шахматов, 1908в, с. 229). Следовательно, ва- риант «Новгородской Карамзинской летописи» первичен, точнее воспроиз- водя новгородскую традицию, к которой логично отнести и саму датировку смерти жены Ярослава Владимировича 6553 г.

Это, конечно, еще не значит, что она (датировка) тем самым делается предпочтительнее, чем 6558 г. Более того, можно даже предположить, как она могла возникнуть. Сообщение о пожаре первоначальной деревянной Софии в Новгороде в 6557 г. (НПЛ, с. 181) давало основание для внешне ес- тественного заключения, что заложение каменного собора, призванного за- менить сгоревший, должно было состояться в том же году или на следую- щий (Шахматов, 1908в, с. 218). В результате возникала коллизия с датиров- кой заложения 6553 г.; соблазн согласовать их привел, например, соста- вителя Синодального списка к переносу известия о пожаре в статью 6553 г. (НПЛ, с. 16). Вполне вероятно, что имел место и другой вариант — перенос известия о заложении Софии в статью, следующую за статьей с сооб- щением о пожаре, т. е. под 6558 г., где была обозначена смерть матери кня- зя Владимира, вследствие чего как раз и сложилась та связь между этими двумя свидетельствами, о которой говорилось выше. В ходе обратной прав- ки этого варианта по дате 6553 г. под ней оказалось не только заложение Софийского собора (что правильно), но и кончина княгини (что ошибочно). Хотим особо подчеркнуть, что предложенное объяснение помогает одно- временно понять, откуда могла взяться другая датировка смерти жены Яро- слава в «Новгородской Карамзинской летописи» (вернее, в одном из ее новгородских источников) — 6549 г. Пожар деревянной Софии в статье 6557 г. имеет полную дату: «Месяца марта в 4, в день суботныи»: эти ука- зания верны, и в 1049 г. 4 марта действительно приходилось на субботу, что можно рассматривать как свидетельство правильности годовой даты. При переносе в статью 6553 г. эту полную дату необходимо было, понятно, про- корректировать, что и было сделано («в суботу ... месяца марта в 15»), но не вполне удачно, так как в 1045 г. 15 марта было не субботой, а пятницей. Но зато 15 марта было субботой в 1041 (6549) г. Допускаем поэтому, что ошибочность полной датировки 15 марта 6553 г. не осталась незамеченной и дала повод к очередному «исправлению» — 15 марта 6549 г.

Думается, сказанного достаточно, чтобы осознать: «неканонические» датировки «Новгородской Карамзинской летописи», только отчасти пере- шедшие в «Новгородскую Четвертую», восходят к тем или иным ответ- влениям новгородской летописной традиции. Какое из них могло послужить источником для интересующего нас 6466 г., как даты крещения княгини Ольги? Вопрос о происхождении «неканонических» дат нельзя рассмат- ривать в отрыве от вопроса о происхождении уникальных («неизвестно- откуда-взятых», по терминологии Г. М. Прохорова) известий «Новгород- ской Карамзинской летописи». По наблюдениям Г. М. Прохорова (1977, с. 187—188 и примеч. 86—88), они делятся на, условно говоря, «хроно- графические» (числом девять) и прочие, в подавляющем большинстве ка- сающиеся Новгорода (числом 52). Если связывать датировку цареградского путешествия Ольги 6466 г. с первой из названных двух групп уникальных известий, то источником окажется «Начальный свод» 1090-х гг. В самом деле, наличие хронографических черт в «Своде 1448 г.» объясняется ис- пользованием в новгородском летописании «Начального свода», который, как известно, имел больше общего с «Хронографом по великому изло- жению», чем «Повесть временных лет» (Творогов, 1974, с. 112—113). Что касается прочих гапаксов «Новгородской Карамзинской летописи», то они отличаются важной особенностью: хронологически они простираются до 6623 (1115) г., после чего следует перерыв практически до 6820 г. Сле- довательно, составитель «Новгородской Карамзинской» пользовался ка- ким-то источником, доходившим примерно до второй половины 1110-х гг. Г. М. Прохоров говорит об особой редакции «Повести временных лет», но ввиду того, что по содержанию почти все дополнительные известия связаны с Новгородом, нам кажется вероятнее новгородское происхождение этого источника. В таком случае им мог быть тот свод, который, согласно по- следним изысканиям (Гиппиус, 1997, с. 40, 69), был создан в Новгороде в начале правления Всеволода Мстиславича (1117—1136) или в 1116— 1117 гг., в самом конце правления его отца и предшественника Мстислава Владимировича, на основе «Начального свода» и новгородского летописа- ния XI — начала XII в. Таким образом, датировка поездки княгини Ольги в Константинополь 6466 г. могла бы восходить как к «Начальному своду», так и к древнейшему новгородскому летописанию. Последнее предпочти- тельней, так как в Комиссионном списке «Новгородской Первой летописи», воспроизводящем «Начальный свод», крещение Ольги отнесено к 6463 г.

Коль скоро датировка путешествия княгини Ольги в Царьград и ее крещения 6466 г., донесенная некоторыми новгородскими летописями, в рамках чисто текстологического подхода может рассматриваться как аль- тернативная господствующей в других древнерусских источниках «киев- ской» датировке 6463 г., то на очереди другой вопрос: какая из них ближе к истине? И тут чрезвычайно веским аргументом в пользу 6466 г. может служить его совпадение с одной из возможных дат пребывания Ольги в Константинополе по «De cerimoniis» — сентябрь — октябрь 957, т. е. 6466 сентябрьского года17. Это предполагало бы ее греческое происхождение, как и других известных сентябрьских дат в древнерусских источниках — дат договоров с греками: сентябрь 6420 (911) и осень 6453 (944) гг., что, в свою очередь, вводило бы 6466 г. в число дат древнерусской истории, зафикси- рованных в самый ранний ее период, в данном случае, вероятно, еще при жизни княгини или вскоре после ее кончины, как и полная дата самой кон- чины (И июля 6477 г.) или полная дата гибели Ярополка Святославича (11 июня 6486 г.; ее мы возводим к древнейшему княжескому помяннику: см. главу VII). Вполне допускаем, что год крещения был обозначен в какой-то древнейшей похвале св. Ольге, типа той, которая дошла в некоторых списках в составе «Памяти и похвалы» Иакова Мниха, где, однако, как указывалось, присутствует только относительная датировка: княгиня про- жила христианкой пятнадцать лет. Не возник ли вариант 6463 г. на основе неправильного прочтения ві (12) как єі (15)? Палеографически такая путаница допустима, так как в уставе XI в. встречается написание в в виде дужки с двумя небольшими полукруглыми петельками по концам, весьма напоминающее дужку буквы є и снова появляющееся потом только в XV столетии (Черепнин, 1956, с. 154, табл. 2, перв. стб., вариант № 3; с. 244, табл. 4, втор, стб., вариант № 6; с. 249, табл. 5, вариант № 5).

Такое совпадение одной из древнерусских датировок путешествия Ольги в Царьград с одной из датировок этого события по обряднику Кон- стантина VII не только служит дополнительным весомым подтверждением обеих, но и автоматически устраняет все те мотивы, которые побуждали одних предполагать крещение в Киеве в 955 г. до поездки в Константи- нополь, а других — две поездки, в 955 и 957 гг. Теперь в рамках гипотезы, относящей приемы «архонтиссы росов», описанные в De cerim. II, 15, к 957 г., ничто не препятствует вслед за всеми источниками признать, что тогда же княгиня и приняла крещение, вероятнее всего, еще до своего первого приема во дворце 9 сентября. Дж. Фидерстоун предполагает, что это могло случиться накануне, 8 сентября, в праздник Рождества Богома- тери (Featherstone, 1990, р. 311) — довольно правдоподобное предположе- ние; во всяком случае, мы не усматриваем в нем никакого противоречия (как то делает А. Поппэ: Рорре, 1992, р. 277, not. 29) с выражением источ- ника, что прием 9 сентября состоялся єтті тф єфобср "ЕХуа?, которое А. Поп- пэ понимает как «upon the arrival», т. е. «вслед за прибытием», но которое здесь скорее всего значит «по поводу прибытия, в связи с прибытием»; ср. в заголовке об играх на ипподроме 6 августа, несколько месяцев спустя после прибытия тарситов: єтті єХєисгєі тш фіХал; ZapaKrjvdjv. Зато польский историк оказывается, по всей вероятности, все-таки прав в другом: к мо- менту приема во дворце киевская княгиня в связи с крещением, в ходе которого император и/или августа выступали в качестве посаженных отца и матери, стала членом идеального «семейства государей» во главе с ви- зантийским василевсом (того же мнения придерживался Г. А. Острогорский и другие историки), а может быть, и удостоилась придворного чина зосты- патрикии (эту мысль с А. Поппэ разделил, кажется, только Дж. Фидерсто- ун); сообщение летописной повести, что император нарек Ольгу «дщерью» выглядит, таким образом, вполне достоверным. Но теперь это уже вывод на основе правдоподобности датировки 957 г., а не наоборот — довод в пользу такой правдоподобности.

В результате, гипотеза о путешествии Ольги в Царьград и крещении в 957 г. становится наиболее экономной: она способна объединить данные древнерусской и византийской традиций, не отвергая свидетельства всех источников о крещении именно в Константинополе и не прибегая к со- мнительному предположению о двух поездках; не вписывается в эту картину только известие «Продолжения Регинона», что Ольга крестилась «при императоре константинопольском Романе», но этот дефект свойствен не только гипотезе о крещении в 957 г., но и ее конкурентам. С гипотезами, исходящими из данных «Продолжения Регинона», дело обстоит много хуже: они вступают в противоречие и с датировкой (датировками) древнерусских источников, и с рассказом Скилицы, и, сверх того, вынуждены либо ми- риться с представлением о двух путешествиях (В. А. Пархоменко, Д. Обо- ленский), либо допускать, вопреки всем источникам, что крещение имело место в Киеве (Ж.-П. Ариньон). Ниже будет показано, что Адальберт работал над «Продолжением хроники Регинона» не в 965—967 гг., как обычно думают, а после 973 г., так что упоминание императора Романа мы вправе объяснить банальным lapsus memoriae. Адальберт прибыл в Киев летом — осенью 960 г. и застал здесь в полном разгаре переговоры княгини Ольги с Романом И, которые (переговоры) и стали одной из причин неудачи его миссии (см. ниже). Неудивительно, что имена Ольги и Романа II оказались в его памяти прочно связанными; эта-то связь и дала о себе знать через пятнадцать лет при написании статьи 959 г. «Продолжения Регинона». Таким образом, слабая информированность Адальберта относится не к обстоятельствам крещения Ольги (это было бы, в самом деле, странным), а к точной хронологии византийских императоров, что вовсе не выглядит удивительным.

Для того, чтобы быть во всеоружии при анализе международной поли- тики княгини Ольги, нам придется еще раз вернуться к уже обсуждавшимся выше немецким источникам, так как важно по мере возможности уста- новить происхождение сведений о русском посольстве в анналах херс- фельдской традиции. В литературе утвердилось представление, будто ин- формация анналов является всего лишь пересказом соответствующих мест «Продолжения хроники Регинона» (Воронов, 1879, с. 5; Фортинский, 1888, с. 118; Пархоменко, 1911, с. 135, примеч. 1; Полонская, 1917, с. 164; Левченко, 1956, с. 223; Алпатов, 1973, с. 65; Свердлов, 1976, с. 106 [впос- ледствии историк изменил свое мнение, высказавшись в пользу незави- симости «Херсфельдских анналов» от «Продолжения Регинона», но не вда- ваясь в источниковедческую суть вопроса: он же, 1, с. 111—112, примеч. 1]; Ариньон, 1980, с. 115; Сахаров, 1980, с. 261; и др.). Как то нередко бывает, распространенность мнения оказывается обратно пропорциональна его обоснованности (наша аргументация в ее главных чертах была уже изло- жена в работах: Назаренко, 1990а, с. 25—26; он же, 1994а, с. 63—65).

Вопрос об отношении рассказа о русском посольстве в «Продолже- нии Регинона» к сведениям анналов херсфельдского корня специально не ставился. В немецком источниковедении обсуждалась более общая про- блема: присутствовало ли «Продолжение Регинона» среди источников, использованных при составлении «Херсфельдских анналов», причем ре- шалась она по-разному. Текстуального сходства между обоими памятника- ми в данном случае нет (кроме, разве что, выражения «vix evasit»), но из- вестная сюжетная близость давала повод думать как о зависимости «Про- должения Регинона» от херсфельдской анналистики (Wattenbach, 1880, S. 298; в 6-м издании своего компендиума [Wattenbach, 1893, S. 341] автор, со ссылкой на X. Лоренца и Ф. Курце, уже склонялся к мнению, что «Херсфельдские анналы» использовали «Продолжение Регинона», но этой точки зрения не разделял Э. Дюммлер, который в вышедшем под его редакцией 7-м издании труда В. Ваттенбаха [Wattenbach, 1904, S. 376] опустил соответствующую часть текста), так и об обратной (Waitz, 1838, S. 682—683 [интересно, однако, что в число статей «Херсфельдских анна- лов», в которых предположительно было использовано «Продолжение Регинона», статью 960 г. историк не включил]; Werra, 1883, S. 61—68; Lo- renz, 1885, S. 74—76 [со ссылкой на Г. Вайтца и И. Верру]). Предложен- ная X. Лоренцем реконструкция текста «Херсфельдских анналов» с указа- нием мест, восходящих, по мнению исследователя, к «Продолжению Реги- нона», была отклонена О. Хольдер-Эггером (Holder-Egger, 1894, p. XXXVI, not. 4), но принята Ф. Курце (Kurze, 1890, S. 329—330). Вероятно, по- следняя точка зрения и стала причиной убеждения, что статья 960 г. ан- налов херсфельдской традиции является парафразом рассказа «Продол- жения Регинона»; попав в фундаментальный свод регестов И. Бёмера — Э. фон Оттенталя (Bohmer, II/1, N 276Ь), это убеждение стало домини- рующим в историографии.

Между тем, оно представляется неверным по многим причинам. Нач- нем с того, что в анналах сообщение о посольстве княгини Ольги и после- дующих событиях помещено под 960, а не под 959 (этим годом в «Продол- жении Регинона» помечено прибытие посольства) или 961 г. (поставление Адальберта в епископа и его отправление на Русь, согласно «Продолже- нию»). Далее, все анналы употребляют по отношению к Руси один и тот же этноним — Rusci; следовательно, именно он и стоял в их херсфельдском протографе, тогда как в «Продолжении Регинона» Ольга названа королевой «ругов». Такая терминологическая разница существенна, потому что в «Херсфельдских анналах» не было никакой другой информации о Руси и их составителю незачем было бы «выравнивать» этническую номенклатуру в соответствии с более употребительным вариантом Rusci. Странно, что при пересказе исчезла такая важная деталь, как имя «королевы ругов» и даже вообще упоминание о ней. Наконец, вряд ли «Продолжение Регинона» было закончено ранее 973 г., а ведь это— conditio sine qua non для гипотезы Г. Вайтца — И. Верры — X. Лоренца. Херсфельдский анналист начал рабо- ту вскоре после середины X в., судя по тому, что с этого времени текст но- сит характер записей о текущих событиях; в основу «Хильдесхаймских» и «Кведлинбургских анналов» положен список, доведенный до 973 г., из чего надо заключить, что изготовлен он был ок. 973/4 г.

К. Хаук, автор последнего исследования, специально посвященного Адальберту как историографу, характеризует распространенное мнение о случайности, внезапности прекращения Адальбертом работы над «Продол- жением Регинона» на статье 967 г. как одно из «цепких заблуждений преды- дущих исследователей» (Hauck К., 1974, S. 296); однако с гораздо большим основанием к такого рода традиционным заблуждениям можно отнести неосновательный постулат, будто «Продолжение» писалось до назначения Адальберта на магдебургскую кафедру в 968 г. (Kurze, 1899, S. 446—447; Wattenbach — Holtzmann, 1, S. 168; Свердлов, 1, с. 36; и мн. др.); по непо- нятной причине его придерживается и сам К. Хаук (Hauck К., 1974, S. 299, 332), хотя это плохо согласуется с главным тезисом автора об идейной и композиционной завершенности «Продолжения Регинона». Ни К. Хаук, ни его предшественники не обратили должного внимания на отмеченный еще в конце прошлого века в малоизвестной кильской диссертации К. Изенбарта (Isenbarth, 1889, S. 14) факт: в заключительной статье «Продолжения Ре- гинона» при описании съезда в Вормсе летом 967 г., проведенного Оттоном II накануне отправления к отцу в Италию, говорится, что Оттон II уже тогда, «во время своего первого съезда, загодя выказал многие признаки своих будущих (выделено нами. — А. Я.) мудрости и милосердия» (Cont. Regin., p. 178: «... in primo suo placito ... plurima futurae prudentiae simul et clementiae suae indicia premonstravit»). Совершенно ясно, что эти слова ни- как не могли быть написаны в том же 967 г. и, будучи сказаны о две- надцатилетнем мальчике (Оттон II родился в 955 г.), отсылают читателя к позднейшему времени — очевидно, к периоду самостоятельного правления Оттона II (после марта 973 г.).

В пользу традиционного взгляда о завершении работы над «Продол- жением Регинона» в 967 г., насколько нам известно, выдвигалось только два соображения. Во-первых, «Продолжение» послужило одним из источников для анналов, которые были начаты в швабском монастыре Айнзидельн ок. 966 г. (Keller Н., 1964, S. 57). Во-вторых, сообщая о болезни и выздоров- лении майнцского архиепископа Вильгельма летом 967 г., Адальберт пишет так, как будто ему ничего не известно о смерти Вильгельма 2 марта следую- щего года (Lintzel, 1961, S. 400, Anm. 5). Первый аргумент легко отвести, так как в «Айнзидельнских анналах» труд Адальберта содержится не це- ликом, а только в части до 939 г.; видимо, именно это обстоятельство дало повод в свое время В. Ваттенбаху высказать догадку, что Адальберт рабо- тал над «Продолжением Регинона» примерно до 964 г., а затем сочинение было продолжено неизвестным монахом трирского монастыря св. Мак- симина (Wattenbach, 1893, S. 367; idem, 1904, S. 410). Однако, вероятнее, прав К. Хаук, который говорит о первой редакции «Продолжения», дове- денной до 939 г. (так называемой Continuatio I). Второй же довод свиде- тельствует, вообще говоря, лишь о том, что в момент работы над статьей 967 г. Адальберт вовсе не намеревался заканчивать своего труда и рассчи- тывал сказать о смерти Вильгельма в своем месте. Таким образом, этот ар- гумент М. Линтцеля ничего не доказывает, ибо, согласно принятому мне- нию, которого не оспаривает и сам М. Линтцель, работа над «Продолже- нием Регинона» оборвалась внезапно в силу каких-то внешних причин (обычно считается, что такой причиной стало назначение Адальберта на магдебургскую кафедру в 968 г., с чем нельзя согласиться ввиду приведен- ного выше наблюдения К. Изенбарта).

Другое дело, что само мнение о формальной незавершенности «Про- должения Регинона» было оспорено К. Хауком. Впрочем, именно в этом пункте историк не вполне считается со всеми текстологическими фактами. Рассматривая рассказ о рождественских торжествах Оттонов, отца и сына, в Риме в 967 г. как заранее запланированный композиционный финал, К. Хаук не придает должного значения тому факту, что рассказ этот име- ется только в выписках из «Продолжения» в составе созданной почти через двести лет компиляции «Саксонского анналиста» (Ann. Saxo, p. 620). Не исключено, что эта концовка вовсе не принадлежит перу Адальберта; во всяком случае добавлена она достаточно неумело: в результате в статье 967

г. оказалось два Рождества. Но даже если описание рождественского празднества 967 г. и добавлено самим Адальбертом, то сделано это было после значительной паузы, во время которой успели возникнуть списки, та- кого добавления еще не содержащие. Следовательно, тезис о внезапном прекращении работы над «Продолжением Регинона» на статье 967 г. ос- тается в силе.

Итак, утвердившееся убеждение, будто «Продолжение Регинона» было создано в 965—967 гг., оказывается, в сущности, ни на чем не основанным. Между окончанием первой редакции (по К. Хауку) ок. 965 г. и возобнов- лением работы (по всей вероятности, уже в правление Оттона II после 973 г.) имел место перерыв, так же как и в статье 967 г. между описанием выступления Оттона II в Италию в сентябре и рассказом о его коронации на Рождество того же года. Если так, то «Продолжение хроники Регинона» из числа потенциальных источников херсфельдского анналиста, скорее всего, следует исключить по чисто хронологическим соображениям: ведь соста- витель «Херсфельдских анналов» должен был успеть воспользоваться «Продолжением» до 974 г.

Из сказанного следует весьма важный для обсуждаемой темы вывод: «Продолжение Регинона» и анналы херсфельдской традиции являются н е зависящими друг от друга источниками о посольстве княгини Ольги к германскому королю Оттону I.

Допустимо думать, что сведения о русском посольстве в «Херсфельд- ских анналах» имеют херсфельдское же происхождение: аббаты Гюнтер (959—962) и Эгинольф (962—970) были близки ко двору Оттона I (Watten- bach — Holtzmann, 1, S. 42; Свердлов, 1, с. 112, примеч. 1). Вероятно, одна- ко, дело обстояло иначе. В части до 973 г. «Хильдесхаймские» и «Кведлин- бургские анналы» восходят к херсфельдскому протографу не прямо, а через посредство «Больших хильдесхаймских анналов», в самостоятельном виде не сохранившихся; эти последние были использованы также Лампертом и составителем «Альтайхских анналов», но уже наряду со списками «Херс- фельдских анналов» (см. стемму). Таким образом, интересующие нас сведе- ния теоретически могли бы иметь как херсфельдское, так и хильдесхайм- ское происхождение. Но есть памятник, который воспринял херсфельдское летописание непосредственно, помимо «Больших хильдесхаймских анна- 10

— 1075 лов»: это анналы Вайсенбургского монастыря в Эльзасе (изданы в качестве приложения к Lamp.), и данных о русском посольстве в них нет.

Херсфельдские анналы (до 982/4 г.)

Вайсенбургские анналы

(до 1075 г.)

херсфельдские заметки (до 1043 г.)

Большие хильдесхаймские анналы

продолжение до 1039 г.

продолжение до 1044 г.

Хильдесхаймские

анналы

(до 1109 г.)

Кведлинбургские

анналы

(до 1025 г.)

Альтайхские анналы

анналы Ламперта

(до 1073 г.) (до 1077 г.)

Альтайхские анналы — сохранившиеся памятники Херсфельдские анналы — реконструируемые памятники

Табл. 1

Стемма анналов херсфельдской традиции

Отсутствие сведений о русском посольстве в «Вайсенбургских анна- лах» обычно объясняют тем, что вайсенбургский историограф сокращал свой херсфельдский оригинал (Holder-Egger, 1894, p. XXVIII; Wattenbach — Holtzmann, 1, S. 42), однако не всегда такое универсальное объяснение вы- глядит удачным. Так, приходится считать опущенной статью 973 г. с по- вествованием об имперском съезде в Кведлинбурге перед кончиной От- тона I. Еще более несообразным представляется исключение вайсенбург- ским автором статьи 960 г. со сведениями об Адальберте, поскольку в 966— 968

гг. этот последний был здешним настоятелем (Cont. Regin., p. 177), а в 968—981 гг. — непосредственным священноначальником Вайсенбургской обители (с 968 г. Вайсенбург — несомненно, по инициативе Адальберта — был приписан к магдебургской митрополичьей кафедре: DD Ott. I, N 365). В силу сказанного считаем, что источником сведений о посольстве 959 г. в ан- налах херсфельдской традиции были «Большие хильдесхаймские анналы», т. е. добавления к херсфельдскому протографу, сделанные на основе за- писей, которые начали вестись при кафедральном соборе в Хильдесхайме при епископе Отвине (954—984). В этой связи показательно, что фра- за «Хильдесхаймских», «Кведлинбургских» и «Альтайхских анналов» «І1- lique per omnia mentiti sunt» («они же во всем солгали») находит себе бук- вальное соответствие в статье 992 г. «Хильдесхаймских анналов», которая заведомо восходит не к «Херсфельдским», а к «Большим хильдесхаймским анналам» и в которой о славянских послах во время войны под Бранибором- Бранденбургом сказано: «sed illi more solito mentiti sunt per omnia» («но они по обычаю во всем солгали») (Ann. Hild., p. 25).

Эти источниковедческие наблюдения помогают дать правильную оценку противоречивым суждениям историографии о посольстве киевской княгини к германскому королю. *

* *

До недавнего времени господствовала точка зрения, что просьба Ольги прислать на Русь «епископа и священников» действительно имела место, хотя расценивался этот факт по-разному. Иногда считалось, что высказанная русскими послами просьба отражала реальные намерения Ольги в связи с неудачей ее поездки в Константинополь (Пархоменко, 1911: он же, 1913, с. 133—146; Приселков, 1913, с. 12; Рорре, 1992, р. 276); чаще же в русском посольстве в Германию усматривался только политический маневр с целью оказать давление на Византию, занявшую якобы неуступ- чивую позицию в деле крещения Руси, как оно виделось властной киевской правительнице, или не пожелавшую пойти навстречу каким-то другим ее пожеланиям (Фортинский, 1888, с. 118—119; Vernadsky, 1949, р. 41; Лев- ченко, 1956, с. 223; Пашуто, 1968, с. 66—67; Свердлов, 19726, с. 285—286: Алпатов, 1973, с. 67; Muller L., 1987, S. 84—85; Рапов, 1998, с. 170—172 [автор высказывает, кроме того, догадку, что властную Ольгу привлекала созданная Оттоном I система, инкорпорировавшая церковь в общегосудар- ственные структуры]; и др.); высказывалось даже мнение, что русская кня- гиня действовала «в духе кирилло-мефодиевской традиции, проявив по- нимание идеи единства христианского мира» (Paszkiewicz, 1954, р. 43; idem, 1996, s. 50). Для традиционных представлений об изначальности и исключи- тельности церковно-религиозных связей Руси с Византией сведения немец- ких источников об Ольге были, конечно, «неудобны», так что в результате возникали даже беспочвенные догадки, будто люди, представившиеся рус- скими послами, на самом деле были просто авантюристами, искавшими бо- гатых подарков (Соловьев С. М., 1, с. 302, примеч. 217; Карташев, 1959, с. 103), или будто посольство вымышлено Адальбертом, чтобы «как-нибудь

ю* оправдать свою киевскую авантюру» (!) (Рамм, 1959, с. 35). И даже критически мыслившие исследователи уступали соблазну так или иначе скомпрометировать эти сведения, поставив их в один ряд с одиозными попытками позднейших католических авторов, по характерному выражению Е. Е. Голубинского, «восхитить нас у греков». В результате история с Адальбертом приписывалась миссионерскому рвению самого Оттона I, тогда как Ольга преследовала будто бы какие-то иные цели, о которых ос- тается только догадываться (Макарий [Булгаков], 1868, с. 252; он же, 1994, с. 216; Голубинский, 1/1, с. 82—83; Грушевський, 1, с. 456). Именно этот тезис взят под защиту в появившихся почти одновременно исследованиях А. Н. Сахарова (1979, с. 25—51; он же, 1980, с. 293—298) и Ж.-П. Аринь- она (1980, с. 113—124); в многочисленных работах по истории древне- русской церкви, появившихся в связи с юбилеем крещения Руси, сведения «Продолжения Регинона» затрагивались только при обсуждении вопроса о времени крещения княгини Ольги.

Исходным для А. Н. Сахарова стало общее суждение, что «русское феодализирующееся общество в то время еще не было готово ... принять крещение»; языческая «партия» в Киеве доминировала, так что дально- видная Ольга не могла помышлять о введении христианства (Сахаров, 1979, с. 40). Главный аргумент Ж.-П. Ариньона, напротив, предельно конкретен: если Ольга действительно имела в виду утверждение церковной организации на Руси, то почему, задается вопросом французский историк, она обратилась к германскому королю, а не к папе, в компетенцию которого, собственно, и входило создание новых епископий (Ариньон, 1980, с. 121)? Этих сомнений оказалось достаточно для того, чтобы оба исследователя отвергли со- гласные показания немецких источников, объявив их тенденциозной фаль- сификацией. Такое заключение кажется нам поспешным, даже если не вы- ходить за пределы аргументации, предложенной его авторами.

Во-первых, всякая фальсификация должна иметь свои мотивы, но в названных работах они отнюдь не разъясняются. Коль скоро инициатива отправления на Русь епископа исходила от Оттона I, а русские послы, при- бывшие для общих переговоров о «мире и дружбе», только дали на то свое согласие, как предполагает А. Н. Сахаров (1980, с. 295—296), то почему бы Адальберту так и не написать в своей хронике? Разве миссионерская активность могла быть предосудительна в глазах ее читателей? Далее, для убедительной дискредитации источника необходима источниковедческая критика. Такой критики ни тот, ни другой историк не дали, обсуждая только данные «Продолжения Регинона» и ошибочно считая сведения херс- фельдской анналистики их парафразом. Но поскольку херсфельдская (на самом деле, по всей вероятности, хильдесхаймская) информация о русском посольстве и информация Адальберта в «Продолжении Регинона», как мы старались показать выше, не зависят друг от друга и поскольку, далее, и в том, и в другом случае недвусмысленно сообщается о церковно-религи- озных целях посольства, то мысль о фальсификации надо оставить.

Во-вторых, оба приведенные критиками «Продолжения Регинона» соображения уязвимы и сами по себе. Пусть даже уровень общественно- экономической и идеологической зрелости Древнерусского государства при Владимире Святославиче в 80-е гг. X в. был качественно иным по срав- нению с началом 60-х гг., но отказывать только по этой причине киевской княгине в намерении крестить народ было бы все-таки несправедливо. Вошедшая в пословицу ревность неофитов нередко заставляла самых прак- тичных из них браться за решение непосильных или несвоевременных задач (ср., например, попытку Владимира сломать традиционный порядок пре- столонаследия на Руси, заменив практику наследственных разделов примо- генитурой по византийскому образцу: Назаренко, 1995в, с. 85—86, 91—92, примеч. 14—15; Поппэ, 1997, с. 116—117). Если же верить летописному рассказу о прениях между Ольгой и Святославом, княгиня как раз вы- нашивала планы крещения Руси, для чего ей было необходимо крещение сына: «Аще ты крестишися, все ймуть то же створити» (ПСРЛ, 1, стб. 63; 2, стб. 52); именно так понимает летопись и А. Н. Сахаров (1979, с. 40). Но признавая стремление Ольги крестить Русь, как можно отрицать, что деятельная правительница могла предпринимать практические шаги в этом направлении? Ольга приняла крещение, но якобы не пыталась установить церковной организации, хотя и старалась христианизовать Русь (Сахаров, 1980, с. 282—284). Но как одно возможно без другого? Думаем, положение дел на Руси было далеко от определенности. Здесь шла активная вну- триполитическая борьба, борьба христианской «партии» внутреннего устро- ения и языческой «партии», мыслившей привычными понятиями внешней экспансии. Раздор внутри княжеского семейства по этому принципиальному вопросу — всего лишь наиболее заметное проявление такой борьбы, ко- торое потому и было зафиксировано преданием, попавшим затем в «По- весть временных лет». То же продолжавшееся противостояние христи- анской и языческой частей верхушки древнерусского общества наложило свой отпечаток и на позднейший конфликт между братьями Ярополком и Владимиром Святославичами (см. главу VII).

Об участии папы в поставлении Либуция, а затем и Адальберта мис- сийными епископами для языческой Руси сведений действительно нет — в этом Ж.-П. Ариньон прав. Однако в данном случае не стоило бы так по- лагаться на argumentum ex silentio. Ок. 948 г. Оттоном I было органи- зовано пять новых епархий: две — на славянских землях Германского ко- ролевства (в Хафельберге и Бранденбурге) и три— в Дании (в Шлезвиге, Рибе и Орхусе); вероятно, в 968 г. к ним присоединилось также новоуч- режденное епископство для славян-ободритов в Старграде-Ольденбурге. О том, что Рим так или иначе участвовал в этом, известно только отно- сительно Хафельберга и Бранденбурга, да и то исключительно потому, что сохранились их учредительные грамоты, в которых отмечено присут- ствие при акте основания папского легата Марина (DD Ott. I, N 76, 105; Bohmer, II/l, N 134, 169; Lubke, 2, N 83—84). Нарративные источники об дебургской архиепископии только потому, что натолкнулся на противо- действие майнцского и хальберштадтского прелатов (которые должны бы- ли поступиться частью своих диоцезов), терпеливо ожидавший естествен- ного устранения этого досадного препятствия (митрополия была учреждена лишь после смерти Бернхарда Хальберштадтского: Hauck А., 3, S. 113—123; Claude, 1972, S. 63—95; см. также главу VI), был целеустремленным, но расчетливым и практичным политиком. По Ж.-П. Ариньону, затея с русским епископом была следствием желания Оттона I продемонстрировать папе, что он, Оттон, «de facto осуществляет императорские прерогативы» (Ариньон, 1980, с. 122). Однако право устраивать новые епархии, как мы видели, было совершенно официально уступлено королю папой Агапитом II еще в 955 г. Догадка французского историка неудачна еще и потому, что предполагает, будто папа сопротивлялся каким-то церковно-организацион- ным планам германского короля. Но для подобных подозрений нет ровным счетом никакого основания. Очевидно, здесь имеет место нередкая и в других случаях (на это обстоятельство обратил внимание Г. Телленбах: Tellenbach, 1984, S. 170, 172—173) невольная, но совершенно неоправдан- ная, ретроекция конфликтности отношений между папством и империей, которая (конфликтность) была типична для второй половины XI в. (борьба за инвеституру), на период, столетием более ранний. Никаких свидетельств такой конфликтности для времени ок. 960 г. не видно; напротив, Иоанн XII надеялся на помощь Оттона I в Северной Италии.

Отрицая, как и А. Н. Сахаров, религиозные мотивы посольства кня- гини Ольги, Ж.-П. Ариньон (1980, с. 122—123) представляет дело так, будто киевской правительницей руководила только забота о русских тор- говых интересах в Европе (ср. ниже аналогичные аргументы примени- тельно к целям поездки Ольги в Константинополь). Трудно, разумеется, спорить против предположения, что тема торговли могла присутствовать на переговорах 959 г., но при всем том из известных фактов русско-немецких торговых связей X в. (см., в частности, главу III) еще невозможно вывести никаких определенных заключений относительно намерений Ольги в 959 г. Не убеждает и гипотеза французского историка о связи между ролью майнцского митрополита Вильгельма в назначении Адальберта и пред- полагаемой особой заинтересованностью Майнца в торговле с Русью. Если бы дело обстояло так, то Вильгельм должен был бы проявить себя уже при поставлении Либуция, тем более что этот последний происходил из майнцского монастыря св. Альбана, аббатом которого был сам Вильгельм (при Оттоне I монастырь св. Альбана переживает новый расцвет: Falck, 1972, S. 29—30, 35, 94). Между тем Либуция рукополагал гамбургский архи- епископ Адальдаг, причем делал это во Франкфурте, т. е. на канонической территории майнцской церкви. Трудно не видеть во всем этом демонстра- тивного самоустранения Вильгельма от дел церковного устроения миссий- ных территорий на Востоке — следствия его конфликта с отцом (Виль- гельм был внебрачным сыном Оттона I и славянки), длившегося с 955 г. и вызванного первоначальными планами короля организовать миссийную митрополию для славян на базе кафедры в Хальберштадте, которая, тем самым, отторгалась от Майнца. Урегулирование конфликта приходится как раз на конец 960 — начало 961 г. (Claude, 1972, S. 66—78, особенно 76— 77); именно с этим урегулированием скорее всего и связана внезапная активность Вильгельма в деле создания епархии для Руси весной 961 г. Ходатайство майнцского архиепископа за трирского монаха (Трир был отдельной митрополией) не выглядит неестественным, так как Адальберт был продолжительное время нотарием королевской канцелярии (это на основании анализа ряда актов канцелярии 954—958 гг. показал еще Т. Зик- кель: Sickel, 1885, S. 361—362; впервые Вильгельм назван эрцканцлером в грамоте Оттона I от февраля 956 г. [DD Ott. I, N 176], в составлении кото- рой принимал участие Адальберт), а ее, наряду с кёльнским архиепископом Бруно, братом короля, возглавлял Вильгельм. Практика подбирать канди- датуры на вакантные епископские должности из состава королевской кан- целярии, вопреки неосновательным сомнениям М. Б. Свердлова (1, с. 35), была обычной для церковной политики государей Саксонской династии, являясь составной частью так называемой Reichskirchensystem (Fleckenstein, 1966, S. 52—58).

Итак, при анализе событий 960-х гг. в связи с посольством киевской княгини Ольги к германскому королю Оттону I необходимо исходить из следующего. Во-первых, нет никаких оснований сомневаться в достовер- ности двух взаимонезависимых немецких источников — «Продолжения хро- ники Регинона» и анналов херсфельдской традиции, согласно свидетель- ствующих, что русское посольство преследовало религиозно-политические цели. Во-вторых, этому дипломатическому шагу Киева невозможно дать верной и полной оценки, опираясь только на общие соображения. Несо- мненно, он имел вполне определенные политические причины и вполне определенные политические цели. Понять их можно только при условии максимально полного, насколько то позволяют источники, учета конкретной международной обстановки той поры, в первую очередь — русско-византийских и немецко-византийских отношений.

Коль скоро мы продолжаем считать предпочтительной датировку ви- зита Ольги в Царьград 957 г., то, исходя из времени ее последнего приема императором— 18 октября, приходится думать, что княгиня вернулась в Киев либо в самом конце этого года, либо уже в следующем навигационном сезоне, так как путь из Киева в Константинополь по воде занимал около шести недель (Dvornik et al., 1962, p. 37 [комментарий Д. Д. Оболенского]; Dimitroukas, 1997, S. 603—605); если верна интерпретация фресок лестнич- ной башни киевского Софийского собора С. А. Высоцким (19896, с. 164— 201), который связывает их сюжеты с пребыванием Ольги в византийской столице, то изображение на них новогодних празднеств, «брумалий» (Кон- даков, 1888, с. 293; Айналов — Редин, 1890, с. 336; о возобновлении Кон- стантином VII праздника брумалий, отмененного Романом I, см.: Const. De cerim. II, 53, p. 606; Theoph. Cont., p. 456.21—457.8; Продолж. Феоф., с. 189). свидетельствовало бы в пользу предположения о зимовке княгини в Кон- стантинополе. Вскоре, в 958 или самое позднее в 959 г., если верить ле- тописи, она принимала ответное греческое посольство (ПСРЛ, 1, стб. 62— 63; 2, стб. 51; эти летописные данные не вызывают подозрений, так как ответные посольства были обычной чертой византийской дипломатической практики). В том же 959 г. киевская правительница отправила своих послов в Германию, которых Оттон I принял (в предположении, что верна после- довательность изложения событий в «Продолжении Регинона») после воз- вращения из похода против славян. Это позволяет сделать некоторые хро- нологические уточнения. Речь идет о войне против полабских славян в 957—960 гг. (Liibke, 2, N 105, 106, 108, 109). Точность «Продолжения Реги- нона» в данном случае иногда подвергается сомнению; считают, что хронист ошибочно отнес к 959 г. поход, на самом деле состоявшийся в предыдущем гоДу (Корке — Diimmler, 1876, S. 310, Anm. 2; Bohmer, II/l, N 263a, 275b; Liibke, 2, N 108). Однако надо отметить, что итинерарий Оттона I в 959 г. хорошо согласуется с данными «Продолжения» — по крайней мере с 3 ап- реля по 2 июля король пребывал в Восточной Саксонии (Кведлинбурге, Вальбеке, Магдебурге: Bohmer, II/l, N 265а—273), т. е. на границе с по- лабскими славянами. Гибель Титмара, графа Северной Тюрингии (Nord- thiiringgau), о которой сообщает «Продолжение Регинона», есть основания относить к 3 октября (Scholkopf, 1957, S. 53—54); следовательно, военные действия продолжались еще в октябре. Отсюда заключаем, что русское посольство было принято Оттоном I не ранее октября, а прибыло в Гер- манию не ранее июля и было вынуждено дожидаться возвращения короля из похода. Сказанное означает, что прибытие греческого посольства в Киев и отправление русского посольства в Германию хронологически оказываются максимально сближены и уже одно это заставляет подозревать связь между ними.

Действительно, и древнерусские, и византийские, и немецкие источ- ники о визите Ольги в Царьград («Повесть временных лет», хроника Иоан- на Скилицы, «Продолжение хроники Регинона Прюмского») независимо друг от друга выдвйгают на первый план именно религиозные мотивы киевской княгини, т. е. те, которыми она руководствовалась и отправляя послов к Оттону I. Отсюда следует неизбежный вывод — и его неодно- кратно делали историки — что Ольга была неудовлетворена результатами своей поездки на берега Босфора. Поколебать этот вывод можно, только отвергнув данные всех источников о целях киевской княгини в ее сношениях с византийским императором и германским королем; сделать это по крайней мере относительно русско-немецких переговоров, как мы ста- рались показать, трудно. Усомниться в религиозно-политическом характере поездки Ольги в Константинополь возможно, если стать на одну из сле- дующих точек зрения: либо княгиня прибыла туда уже крещеной (в 955 г. в Киеве), либо она посетила византийскую столицу дважды, причем в первый раз (и якобы именно это ее пребывание описано в обряднике Константина Багрянородного) она покинула Византию еще язычницей. Обе эти точки зрения, как мы видели, представлены в историографии, и об их неудовлет- ворительности сказано достаточно. Признаки ухудшения русско-византий- ских отношений можно усматривать уже в ходе пребывания Ольги в Кон- стантинополе, сравнивая описания Константином VII двух ее приемов, ко- торые разделены промежутком в шесть с половиной недель, очевидно, наполненных переговорами. Г. Г. Литаврин (1982, с. 91—93) справедливо указал на кричащую разницу в сумме даров, полученных княгиней после первого и второго приемов — 500 и 200 милиарисиев (милиарисий — визан- тийская серебряная монета) (Const. De cerim. II, 15, p. 597.22—598.1, 8); то не был просто нейтральный нюанс протокола, так как послы багдадского халифа получили после обоих приемов одну и ту же сумму в 500 милиа- рисиев (ibid., р. 585.18—19, 592.10). Эти наблюдения заставляют внима- тельно отнестись и к сообщению летописной повести об Ольге, вклады- вающей в уста княгини высокомерный отказ на просьбу василевса прислать ему «вой в помощь»: «Аще ... такоже постоиши у мене в Почаине (днепров- ская затока, служившая стоянкой кораблей в Киеве. — А Я), якоже аз в Суду (константинопольская гавань; вероятно, < др.-сканд. sundr «залив, бухта». — А Я), то тогда ти дам» (ПСРЛ, 1, стб. 63; 2, стб. 51).

Летописной повести присуща определенная противоречивость: с одной стороны, Ольга недовольна итогами своего путешествия в Царьград, с другой, — император нарек ее «дщерью», что означало бы не просто вклю- чение княгини (а тем самым и Руси) в византийскую идеальную иерархию правителей и государств (Dolger, 1953а, S. 170, Anm. 24; Сахаров, 1979, с. 36—37), но и усвоение ей в этой иерархии весьма высокого места, рав- ного, например, месту болгарского царя — духовного «сына» императора18. Причину такой противоречивости искали в предполагаемом контамини- ровании летописью двух первоначально самостоятельных преданий о кре- щении Ольги (условно говоря, «церковного», относительно раннего, и позд- нейшего «светского», фольклорного: Шахматов, 1908в, с. 108—118; При- селков, 1913, с. 8—9; Лихачев Д. С., 1947, с. 63—65; он же, 1996, с. 440— 441) или рассказов о двух поездках ее в Константинополь (Литаврин, 19866, с. 56). В более ранней работе мы также были склонны придавать этому диссонансу в летописной повести особое значение, подвергая сомнению вер- сию о наречении киевской княгини императорской «дщерью» (Назаренко, 1990а, с. 31). Между тем информация летописной повести об Ольге имеет, возможно, более единообразное происхождение (Muller L., 1988, S. 785— 796). Кроме того, необходимо учитывать также, что крещальное имя Ольги «Елена», данное в честь супруги Константина VII августы Елены Лакапи- ны, действительно предполагает наречение ее духовной дочерью импера- торской четы — такова была практика «политических» крещений средне- вековья (Angenendt, 1984, S. 5—И). Думаем, считать наречение Ольги им- ператорской «дщерью» и ее неудовлетворенность итогами своего визита в Константинополь вещами несовместимыми совершенно необязательно. Крещение княгини призошло до приемов во дворце и переговоров (прав Г. Г. Литаврин [19866, с. 55], считая, что крещение «после встреч с импе- ратором и переговоров ... было бы крупным дипломатическим промахом»), во время которых и обозначились расхождения сторон, вызвавшие раз- дражение Ольги. Какова могла быть его причина?

Трудно согласиться с предположением, что император мог препятство- вать киевской княгине в христианизации Руси, как иногда думают (см., например: Пашуто, 1968, с. 66). Если у Оттона I Ольга просила «епископа и священников», то едва ли она требовала большего от Константина VII; между тем в представлении императора Русь была достойна архиепископа — именно архиепископом именуется анонимный архиерей, отправленный на Русь в 60-х гг. IX в. якобы Василием I (867—886), дедом Константина VII, в написанной или отредактированной этим последним биографии Василия Македонянина (Theoph. Cont., p. 342.1; Продолж. Феоф., с. 142; на значение этого известного свидетельства для обсуждаемой проблемы указал Л. Мюл- лер: Muller L., 1987, S. 82). Проявившееся, как мы видели, уже к моменту второго приема Ольги недовольство императора прошедшими переговорами мешает принять объяснение, предложенное А. Поппэ: по его мнению, обе- щанный Ольге епископ так и не прибыл из-за неурядиц в отношениях между императором и патриархами Феофилактом и Полиевктом (не помог даже вторичный визит княгини!), после чего раздосадованная правительница Руси обратилась к германскому королю (Рорре, 1992, р. 275—276); напомним также, что эти неурядицы не стали препятствием для отправления несколь- кими годами ранее в Венгрию епископа Иерофея.

Очевидно, причину недовольства Ольги надо искать вне сферы цер- ковно-политических отношений, которые были лишь одной из тем русско- византийских переговоров. Действительно, состав русской делегации во время приемов Ольги во дворце, если отвлечься от присутствия княгини и ее личной свиты, схож с тем, в каком она (делегация) выступала во время переговоров при заключении договора 944 г.: в обоих случаях присутствует большая группа послов (оі атгокрісгіаріоі) и купцов (оі тграу(іатєитаі) или, по древнерусской терминологии договора, «слов и гостей»; в договоре их обо- значено соответственно 24 и 28 (или 29) (ПСРЛ, 1, стб. 46—47; 2, стб. 35— 36), на приемах во дворце с Ольгой — 20 и 43 во время первого приема и 22 и 44 — во время второго (De cerim. II, 15, p. 597.12, 598.10—11; склонный к экстравагантным догадкам О. Прицак видит в несовпадении числа «слов и гостей» 9 сентября и 18 октября, как и в некоторых других различиях, свидетельство того, будто первый прием происходил в 946, а второй — в 957

г. [Pritsak, 1985, р. 12—14], что трудно расценить иначе как курьез). Итак, принятие христианства «архонтиссой росов» было лишь составной частью масштабных межгосударственных переговоров. Обратим внимание на то, что снижение сумм дара коснулось только Ольги, ее людей и купцов, которые после второго приема получили по шесть милиарисиев, тогда как после первого им было выплачено вдвое больше. Эта диспропорция — са- мая крупная, за исключением Ольги, которой сумма была уменьшена в 2,5 раза; «анепсию» (родственнику) княгини во второй раз выплатили только на людям княгини— на 40 % меньше, тогда как величина даров по- слам, переводчикам и священнику осталась неизменной. Особенно показа- тельно, что уменьшение выплат не коснулось послов, т. е. представителей других членов княжеского семейства (Назаренко, 1996г, с. 58—63). Эти на- блюдения наводят на мысль, что Ольга безуспешно пыталась добиться для древнерусских купцов каких-то новых преимуществ при торговле на визан- тийских (прежде всего, столичных) рынках сравнительно с теми, которые были зафиксированы договором 944 г. В чем именно они состояли, можно только гадать, но ясно другое: княгиня явно рассчитывала, что ее крещение и перспектива христианизации Руси дают право на новый, более выгодный для русской стороны договор с империей. Однако она, похоже, ошиблась.

В то же время бесспорное присутствие торгово-политической темы на переговорах Ольги с Константином VII, разумеется, никоим образом не может служить не только аргументом против тезиса о крещении княгини в ходе этого пребывания в Византии, но и самодостаточным основанием для того, чтобы объяснить ее визит, как вынуждены считать те исследователи, которые в том или ином варианте относят крещение Ольги к более позднему времени (Obolensky, 1990, р. 157; Kresten, 2000, S. 9, 40—41; и др.). Практика заключения торговых договоров, как то хорошо видно и из древнерусской летописи, вовсе не предполагала приезда князя в Констан- тинополь; напротив, она была выстроена подчеркнуто симметрично, что- бы избежать впечатления неравноправности договаривающихся сторон: текст договора писался одновременно «на дъвою харатию», а для его клятвенного скрепления посылались греческие послы в Киев и рус- ские— в Константинополь (Malingoudi, 1994, S. 101—106); тем более присутствие князя не требовалось на предварительных переговорах. В этом отношении более убедительным представляется даже несколько старомод- ное предположение Е. Е. Голубинского (1/1, с. 78), что в Царьград Ольгу привело простое любопытство неофитки.

Если продолжить сравнение первого и второго приемов, то придется отметить еще одну деталь: на первом присутствовали «люди Святослава», число которых не названо (о! dv0pamoi тои Zev8oa0\dpoi>: Const. De cerim. II,

15, p. 597.14; есть основания думать, что их было пятеро: Литаврин, 1982, с. 73); они получили по пять милиарисиев — меньше, чем не только «люди»,

но даже рабыни (!) (ai 8ouXai: ibid., p. 598.10) Ольги во время второго приема, а на втором приеме они вообще не упоминаются. Нам кажется крайне маловероятным, чтобы такая картина отражала реальное положе- ние Святослава Игоревича в древнерусской правящей верхушке, как пола- гает Г. Г. Литаврин (1982, с. 85—86), будучи убежден, будто протокольная иерархия внутри русской делегации была исключительно внутренним делом русской стороны. В договоре 944 г. посол Святослава, тогда еще совер- шеннейшего дитяти, назван на втором месте — после посла самого Игоря и перед послом Ольги. Конечно, во время правления матери Святослав был оттеснен на второй план и, видимо, княжил (первое время под надзором дядьки-воеводы) в далеком Новгороде (см. выше), но, тем не менее, в русской делегации он, в отличие от прочих «архонтов», был представлен не просто (или не только) послом, а (также и) целой группой своих «людей», что явно свидетельствует о его выделенном положении. Поэтому дискри- минация «людей» Святослава в Константинополе выглядит слишком скан- дальной. Следовательно, она исходила скорее всего от византийских влас- тей. Если так, то не столь уж невероятной выглядит не раз высказывавшая- ся в историографии мысль (последний раз, кажется, Л. Мюллером: Muller L., 1987, S. 81—82), что среди прочего Ольга вынашивала, возможно, и пла- ны русско-византийского династического союза, будучи осведомлена о соответствующем болгарском прецеденте — браке в 927 г. болгарского престолонаследника (впоследствии — царя) Петра с внучкой императора Романа I Марией (Shepard, 1995, р. 121—149). Эти планы были вряд ли осуществимы, так как взгляды Константина VII на матримониальные союзы представительниц императорского семейства с «варварами» отличались крайним консерватизмом: подобные предложения он именовал не иначе как «неразумными и нелепыми домогательствами» (Const. DAI, cap. 13.104— 105, 1967, p. 70; 1989, p. 58—59: аітт^аі? тгараХоуо? каі атгрєттті?). Распро- страняясь на эту тему в широко известных пассажах главы 13 своего трактата «Об управлении империей», он не мог скрыть чрезвычайного раз- дражения — в том числе и поступком Романа I. Предлагая брак Святослава с гречанкой, киевская княгиня, не подозревая о том, наступила на больную мозоль, и потому понятно, что реакция Константина VII могла оказаться столь нервной и отразиться на деталях протокола. Ввиду сказанного выше о демонстративно ущемленном статусе «людей» Святослава во время первого дворцового приема, естественно задаться вопросом, не оказались ли те или иные обстоятельства, связанные именно с персоной Святослава, одной из причин недовольства Константина Багрянородного и Ольги друг другом? Если наши наблюдения соответствуют действительности, то приходится констатировать, что и в этих своих надеждах русская княгиня обманулась. «Люди» Святослава были оскорблены и покинули столицу империи уже после первого приема. Не исключаем даже, что отказ Святославу в греческой невесте повлиял на его (и его советников) решение остаться в язычестве.

Таким образом, источники дают достаточно возможностей верифици- ровать сообщение «Повести временных лет» о недовольстве княгини Ольги результатами своего визита в Царьград. Запланированное радикальное сближение с Византией, одним из элементов которого стало крещение пра- вительницы Руси, в той мере, в какой оно представлялось мысленному взо- ру Ольги, не удалось; перезаключение русско-византийского договора на новых началах не состоялось. Разочарование было велико, так что княгиня, со своей стороны, позволила себе политическую демонстрацию: она отказа- лась взять на Русь греческого (архи)епископа в надежде, что через некото- рое время по зрелом размышлении император изменит свою жесткую по- зицию. Однако с прибытием на следующий год византийского посольства стало ясно, что этого не произошло, и княгиня предприняла еще один де- монстративный шаг— отправила послов в Германию. Как показали по- следующие события, он произвел впечатление на Константинополь. Думать так позволяют некоторые обстоятельства немецко-византийских отноше- ний той поры.

В декрете венецианского дожа Петра IV Кандиана от июня 960 г. на- ходим не вполне понятное на первый взгляд сообщение: глава венеци- анского правительства запрещает перевозить в Константинополь на вене- цианских кораблях переписку из Саксонии, Баварии и Ломбардии, посколь- ку раздражение, которое она вызывает при византийском дворе, отражается на престиже Венеции; раздражение это было столь велико, что «с нашими (венецианскими. — А Н.) грамотами, которые мы по обычаю направили императору с поздравлениями от нашей республики», поступили «с бес- честьем, ... обращаясь с ними, как с пустым местом» (Urk. Venedig, N 13, p. 21: «... nostri homines accipiebant epistolas de infra regno Italico et de Baioaria, similiter et de Saxonia, et de aliis partibus, et eas ad Constantinopolim ad imperatorem deferebant. Unde magna vituperatio erat in nobis et nostra patria, et dishonorem (так! — A H.) in nostras cartulas, quas ad imperatorem pro salutatione nostre patrie consueti eramus transmittere. Ad magnam utilitatem erant recepte, et pro nihilo eas habebant»). Дата документа в сохранившихся спис- ках — в 24-й год Романа II, в III индикт — явно ошибочна; от какого бы года ни вести счет лет правления Романа И, от начала ли соправления с отцом, т. е. 946 г., или от начала самостоятельного царствования в 959 г., 24-го года получить никак нельзя, потому что Роман умер в 963 г.; остается поло- житься на датировку III индиктом, который в правление Романа II при- ходился на 959/60 сентябрьский год. В том же 960 г. известный дипломат, специалист по «византийским делам», кремонский епископ Лиудпранд по- чему-то пребывал на острове Паксос близ эпирского побережья, т. е. в районе византийской границы (Liudpr. Antap. Ill, 1, p. 74; Lintzel, 1933, S. 57). Оказаться здесь он мог только по пути в Константинополь, поэто- му историки говорят кто о состоявшемся (Ohnsorge, 1958d, S. 36; idem, 1962, S. 115), кто о несостоявшемя (L^eyser, 1973, p. 30) посольстве Оттона I в Византию; заметим, что ни в компендиум Р. Кепке — Э. Дюммлера (Кор- ке — Diimmler, 1876), ни в сборник регестов И. Бёмера — Э. Оттенталя (Bohmer, II/1) данные о посольстве 960 г. не включены. Со слов самого Лиудпранда мы знаем всего о двух его пребываниях в византийской столице: в 949 г. (или чуть ранее? см. выше) по поручению итальянского короля Беренгара II и в 968 г. — Оттона I, так что вряд ли предполагаемое по- сольство Лиудпранда в 960 г. имело завершение. Почему? Оно не было при- нято византийскими властями? Нельзя ли связать эти несколько неопреде- ленные данные с резким обострением немецко-византийских отношений в 960

г., отразившимся в венецианском документе? Ответить утвердительно на эти вопросы было бы легче, если бы удалось установить, чем такое обострение могло быть вызвано.

Разлад между Германией и Византией при Никифоре II Фоке (963— 969) имел причиной упорное нежелание властного василевса признавать за Оттоном I императорский титул, принятый им в феврале 962 г., а потому говорить о подобном разладе для последних лет правления Константина VII (ум. 9 ноября 959 г.), по всей видимости, преждевременно. Все, что мы знаем о византийско-немецких отношениях в период самостоятельного царствования Константина VII, характеризует их как лояльные. Хотя про- ект второго брака престолонаследника Романа II с племянницей Оттона I ок. 952/3 г., как мы помним, не осуществился, это не повело к расстройству отношений между Германией и Ромейской державой; во всяком случае, в феврале 956 г. во Франкфурте среди прочих иностранных посольств, позд- равлявших Оттона с решительной победой над венграми при Лехе, было и греческое (Корке — Diimmler, 1876, S. 278; Dolger, 1924, N 664; Lounghis, 1980, p. 203, 476—477). Ничего определенного о немецко-византийских от- ношениях в последующие три года неизвестно, но не видно и причин, кото- рые могли бы нарушить их мирный характер. Стремление саксонского ко- роля к императорской короне, с которым иногда связывают его безуспеш- ное посольство к папе Агапиту II в 951 г. (Корке—Diimmler, 1876, S. 199— 200: Bohmer, II/l, N 201а; король просил папу принять его в Риме, но по- лучил отказ, продиктованный тогдашним хозяином города Альбериком), тогда еще не было явным, а итальянская политика, ставшая позднее глав- ным предметом политических раздоров между Восточной и Западной импе- риями, ограничивалась эпизодическими военными действиями в Ломбардии (поход Оттона I в 951—952 гг. и его сына Людольфа— в 957 г.) и была неудачной: оба похода закончились восстановлением власти Беренгара И.

Итак, судя по всему, немецко-византийский конфликт в первой по- ловине 960 г. был внезапным. На это указывают и болезненная резкость реакции Константинополя, и то ложное положение, в какое неожиданно для себя попало венецианское правительство: вряд ли оно допустило бы до- ставку дипломатической почты из Германии в Византию на своих кораблях, если бы враждебность между двумя державами не была бы для него но- востью. Сделанные наблюдения позволяют предложить следующую рекон- струкцию хода событий.

В ноябре 959 г. умер Константин VII. Став единодержавным василев- сом, Роман II сразу же разослал «дружественные послания» «к болгарам и [прочим] народам запада и востока», в ответ на которые все с радостью «подкрепили мирные договоры» с Византией (Theoph. Cont., p. 470.19— 471.2: ттрод ттаута архлуо^ ••• Tfjs ВоиХуаріад каі Tfjg бшєад каі єсоад €0vojv атгоатєХХоцєуазу фіХікшу ураццатазу аитои тгаутєд ті] тихті каі фіХіа аитои той аитократород кратіатоу avv\±vov каі фіХікад сгтгоубад (bjioXoyow; Про- долж. Феоф., с. 194; Dolger, 1924, N 685). Надо думать, такое послание было отправлено и к Оттону I, с которым новый император наследовал от отца, как мы видели, в целом, дружественные отношения. Однако, рисуя идилли- ческую картину единодушного подтверждения «мирных договоров», автор «Продолжения Феофана», по меньшей мере, несколько упростил реальное положение дел. Посольство Романа II в Германию прибыло во Франкфурт по расчету времени (путь по морю от Константинополя до Венеции занимал около трех недель: Liudp. Antap. VI, 4, p. 154) приблизительно на Рождество 959

г. или некоторое время спустя. Здесь оно застало русских послов и узнало — вероятно, как о только что свершившемся факте — о посвящении немецкого епископа для Руси. Разумеется, греки не замедлили донести об этом своему императору. Пути официальных посольств более неспешны, чем дипломатических гонцов, и когда венецианцы приблизительно в начале весны 960 г. прибыли в столицу Византийской империи с поздравлениями ее новому владыке, доставив, как обычно, с оказией и какие-то дипломати- ческие бумаги из Германии, они встретили тот обескураживающий прием, который по возвращении посольства в Венецию вызвал весьма нервный декрет дожа. Расстройство немецко-византийских отношений в 960 г. не находило себе удовлетворительного объяснения (Hiestand, 1964, S.211), пока на его вероятную связь с посольством Ольги в Германию не указал английский историк К. Лейзер (Leyser, 1973, р. 30, 50, not. 8).

Аффектированность, с какой византийское правительство отреагиро- вало на известие о русско-немецком сближении, указывает на сугубую важность для него тех вопросов, которые так и не были решены во время визита Ольги на берега Босфора. Если русские послы говорили с Оттоном I о крещении Руси, то, думаем, об этом же, пусть и наряду с другими во- просами, шла речь и на русско-византийских переговорах в 957 г. Вопрос о крещении есть не в последнюю очередь вопрос о церковно-политической ориентации молодого государства и связан с целым рядом политических условий и двусторонних обязательств, как то хорошо иллюстрируют обсто- ятельства крещения киевского князя Владимира Святославича в 987— 988 гг. Законы дипломатической игры оставляли за Киевом свободу выбора: довести до конца начатое в Германии или вернуться к переговорам с греками, если те поведут себя достаточно уступчиво. Но ведь в аналогичной позиции находился и Оттон I. Несомненно, он, как и Ольга, отчетливо представлял себе, что официальное включение Руси в сферу миссионерской активности германской церкви в тех условиях означало конфликт с Ви- зантией. Король стремился в Рим. Признание его имперских чаяний визан- тийскими императорами было для него, разумеется, много важнее, чем проблематичные выгоды от сближения с Русью. Поэтому, не решая окон- чательно вопроса о епископе для Руси, он использовал его в качестве козыря в своей византийской политике.

Вот какую миссию, наряду с поздравлениями Роману И, должно было выполнить посольство Лиудпранда, с которым он оказался на Паксосе в 960

г. Именно попытка германского короля завязать переговоры с греками, используя «русский вопрос», и стала, очевидно, причиной задержки уже рукоположенного епископа. О том, что эта причина лежала в сфере тайной дипломатии, тщательно скрывавшейся не только от русских послов, но и от Адальберта, свидетельствует неопределенность, с какой последний пишет в своей хронике о «каких-то задержках» («quibusdam dilationibus»). Еще и поэтому внешне естественную мысль о болезни миссийного епископа, с самого начала помешавшей выполнению его задачи, приходится отбросить (не говоря уже о том, что хворого монаха едва ли поставили бы во главе столь хлопотного предприятия). Высказывалось предположение, что Либу- ция могли задержать трения между майнцским и гамбургским митропо- литами по поводу церковного подчинения новой епископии (Dehio, 1877, S. 124; Rhode, 1964, S. 46). Однако рукоположение Либуция именно Адаль- дагом скорее всего уже означало его подчинение Гамбургу (Abraham, 1904, s. 8) — такова была ординационная практика (Hauck А., 3, S. 105). Борьба между двумя митрополиями, если она имела место, могла вестись либо до поставлення Либуция, либо после его смерти. Мы видели, что посвящение Либуция не кем иным как гамбургским архиепископом имело особые осно- вания: Адальдаг обладал соответствующими полномочиями в качестве пап- ского викария. Кто хиротонисал Адальберта, неизвестно, но не видно ника- ких веских доводов в пользу мнения, что это делал майнцский архиепископ; вопреки Д. Клауде (Claude, 1972, S. 77), из текста «Продолжения Регинона» это отнюдь не следует. В момент посвящения Адальберта (после 15 фев- раля 961 г.) Адальдаг скорее всего пребывал при дворе. Исключительная роль, которую гамбургский митрополит играл при особе Оттона I во время второго итальянского похода (конец 961—965 гг.) (Glaeske, 1962, S. 9—12), позволяет предполагать, что и в период подготовки похода он не отлучался от двора; некоторое подтверждение тому— грамота Оттона II от 961 г., в которой Адальдаг упоминается как присутствующий (DD Ott. II, N 2).

Момент для Оттона I был благоприятный: уже летом — осенью 960 г. к нему начинают прибывать представители северноитальянской знати, а также папские послы, настойчиво зовущие его на защиту от злодейств Беренгара II. Зная манеру германского короля тщательно готовить осу- ществление своих политических планов, можно быть почти уверенным, что это не было для него сюрпризом и в 959 — первой половине 960 г. поход на Рим был уже делом решенным. Смена власти в Константинополе и посоль- ство из Руси оказались как нельзя кстати. Судя по тому, что летом 961 г. немецкий епископ все-таки отправился на Русь, а упорный отказ греков признать Оттона I императором привел в 960-е гг. Германию и Византию к открытой войне, посольство Лиудпранда 960 г. оказалось безуспешным: не- ясно даже, добралось ли оно вообще до византийской столицы.

Немецко-византийская война началась в 967/8 г. при Никифоре И, но конфликт 960 г. в течение короткого правления Романа II (959—963), судя по всему, так и не был улажен. Во всяком случае, в первые годы царст- вования Никифора отношения между Восточной и Западной империями уже были (продолжали оставаться?) враждебными. Так, появление бол- гарских послов при немецком дворе в 965 г. (Куник — Розен, 1878, с. 52: Ibr. Ja’k., p. 51, 148) можно расценивать как свидетельство антивизантин- ского союза между Оттоном I и Болгарией накануне болгаро-византийской войны (Иванов, 1981, с. 96; см. также главу VI). Об этой враждебности го- ворит и попытка папы Иоанна XII, предпринятая им в конце своего понти- фиката, весной 963 г., втянуть Византию в вооруженную борьбу против От- тона I в Италии. Примерно в мае дружественный Оттону герцог Беневента и Капуи Пандульф I перехватил папских послов, направлявшихся в Ви- зантию и Венгрию (!) с просьбами о военной помощи против германского императора (Liudpr. Hist., cap. 6, p. 163; Bohmer, II/5, N 315). Эти посоль- ства, несомненно, находились в связи с переменой политики Иоанна XII от- носительно Германии, что выразилось и в тайных переговорах с Адальбер- том, сыном короля Беренгара, который (Адальберт) был в итоге торже- ственно принят папой в Риме в начале июня 963 г. (Bohmer, II/5, N 312, 313, 317). За предположением, что императорский титул Оттона I был якобы признан Романом II, тогда как Никифор II дезавуировал это признание, не стоит ничего, кроме авторитета В. Онзорге (см. прежде всего: Ohnsorge, 1966,

S. 176—207). Историк справедливо указывает на титулование Оттона «императором франков» в хронике Скилицы (Scyl., р. 239.75—76, 245.19— 20: вождь венгров Вулчу побежден в 955 г. итто ”Птоі> тои (ЗааїХєсі)? aimov, т. е. Фраууыу; в 963 г. 9Qtos* о тыу Фраууыу рааїХєи? изгоняет папу Иоан- на XII) и заключает, что таково было словоупотрбление и в источнике Ски- лицы второй половины X в. Все это так. Но когда именно оформилось такое словоупотребление? Естественнее думать, что не в правление Рома- на II, а после немецко-византийского мира при Иоанне I Цимисхии в 972 г.; во всяком случае, автор времен Романа II должен был бы знать, что Оттон стал императором только в 962 г., и под его пером допущенный Скилицей анахронизм (Оттон I — «василевс франков» уже в 955 г.) едва ли мыслим.

Такая жесткая позиция правительства Романа II по отношению к Гер- мании означает, что русско-византийские противоречия были к тому времени уже, скорее всего, урегулированы. Те самые «вой в помощь», в которых было отказано Ольгою Константину VII, при Романе II участвуют в операциях Никифора Фоки против арабов на Крите в августе 960 — марте 961

г. (Theoph. Cont., p. 476.14; Продолж. Феоф., с. 198; Muralt, 1855, р. 535; Schlumberger, 1890, р. 46—47); упомянутые выше «дружественные посла- ния» Романа II достигли Киева не позже весны или начала лета 960 г., так что пополнение к русскому корпусу, в течение лета отправившись в Царь- град, в августе уже вполне могло отплыть на Крит. Впрочем, этот аргумент следует воспринимать cum grano salis, так как трудно сказать со всей опре- деленностью, был ли этот русский отряд вновь прибывшим подкреплением или одним из тех, что находились на византийской службе уже в середине 950-х гг., т. е. в силу договора 944 г. Действительно, по данным арабских источников (правда, довольно поздних — первой четверти XIII в.) какие-то русские участвовали в 954 г. в битве с войсками Сайф ад-Даулы под стенами Хадата (Васильев А. А., 1904, с.279); согласно более современному свидетельству ал-Масуди, русские воины, наряду с болгарскими и армян- скими, были и в составе гарнизонов, размещенных в 956 г. по сирийской границе (Бейлис, 1961, с. 28—29; Пашуто, 1968, с. 66). Однако если датиро- вать катастрофическое поражение предыдущей критской экспедиции под командованием патрикия Гонгилы не 949 г., а серединой 950-х гг. (см. вы- ше), то острая заинтересованность Константинополя в пополнении рус- ского корпуса, проявленная им в переговорах 957 г., станет понятна: ведь в войске Гонгилы находился довольно крупный русский отряд (Const. De cerim. И, 45, p. 664.15: ок. 600 человек), вероятно, истребленный арабами. Кроме того, завоевания Святослава, прежде всего, окончательное разруше- ние им Хазарского каганата, результатом которого явилось установление русской доминации в Восточной Европе, были бы невозможны без благо- желательного нейтралитета Византийской империи (Сахаров, 1991, с. 205). Можно догадываться, что такой нейтралитет (так же, как и приглашение Святослава в качестве союзника Византии против Болгарии в 968 г.: см. главу VI) был обусловлен одним из пунктов договора, сопровождавшего урегулирование русско-византийского конфликта при Романе II.

Ясным свидетельством перемен в политическом курсе Константино- поля по отношению к Руси служит и быстрая неудача миссии Адальберта. Вполне вероятно, что эти перемены были облегчены и случившимся при- близительно в то же время вокняжением в Киеве возмужавшего Свято- слава, не проявлявшего (по крайней мере, в начале своего правления) инте- реса к проблеме крещения Руси. Возможно, антихристианские эксцессы, сопровождавшие приход к власти языческой «партии» во главе с молодым князем, и послужили причиной гибели кого-то из спутников Адальберта. М. Д. Приселков (1913, с. 14) предполагал, что Ольга не удовлетворилась той степенью автономии, которую предложил русской церкви Оттон I. При всей гадательности этого мнения оно часто повторяется в литературе (Vernadsky, 1948, р. 41; Пашуто, 1968, с. 120; и др.), но не представляется вероятным: вопросы такого рода должны были обсуждаться и решаться еще во время переговоров. *

* *

Главные итоги нашего исследования сводятся к следующему. 1.

Датировки пребывания княгини Ольги в Константинополе в разных источниках (древнерусских, «Продолжении Регинона», трактате Констан- тина VII «О церемониях») противоречивы. Данные обрядника Константина следовало бы, разумеется, предпочесть всем остальным как показания не только современника, но и очевидца, если бы они сами не допускали раз- личных толкований и двоякой датировки — 946 и 957 г. 2.

Попытки решить дилемму, не выходя за пределы De cerim. И, 15, не приносят успеха. В пользу 946 г. свидетельствует указание на IV индикт в заголовках, однако применительно к приемам Ольги такой датировке пре- пятствует упоминание во время одного из них ребенка Романа И, у которого в 946 г. детей быть не могло. Невозможность поправить дело с помощью сколько-нибудь приемлемой конъектуры также является косвенным аргу- ментом против 946 г. В то же время ряд наблюдений говорит о вероятности более позднего происхождения заголовков. 3.

Описание приемов арабских послов (тарситов) в De cerim. II, 15, которые (приемы), согласно заголовкам, имели целью заключение мира и обмен пленными, вступает в противоречие с подробным рассказом о визан- тийско-арабском обмене пленными (не мире!) в 946 г. у современного араб- ского историка ал-Масуди; плохо согласуется с ал-Масуди и известие об обмене пленными в «Продолжении Феофана». Подобных противоречий с тем, что известно о византийско-арабских отношениях в 957 г., не наблю- дается. Исходя только из содержания главы II, 15, надо констатировать, что описанные в ней приемы арабов и Ольги могли относиться к 957 г. Вероятная датировка второго брака Романа II 953/4 г. позволяет думать, что в 957 г. у него могли быть дети — вероятно, дочь Елена (не исключено, что и сын Василий).

В такой ситуации решающий голос приобретают источники помимо De cerim. II, 15. 4.

Все они приурочивают крещение Ольги к ее пребыванию в Кон- стантинополе, поэтому неубедительна гипотеза о том, что обращение кня- гини состоялось в Киеве до ее поездки в Царьград (Е. Е. Голубинский, Г. А. Острогорский). В древнерусской традиции господствует дата креще- ния 6453 (955) г., Скилица относит его неопределенно ко времени Констан- тина VII, а «Продолжение Регинона» — к правлению Романа. Предполо- жения о крещении при Романе I (не позднее 944 г.: О. М. Рапов) или Рома- не II (после 959 г.: Д. Оболенский) малоперспективны. Разнообразные по- пытки согласовать эти противоречивые даты, допуская, что Ольга пу- тешествовала в Византию дважды— в 955 и 957, 946 и 955, 946 и 960 гг. (М. Д. Приселков, Д. Оболенский, Г. Г. Литаврин, А. Поппэ) — ео ipso ус- тупают любой гипотезе, которая достигает той же цели, не прибегая к столь искусственному допущению. Такая гипотеза может быть выдвинута на ос- нове альтернативной датировки крещения Ольги в некоторых древне- русских летописях — 6466 (т. е. 957/8 сентябрьским) г., которая, вероятно, через посредство новгородского летописания XI в. восходит к древнейшей киевской историографии. Тем самым одна из двух возможных датировок приемов Ольги в Константинополе по De cerim. И, 15 совпадает с одной из возможных датировок поездки княгини в Царьград в древнерусской традиции, что является существенным аргументом в пользу той и другой. В силу этого наиболее вероятной представляется гипотеза, согласно которой Ольга ездила в Константинополь в 957 г., тогда же была крещена, после чего состоялись ее приемы во дворце, описанные в «De cerimoniis». 5.

Против датировки (единственной или хотя бы одной) поездки Ольги в Византию 946 г. говорят также наблюдения над формуляром обращения к «архонту Росии» в адреснике Константинова трактата (De cerim. II, 48), которые заставляют отодвинуть гибель князя Игоря на время после ко- ронации Романа II (т. е. после Пасхи 946 г.), и молчание о приезде русской княгини в другом сочинении Константина Багрянородного — «Об управле- нии империей», относящемся, в целом, к началу 950-х гг. 6.

Визит русской княгини в Царьград в 957 г. преследовал церковно- политические цели (личное крещение, переговоры о первоначальной цер- ковной организации Руси), что подтверждается и аналогичными целями посольства, которое Ольга отправила через два года в Германию; сомнения, неоднократно высказывавшиеся по этому поводу, источниковедчески и чисто исторически неосновательны. Крещение Ольги сопровождалось ее принятием в византийскую идеальную «семью государей» в высоком ранге «дочери» императора. Вместе с тем, по составу русской делегации видно, что в Константинополе велись также переговоры на торгово-политические темы с перспективой заключения нового, более выгодного для Руси дого- вора с Византией, чем договор 944 г., а быть может, и переговоры о ди- настическом союзе. Они не привели к успеху, чем и объясняется обращение Ольги к германскому королю Оттону I. 7.

Киевская правительница рассматривала свои сношения с Германией прежде всего как средство дипломатического давления на Византию. От- тон I, в свою очередь, назначив епископа для Руси, не отправлял его, стре- мясь использовать как козырь в переговорах с Константинополем. Подав- ление немецкого миссийного епископа для Руси в конце 959 г. стало при- чиной напряженности в немецко-византийских отношениях, которая отме- чается в 960 г. Новое византийское правительство Романа II предпочло уладить конфликт с Киевом, что, вероятно, было облегчено произошедшей в начале 960-х гг. сменой власти в Киеве. «Metropolia totius Sclavorum gentis»: Русь и Магдебургское миссийное архиепископство (60-е годы X века)

Если для правления княгини Ольги (не ранее 946 [?] — ок. 960), а затем и ее внука киевского князя Ярополка Святославича (972—978) характерны тесные политические взаимосвязи с латинским Западом (см. главы V, VII), представленным прежде всего Германской империей, то пе- риод киевского княжения Ольгиного сына Святослава Игоревича (ок. 960— 972) выглядит в этом отношении очевидной цезурой. Коль скоро русско- немецкие связи как при Ольге, так и при Ярополке имели ярко выраженную религиозно-политическую окраску, то отсутствие каких-либо сведений о подобных связях при Святославе может служить лишним подтверждением равнодушия князя к проблеме христианизации, которое так выпукло об- рисовано в «Повести временных лет»: «Живяше же Олга с сыном своим Святославом и учашеть его мати креститися, и небрежаше того, ни в уши внимаше, но аще кто хотяше волею креститися, не браняху, но ругахуся тому» и т. д. (ПСРЛ, 1, стб. 63; 2, стб. 51—52).

Между тем чрезвычайно активная внешняя политика Святослава, вы- ливавшаяся в практически постоянные войны далеко за пределами Руси, грандиозная по размаху и, несомненно, хорошо продуманная (некоторым вполне солидным трудам зарубежных русистов последнего времени [Riiss, 1981, S. 294—298; Goehrke, 1992, S. 167—168] свойственно представление о Святославе как о «последнем викинге» на киевском столе, который не имел никакой политической концепции и был озабочен исключительно захватом все новой военной добычи; однако оно покоится, на наш взгляд, не столько на историческом анализе, сколько на программном стремлении к общей ар- хаизации общественного и государственного строя Древней Руси: Наза- ренко, 19966, с. 180—182; см. также Предисловие), вне связи с общеевро- пейской политикой осуществляться едва ли могла, причем в Европу того времени, естественно, в полной мере следует включить и Византийскую им- перию. Так, например, бесспорно, что многие обстоятельства и предысто- рии балканских войн Святослава, и самой русско-болгарско-византийской вооруженной борьбы 968—971 гг. не могут быть правильно и до конца по- няты без учета византийско-немецких отношений той поры (см., например: Иванов, 1981, с. 88—100). Поэтому следовало бы ожидать, что Западная империя саксонских королей должна была так или иначе оказаться в поле зрения воинственного киевского князя. Однако ни в «Повести временных лет», ни в иностранных (главным образом, византийских и, отчасти, восточ- ных) источниках, на которых основаны наши знания о русско-византийской войне при Святославе (их критический разбор дан в работах П. О. Карыш- ковского: 1952, с. 53—61; 1953а, с. 36—71; 19536, с. 224—243), никаких све- дений о сношениях между Русью и Западом в то время нет. Неудивительно, что и в историографии (см. ее обзор: Сахаров, 1991, с. 49—90) эта тема полностью отсутствует. Было отмечено только, что военные действия против Византии Святослава на Балканах и германского императора От- тона I (936—973) на юге Италии летом 970 г. замечательным образом син- хронны (Пашуто, 1968, с. 71; Manteuffel, 1970, р. 41). Остается только вслед за В. Т. Пашуто (1968, с. 127) повторить, что этот скудный историографи- ческий итог еще раз «дает повод с ужасом думать о той хрупкой факти- ческой основе, на которой возводим мы здание средневековой истории русской внешней политики». Все же и здесь обращение к иностранным — в первую очередь, к менее всего учитывавшимся до сих пор немецким — ис- точникам, мобилизация рассеянных по ним косвенных, но порой весьма красноречивых указаний, обостренное внимание к деталям (следуя девизу медиевистики: Der Teufel steckt im Detail) позволяет заметно расширить круг данных и вывести изучение проблемы на новый уровень.

В предыдущей главе подробно рассмотрено отправленное в 959 г. к германскому императору Оттону I посольство княгини Ольги, которому было поручено просить для Руси епископа и священников. Отбывшая в 961

г. в Киев миссия во главе с Адальбертом, новопоставленным епископом Руси, успеха не имела, и уже в следующем году Адальберт вернулся. Как бы ни расценивать акцию Ольги, надо признать, что за ней стояли опреде- ленные политические силы при киевском дворе, стояла, условно говоря, «партия» княгини Ольги, т. е. «партия» христианская, «партия» внутреннего государственного устроения (Goehrke, 1995, S. 149), которой обычно при- писывают произошедшие в правление Ольги административные преобразо- вания (организацию сети административно-даннических центров — погос- тов и др.), хотя их характер не всегда до конца понятен (Юшков, 1939, с. 31; Греков, 1953, с. 300—303; Russ, 1981, S. 293—294; Свердлов, 1982, с. 62— 64; Goehrke, 1992, S. 156; и мн. др.). Оттону, конечно же, было ясно, что прохристианская группировка в Киеве, пусть и отодвинутая в первой по- ловине 960-х гг. на второй план языческой «партией» возмужавшего Свя- тослава, продолжала существовать. Следовательно, неуспех Адальберта вряд ли рассматривался в Германии как безусловный и окончательный. Логично думать поэтому, что Русь как фактор международной политики и именно в смысле возможного восстановления церковно-политических свя- зей между Германией и Русью должна была бы так или иначе учитываться в масштабной внешнеполитической программе германского императора периода его третьего итальянского похода в 966—972 гг. Такое предпо- ложение тем более оправданно, что на имперском съезде в Кведлинбурге на Пасху 973 г., целью которого было продемонстрировать латинской Европе итог урегулирования немецко-византийских противоречий и торжество оттоновской политики renovatio imperii (если, несколько забегая вперед, воспользоваться формулировкой, изобретенной на рубеже X—XI вв. идео- логами Оттона III [983—1002]), среди многочисленных иностранных пред- ставительств присутствовало и русское (Lamp., а. 973, р. 43; об источнико- ведческих проблемах, связанных с этим сообщением Ламперта Херсфельд- ского, см. в главе VII).

Кведлинбургский съезд был мероприятием чрезвычайным. То был апофеоз имперской политики Оттона I. Оплот политического традициона- лизма, церемонный и щепетильный Константинополь наконец-то признал de iure за саксонским королем многообещающий титул императора — хотя и без принципиального определения «римский» (подробнее — в главе VIII). Особый блеск новому императорскому двору придавало присутствие су- пруги Оттона II (973—983), соправителя и престолонаследника, — гречанки Феофано, родственницы (вероятно, племянницы) царствовавшего тогда василевса Иоанна I Цимисхия (969—976). Несомненно, «имперская аура» придавала совершенно новое качество и восточной политике Оттона I, которая далеко не в последнюю очередь являлась политикой церковно- миссионерской (церковная миссия по традиции рассматривалась как одна из главнейших задач империи) и была направлена на создание на территориях государств, лежавших за пределами непосредственных границ Германского королевства, церковной организации, руководимой немецкими митропо- лиями. Так, в частности, в Кведлинбурге, судя по всему, обсуждался вопрос об открытии, наконец, Пражской епархии (Bohmer, II/5, N 512). Значение кведлинбургского съезда для северно- и центральноевропейских соседей новой империи очевидно уже из одного необычайно представительного списка иностранных посольств: кроме послов киевского князя Ярополка, здесь присутствовали посольства из Дании, Венгрии, Болгарии, чешский князь Болеслав II (967—999) прибыл лично, а польский князь Мешко I (ок. 960—992) прислал своего сына (кроме указанного выше сообщения Ламперта см. также: Ann. Hild., а. 973, р. 23; Ann. Alt., а. 973, р. И; Bohmer, II/1, N 562d; Liibke, 2, N 163); вскоре после съезда прибыло даже посольство от северноафриканских Фатимидов (Widuk. III, 75, р. 152; Корке—Diimmler, 1876, S. 509; Bohmer, II/l, N 567а) — верный признак того, что новая им- перия Оттона I рассматривалась как реальная политическая сила и в Среди- земноморье.

В силу итогового характера кведлинбургского съезда факт участия в нем представителей Руси как бы отсылает нас к предыдущему истори- ческому периоду, т. е. к правлению Святослава. В политике Оттона I 966—972 гг., успех которой венчали кведлинбургские торжества, можно выделить два стратегических направления. Во-первых, это борьба за при- знание Византией в лице властного, несговорчивого и прямолинейно-гру- боватого Никифора II Фоки (963—969), проверенного в боях полководца, поднятого Феофано, вдовой Романа II (959—963), до престола василевсов, императорского титула за германским королем и, как следствие, за ус- тупку Германии сюзеренитета над Центральной Италией — не только над Римом, но и над лонгобардскими герцогствами Капуи, Сполето и Бене- вента. Во-вторых, стремление учредить в Магдебурге на Эльбе, на край- ней восточной оконечности королевства, митрополию с практически не- ограниченными миссийными полномочиями по отношению к славянским соседям. Трудно не заметить, что оба эти направления вряд ли могли ми- новать Русь, которая, как уже говорилось, была фактической союзницей новой империи в ее войне против Византии и, сверх того, с 959 г., пусть и лишь формально, являлась миссийной епископией, подчиненной герман- ской церкви. Эти общие соображения позволяют конкретизировать об- ласть наших разысканий.

Прежде всего, важно ответить на два взаимосвязанных вопроса. Где проходила восточная граница миссийной Магдебургской митрополии, уч- режденной Оттоном I для славян в 968 г.? Иными словами, мыслилась ли в то время ее организаторами Русь частью этой митрополии? И далее, по- скольку первым магдебургским архиепископом стал именно миссийный епископ Руси Адальберт, возникает другой вопрос: случаен ли такой высокий взлет миссионера-неудачника? Что он значил (и значил ли) в плане русско-немецких отношений?

Начать необходимо с краткого очерка предыстории Магдебургской архиепископии (Claude, 1972, S. 1—95). Впервые план устройства мис- сийной митрополии для славян к востоку от немецких границ был пред- ставлен Оттоном I на рассмотрение папы Агапита II (946—955) в 955 г. Тот одобрил его, оставив конкретную организацию новой архиепископии на усмотрение короля (речь шла о переносе хальберштадтской кафедры в Магдебург и о переподчинении ему Хафельбергской и Бранденбургской епархий, находившихся на заэльбских землях со славянским населением и входивших тогда в состав Майнцской митрополии) и даже снабдив его, как есть основания думать (см. подробнее в главе V) для того особыми полно- мочиями. Единственным условием папы, которое он не мог бы отменить при всем желании, было соблюдение канонического права, т. е. согласие на реорганизацию со стороны Майнца. Однако майнцский архиепископ Виль- гельм, добрачный сын Оттона I от неизвестной по имени славянки, наотрез отказался поступиться частью своего диоцеза. Впрочем, через некоторое время компромисс между императором и архиепископом был достигнут: синод в Риме решением от 12 февраля 962 г., принятым в присутствии папы Иоанна XII (955—963/4) и только что коронованного императора Оттона I, подтвердил магдебургский проект. Но планам императора вновь не суждено было осуществиться, на этот раз из-за решительного сопротивления опыт- ного (он занимал кафедру с 924 г.!) хальберштадтского епископа Бернхарда, который, согласно новой редакции проекта, оказывался главной стра- дающей стороной и должен был выделить Магдебургу (располагавшемуся на канонической территории Хальберштадтского диоцеза) часть своей епархии. Оттон предпочел выждать естественного устранения этого нового препятствия. В феврале 968 г. престарелый Бернхард скончался, а его преемника Хильдеварда император утвердил в должности только после того, как добился от него желаемых уступок. Предчувствуя приближение решающего момента, Оттон еще за год до смерти Бернхарда получил под- тверждение санкции на создание Магдебургской митрополии от нового папы Иоанна XIII (965—972) на равеннском синоде в апреле 967 г. Официально она была оформлена учредительными грамотами папы и императора в октябре 968 г.

Вопрос о восточной границе Магдебургской архиепископии в первое время ее существования чрезвычайно спорен. Острота и затяжная дис- куссионность проблемы во многом объясняются тем, что она непосред- ственно связана с оценкой юрисдикциональной принадлежности первой ка- федры на территории Польши — Познанской епархии, возникшей, веро- ятно, ок. 966/8 г. вместе с крещением польского князя Мешка I или вскоре после него. Таким образом, как то часто бывает, чисто научный вопрос оказался осложнен национально-политическими соображениями новейшего времени. Мы не видим нужды вникать в обильную и крайне проти- воречивую историографию на «познанскую тему» (см. ее сжатые обзоры: Claude, 1972, S. 106—112; Labuda, 1974, s. 174—182). Во-первых, тот или иной статус познанских епископов в первые годы после открытия магдебургской кафедры вовсе не предрешает ответа на поставленный нами вопрос о месте Руси в магдебургском проекте Оттона I: новый митро- поличий диоцез, хотя бы в силу его миссийного характера, не следует представлять себе непременно в виде той или иной компактной связной территории. Во-вторых, что еще важнее, затянувшийся спор вокруг юри- дического положения Познанской епископии многими десятилетиями вра- щается в кругу одних и тех же источников; в сущности, это те же тексты, которыми приходится пользоваться и обсуждая более широкую тему вос- точной политики первых двух Оттонов: замыкался ли их политический горизонт Одером (Рорре, 1997, s. 24—28) или простирался дальше, охва- тывая также древнепольские, древнерусские и другие земли? Поэтому суть дела требует сосредоточиться на главнейших текстах и их интерпретации sub specie источниковедения. Возможный результат позволит конкретнее ответить и на общие вопросы.

Разногласия по вопросу о восточной границе Магдебургской митро- полии при Оттоне I вызваны тем, что многие исследователи, следуя авто- ритетному суждению А. Бракманна, усматривают различие в формулиров- ках на этот счет между решением римского синода при Иоанне XII в 962 г. и документами периода понтификата Иоанна XIII (Brackmann, 1941b, S. 140— 153; idem, 1937; Seppelt, 2, S. 365; Baethgen, 1950, S. 56—57; Schmid H. F., 1962, S. 85; Schlesinger, 1968, S. 30—31; Claude, 1974, S. 90—95; Bohmer, II/5, N 304, 418, 450; Papsturk., S. 374, 378 [в обоих последних случаях ком- ментарий X. Циммерманна]; и др.). 12 февраля 962 г. папа предоставил От- тону I и его преемникам право основывать в стране славян «епископства по обстоятельствам и в подходящих местах», а будущему магдебургскому ми- трополиту— рукополагать их («... in convenientibus locis secundum opportu- nitatem episcopatus constitui et in eisdem ... ab archiepiscopo Magdeburgensi episcopos consecrari volumus suffraganeos»: Papsturk., N 154). Постановление равеннского синода от 20 апреля 967 г. выглядит и формально, и по сущест- ву дела не более, чем возобновлением или подтверждением другим папой санкции 962 г. Никаких принципиально новых формулировок в нем нет, а есть только уточнения: говорится о передаче Магдебургу хафельбергской и бранденбургской кафедр и об основании новых, но не анонимных (как в 962

г.), а конкретно в Мерзебурге, Цайце и Майсене. Это уточнение не- возможно понимать в смысле географического ограничения, так как оно сопровождается общей формулой о праве основывать епархии также в любых других «подходящих местах, где благодаря их (магдебургских архиепископов.— А. Н.) проповеди произрастет христианство» («Postea vero idem archiepiscopus et successores eius habeant potestatem per congrua loca, ubi per illorum predicationem Christianitas creverit, episcopos ordinare, no- minative nunc et presentaliter Merseburg, Cici et Misni»: ibid., N 177). Мер- зебург, Цайц и Майсен — это не пределы будущего Магдебургского дио- цеза, а только часть его, о которой можно говорить уже «сейчас и кон- кретно» («nunc et presentaliter»). В булле же, врученной Адальберту в Риме в связи с получением им архиепископского паллия 18 октября 968 г., ска- зано, что Адальберту как митрополиту «подчиняются епископы в подхо- дящих местах за Эльбой и Заале, как уже посвященные, так и подлежащие посвящению в будущем (здесь и везде далее курсив в цитатах наш. — А. Н.) ... дабы столь многочисленный славянский народ, недавно приобщенный к Богу, не оказался бы в плену происков ненавистника веры, лукавого врага [рода человеческого], чего да не будет» («... ultra Albiam et Salam in congruentibus locis subiectos episcopos, qui nunc ordinati sunt et ordinandi futuris post temporibus erunt, habeat... ne per invidiam fidei tanta Sclauorum plebs Deo noviter acquisita callidi hostis, quod absit, rapiatur insidiis»: ibid., N 190; такие же формулировки содержатся и в изданной одновременно другой булле Иоанна XIII о полномочиях магдебургских митрополитов: ibid., N192).

Согласно А. Бракманну и его сторонникам, буллы Иоанна XIII, в отличие от документов, изданных при его предшественнике, ограничивают новую митрополию с востока Одером вследствие изменившегося взгляда курии на церковное подчинение христианизированной части Польши Магде- бургу. Но где же основания для такого суждения? Их можно искать разве что при известном желании в выражении «за Эльбой и Заале» и в словах о «славянском народе, недавно приобщенном к Богу». Однако «за Эльбой и Заале» — вовсе не то же самое, что «по сю сторону Одера», а крестившаяся вместе со своим князем ок. 966 г. часть Польши вполне могла в 968 г. считаться частью «славянского народа, недавно приобщенного к Богу» — так же, заметим, как и Русь, если смотреть на посольство Ольги и постав- ление немецкого епископа для Руси не с точки зрения сиюминутного фак- тического положения, а с точки зрения формально-юридической.

Надавно А. Поппэ попытался не столько усилить, сколько модифи- цировать аргументацию А. Бракманна; по его мнению, русь уже потому нельзя включать в число «славянского народа» («Sclavorum plebs», «Sclavo- rum gens»), как названа паства магдебургских архиепископов и в папской, и в императорской (см. чуть ниже) грамотах 968 г., что немецкие источники X—XI вв. якобы строго отличали русь от славян (Рорре, 1997, s. 25). Дока- зать обратное не составляет труда — достаточно указать на «славян из Руси» («Sclavi de Rugis») «Раффелыитеттенского таможенного устава» начала X в. (Telon. Raffel., cap. VI, p. 251; Назаренко, 19936, с. 64, 83—88, коммент. 38; подробнее об этом памятнике см. в главе III). Ссылка поль- ского русиста на «Sclavania et Ruzzia» Адама Бременского, автора 70-х гг. XI в. (Adam II, 35, р. 95, schol. 24; IV, 32, р. 267), не вполне удачна в силу сугубой неопределенности термина Sclavi / Sclavania и его синонима Winuli у Адама. Так, первый из них обозначает то славян, подежащих юрисдикции гамбургских митрополитов, т. е. ободритов и часть лютичей до реки Пеене (ibid. 1,16, 27; II, 1, 6, 26, р. 22—23, 33, 61, 66, 86 и др.), то всех полабских славян до Одера (ibid. I, 52, 56; II, 5, 15—16, р. 53, 56, 65, 71 и др.), чехи то противопоставлены «славянам» (ibid. I, 56, р. 56), то, напротив, отождеств- ляются с ними (ibid. I, 38, р. 40; ср.: II, 21, р. 76). Более того, Магдебург Адам именует кафедрой для «винульских народов» («Winulorum populi»: ibid. И, 24, p. 83), к которым прямо относит и Ruzzi-русь (ibid. IV, 13, р. 241).

Далее, если действительно усматривать в приведенных выражениях буллы 968 г. какие-то географические ограничения, возникшие в связи с крещением Мешка I, то следовало бы ожидать, что они появятся уже в решениях равеннского синода 967 г., однако в последних ничего подобного нет и право магдебургских архиереев основывать епископии везде, «где благодаря их проповеди произрастет христианство», явно несовместимо с каким бы то ни было изначальным ограничением будущей митрополии с востока (на это указывал также и Г. Телленбах, охарактеризовавший трак- товку А. Бракманна как Uberinterpretation: Tellenbach, 1984, S. 171—172). Таким образом, тезис А. Бракманна существенно проигрывает оттого, что, противопоставляя позиции Иоанна XII и Иоанна XIII в магдебургском вопросе, приходится противопоставлять не решения римского синода 962 г. решениям равеннского синода 967 г., а последние, принятые с согласия Иоанна XIII, — булле того же Иоанна XIII от октября 968 г. Все частные отличия перевешиваются главным и принципиальным сходством: три доку- мента объединены общей формулой о праве Оттона I и магдебургского архиепископа открывать новые епархии «в подходящих местах».

И еще один принципиально важный нюанс. Коль скоро сам Оттон I в учредительной грамоте Магдебургу совершенно определенно высказывает- ся в том смысле, что новой архиепископии предполагается подчинить «весь славянский народ за Эльбой и Заале, как недавно обращенный, так и подле- жащий обращению» в будущем («totius ultra Albiam et Salam Sclavorum gentis modo ad Deum conversae vel convertendae»: DD Ott. I, N 366), то неизбежным следствием гипотезы А. Бракманна станет вывод о каком-то конфликте между императором и папой относительно Магдебурга. Так, В. Шлезингер и Д. Клауде усматривают в грамоте Оттона I несомненные признаки раз- дражения императора позицией папы в магдебургском деле, но в чем именно состоят эти признаки, исследователям разъяснить не удалось (Schlesinger, 1968, S. 31; Claude, 1972, S. 92—95); совершенно непонятно, почему рас- поряжение Оттона I саксонским маркграфам Вигберту, Виггеру и Гюнтеру позаботиться о материальном обеспечении новых епископий следует рас- ценивать как проявление недовольства императора папой (?!) (эта же мысль повторена X. Любке: Liibke, 2, N 152, S. 214). Еще решительнее о противоречиях между Оттоном I и Иоанном XIII пишет X. Циммерманн (Zimmermann, 1965/1966, S. 79—80). Однако очень трудно поверить в наличие таких противоречий, причем настолько острых, что они отразились якобы даже в официальных документах. Одно дело употреблять ритори- ческие формулы в духе геласианского примата духовной власти над свет- ской (они действительно обнаруживаются в указанных буллах Иоанна XIII: Schlesinger, 1968, S. 29—31), не имевшие в X в. никакого реального содер- жания, и совсем другое — практически зачеркнуть далеко идущие планы императора в Центральной и Восточной Европе. Мыслить империю и папство второй половины X в. как две противоборствовавшие политические силы значило бы проецировать на эту эпоху отношения, сложившиеся более столетия спустя, в пору конфликта германского короля Генриха IV (1056— 1106) и папы Григория VII (1073—1085) из-за инвеституры епископов. Все, что мы знаем о папах X в., рисует их политиками, озабоченными практи- чески исключительно борьбой партий и группировок в самом Риме; именно внутриполитическими обстоятельствами диктовались, как правило, и внеш- ние союзы пап.

В этом отношении Иоанн XIII являл собой типичный пример. Он был избран в октябре 965 г. в присутствии императорских легатов (Bohmer, II/5, N 386); изгнанный враждебной партией из Рима уже в декабре, папа воз- вратился на первосвятительский престол через год с военной помощью Оттона I (ibid., N 391, 406); Иоанн XIII был в полном смысле слова креатурой императора; их взаимопонимание было скреплено не только сотрудничеством в магдебургском деле, но и восстановлением папского су- веренитета над рядом центральноитальянских территорий, прежде всего — Равеннской областью (так называемый «patrimonium sancti Petri») (ibid., N 413), а также коронацией Оттона II императором-соправителем в Риме на Рождество 967 г. (ibid., N 433). Неудивительно поэтому единодушие источ- ников, свидетельствующих, что после равеннского синода папа вернулся в Рим в мае 967 г. «в великой радости» (ibid., N 423).

Итак, мы не видим оснований для утверждения о принципиальной раз- ности позиций императора и папы по вопросу о Магдебургском архиепис- копстве. Позиция же Оттона I у исследователей особых споров не вызы- вает: издавая в конце 968 г. грамоту об учреждении Магдебургской митро- полии, император, как указывалось, имел в виду всех славян (естественно, кроме обитавших к юго-востоку от империи и уже входивших в юрис- дикцию зальцбургских архиепископов), т. е. руководствовался представле- нием о Польше и Руси как потенциальной пастве нового миссийного ар- хиепископства. По всей видимости, такое представление сложилось ранее 968 г.; во всяком случае, его контуры сквозят уже в феврале 962 г., когда в ходе бесед Оттона I и Иоанна XII обсуждались «положение дел и управ- ление всем христианским миром» («... de statu et regimine totius christiani- tatis»: Papsturk., N 154). Из этой лапидарной, но емкой формулировки со всей отчетливостью видно, что магдебургский проект к тому времени при- обрел характер важнейшей идейно-политической составляющей имперских (а стало быть — вселенских par excellence) планов Оттона I в целом, и странно было бы думать, что именно Русь, где, напомним, именно в это время еще пребывал немецкий миссийный епископ, по каким-то причинам была исключена из них (возвращение Адальберта в Германию ко двору Оттона II в «Продолжении хроники Регинона» отнесено к 962 г.; для того чтобы сведения об этом достигли Рима до 12 февраля, его следовало бы отнести, как минимум, к середине января; совершенно исключить такой возможности нельзя, но ясно, что она весьма маловероятна).

Максимально широкая в территориальном отношении трактовка маг- дебургского проекта Оттона I диктуется и обстоятельствами его возник- новения: ведь, в сущности, он был прямым результатом исторической по- беды германского короля над язычниками-венграми при Jlexe 10 августа 955 г. (Beumann, 1974, S. 238—275).

Идея подвижности восточной границы Магдебургской митрополии как один из мотивов немецкой имперской политики проявлялась и позже, в конце X в. Так, в последние годы правления Мешка I в статусе Древ- непольского государства и польской церкви произошли изменения: извест- ный, но до сих пор загадочный регест «Dagome iudex» (Dag. iud., p. 394— 395) историки чаще всего толкуют как свидетельство передачи Польши под покровительство папского престола (Wamke, 1980, S. 127—177; Fried, 1980, S. 345—359; idem, 1993, S. 123—124; Labuda, 1986, Sp. 430—431; и мн. др.). Тогда же к державе Мешка отошла Силезия, что должно было повести к притязаниям Познани на церковную власть над этой территорией. Вслед- ствие всего этого, очевидно, обострился вопрос о юрисдикции Магдебурга над Познанской епископией, и в декабре 995 или 996 г. Оттоном III была издана подтвердительная грамота майсенской кафедре с продвинутой далеко в глубь Силезии и Чехии восточной границей (DD Ott. Ill, N 186). Видимо, юридическую стабилизацию восточной границы Магдебургской митрополии следует относить лишь ко времени учреждения польской архиепископии в Гнезне в 1000 г.

Если в 968 г. император настаивал на принципиальной разомкнутости восточной границы новой миссийной митрополии, то назначение ее главой именно фактически безместного миссийного епископа Руси выглядит не- случайным. Догадки о связи магдебургского проекта в редакции 968 г. с планами Оттона I относительно Руси высказывались неоднократно (см., например: Laehr, 1930, S. 57; Schmid Н. F., 1962, S. 35; Angenendt, 1993, S. 16—17; и др.). Здесь, конечно же, невозможно ограничиться общей кон- статацией, что дело заключалось в уже состоявшейся причастности Адаль- берта миссионерской деятельности на востоке (Hlawitschka, 1986, S. 129). Ведь русская миссия была Адальбертом провалена. Независимо от того, что эта неудача могла иметь и объективные причины (перемена политической обстановки в Киеве), интонация, с какой Адальберт описывает свое назна- чение епископом Руси, воспринимавшееся им как досадная необходимость, чуть ли не как изгнание (по его словам, он был поставлен «по совету и ходатайству архиепископа Вильгельма,... хотя и ждал от архиепископа луч- шего и ничем никогда перед ним не провинился» и т. д. — «... machinatione et consilio Willehelmi archiepiscopi, licet meliora in eum confisus fuerit et nihil unquam in eum deliquerit...»: Cont. Reg., a. 961, p. 170; Назаренко, 19936, с. 106, 108; об Адальберте как авторе «Продолжения Регинона» см. в гла- ве V), выдает в нем полное отсутствие миссионерского рвения, тем более заметное, что монастырь св. Максимина в Трире являлся одним из центров монастырской реформы (там же, с. 126—127, коммент. 28). И именно этого человека Оттон I избирает для возглавления миссийной архиепископии, охватывавшей территории с преимущественно еще языческим населением? Почему?

По мнению А. Бракманна, тот факт, что император остановил свой выбор на Адальберте, а не на ком-либо из братии монастыря св. Маврикия в Магдебурге (которому этнополитическая ситуация между Эльбой и Одером была, разумеется, известна много лучше, чем аббату одного из эльзасских монастырей), свидетельствует о важности в 968 г. для Оттона I именно дальних славян (Brackmann, 1941b, S. 144) 19. Такой устойчивый интерес императора к Киеву объясняют неудачей немецко-византийского сбли- жения при Никифоре II (Manteuffel, 1970, р. 41). К приведенным наблюде- ниям можно добавить еще и следующее: после своего возвращения из Руси Адальберт снова оказался в составе придворной канцелярии, на этот раз Оттона II (Bresslau, 1925, S. 665—666, 668; Wattenbach — Holtzmann, 1, S. 167; Fleckenstein, 2, S. 38, Anm. 130), но о его неудачном епископстве отнюдь не пытались забыть; в 965 г., во время пребывания Оттона I в Маг- дебурге, среди сопровождавших императора был и «епископ Адальберт», который, наряду с архиепископом Вильгельмом Майнцским и некоторыми другими иерархами, выступил ходатаем в одной из грамот, касавшейся халь- берштадтской церкви (UB Magdeb., N 45), что говорит о его известном ав- торитете при дворе.

Однако этим общим соображениям, пусть и вполне справедливым, не хватает определенности, основанной на анализе конкретных текстов, свя- занных с поставлением Адальберта. Обратимся к ним.

Отметим сначала многозначительную деталь в сообщении об Адаль- берте в «Хронике мерзебургских епископов» Титмара Мерзебургского (ум. в 1018 г.): император «возвел в архиепископское достоинство Адальберта, трирского монаха, но ранее назначенного епископом Руси и изгнанного оттуда язычниками» («Aethelbertum Treverensem, professione monachum, sed Rusciae prius ordinatum presulem et hinc a gentilibus expulsum, ad archi- episcopatus apicem ... promovit»: Thietm. II, 22, p. 64; Назаренко, 19936, с. 134, 138). Между монашеством Адальберта и его назначением епископом для Руси нет никакого противоречия, поэтому «но» Титмара приходится по- нимать так, что в представлении хрониста друг другу противоречили старое и новое назначения Адальберта, т. е. он был поставлен на митрополию, несмотря на то, что прежде уже был рукоположен в епископы Руси.

С точки зрения канонического права, сомнения Титмара вполне оправданы. Дело в том, что перемена епископом своей кафедры, вообще го- воря, запрещалась канонами; связь между епархией и ее предстоятелем мыслилась раз и навсегда данной и не подлежавшей расторжению (Trum- 'mer, 1951, S. 62—75; Zimmermann, 1965, S. 132—134, Anm. 15, 24; Scholz, 1992; Успенский Б. А., 1998, с. 68—73) и потому каждый отдельный случай такой перемены нуждался в специальном правовом обосновании. Это одно

из древнейших и наиболее стабильных церковно-правовых установлений (что, впрочем, не мешало регулярно нарушать его); оно содержалось уже в 14-м апостольском правиле, неоднократно подтверждавшемся затем поста- новлениями соборов (см., например, греческий оригинал: Бенешевич, 1. с. 64, 90 [15-й канон I Никейского собора], 115 [5-й канон Халкидонского собора], 262 [21-й канон Антиохийского собора], 280 [1-й канон Сардикско- го собора] и др.). Епископа, оставившего свою епархию, ждало отлучение от церкви. Единственным исключением мог быть случай, когда епископ бывал не принят «не по собственной вине, а по злонравию паствы» (там же, с. 69 [36-е апостольское правило]: ои ттара rr\v єаитоО аХХа ттара

TT\v тои Хаои цох&пріау). Позднее появляются и другие извинительные фор- мулы — например, соображения «общественной пользы» («communis utilitas» и т. п.; см. уже в IX в. в «Псевдо-Исидоровых декреталиях»: Fuhr- mann, 2, S. 289—290) или «опустошительные набеги язычников» и «пре- следования» с их стороны («paganorum vastatio», «propter persecutionem paga- norum», наряду с обычным «насильственным изгнанием или давлением необходимости» [«... aut vi a propria sede pulsus, aut necessaritate coactus»], согласно рассуждениям папы Адриана II [867—872] в связи с переводом епископа Актарда из Нанта в Тур в 871 г.: Epist. Hadr., N 36, p. 739), — но всякий раз переход иерарха на другую кафедру толковался как исключение и подкреплялся соответствующими оправданиями, которые, однако, никогда не воспринимались как юридически безупречные и при случае могли стать причиной юридических осложнений. Примеры таковых отнюдь не редки. Приведем только несколько наиболее скандальных.

В 835 г. решением поместного собора франкской церкви и по жела- нию императора Людовика I Благочестивого (814—840) был смещен реймсский архиепископ Эбон; в 845 г., уже после смерти Людовика, он получил новую кафедру в Хильдесхайме из рук протежировавшего ему восточнофранкского короля Людовика Немецкого (840—876). Хотя этот шаг был санкционирован восточнофранкскими архиереями, положение Эбона в Хильдесхайме оставалось сомнительным настолько, что его преемник Альтфрид был вынужден даже аннулировать все рукоположения Эбона (Diimmler, 1, S. 259—262). Назначение восточнофранкским королем Арнульфом (887-—899) в 899 г. епископа нитранского Вихинга (известного противника св. Мефодия в Моравии) на епископию в Пассау вызвало категорический протест зальцбургского архиепископа Теотмара, в диоцез которого входило Пассау, как неканоническое (Diimmler, 3, S. 465; Bohmer, I, N 1902а), произошедшее «против святоотеческих установлений, [посколь- ку] ранее он был назначен папой епископом моравским» («... contra instituta patrum, prius Marahavensis episcopus ab apostolico destinatus»: Ann. Fuld., p. 133). Пресловутая «формозианская смута», потрясшая Рим после смерти в 896 г. папы Формоза (891—896), имела юридическим основанием именно неканоничность избрания Формоза, уже бывшего к тому времени еписко- пом в Порто. Интересно, что несколько раньше, в 866 г., того же Формоза папа Николай I (858—867) отказался поставить архиепископом Болгарии, несмотря на просьбу болгарского хана Бориса I (852—889), по той причине, что тот «не имел права оставить паству, ему доверенную» («plebem dimittere sibi creditam non oportebat»: VitaNic., cap. 74, p. 165). Нелишне напомнить также, что правовые споры, горевшие вокруг упразднения Мерзебургского епископства в 981 г. и его восстановления в 1004 г., возникли из-за перехода магдебургского архиепископа Гизелера с мерзебургской кафедры на маг- дебургскую. Переход Гизелера и упразднение епархии в Мерзебурге были одобрены папой Бенедиктом VII (974—983), но это не помешало герман- скому королю Генриху II (1002—1024) апеллировать к неканоничности этих действий, когда изменившаяся ситуация сделала выгодным восстановление мерзебургской кафедры (Claude, 1972, S. 139—149, 227—231). Неустой- чивым было и положение епископа Госберта в Оснабрюке, типологически схожее с положением Адальберта в Магдебурге (см. подробнее ниже). Необходимо еще учитывать, что покинувший свою паству епископ, пусть даже сделавший это по уважительной причине, под давлением необходи- мости, обязан был вернуться, как только то позволят обстоятельства; такая норма, со ссылкой на прецеденты времен папы Григория I Великого (590— 604), зафиксирована, например, в известных канонических сборниках вормсского епископа Бурхарда (начало XI в.) (Burch. Lib. decret. I, 123, col. 585—586) и Грациана (первая половина XII в.) (Grat. deer. II, causa VII, quest. 1, cap. 42, p. 52; процитировав Григория Великого, от себя Грациан замечает: «Но тот, кто перемещается по соображениям пользы, отнюдь не обязан возвращаться на первоначальное [место]» — «Qui vero causa utilitatis transferatur, nequaquam ad priorem redire cogitur» [ibid., p. 53], что говорит о начавшемся разложении этой древней нормы).

Если так, то очевидно, что указание на насильственное удаление Адальберта из Руси, его изгнание оттуда было совершенно необходимым для того, чтобы его назначение на магдебургскую кафедру выглядело юри- дически приемлемым. Действительно, Титмар после своего знаменатель- ного «но» не преминул между строк собственноручно добавить: «... и из- гнанного оттуда язычниками». Характерно, что такую же оговорку мы найдем и в других источниках, упоминающих о назначении Адальберта в Магдебург. Укажем лишь те из них, которые имеют самостоятельное зна- чение, т. е. текстуально не зависят от других. В «Продолжении хроники Регинона Прюмского», хотя и доведенном только до 967 г., но зато при- надлежащем, как принято считать, перу самого Адальберта и созданном уже в магдебургский период его жизни, после 973 г. (см. подробно в главе V), мысль о лукавстве русских послов и бесплодности усилий Адаль- берта на Руси проведена весьма отчетливо («Послы Елены, королевы ру- гов, ... притворно, как выяснилось впоследствии, просили назначить их народу епископа и священников ... Адальберт ... ввернулся ... убедившись в тщетности своих усилий» — «Legati Helenae reginae Rugorum ... ficte, ut post claruit, episcopum et presbiteros eidem genti ordinari petebant. ... Adalber- tus ... inaniter se fatigatum videns revertitur»: Cont. Regin., a. 959, 961, p. 169, 172; Назаренко, 19936, с. 106—108). В хильдесхаймском по происхождению протографе записи о русской миссии Адальберта, возникшем, вероятно, также после 968 г. и легшем в основу известий об этом событии в анналах так называемой херсфельдской традиции (см. главу V), сходным образом акцентируется мысль, что русские послы «во всем солгали, ибо упомянутый епископ (Адальберт. — А. Я.) не избежал даже смертельной опасности от их происков» («... illique per omnia mentiti sunt, ut vix ille predictus episcopus evaserit letale periculum ab insidiis eorum»: Ann. Altah., a. 960, p. 9; Lamp., a. 960, p. 30; Ann. Quedl., a. 960, p. 60; Ann. Ottenb., a. 960, p. 4). Аналогичная формула есть и в магдебургском документе ок. 995 г. (см. ниже). Равным образом в «Деяниях магдебургских архиепископов» (середина XII в.) чи- таем: «Адальберт... был послан для проповеди ругам (Руси. — А. Я), но грубый народ, свирепый на вид и неукротимый сердцем, изгнал его из своих пределов,... ибо по Божественному промыслу ему должен был быть препо- ручен народ в наших краях, недавно обращенный» («Adelbertus ... ad pre- dicandum Rugis fuerat destinatus, sed populus exasperans dura fronte et in- domabili corde, expulit ilium de finibus suis,... quia Dei providentia in terra nostra illi populus committendus erat nove acquisitionis»: Gesta archiep. Magdeb., cap. 9, p. 381). Первоначальные магдебургские планы Оттона I были уже давно неактуальны, и связь между ними и Русью автору XII в. была не- известна, поэтому он противопоставляет первоначальную паству Адальбер- та его магдебургскому стаду— «народу,... недавно обращенному». Зато оправдание бегства Адальберта из Руси логически непосредственно увязы- вается с его постав л ением на митрополию в Магдебурге, которое делается тем самым почти что «перемещением по соображениям пользы» (вспомним оговорку Грациана).

Таким образом, следовало бы ожидать, что в официальных, папских и императорских, грамотах, сопровождавших назначение Адальберта магде - бургским архиепископом, этот момент его канонической легитимации будет представлен в тем более отчетливой форме. Но тут мы сталкиваемся с неожиданностью. Хотя и в папской булле Адальберту, и в учредительной грамоте, изданной для Магдебургской митрополии в канцелярии Оттона I, указание на недавнее прошлое Адальберта как миссийного епископа Руси присутствует, но ни в одном, ни в другом документе нет ни слова о том, что Адальберт покинул Русскую епархию не по своей воле. В императорской грамоте, например, сказано просто, что «мы назначили архиепископом ... досточтимого мужа Адальберта, некогда поставленного и посланного епис- копом к ругам (на Русь. — А. Н.)» («... virum venerabilem Adalbertum epis- copum Rugis olim praedicatorem destinatum et missum, archiepiscopum et metropolitanum ... fieri decrevimus»: DD Ott. I, N 366). Можно, конечно, пред- положить, что императора не интересовали тонкости канонического права, хотя такое предположение и кажется маловероятным ввиду той обстоя- тельности, с какой Оттон I в течение многих лет готовил базу (в том числе и каноническую) для создания Магдебургской архиепископии. Но зачем тогда вообще упоминать о «русском эпизоде», тем более неудачном? Ведь не упоминается же, скажем, о том, что Адальберт был аббатом монастыря в Вайсенбурге, хотя именно с поста вайсенбургского настоятеля он и попал на митрополичью кафедру (Cont. Regin., а. 966, р. 177).

Это обстоятельство рождает вопросы не только у современного ис- следователя; оно вызвало законное недоумение и в канцелярии магде- бургского архиепископа Гизелера, когда там на рубеже X—XI вв. (Claude, 1972, S. 178г—179; Lubke, 3, N 314b) составляли проект подтвердительной грамоты Магдебургу со стороны папы, используя документы 968 г. В то время специфическая связь между Русью и магдебургским проектом Отто- на I была уже неясна, так что формулировки учредительных грамот воспри- нимались как канонически явно некорректные и потому были дополнены обычным оправданием: «... епископ Адальберт, поначалу поставленный для земли ругов, но изгнаный не по своему нерадению, а вследствие их зло- нравия» («... Athelbertum episcopum inprimis Rugorum provincie destinatum, non sua autem ignavia, sed illorum nequitia depulsum»: UB Magdeb., N 130; Bohmer, II/5, N 738). В оценке этого документа исследователи расходятся; данная нами выше характеристика восходит к X. Бойманну (Beumann — Schlesinger, 1961, S. 332—344) и представляется наиболее обоснованной, хотя, например, в польской медиевистике продолжает господствовать точка зрения П. Кера, считавшего так и не изданную грамоту фальсификатом (Kehr, 1920, S. 56—57; Banaszat, 1968, S. 214—228; Fried, 1993, S. 172).

По другому пути пошли в канцелярии императора Оттона II, оформляя в 975 г. (т. е. еще при жизни Адальберта!) подтверждение принадлежности монастыря в Вайсенбурге магдебургской кафедре: здесь предпочли не просто умолчать о том, что Адальберт был епископом Руси, а прямо при- бегнуть ко «лжи во спасение», утверждая, будто во время своего пребы- вания в Риме первый магдебургский митрополит «был рукоположен» («esset consecratus») папой Иоанном XIII (DD Ott. II, N 93), тогда как на самом деле он уже принял архиерейскую хиротонию при отправлении на Русь, а в 968 г. только получил от папы архиепископский паллий. Оттон II не подозревал, что всего лишь через несколько месяцев Киев Ярополка Святославича сде- лается одним из его союзников в войне против баварско-чешско-польской коалиции и вопрос о Русской миссийной епархии снова станет как нельзя более актуальным (см. главу VII).

Итак, создается впечатление, что какие-то соображения, диктовав- шиеся обстоятельствами 960-х гг. (ибо через семь лет с ними уже можно было не считаться, а через четверть века о них было забыто даже в самом Магдебурге), побуждали императора, с одной стороны, непременно напом- нить о пребывании Адальберта на Руси, а с другой — характерным образом умолчать о причинах его удаления оттуда. Что это могли быть за сообра- жения и обстоятельства?

Определенный свет проливает на них папская булла первому магде- бургскому предстоятелю. Если император мог позволить себе обойти мол- чанием канонические нюансы, связанные с поставлением русского епископа на новую кафедру, то этого, разумеется, не мог себе позволить римский первосвященник. И в самом деле, в булле Иоанна XIII Адальберту читаем: «Так как тебя (Адальберта. — А. Я), собрата и соепископа нашего, некогда посланного к язычникам, клир и прихожане святой магдебургской церкви, памятуя о том, что блаженной памяти предшественник наш папа Захария поставил во главе майнцской церкви блаженного Бонифация, [ранее] пос- ланного к язычникам, просят возвести в архиепископский сан ... считаю те- бя достойным быть их архиепископом» («Unde quia, confrater et coepiscope noster, clerus et populus sancte Magadaburg[ensis] ecclesie te olim ad gentes missum ad archiepiscopalem sedem promoveri... querit, sicut bone memorie predecessorem nostrum, Zachariam papam, beatum Bonifacium ad gentes destinatum ecclesie Mogonciensi inthronizasse sciunt, ... dignum te eis esse archiepiscopum iudico»: Papsturk., N 190). Перед нами текст, в высшей сте- пени многозначительный. На первый взгляд, ссылка Иоанна XIII на эпизод со св. Бонифацием (ум. в 754 г.), действовавшим двумя с половиной сто- летиями ранее, выглядит искусственной риторикой. В науке на нее нечасто обращают внимание, еще реже пытаются объяснить. Обычно в апелляции к св. Бонифацию, известному миссионеру, усматривают выражение претен- зий папства на организационное оформление миссионерской деятельности среди славян (Schlesinger, 1968, S. 30; и др.). Вряд ли эту мысль можно при- знать удачной. Вся история организации миссионерского центра в Маг- дебурге показывает, что Оттон I не только не пытался отстранить от нее пап, а напротив; постоянно обращался к ним за советом и поддержкой; поэтому подчеркивать свои претензии в этом вопросе значило бы для папы доказывать бесспорное для X в. через проблематичное для VIII в. Кроме того, при таком объяснении остается непонятным, к чему папа дважды упоминает о миссии к язычникам как факте, и в том, и в другом случае предшествовавшем главному назначению.

Правильный ответ дал в свое время известный историк церкви А. Ха- ук, причем ответ, для нас уже очевидный: прецедент со св. Бонифацием понадобился папе для того, чтобы тем самым предупредить сомнения отно- сительно каноничности назначения на магдебургскую кафедру иерарха, уже рукоположенного в епископа другого диоцеза (Hauck А., 3, S. 129); эта вы- сказанная мимоходом мысль не была развита ее автором и осталась не- замеченной в последующей историографии. Но почему в таком случае папа не сделал того же самым простым, верным и обычным способом — указав на «злонравие паствы», как несколько позже, ничтоже сумняшеся, посту- пили магдебургские легисты при архиепископе Гизелере? Думается, тому должны были иметься определенные причины и, очевидно, причины те же самые, которые побудили и Оттона I, упоминая о «русском эпизоде», из- бегать прямых антирусских формулировок.

Присмотримся внимательнее к параллели Адальберт — Бонифаций, коль скоро именно она избрана папой в качестве юридического оправда- ния. Св. Бонифаций, часто именуемый «апостолом Германии», до своего по- ставлення в 747/8 г. на майнцскую кафедру был миссийным епископом Гес- сена и Тюрингии, где им были организованы епископии в Эрфурте и Бю- рабурге, которые после 747/8 г. вошли в состав майнцской церкви (Semmler, 1983,

Sp. 418—419; Borgolte, 1992, S. 9). Следовательно, если в полной мере оставаться при аналогии Адальберта Магдебургского со св. Бонифацием, то выходит, что в представлении папы, во-первых, Адальберт продолжал пребывать главой Русской миссийной епархии, а во-вторых, последняя должна была в качестве составной части быть включена в Магдебургский диоцез. В этом отношении весьма показательна еще одна аналогия. В 832 г. реймсский архиепископ Эбон, бывший тогда папским легатом по вопросам миссионерской деятельности среди язычников Скандинавского Севера, назначил с санкции франкского императора Людовика Благочестивого миссийным епископом в Швецию некоего Госберта (Vita Ansk., cap. 14, p. 36). Ок. 845 г. Госберт в результате языческой реакции был изгнан из Швеции и почти сразу же оказался на епископской кафедре в Оснабрюке (ibid., cap. 17, p. 38; Querim. Egilm., p. 54; Hauck A., 2, S. 812). Характерно, однако, что, будучи оснабрюкским епископом, Госберт продолжал в то же время рассматриваться как глава Шведской миссийной епископии, посколь- ку в 850-е гг. гамбургский архиепископ Ансгар был вынужден согласо- вывать с ним планы продолжения проповеди в Швеции (Vita Ansk., cap. 25, p. 54; подробнее об истории Госберта см.: Seegriin, 1967, S. 27—33; Spicker- Wendt, 1980, S. 56—59, где и о проблеме каноничности его назначения).

И все же — даже если император и рассматривал Русь как возможное поле деятельности магдебургских миссионеров, он вовсе не обязан был при этом назначать на митрополию незадачливого епископа Руси. Трудно изба- виться от впечатления, что, остановившись именно на кандидатуре Адаль- берта, Оттон I, а вслед за ним и Иоанн XIII, намеренно подчеркивали, на- стойчиво и в то же время политически деликатно выпячивали как раз «рус- ский аспект» магдебургского проекта. Они как будто хотели представить дело так, что речь шла не просто о новом назначении экс-епископа Руси, а о логическом развитии славянской миссии Германской церкви на востоке, в ходе которой миссийный епископ Руси естественным образом становился митрополитом всех славян, как миссийный архиепископ Гессена и Тюрин- гии Бонифаций некогда стал митрополитом правобережной Германии. В этой связи интересно отметить, что Иоанн XIII не просто ссылается на действия папы Захарии (741—752) в отношении св. Бонифация как на юридический прецедент, но и повторяет логику послания Захарии к Бо- нифацию от 751 г. (MGH Ерр., 3, р. 373): успешная миссионерская деятель- ность Бонифация требует организации митрополичьей кафедры; в ее юрисдикцию должны войти все немецкие территории, которые были охва- чены проповедью Бонифация; этот шаг папа предпринимает по просьбе паствы. Все эти три момента присутствуют и в буллах Иоанна XIII Адальберту.

В этой связи хотим высказать a propos предположение, которое трудно как доказать, так и опровергнуть, но которое хорошо вписывается в вы- рисовывающиеся контуры магдебургского проекта Оттона I. Среди пере- численных епископий на землях заэльбских славян, образованных в 948 (Бранденбург, Хафельберг) и 968 гг., была еще одна — епископия для обод- ритов в Ольденбурге (Старграде). Время ее учреждения в точности не известно (скорее всего— 968/72 г.); Ольденбургская епархия входила в состав Гамбургско-Бременской митрополии (Adam II, 16, р. 26; Hauck А., 3, S. 105—108; Glaeske, 1962, S. 17 и Anm. 60; Beumann, 1972, S. 54—62; Seegriin, 1976, S. 78—79; Petersohn, 1979, S. 19—20). В принадлежности Ободритского епископства именно гамбургской церкви была своя логика: датско-ободритские связи были весьма тесными, а образованные в 948 г. три датские епархии составляли часть именно Гамбургского диоцеза. И все же естественно возникает вопрос, почему об Ольденбурге ни разу не захо- дит речь в контексте магдебургской темы, хотя Магдебургу, по мысли От- тона I, как мы помним, должны были подчиняться все славяне восточнее Эльбы? Ответа на него источники не дают, и историки вынуждены огра- ничиваться глухими указаниями на «юридические претензии Гамбурга» (Liibke, 2, N 154, S. 217). В то же время, говоря о юридическом статусе Русской миссийной епархии в момент ее образования в конце 959 г., мы уже отмечали, что рукоположение Адальберта гамбургским архиепископом Адальдагом, согласно ординационной практике того времени, означало цер- ковное подчинение ее Гамбургу-Бремену (см. главу V). Напрашивается вы- вод: не стала ли передача Ольденбурга в состав Гамбургской митрополии своеобразной компенсацией Гамбургу за утрату в 968 г. в пользу Магдебурга номинальной Русской епархии? Думается, таким же образом и Пражское епископство, решение об организации которого было принято, как уже го- ворилось выше, вероятно, еще при Оттоне I на кведлинбургском съезде в 973 г., будучи изъято из Регенсбургского диоцеза (т. е. Зальцбургской митрополии), явилось вознаграждением Майнцу за потерю им в 967— 968 гг. в пользу Магдебурга двух своих саксонских епархий — Хафельберга и Бранденбурга (применительно к Праге эта мысль уже высказывалась: Baethgen, 1960, S. 60—61; Biittner, 1965, S. 1—22; Borgolte, 1992, S. 12).

Вернемся, однако, к вопросам, связанным с назначением Адальберта магдебургским архиепископом. Оно выглядит тем более многозначитель- ным, что император сознательно шел тем самым на существенный риск в отношении канонического статуса первого магдебургского предстоятеля. Уязвимость положения иерархов, лишившихся своих первоначальных епар- хий пусть даже по уважительной причине, хорошо иллюстрирует история передачи гамбургскому архиепископу Ансгару (после того как он в сере- дине IX в. вынужден был покинуть Гамбург в результате постоянных дат- ских набегов) бременской кафедры, до тех пор подчинявшейся Кёльнской митрополии. Вот как пишет об этом в 70-е гг. XI в. историк гамбургской церкви Адам Бременский: «Тогда Людовик Благочестивый (надо: Людовик Немецкий. — А Я.)... сожалея о запустении гамбургской церкви, передал достопочтенному Ансгару Бременское епископство. Тот же, хотя и знал, что каноническими правилами предусмотрено, чтобы епископ, изгнанный из своего города в результате преследования, мог быть принят на другую пу- стующую [кафедру], все же долго противился королю в этом деле, опасаясь стать соблазном для зависти других» («At ille, quamvis canonum decreta non ignoraret, quibus cautum est, ut episcopus, qui a sua civitate persecutionem passus expellitur, in alia vacanta recipiatur, tamen, ne pro invidia ceteri scandalizarentur, cesari super hac re diu restitit»: Adam I, 24, p. 30). Опасения Ансгара были не напрасны: его переход в Бремен был неоднократно опротестован кёльнским архиепископом; вопрос о законности этого шага обсуждался на синодах в 847 и 848 гг., и решение в пользу Гамбурга было принято папой Николаем I только в 864 г., что не помешало кёльнскому архиепископу Херманну снова поднять вопрос в 890-е гг., вынудив папу Формоза дать уклончивую и дву- смысленную резолюцию (Hauck А., 2, S. 702—711). Вспомним, сколько препятствий — и именно канонического порядка — пришлось преодолевать Оттону I, прежде чем в 968 г. были улажены, наконец, взаимоотношения Магдебурга с Майнцем и Хальберштадтом. Выжидать так терпеливо и так долго, чтобы в конце концов уже по собственной воле создать юридический казус, способный если не немедленно, то в будущем осложнить судьбу новообразованной митрополии, — для такого шага император должен был иметь веские причины.

Основательность этих наблюдений усугубляется рядом обстоятельств поставлення Адальберта.

Кандидатура Адальберта в 968 г. возникла не сразу. На этот счет со- хранилось уникальное свидетельство Титмара, согласно которому импера- тор поначалу собирался поставить митрополитом аббата магдебургского монастыря св. Маврикия Рихара: «Император вызвал к себе (в Италию. — А Я.) Рихара, третьего аббата магдебургской церкви ... желая украсить его еіґископским званием. Но ознакомившись с каким-то тайно доставленным ему письмом, передумал» и назначил Адальберта («Imperator vocavit ad se Richarium, Magadaburgensis ecclesiae abbatem tercium ... volens hunc dignitate sacerdotali decorare. Sed visa quadam epistola, quae clanculum sibi deferebatur, omisit»: Thietm. II, 22, p. 64; Назаренко, 19936, с. 134, 138). Сомневаться в достоверности этого рассказа только на том основании, что он слишком похож на устную традицию («монастырские сплетни»: Hauck А., 3, S. 127, Anm. 3), вряд ли уместно (Holtzmann R., 1935, S. 64, Anm. 2; Claude, 1972, S. 114); рискнем предположить, что сведения об Оттоне и Рихаре почерп- нуты Титмаром из того же монастырского предания, что и сентимен- тальный рассказ о беседе Оттона с новым хальберштадтским епископом Хильдевардом, преемником Бернхарда (Thiem. 11,20—21, р. 54). Скажем больше: назначение магдебургским архиепископом именно Рихара было ожидаемо и совершенно естественно. Монастырь св. Маврикия в Магде- бурге был основан в 937 г. самим Оттоном I, который в течение десятилетий щедро одаривал его (Liibke, 2, N 52, 54, 60, 62, 67, 69, 71—73, 78, 81, 82а, 89. 110—112, 115—117, 127, 128, 130—135, 137, 140, 141а), готовя в нем базу будущей митрополии (из перечисленных дарений № 127—141а относятся уже ко времени после официального признания Магдебурга центром буду- щей митрополии в 962 г.). Понятно, что из такого расчета должны были подбираться и кандидаты в монастырские настоятели. Данные Титмара ценны еще и тем, что позволяют установить довольно подробную хроно- логию событий. Дело в том, что уже 14 мая 968 г. прибывший в Италию аббат Рихар умер (Корке — Diimmler, 1876, S. 451, Anm. 3; Holtzmann R., 1935, S. 64, Anm. 1). Под 14 мая его смерть обозначена в «Магдебургском синодике» (Necr. Magdeb., 2, p. 21, N г43; p. 47 [факсимиле]), год же следует из рассказа «Деяний магдебургских архиепископов», где сказано, что Рихар умер «сломленный болезнью вскоре» после своей отставки («brevi pulsatus valetudine»), а также, что его преемник принял аббатство в то самое время, когда организовалась магдебургская кафедра («in ipsa sedis mu- tatione»: Gesta archiep. Magdeb., cap. 7, p. 380). Это значит, что вся история с его отставкой и внезапным появлением на сцене Адальберта разыгралась до этого срока, но, разумеется, после смерти хальберштадтского епископа Бернхарда (см. выше), которая последовала 2 или 3 февраля 968 г. (Кор- ке— Diimmler, 1876, S. 438, Anm. 3); поэтому неправ Д. Клауде, связы- вающий прибытие Адальберта в свите Оттона II Италию осенью 967 г. с отставкой Рихара (Claude, 1972, S. 114). Следовательно, получение Оттоном некоего тайного донесения и возникновение в связи с этим кандидатуры Адальберта надо отнести к марту — апрелю 968 г.

Для того чтобы уяснить возможные причины столь резкого поворота в планах императора относительно Магдебурга, в которых с появлением среди главных действующих лиц Адальберта важную роль начинает играть Русь, необходимо бросить взгляд на политическую ситуацию, в которой оказался Оттон I весной 968 г.

К 967 г. германский император был хозяином практически всей Ита- лии, за исключением только византийских провинций Апулии и Калабрии. Весной этого года он принимал в Равенне послов византийского императора Никифора II Фоки, прибывших с предложением союза против сицилийских арабов и, как кажется, с требованием отказаться от сюзеренитета над Бе- невентом и Капуей (Dolger, 1924, N 709; Bohmer, II/l, N 450а; Lounghis, 1980, p. 204). Оттон I ставит условием брак своего сына Оттона II с дочерью покойного императора Романа II. С этим к Никифору отправляется посольство во главе с венецианцем Домиником, вернувшееся незадолго до Рождества 967 г. (Cont. Regin., p. 179; Liudpr. Legat., cap. 31, p. 188; Bohmer, II/l, N 461a). Вслед за ним ко двору Оттона I прибыло новое греческое посольство, о котором известно благодаря посланию самого германского императора в Саксонию от 18 января 968 г.: «... к нам едут послы констан- тинопольского короля (эта титулатура под пером Оттона отражает, не- сомненно, неурегулированность немецко-византийских отношений после коронации германского короля императором в 962 г. — Л. Я.) с настой- чивыми, насколько нам известно, просьбами о мире. Как бы ни обернулось дело, начать войну против нас они, с Божьей помощью, не посмеют. Если мы не договоримся, они лишатся провинций Апулии и Калабрии, которыми владели до сих пор» («Caeterum nuntii Constantinopolitani regis nos ... adeunt, pacem, ut intelleximus, admodum quaerentes. Quoquomodo tamen res agatur, bello Deo volente nullo modo nos temptare audebunt. Apuliam et Calabriam provincias, quas hactenus tenuere, nisi conveniamus, dabunt»: Widuk. Ill, 70, p. 146—147; Видук., с. 193—194 [перевод Г. Э. Санчука здесь, как и в целом, полон недоразумений]). Так как уже в марте немецкое войско вступает в пределы Апулии и осаждает Бари (Bohmer, II/l, N 468а, Ь), ясно, что пе- реговоры оказались безуспешны. Согласно Лиудпранду, Никифор согла- шался на брак порфирогениты не иначе, как ценой отказа германского им- ператора от Рима (Liudpr. Legat., cap. 15, p. 184), т. e. выдвигал (возможно, сознательно) требование, заведомо неприемлемое для Оттона I, потому что его выполнение было бы равносильно отказу от политики восстановления Западной империи.

Итак, подвергнув осаде Бари, главный опорный пункт Византии на юге Италии и административный центр византийской фемы Лагувардия, От- тон начал открытую войну с Восточной империей. Однако логического про- должения эта кампания по какой-то причине не получила (на что историки почему-то не обращают внимания): уже в апреле Оттон внезапно снимает осаду, покидает пределы Апулии, а в Константинополь отправляет посоль- ство во главе с Лиудпрандом (Корке — Diimmler, S. 437; Bohmer, II/l, N 468с). Цель Лиудпранда была той же, что и год назад у Доминика: переговоры о браке Оттона II и дочери Романа И. В чем же дело? Лиуд- пранд, безусловно, преувеличивал, когда уверял, будто Оттон снял осаду с Бари, поддавшись на его уговоры («precibus ... meis»: Liudpr. Legat., cap. 57, p. 206—207): с чего бы это северноитальянский епископ вдруг проникся сочувствием к барийцам? Ясно, что появились какие-то мотивы для возоб- новления переговоров, и Лиудпранд убедил императора в их перспектив- ности. Безуспешная демонстрация силы под стенами Бари не могла, разу- меется, породить у германского императора надежд на смягчение жесткой позиции Никифора, скорее наоборот. Следовательно, к марту — апрелю 968 г. при германском дворе стали известны какие-то новые обстоятельства в международной политической ситуации, которые, с его точки зрения, могли повлиять на характер немецко-византийских отношений. Какие же?

Не вдаемся здесь в ученый спор о том, прав или неправ Лев Диакон, сообщая о прямом военном конфликте между Болгарией и Византией в 967

г., имел ли место на самом деле поход Никифора II на болгар летом этого года или все ограничилось инспекцией фракийских крепостей, как пишет о том Скилица (Leo Diac. IV, 5, p. 62.11—63.2; Scyl., p. 276.23— 277.28; у Льва Диакона год похода не обозначен; подробнее о проблеме см.: Иванов, 1981, с. 88—100). Ясно одно (и именно это сейчас важно для нас): непосредственно или потенциально Болгария в 967 г. угрожала Ромейской державе. Вероятно, именно по этой причине германский император был в январе 968 г. так уверен, что греки не решатся на войну с ним. Гипотеза о наличии в это время какого-то немецко-болгарского союза (там же, с. 97) представляется основательной; в 965/6 г. Ибрагим Ибн Якуб видел при дворе Оттона I болгарское посольство (Куник — Розен, 1878, с. 52; Ibr. Ja’k., p. 51,148).

После несостоявшегося в 967 г. примирения с Болгарией (Zonar., 3, р. 513.1—7) Никифор II засылает в Киев патрикия Калокира, направляя Святослава Игоревича против болгар (Leo Diac. IV, 6, p. 63.7—13; Лев Диак., с. 36—37; Scyl., р. 277.28—31; Dolger, 1924, N 711), и завязывает затяжные переговоры с Германией. Характер византийских требований на этих переговорах показывает, как уже отмечалось, что главным для ви- зантийского императора было выиграть время. Никифор не отваживался идти на открытую войну с Оттоном (и в этом последний был прав) и выступить на стороне Адальберта, сына свергнутого Оттоном итальянского короля Беренгара, пока не получит известйй о результатах мисии Калокира. Судя по тому, что 19 июля 968 г. в Италию был отправлен флот, везший деньги для наемников Адальберта, а 22 июля сам византийский император выступил против арабов (Liudpr. Legat., cap. 29, 34, p. 191, 193), эти ре- зультаты к тому времени были налицо, хотя русское войско появилось на Балканах только в августе того же 968 г. (датировка по П. О. Карыш- ковскому [1952, с. 127—138, особенно 133] на основе данных Скилицы: Scyl., р. 277.32—34; эта точка зрения представляется наиболее обоснован- ной, хотя в науке остаются сторонники летописной версии, относящей по- явление Святослава в Болгарии к 967 г.: ПСРЛ, 1, стб. 65; 2, стб. 53; Са- харов, 1991, с. 131; не вдаваясь глубже в этот источниковедчески сложный вопрос, обремененный большой и противоречивой историографией, за- метим только, что датировка начала балканской кампании Святослава 967 г. никоим образом не препятствует нашим построениям, а даже облегчает хронологические выкладки).

Несомненно, в планы Никифора II не мог входить полный разгром Болгарии царя Петра (927—969) Святославом, что было бы гибельно для Византии. Константинополю было вполне достаточно нейтрализовать Бол- гарию с помощью русской угрозы, а еще лучше — связать руки как Руси, так и Болгарии затяжной взаимной войной. Именно поэтому пребывание Калокира в Киеве едва ли осталось тайной для болгарского двора. Дру- жественные переговоры, которые в июне 968 г. вело в Константинополе болгарское посольство (Liudpr. Legat., cap. 19, p. 185—186), свидетельству- ют, что в тот момент угроза готовившегося вторжения Святослава на Балканы стала действенным фактором реальной политики. Естественно, что это обстоятельство, которое к июню 968 г. определило поворот в по- литике Болгарии по отношению к Византии, вполне могло повлиять также на византийскую, болгарскую и русскую политику Германской империи.

В пользу такого вывода говорят и наблюдения над хронологией со- бытий. Мы видели, что неожиданная отставка Рихара и не менее внезапное посольство Лиудпранда в Константинополь относятся к марту — апрелю, т. е. актуализация идеи о миссии германской церкви на Руси и резкий по- ворот в позиции Оттона I относительно Византии в 968 г. произошли од- новременно. Более того, синхронны оказываются также крах миссии Лиуд- пранда и официальное постав л ение Адальберта на митрополию. Такое сов- падение достойно внимания.

В самом деле, получив, наконец, после смерти хальберштадтского епйскопа Бернхарда долгожданную свободу рук в магдебургском вопросе, Оттон I, казалось бы, должен поспешить с его окончательным решением. Так оно поначалу и было, судя по тому, что уже не позднее марта — апреля 968

г., если верить Титмару, кандидат в архиепископы Рихар пребывал в Италии. Однако вместе с отставкой Рихара в деле вдруг наступила заминка, так как официальное назначение Адальберта приходится только на осень вероятнее всего — на 3 октября. Действительно, поставление Адальберта папой имело место, как указывалось, 18 октября (этой датой помечена папская булла Адальберту); следовательно, его инвеститура императором должна была произойти раньше. Первым документом, в котором Адальберт титулуется архиепископом, является грамота Магдебургу Оттона II от 3 октября (DD Ott. И, N 18); поскольку в аналогичных грамотах Оттона I от 2 октября Адальберт еще не поименован (DD Ott. I, N 361—363), думаем, что 3

октября и есть дата инвеституры Адальберта. Задержка с поставлением Адальберта тем более странна, что бывшего епископа Руси вовсе не приходилась вызывать в Италию из-за Альп, ибо он прибыл в Рим в свите Оттона II еще в конце 967 г. (такое заключение обычно делается, исходя из подробного описания пути Оттона II в Италию в «Продолжении хроники Регинона»: Cont. Regin., p. 177—178; Claude, 1972, S. 114; и др.).

Однако это малопонятное промедление станет вполне логичным, если допустить связь между сменой кандидатур в магдебургские митрополиты и большой политикой, в частности, — отправлением в Византию посольства Лиудпранда. Похоже, Оттон I повел себя так же, как уже поступил однажды при сходных обстоятельствах в 959—961 гг. Тогда, приняв посольство из Киева, он хотя и назначил епископа для Руси уже на Рождество 959 г., но не торопился с его отправлением до 961 г., пытаясь использовать «русский фактор» как средство дипломатического давления на Византию. С этой целью к византийскому императору (тогда им был Роман II) был отправлен все тот же Лиудпранд (см. главу V). В 968 г. ситуация повторилась: Адаль- берт выступает кандидатом в митрополиты уже весной, одновременно с отправлением Лиудпранда, но с его инвеститурой медлят до тех пор, пока не определилась неудача посольства в Константинополь, что должно было случиться в конце августа — сентябре. Греческий флот, покинувший берега

Босфора 19 июля, не мог прибыть в Италию раньше начала августа. Но вопрос о войне тогда еще не был окончательно решен, потому что Кон- стантинополь собирался поддержать Адальберта, сменившего своего отца в роли соперника Оттона I в Италии, только в случае его военной состоя- тельности (он обещал выставить против немцев восемь тысяч панцирных воинов), в противном же случае выдать его Оттону (Liudpr. Legat., cap. ЗО, p. 191). Следовательно, некоторое время должно было уйти на ознакомле- ние византийских эмиссаров с обстановкой. Положение дел стало им ясно скорее всего в середине или второй половине августа, как можно думать, исходя из того, что окончательный ответ, выдержанный в самых резких тонах, продолжавший до тех пор томиться неопределенностью Лиудпранд получил, наконец, 17 сентября (ibid., cap. 56, p. 206). Ответ был дан после длительных проволочек, заставлявших нервничать немецкого посла (ibid., cap. 53, p. 203), а объяснялись они среди прочего еще и тем, что в Кон- стантинополе ждали вестей из Италии.

Примерно в то же время, т. е. во второй половине августа — сентябре, надо полагать, и произошло то внезапное нападение византийского войска на немецкий отряд, поджидавший возвращения Лиудпранда, которое так драматично, но без указания даты описал Видукинд: «Вполне поверив греческим послам, император отправил часть войска [во главе] со многими князьями на условленное место, где им по обещанию послов должны были передать невесту, чтобы с почетом проводить ее к [его] сыну (Оттону И. — А. Н.). Греки же, прибегнув к привычным хитростям — ибо почти с начала мира они владычествовали над множеством народов и кого не могли [одолеть] храбростью, брали хитростью — внезапно напали на неподготов- ленных и не ожидавших ничего дурного [людей], разграбили лагерь, многих убили, а многих отправили в Константинополь к своему императору. Те же, кому удалось спастись, вернулись к императору и сообщили о происшед- шем» («Grecorum itaque legatis imperator satis credens partem exercitus cum plerisque principalibus viris direxit ad condictum locum, quo eis secus spon- sionem legatorum puella traderetur et cum honore filio adduceretur. Graeci vero ad artes patemas conversi — nam erant ab exordio fere mundi plurimarum genti- um domini, et quos virtute nequibant, artibus superabant — subito super inpro- visos et nichil adversi suspicantes irruunt, castra diripiunt, plures occidunt, plures capiunt, quos et Constantinopolim imperatori suo presentant. Qui vero effugere poterant, reversi ad imperatorem quae acta sunt nuntiabant»: Widuk. 111,71, p. 123; Видук., с. 194). Узнав об этом, Оттон I, что показательно, реагирует двояким образом: первым делом он проводит на равеннском синоде в начале октября официальное поставление Адальберта в магдебургского архиепис- копа, а затем немедленно, еще в октябре, выступает с армией на юг (Boh- mer, II/l, N 485b).

Итак, на основании сказанного решаемся предположить, что к мар- ту — апрелю 968 г. германскому императору стало так или иначе известно о планах Святослава на Балканах и непризнанный Константинополем импе- ратор попытался в этой связи еще раз, несмотря на уже начатую было вой- ну, урегулировать отношения с Византией дипломатическим путем. Однако само по себе согласие Руси выступить против Болгарии, вероятной союз- ницы Германии, способно было лишь усилить позиции Византии в ее про- тивостоянии немецким требованиям. В таких условиях миссия Лиудпранда могла рассчитывать на успех только в случае значительных уступок с немецкой стороны. Но ведь дело обстояло отнюдь не так, и даже более того — Лиудпранду было поручено, кроме всего прочего, дезавуировать предыдущего немецкого посла Доминика как согласившегося на уступки, не санкционированные Оттоном I (Liudpr. Legat., cap. 26, p. 189). Все это дела- ет посольство Лиудпранда 968 г. довольно загадочным (Ohnsorge, 1966, S. 187). Кроме того, не лишенная риска затея с назначением епископа Руси на пост магдебургского митрополита также едва ли имела бы смысл, если бы была только превентивной демонстрацией интереса Оттона I к потен- циальному участнику событий на юге Европы. Отмеченная нами красно- речивая аналогия с дипломатической игрой внутри треугольника Визан- тия— Германия — Русь в 959—961 гг. подводит к следующему решению вопроса.

Извлекая из политического забвения экс-епископа Руси и отправляя специалиста по византийским делам Лиудпранда в Константинополь, От- тон I был не просто осведомлен о планах Руси на Балканах (скажем, через болгарских сторонников союза с Германией), но и располагал сведениями об антивизантийских намерениях Святослава, а это было возможно только в случае прямых русско-немецких контактов накануне появления русских войск на Дунае в августе 968 г. Мы склонны предполагать, что именно с этими русско-немецкими переговорами и связано то тайное письмо, по- лученное, напомним, германским императором во время похода в Апулию, которое столь резко повлияло и на течение похода, и на карьеру аббата Рихара.

Сам Титмар не сообщает содержания письма (оно было тайным), и в науке ограничивались по этому поводу догадками, что речь шла о каких-то обвинениях в адрес Рихара (Корке — Diimmler, 1876, S. 446) или о пред- смертной рекомендации Адальберта архиепископом Вильгельмом (умер 2 марта 968 г.) (Claude, 1972, S. 114—115). Единственную попытку аргу- ментированного объяснения представляет собой гипотеза Г. Альтхоффа, считающего, что письмо исходило от некоей могущественной саксонской оппозиции Оттону I, к которой якобы принадлежал сам Адальберт и под давлением которой он и был назначен магдебургским архиепископом (Althoff, 1985, S. 200—201). В основу этой гипотезы положено другое предположение Г. Альтхоффа, согласно которому традиционное мнение об эльзасском происхождении Адальберта неверно и ему следует предпочесть обнаруженные историком данные о родственных связях Адальберта с саксонским герцогским домом Биллунгов (Althoff, 1978, S. 268—282; idem, 1984, S. 39, Anm. 145; S. 306—307).

Аргументация Г. Альтхоффа в пользу саксонского происхождения Адальберта заслуживает внимания, хотя исследователь оперирует лишь кос- венными данными; из прямых свидетельств он располагает только вы- писками XIX в. из исторических заметок, ведшихся предположительно в XVI в. в вестфальском монастыре Боргхорст. Но доводы, выдвинутые про- тив «эльзасской гипотезы», явно недостаточны; между тем ее аргументиро- ванное опровержение является непременным условием доказательства соб- ственной гипотезы Г. Альтхоффа. Можно, конечно, усомниться в данных «Чудес св. Максимина» Зигехарда (созданных в 962/3 г.), в которых упоми- нается какой-то (тогда всем известный) местный Адальберт («... huius nostri Adalberti»: Sigeh., p. 233), со ссылкой на распространенность имени «Адаль- берт» в тех краях (Althoff, 1978, S. 272; в этом смысле высказывался уже X. Бресслау: Bresslau, 1900, S. 671, Anm. 1), однако совершенно очевидная связь Адальберта с Лотарингией остается при этом необъясненной. Адаль- берт ок. 950 г. начинает свою карьеру простым нотарием в канцелярии кёльнского архиепископа Викфрида (Sickel Th., 1885, S. 361), а через не- сколько лет (вероятно, после 956, но не позднее 959 г.) мы застаем его среди братии в трирском монастыре св. Максимина (Bresslau, 1900, S. 664—671), откуда он и отправился на Русь. Такая скромная карьера вдали от родины представителя знатнейшего саксонского семейства выглядит странной.

Далее, даже если допустить, что версия о саксонском происхождении Адальберта верна, отсюда еще очень далеко до предположения о его при- надлежности к саксонской оппозиции императору, само существование ко- торой проблематично (можно говорить разве что о подспудно нараставшем в Саксонии недовольстве концентрацией военно-политических усилий От- тона I на юге, в Италии: Giese, 1979, S. 125—126; Hlawitschka, 1986, S. 223). Лояльность Херманна Биллунга (в котором Г. Альтхофф видит главу этой гипотетической оппозиции) по отношению к императору известна, что признает и сам историк (Althoff, 1978, S. 281). В полуанекдотичной одиозной истории, произошедшей в 968—972 гг., когда Адальберт, тогда уже архи- епископ, оказал однажды в Магдебурге Херманну неподобавшие ему ко- ролевские почести (Thietm. 11,28, р. 74), можно видеть протокольную оплошность (Херманн Биллунг был наместником, procurator, императора в Саксонии) или даже намеренное нарушение этикета, но никак не проявление оппозиционности, которая в таком случае слишком походила бы на попытку политического переворота, вряд ли мыслимую (сам Г. Альтхофф видит в ней демонстрацию — намек Оттону на необходимость вернуться из Италии в Германию: Althoff, 1982, S. 141—153). Сопротивлением Оттона нажиму со стороны саксонской оппозиции Г. Альтхофф объясняет и задержку с поставлением Адальберта (Althoff—Keller, 1994, S. 201—202). Это уже совсем маловероятно. Если бы дело обстояло так, императору незачем было бы спешить с отставкой Рихара.

Русско-византийская война 969—971 гг. со всей ясностью показала, что Святослав не подходил на роль простого исполнителя в рамках им- перской политики Константинополя (и в этом смысле Никифор II допустил дипломатический просчет), а преследовал собственные политические цели. Было бы упрощением думать, что антивизантийский поворот в политике киевского князя на Балканах был вызван «обидой» на «льстивых греков» после инспирированного, вполне возможно, византийской дипломатией на- бега печенегов на Киев в период между осенью 968 и весной 969 г. (ПСРЛ, 1,

стб. 65; 2, стб. 53). Причинно-следственная связь была скорее обратной. Если положиться на сведения Льва Диакона, что Святослав с самого начала намеревался поддержать претензии честолюбивого патрикия Калокира на трон василевсов (Leo Diac. V, 1—2, р.77.2—78.2), то придется признать, что уже во время переговоров с Калокиром (т. е. осенью 967 — весной 968 г.) киевский князь имел далеко идущие планы войны не только с Болгарией, но и с Византией. Такие планы должны были предопределить и выбор со- юзников.

Не только Калокир, посвященный в хитросплетения византийской политики, но и опыт русской дипломатии, всего лишь несколько лет назад с успехом использовавшей Германию как политический противовес Визан- тии, могли навести Святослава на мысль о союзе с Оттоном I. Вероятно, од- ним из условий предложенного германскому императору союза была готов- ность Святослава допустить возобновление деятельности немецкой мис- сийной епископии в Киеве. Оттону же русские предложения давали в руки, кроме прочего, еще и инструмент нажима на Никифора, которым он не преминул воспользоваться. Главным козырем Лиудпранда в его спешном посольстве как раз и была угроза потенциального русско-немецкого союза против Византии, от которого германский император, как и в 960 г., готов был отказаться ценой признания со стороны Константинополя renovatio im- perii на латинском Западе. Эта сторона посольства Лиудпранда была, разу- меется, секретной, и потому неудивительно, что она осталась неосвещенной в его пространном сочинении «О константинопольском посольстве». Впол- не возможно, что тайной была и вся миссия Лиудпранда, так как сведений о ней нет ни в одном источнике, помимо труда самого кремонского епископа и дипломата. Никифор II всячески затягивал переговоры, из чего можно заключить, что аргументы немецкого посла произвели на него впечатление. Но в конце концов он решил прибегнуть к испытанному приему визан- тийской политики — нейтрализации Руси с помощью печенегов. Не исклю- чаем, что именно полученные от Лиудпранда сведения об антивизантийских планах Святослава стали причиной печенежского наезда на Киев.

Коль скоро Лиудпранд потерпел неудачу, а Адальберт был утвержден на магдебургской кафедре, следует думать, что предполагаемый нами русско-немецкий союз состоялся. Формулировки как императорской, так и папской грамот Магдебургу в октябре 968 г. в отношении Адальберта носят демонстративный характер, подчеркивая преемственность между русской миссией и задачами новой митрополии. Вскоре после августа 968 г. Свя- тослав был вынужден удалиться в Киев и вернулся в Болгарию только через год. Поэтому остается лишь догадываться, как мог бы проявиться русско-немецкий союз в военных действиях против Византии в эти два года, но синхронность таких действий в 97.0 г., повторяем, бросается в глаза.

Не совсем ясно, в какой мере скорая гибель Святослава в начале 972 г. (ПСРЛ, 1, стб. 74; 2, стб. 61—62) повлияла на логическое развитие возобновившегося сближения между Русью и Германией. Одно можно ска- зать твердо: это сближение не было прервано ни русско-византийским ми- ром 971 г., ни немецко-византийским миром 972 г. Характер договора Свя- тослава со сменившим Никифора II Иоанном I Цимисхием не располагал к особой доверительности отношений, а вероятная причастность византий- ской дипломатии к убийству Святослава печенегами (Сахаров, 1991, с. 198) должна была усилить в Киеве настороженность по отношению к Констан- тинополю. Во всяком случае, присутствие послов Ярополка Святославича в Кведлинбурге в марте 973 г. говорит о сохранении между Русью и Гер- манией взаимной политической заинтересованности. Допускаем, что немец- кие миссионеры в Киеве в это время продолжали так или иначе действовать и что как раз в конце 60-х — начале 70-х гг. формируются те «латинские» симпатии юного Ярополка, о которых по другим косвенным данным издавна принято говорить в науке (см. главу VII).

Подведем итоги.

Анализ актовых источников, связанных с организацией в 968 г. в Магдебурге миссийной митрополии для славян и с поставлением на пост первого магдебургского архиепископа Адальберта, бывшего миссийным епископом Руси, позволяет по-новому взглянуть на многие в большей или меньшей степени известные науке события европейской политики 60-х гг. Хв.: посольство Лиудпранда в Константинополь, начальный период бал- канских войн Святослава и др. Выясняется, что годы правления в Киеве Святослава Игоревича, вполне вероятно, отнюдь не были совершенной цезурой во взаимоотношениях Руси с Западом. С тех пор как при княгине Ольге христианизация Руси стала фактором ее внешней политики, а Германское королевство в связи с политикой Оттона I, направленной на восстановление Западной империи, примерно в то же время, в 50—60-е гг., вступило в принципиальную конфронтацию с Византией, сложилась проч- ная основа для стабильного политического сотрудничества между Русью и Германией, которое обеспечивало обоим формирующимся государствам свободу дипломатического маневра в их сложных отношениях с Констан- тинополем.