ЗАКЛЮЧЕНИЕ. ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ИТОГИ И ТРУДНОСТИ ПОСТСОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ ТРАНСФОРМАЦИЙ О. Гаман-Голутвина

На наш взгляд, значение данного издания во многом определено рассмотрением широкого спектра аспектов социально-политических трансформаций в постсоциалистических странах. При кажущейся нестройности тематики собранные в этом томе тексты затрагивают ключевые характеристики происшедших в постсоциалистических странах изменений — содержание, характер и результаты перемен, их истоки и движущие силы; роль ключевых акторов — политических элит, и особенности взаимодействия последних с массовыми группами общества; специфика восприятия процессов масштабных изменений населением и особенности адаптации последнего к новой реальности; роль формальных и неформальных институтов в определении содержания и вектора происходящих процессов, специфика широкомасштабных трансформаций властных институтов в широком социокультурном аспекте.

Среди наиболее существенных из представленных в данном издании сюжетов можно отметить следующие. Прежде всего, данное издание вносит определенный вклад в прояснение содержания и характера происшедших в постсоветских странах изменений. В свою очередь, это позволяет внести уточнения в концептуализацию происходящих процессов и категориальный аппарат анализа. На начальных стадиях постсоциалистических преобразований последние воспринимались в качестве выстроенного в прогрессистской парадигме линейного движения по траектории «эрозия и распад авторитаризма — режимная либерализация — институциональная демократизация — этап неконсолидированной демократии — демократическая консолидация». Однако уже в первые годы перемен выяснилось, что в ряде случаев (многочисленных на постсоветском пространстве) речь идет не о движении от авторитаризма к демократии, но о трансформации одной разновидности недемократического о режима в другую, нередко завершающейся консолидацией «новой автократии». «В целом ряде случаев можно определенно констатировать, что мы имеем дело не с «переходными», а с вполне консолидированными политическими режимами нового типа, которые никак не вписываются в логику «растянутой демократизации»[635].

В связи с изменением политических практик менялись и модели их концептуализации. На начальных этапах наиболее используемым

был концепт модернизации, который, несмотря на многовариантность подходов к изучению социально-исторических процессов, им обозначаемых, содержит вполне «однозначный и социологически внятно передаваемый смысл. А именно — переход от социальных структур “традиционного” (“архаичного”) типа к социальным структурам, начавшим интенсивно складываться в рамках западноевропейского культурного ареала в XVI — XVII вв.»[636]

При осмыслении опыта новейшей истории ряда посткоммунистичес- ких государств (в том числе в рамках транзитологии — «Конец парадигмы транзита» не тождествен «концу транзитологии»[637]) все чаще ставится под сомнение универсальный характер модернизационного проекта. Классическая теория модернизации, основанная на жесткой оппозиции, отчетливо эволюционирует к более компромиссной теоретической схеме.

По мере осмысления опыта преобразований в постосоциалистических обществах во все возрастающей степени востребовано понятие трансформации., отвергающее телеологическую интерпретацию процесса и фиксирующее моменты многовариантности, непоследовательности и неопределенности результатов политического развития. Речь не идет о том, что трансформация не является целенаправленным процессом, — акцент делается на том, что конечный результат процесса нельзя рассматривать в качестве предопределенного. Содержание понятия «трансформация» помимо прочего включает такую характеристику, как непредсказуемость результатов развития, поскольку в ходе масштабных перемен последние также постоянно меняются, подвергаясь процедуре корреляции с конкретными социально-экономическими, политическими, национальными и другими характеристиками трансформирующегося общества. При этом вектор трансформации «тем менее определен, чем радикальней ее характер и чем на более ранней стадии она находится»[638].

Отмеченная выше «непредсказуемость» как признак трансформационного процесса означает, что в общем числе его результатов, его конечных итогов мы, как правило, сталкиваемся с появлением новых форм или новых связей.

Сказанное дает основание определить трансформацию как комплексное целенаправленное преобразование общества в качестве целост

ной социальной и культурной системы, приобретающей в процессе изменений новые структурные элементы, которые, в свою очередь, задают и определяют соответствующие им типы социальных действий. Детализация данного подхода позволила Иосифу Дискину зафиксировать такую значимую характеристику социальной трансформации, как двухмерность: в процессе общественных изменений происходит не просто возникновение и институализация тех или иных элементов (локального, национального, глобального масштаба) культуры и социальной структуры, но также закрепление последних в качестве таких социокультурных стандартов, которые обусловливают социальную деятельность, направленную на усвоение (консолидацию) или, напротив, отрицание новационных явлений: «Трансформация — взаимно стимулирующие изменения моделей социального действия, с одной стороны, и функционирования социальных институтов, связанного с намеренным, целенаправленным воздействием номинальных установлений (формальные нормы, процедуры или правила), — с другой»[640].

Таким образом, трансформация предстает как сложный комплекс институционально-процессуальных изменений: с одной стороны, это целерациональное изменение номинальных установлений (формальных норм, процедур, правил), отражающихся на механизме функционирования институтов общества, с другой — мы имеем дело со сменой моделей культурной, социально-экономической, политической деятельности людей. В силу этого процессы социальной трансформации следует характеризовать как наиболее сложные, противоречивые и продолжительные в сравнении с другими известными формами изменений, поскольку в конечном счете речь идет о преобразовании «социальных структур, создании новых общественных слоев, консолидации общества в его новом состоянии»[641].

Политическая трансформация (представляющая, очевидно, наибольший интерес для авторов данного издания) является частным случаем социальной, поскольку затрагивает лишь одну из сторон социокультурной динамики и имеет своей целью смену состояний политической реальности как совокупности структурно-функциональных элементов политической системы и комплексных ориентаций на нее (политической культуры). Политическая трансформация несет в себе самые общие характеристики любой социальной трансформации, но, разумеется, не ограничивается ими. Ее масштаб и формы часто неадекватны более широким в содержательном плане социокультурным преобразованиям. Прежде всего, это касается качественных характеристик соотношения политического и социального трансформационного процессов. История дает немало примеров того, как политическая трансформация опережает (не в смысле темпорального, хронологического

измерения, а в политико-пространственном континууме) социальную, когда политическая система, возникшая в результате определенной смены своих состояний, значительно превышает степень зрелости и сумму возможностей трансформирующегося общества, вносит разлад и в без того противоречивый процесс изменений, нарушая требования органичного, сбалансированного развития и co-развития различных подсистем социума.

В рамках данного наиболее общего подхода к изучению политической трансформации наибольший интерес представляют институциональные исследования. Поскольку институциональный процесс среди прочего носит инкрементный характер[642], следует учитывать такую особенность институциональных трансформаций, как перетекание содержания старых институтов в новые, что может происходить даже в ходе радикальных трансформаций. В этом плане логичным является интерес в рамках данного издания к преемственной, «генетической» связи формируемой политической системы с предшествующими состояниями.

В силу отмеченной выше специфики социального детерминизма понимание трансформаций оказывается принципиально неполным вне рассмотрения особенностей их восприятия на массовом уровне.

Другим важным результатом исследования стало прояснение вопроса об изменениях психологических ресурсов населения в ходе трансформаций: со всей определенностью было выявлено, что психологические ресурсы населения ограничены; общество не может длительное время находиться в турбулентном состоянии; стремящиеся к максими

зации общественной поддержки политики не должны забывать об этом. Вместе с тем, на основе данного исследования можно предположить, что общественное мнение достаточно пластично: самая значимая по численности часть российского общества в кризисном 1998 г. полагала, что никогда не сможет адаптироваться к переменам. Спустя восемь лет более половины опрошенных ответили, что их адаптация состоялась. На первый взгляд, кажется, что эти данные контрастируют с оценками Рональда Инглехарта, согласно которым лишь 3—5 % людей в течение жизни удается качественно пересмотреть представления о мире и изменить систему мотивов своей деятельности, сформировавшуюся к 20—25 годам[643].

Еще один существенный результат исследования упомянутых авторов выглядит полной неожиданностью: оказалось, что. в оценке политического курса страны средний россиянин руководствуется не столько положением своей семьи, сколько состоянием макроэкономических показателей. Традиционно считалось иначе: средний гражданин предпочитает оценивать эффективность экономических новаций по состоянию своего кошелька. Не менее проблематичен другой вывод — о том, что чем дольше существует режим, тем более он укоренен и тем сложнее оппонентам «раскачать лодку». Легко представить контраргумент этому тезису: население склонно уставать от лидеров и режимов; порой даже устойчивые с точки зрения институционального дизайна режимы и опытные лидеры терпят поражение на фоне усталости населения от застоя.

Крайне любопытным в связи с изучением особенностей легитимации новых режимов в постсоциалистических странах представляется рассмотрение украинского случая легитимации режима через отношение к институту частной собственности и приватизации (вследствие ключевой роли этих институтов и процессов в новых политико-экономических системах), ставшее предметом изучения до и после оранжевой революции на Украине. Рассмотрение украинского случая представляет особый интерес как минимум по двум причинам. Во-первых, приватизация стала одним из ключевых содержательных сюжетов посткомму- нистических трансформаций, и отношений к ней во многом является знаковым в оценке трансформации как таковой. Вторым актуализирующим моментом является фокусировка исследовательского внимания

на роли оранжевой революции в процессе легитимации новой власти в целом вследствие знакового характера этого события в контексте постсоветских трансформаций.

Автор исследования Наталья Погорила приходит к неожиданным, кажется, для самого автора выводам о том, что результаты оранжевой революции способствовали, скорее, снижению легитимности режима в связи с падением доверия к результатам приватизации в среде наиболее образованных и квалифицированных слоев населения (что также косвенно проявилось в снижении доли лиц, стремящихся к занятости в частном секторе в этом же слое населения). Главный итог, согласно исследованиям украинских социологов, состоит в амбивалентности ее результатов. Как ни парадоксально, после оранжевой революции поддержка приватизации выросла в наименее квалифицированных сегментах населения (рабочие и обслуживающий персонал), тогда как в рамках наиболее «рыночных категорий» эта тенденция не столь однозначна. Представляется обоснованным генерализующий вывод Погорилой

о              том, что если рассматривать приватизацию в качестве инструмента легитимации режима в целом, то социальная база легитимации сдвинулась в пользу менее перспективных социальных групп.

Главное в исследовании Погорилой заключается в том, что «большинство людей по-прежнему чувствуют себя беспомощными перед лицом несправедливого осуществления власти и действий власти и не доверяют ей». Подобная оценка отражает существенные трудности как в осуществлении продуктивных трансформаций, так и сложности в ее восприятии массовым сознанием.

Исследование Погорилой дает также материал для понимания различий трансформационных процессов в странах Восточной Европы и постсоветских государствах. Если одним из позитивных итогов рыночных реформ в Восточной Европе стал рост доходов более образованных и квалифицированных групп населения по сравнению с менее квалифицированными, то в постсоветских государствах вектор перемен менее однозначен.

Вклад Йоахима Цвайнерта в разработку темы — весьма продуктивный и провокационный в интеллектуальном смысле — основан на использовании ретроспективых сравнений. Этот текст не только может обогатить представления о технологиях догоняющих модернизаций, но также разрушить ряд устоявшихся стереотипов относительно роли консервативных режимов и общества в процессах догоняющих модернизаций. Относительно первого Цвайнерт вслед за В. Брюсом Линкольном утверждает, что идеологический базис реформ 1860-х гг. был заложен в период правления императора Николая Первого. К сказанному можно добавить, что в 1830—50-е гг. был заложен не только идеологический базис для последующих реформ, но, более того, были предприняты значимые шаги по осуществлению важнейшей реформы того времени — крестьянской. Николаем Первым были учреждены 9 из 11 (!) созданных верховной властью России в XIX в. Секретных комитетов для решения крестьян

ской проблемы[644]. Данная конкретная историческая коллизия подтверждает тенденцию, ставшую в условиях России закономерностью: именно верховная власть выступала инициатором и субъектом проведения модернизаций. Именно просвещенный и прогрессивный абсолютизм, по мысли Константина Кавелина (эту позицию, как следует из контекста, разделяет Цвайнерт), в конкретно-исторических условиях России был способен осуществить масштабные реформы. Опорой самодержавия в этом вопросе стала просвещенная бюрократия своего времени. В этом отношении российский случай не является исключением: в ряде стран континентальной Европы государственная бюрократия также выступала инициатором и субъектом реализации политических реформ, что свидетельствует об амбивалентной роли бюрократии в процессах модернизации и трансформации. Именно верховная власть с опорой на просвещенную бюрократию в закрытых обществах, как правило, осуществляла догоняющую модернизацию. Не случайно реформаторы следующего поколения — эпохи 1860-х гг. — приветствовали самодержавие в качестве эффективного инструмента достижения модернизационных целей. И именно реформаторы крайне настороженно относились к преждевременному вмешательству общества, способному, по их мнению, заблокировать любые кардинальные реформы.

Несмотря на кажущуюся спорность этой позиции, ее нетрудно обосновать, обратившись к историческому опыту. Анализ политического развития России в XIX в. показывает, что жесткое давление на власть со стороны радикальной оппозиции давало неоднозначные, порой прямо противоположные желаемым, результаты. Подобно тому, как выступление идейных предшественников радикальной интеллигенции в лице декабристов спровоцировало жесткость режима Николая I, так и убийство 1 марта 1881г. народовольцами «царя-реформатора» Александра II обусловило серию «контрреформ» Александра III. Поразительно совпадение мрачных символов начала царствования Николая I и Александра III: восхождение на престол Николая I «торжественно открылось виселицами» (А. Герцен) — казнью пяти декабристов. Пять виселиц казненных народовольцев знаменовали начало царствования Александра III.

Наиболее ярко пагубные последствия натиска левого радикализма на правительство демонстрирует анализ влияния левой радикальной интеллигенции на выработку правительственного курса в 1860—70-х гг. Демократической эволюции российской политической системы препятствовали две противоположные, но могущественные политические силы — правый и левый радикализм. При этом замедление процесса реформ, наметившееся во второй половине 1860-х гг., было обусловлено

не столько влиянием консерваторов, сколько радикализмом слева — натиском революционной интеллигенции. Именно радикализм оппозиции стал значимым фактором, заблокировавшим возможности демократической эволюции политической системы России. «Первым залпом» по реформам стало первое покушение на «царя-освободителя» (выстрел Д. Каракозова 4 апреля 1866г.), послужив поводом для частичного замедления, а впоследствии сворачивания курса реформ. Каждая новая акция радикалов вызывала новую волну отката процесса реформ назад. Финальным пунктом движения по этой траектории стали события 1 марта 1881г. — убийство Александра II, причем именно в тот день, когда император подписал документы, направленные в перспективе на ограничение самодержавия в России. Таким образом, форсированная радикализация требований оппозиции, вплоть до насильственного свержения власти, только что осуществившей важнейшие реформы, принесла прямо противоположный результат: объективным результатом натиска радикальной оппозиции стала не дальнейшая модернизация политической системы, а ревизия осуществленных по инициативе власти модернизационных преобразований. И в дальнейшем следствием левого экстремизма, как правило, становился жесткий правый консерватизм. В этой связи правомерна констатация Р.Пайпса: «даже находясь на жалованьи у полиции, революционеры не смогли бы преуспеть больше в предотвращении реформ»[645].

Представленный Цвайнертом анализ позволяет также в режиме исторического сопоставления прояснить еще одну ключевую и для современности проблему — проблему трансплантации институтов в процессе модернизации: как в историческом прошлом, так и сегодня заимствованные формальные институциональные установки, реализуемые в ином политическом, историческом и культурном контексте, проявляют себя существенно иным образом, нежели референтные модели. «Не-конгру- энтные» институты, трансплантируемые из одного общества в другое, либо адаптируются в соответствии с социокультурным контекстом, либо отторгаются в пользу прежних.

Переходя от исторических случаев трансформаций к современным, следует отметить, что и в период выхода из государственного социализма во многих случаях (по крайней мере, на постсоветском пространстве) инициатором преобразований также стало государство: инициация модернизации предпринималась по преимуществу властью. Не случайно в период перестройки родилась шутка о том, что КПСС под руководством КПСС борется с КПСС. Конечно, фактор массовых демократических движений, особенно в национальных республиках, сыграл важную роль в перестройке. Однако ключевой стала позиция реформаторски настроенной части госаппарата. Пресс-секретарь М. Горбачева А. Грачев вспоминал, что самые смелые публикации «Огонька» и «Московских новостей» готовились в идеологическом отделе ЦК КПСС[646].

Роль государства в процессах трансформации и процесс трансформации самого государства предстает одной из ключевых теоретических и практических проблем в осмыслении трансформационных процессов, поэтому анализ теоретических моделей сущности и роли современного государства и госаппарата — один из ключевых сюжетов данного издания, определивший название книги. Действительно, институт государства исторически, сущностно и функционально многолик. При анализе этого института уместно вспомнить известную притчу о семи незрячих, вступивших в спор относительно облика слона (при этом каждый из спорящих держался за разные части тела слона). Известный исследователь, А. Росс полагает, что «высказывания типа «государство — это...» вообще не могут быть сформулированы в корректной форме[647]. Современные модели концептуализации государства многообразны. Это и теория нового государственного управления (New Public Management), и технократические трактовки, и близкие им теории электронного правительства, и коммуникационные интерпретации, и сетевые подходы к пониманию характера современного государства, и иные модели. В этом контексте представляет интерес характеристика доминирующих тенденций эволюции государства в процессах трансформации. Конечно, говорить о единой тенденции на постсоветском пространстве невозможно — опыт пост- социалистических трансформаций в этом отношении многообразен; можно лишь пунктиром отметить одну из намечающихся тенденций. Эту тенденцию эксперты идентифицируют как потенциальную возможность формирования в постсоциалистических странах государства-корпорации. Суть этой модели — в максимизации экономической прибыли при минимизации издержек, прежде всего социальных. В рамках этой модели государство действует как стандартная экономическая корпорация, в которой все определяется экономической эффективностью: «выживает сильнейший»: «Корпорация-государство — это такое устройство, цели и функционирование которого носят прежде всего экономический характер, т.е. направлены на снижение издержек. Следовательно, они требуют минимизации политических и социальных издержек по содержанию территории прописки... Корпорация-государство — это такой административно-экономический комплекс, который, будучи хотя бы формально госаппаратом, играет самостоятельную и определяющую роль в данной стране; который в то же время ставит политико-экономические национальные интересы этой страны в зависимость от экономических аппаратно-ведомственных (корпоративных) или, по крайней мере, рассматривает первые сквозь призму вторых; который приватизировал в своих интересах характерные для государства как для института властные функции (приватизация власти-насилия) и в то же время отказался от выполнения большей части характерных для государства социальных обязательств и функций (или резко сократил их)»[648].

В контексте данных тенденций по-новому видятся содержание и последствия административных реформ в России, осуществленных по концептуальной модели New Public Management. Их результатом мыслится компактное, скромное по размерам государство. Можно прогнозировать, что ориентация на эту модель сохранится и в будущем. В этом контексте представляет интерес ряд сюжетов выступления Владимира Путина на расширенном заседании Государственного совета «О стратегии развития России до 2020 года» 8 февраля 2008 года: «... государству не по силам, да и ни к чему такой колоссальный государственный сектор. Многочисленные учреждения и организации должны быть адекватны рынку, должны получать оплату за результат, а не за факт своего существования, а их руководители должны нести персональную ответственность за качество управления... По возможности надо активнее привлекать частный капитал в государственный сектор, будь то промышленность или социальные сферы... Частная компания, мотивированная на результат, зачастую лучше справится с управлением, чем чиновник, не всегда имеющий даже представление о том, что по-настоящему является эффективным управлением и что такое результат»[649].

Анализ особенностей эволюции института государства показывает, что процессы формирования корпорации-государства идут во всем мире. Однако темпы и качество этого процесса отличаются в различных сегментах мира. «Там, где существует гражданское общество, мощные религиозные традиции (особенно незападные) или национальные идентичности (именно поэтому госкорпоратократия стремится загнать на периферию национальное), где государства велики в пространственном отношении, эти процессы идут медленно. Там, где корпорации-государству мало что может оказать сопротивление, оно развивается стремительно. Это страны Африки к югу от Сахары (неоархаичный вариант корпорации-государства), Латинской Америки (модерновый вариант) и некоторые экс- социалистические страны (глобалитарный вариант). Иными словами, формирование корпорации-государства идет быстрее на периферии и по- лупериферии... Причем, по иронии истории, именно там, где корпорационная составляющая развивается быстрее, действуют факторы, которые не только тормозят этот процесс, но и способны повернуть его вспять»[650].

Анализ процессов сближения стандартов госуправления и бизнес- менеджмента в книге рассматривается в контексте обсуждения соотношения корпоративных (не только бюрократических) и общественных интересов в целом, что отражает значимость этой проблемы в реальных политико-управленческих практиках. Нельзя сказать, что мнения экспертов единодушны. Так, весьма различным образом оцениваются текущие процессы усиления участия российского государства в экономике. Некоторые оценки близки точке зрения, согласно которой «государство одержало победу над экономикой». Другие эксперты полагают,

что специфика момента заключается в том, что процессы перераспределения собственности и создания госкорпораций свидетельствует не столько об усилении присутствия государства в экономике, сколько об укреплении позиций корпоративного менеджмента, а представители государства в руководящих органах госкорпораций нередко выступают не только и не столько в субъектов общественно-государственных интересов, сколько лоббистов партикулярных интересов, хотя и в несколько модернизированном по сравнению с прошлой эпохой формате.

Столь же разнообразны подходы к интерпретации роли государства как агента позитивных трансформационных изменений. В этом отношении обсуждение проблемы на страницах книги перекликается с многочисленными дискуссиями относительно соотношения государства, демократических практик управления и экономического роста. Анализ этих дискуссий выходит далеко за рамки этой статьи; упомянем лишь сюжет, который непосредственно связан с обсуждаемой в книге проблемой эффективности институтов в процессе трансформаций. На протяжении последнего десятилетия в качестве main stream выступала позиция, согласно которой демократизация политических институтов и снижение госрасходов однозначно позитивно сказывается на динамике экономического роста. В последние годы интерпретация данных взаимосвязей предстала более сложной. Так, в докладе ООН о человеческом развитии 2003 г. было подвергнуто сомнению наличие столь жесткой увязки. Исследования Адама Пшеворски и его коллег показали, что связь между уровнем демократии, экономической динамикой, качеством и продолжительностью жизни проблематична. Конкретизация этого предположения в работах известных российских экономистов Виктора Полтеровича и Владимира Попова показала, что ключевым фактором для определения характера последствий демократизации выступает качество правопорядка, существующее в момент проведения демократических преобразований. Демократизация политической системы в условиях устойчивого правопорядка, несомненно, оказывает позитивное влияние и на экономический рост, и на качество и продолжительность жизни. В условиях низкого качестве правопорядка эффекты демократизации не столь однозначны. Столь же амбивалентно влияние объема государственных расходов на экономический рост. Исследования Виктора Полтеровича и Владимира Попова показали, что наибольшее значение имеет не абсолютный уровень государственных расходов, а его динамика: резкое снижение госрасходов может оказать негативное влияние на экономический рост. При этом чемпионами роста на постсоветском пространстве «выступают, как правило, те страны, в которых государственные расходы не снизились или снизились незначительно»[651].

Логически необходимым в связи с анализом функционирования государства стало рассмотрение в данном издании роли его агента — административно-политической бюрократии и шире — политической элиты[652]. Роль элит стала одним из ключевых сюжетов в осмыслении трансформаций в постсоциалистических странах, где движение от авторитаризма к демократии парадоксальным образом сочеталось с возрастанием роли элитных акторов: «в постСССР в целом массы являются субъектами политического процесса в той мере, в какой это могут (или не могут) допускать (или не допускать) элиты... массы выступают лишь в качестве элемента такой характеристики режима, как ресурсы[653].

Прошедшие полтора десятка лет стали периодом целого ряда значимых содержательных и структурных мутаций политических элит[654], а направленность и содержание процессов трансформации в значительной степени определяются качеством управленческой элиты. При этом большинство экспертов солидарны в скептической оценке управленческой эффективности политического класса. На мой взгляд, применительно к России низкая эффективность управленческой элиты не в последнюю очередь обусловлена высокой степенью ее внутренней конфликтности.

В этой связи уместно рассмотреть российскую версию внутриэлит- ных отношений в контексте предложенной Дж. Хигли типологии элит. Анализируя существующие типы организации элит, Хигли выделяет три основных типа — разъединенные; объединенные идеологически и интегрированные консенсусно[655]. По мнению Дж. Хигли, демократии — это результат усилий консенсусно объединенных элит. Такие элитные структуры более широки и сложны, чем партийные элиты. Именно консенсусно объединенные элиты — впрочем, довольно редко встречающи

еся, — способны обеспечить конструктивный и мирный диалог элит, открывающий возможности эволюционного развития общества. Механизмом взаимодействия консенсусно объединенной элиты, как явствует из их определения, является политический торг, сделка.

В России явно и хронически — из века в век не хватало элитного консенсуса. Не стал исключением и постсоветсткий период, и речь идет не только о периоде бурных 1990-х гг.[656] Значение внутриэлитных расколов столь значимо, что в ходе одного из последних по времени эмпирических исследований (проект «Будущее России», реализованный с участием автора этих строк, был посвящен разработке сценариев развития политической ситуации в России в ближне- и среднесрочной перспективе[657]) эксперты в перечне факторов потенциальной дестабилизации политической ситуации поставили на первое место потенциальный раскол элит. Только вслед за этим фактором упоминались падение мировых цен на природные ресурсы, рост цен, этнические конфликты, действия внешних сил, региональный сепаратизм.

На мой взгляд, столь значимое влияние внутриэлитного раскола на политическую эволюцию страны обусловлено целым рядом факторов, важнейшим из которых является устойчивая историческая традиция высокой внутриэлитной конфликтности в России. «Русский правящий класс раскололся на два — дворянина с розгой и дворянина с бомбой», — писал о прошлом российской элиты выдающийся русский мыслитель И.Солоневич. Премьер-министр в правление Анны Иоанновны (1730—1741) Артемий Волынский сказал о нравах, царивших в правящем классе того времени: «Нам, русским, хлеб не надобен — мы друг друга едим и с того сыты бываем». Это были слова информированного человека, в полной мере участвовавшего во властных конфликтах того времени и завершившего свои дни под пыткой на дыбе. Так

было и во времена Иоанна Грозного (XVI в.)[658], и в эпоху Петра Великого (XVIIIв.), ожесточенно боровшихся с боярской аристократией. Так было и позже — например, в начале XIXв., в период противостояния императора Александра I и членов тайных обществ (представлявших исключительно высшие слои России) — противостояния, завершившегося казнью руководителей аристократической оппозиции. С еще большим драматизмом эта закономерность проявилась во второй половине XIX — начале XX в. в деятельности вышедших из знати представителей леворадикальных движений, использовавших для давления на власть массовый террор.

Иначе говоря, консенсусно объединенной элиты в России не было в принципе. Более успешными могут быть попытки найти идеологически сплоченную элиту. Так, весьма идеологически сплоченной была советская номенклатура, что, впрочем, не мешало ее участникам уничтожать друг друга под аккомпанемент «идеологически выдержанных» лозунгов. Несмотря на глубину социально-экономических и политических трансформаций в России после революции 1917г., в советский период устойчивость внутриэлитных конфликтов сохранилась. Так, приоритетным адресатом политических чисток 1930—50-х гг. были не рядовые граждане, а высшие эшелоны советской номенклатуры[659].

С сожалением приходится признать, что описанная модель внутриэлитных отношений существовала в России столь долго, что стала традицией. Распад в 1990-е гг. позднесоветской номенклатуры на множество враждующих группировок усилил эту устойчивую традицию. Механизмом внутриэлитного диалога этих групп в бурные 1990-е стала «война всех против всех», а инструментом внутриэлитного взаимодействия — автомат Калашникова.

Во многом сбылось пророчество мыслителей русского зарубежья (И. Ильин), которые предсказывали: из эпохи коммунизма русское общество выйдет без элиты (определяя этим термином не просто тех, кто принимает политико-управленческие решения, но подразумевая духовных лидеров нации). И, увы, во многом 1990-е гг. подтвердили справедливость мнения французского социолога Р. Арона, высказанного по другому поводу: «Единая элита означает конец свободы. Но если элита не просто не едина, но находится в состоянии «войны всех против всех», то это означает конец государства»[660].

Эпоха 1990-х гг. рядом экспертов рассматривалась как конец государства в России[661]. Впрочем, несмотря на все усилия врачей, пациент все-таки выжил, а слухи о его кончине оказались сильно преувеличены. Более того, в эпоху 2000-х гг. российское государство серьезно укрепило свои позиции. Соответственно, численно и политически укрепила свои позиции аффициированная с государством административно-политическая бюрократия, что солидарно отмечают авторы данного издания. Так, Валерий Ледяев полагает, что именно административно-политический класс является субъектом политического господства в современной России.

На мой взгляд, эта констатация, будучи в целом справедливой, нуждается в уточнении. Более тонкий анализ показывает, что бюрократия, будучи агентом государстваде юре, де факто действует не столько как корпорация чиновников, сколько как бизнес-корпорация. Феномен бюрократического предпринимательства был известен в России с конца XIX в.; на исходе XX столетия он обрел новое дыхание. В этом контексте не случаен существенный рост выходцев из предпринимательской среды на госслужбе, причем на всех уровнях и практически во всех значимых сегментах политического класса. Исследования, проведенные под руководством автора этих строк, показали, что возрастание удельного веса представителей бизнеса в среде политико-управленческой элиты — наиболее заметная тенденция обновления персонального состава политического класса и в 1990-е, и в 2000-е гг.[662]

В этом контексте нельзя не упомянуть еще об одной тенденции, также получившей освещение на страницах данного издания, в частности, в тексте Валерия Ледяева. Это тезис об обусловленности возрастания роли административных рычагов в современной российской политике ростом удельного веса выходцев из военных и специальных ведомств на гражданской службе, что сопровождалось усилением соответствующих политических технологий — нередко жестких, авторитарных и силовых. Действительно, усиление административных механизмов по сравнению с собственно политическими — это реальность, однако вряд ли стоит столь однозначно увязывать эту тенденцию с профессиональной биографией бывших военных, пришедших на гражданскую службу. Исследования показывают более разнообразный контекст проблемы.

Во-первых, экспансия «силовиков» — лишь внешняя сторона кадровой политики Путина, не вполне адекватно отражающая изменения в источниках рекрутирования элит. Как показывают эмпирические исследования, в том числе проведенные автором этих строк, темпы

вхождения во власть представителей бизнеса заметно опережают аналогичные показатели военных во всех значимых сегментах элит (федеральные, региональные, парламентский корпус и т.д./

Во-вторых, политический курс бывших военных не определяется автоматически их предшествующей профессиональной биографией. Пришедшие во власть военные далеко не всегда являются лоббистами ВПК, а довольно быстро осваивают новую для себя роль проводников коммерческих интересов. Представляет интерес сопоставление этой тенденции с политической практикой других стран. Применительно к анализу первого состава администрации Дж. Буша популярным среди экспертов было разделение администрации на ястребов и голубей. При этом роль «ястребов» выполняли сугубо гражданские лица (П.Вулфовиц, Р. Перл); их политический оппонент — «голубь» К. Пауэлл, кадровый генерал, назвал их chickenhawks — «куриными ястребами» в связи с тем, что большинство из них не служили в армии). При этом именно гражданские «ястребы» пролоббировали увеличение военного бюджета с 3 до 3,8% ВВП (что составляло огромную сумму, учитывая объем ВВП США). В РФ, несмотря на заметное присутствие «силовиков» во власти, рост военных расходов в 2000-е гг., скорее, компенсировал недофинансирование этой сферы в 1990-е гг.; в целом уровень оборонных расходов в 2000-е гг. остался на прежнем уровне 2,6% ВВП, характерных для 1990-х гг.

Неоднозначное соотношение профессиональных биографий и политических ориентаций — это не только российская и не только американская особенность. В Израиле, например, бывшие военные на гражданской службе вовсе не обязательно выступали в качестве ястребов — среди них были разные люди: Ариэль Шарон («Бульдозер») был известным hard-liner, а Ицхак Рабин вошел в историю как миротворец, который поплатился за стремление к мирному урегулированию арабо-израильского конфликта[663].

Кстати, в некоторых либеральных демократиях в течение последних десятилетий в качестве лидеров «цезаристского» плана выступали вполне гражданские лица. Р. Рейган и Дж. Буш в США, М.Тэтчер в Великобритании, Г. Коль в Германии, Дж. Ховард в Австралии, А. Расмуссен в Дании, Й. Хайдер в Австрии, Ж. М. Ле Пен во Франции — только некоторые примеры[664].

Представленный в данном издании материал касается не только теоретических моделей государства, но также реальных управленческих практик и проблем, возникающих в этой сфере. Так, известный канадский исследователь Питер Соломон правомерно отмечает, что не только в России, но также в иных политических системах, таких, как Великобритания или США, современное государственное управление не вполне соответствует требованиям правового государства, в том числе вслед

ствие того, что именно управленческий аппарат, будучи призван стоять на страже законов, имеет возможность правоприменения и независимо от закона. Спектр используемых технологий весьма широк. Приведенные Соломоном казусы из практики Украины и России иллюстрируют многообразие используемых технологий в постсоветских странах. Весьма распространенным инструментом в данном отношении выступают подзаконные акты. Приведенные Соломоном оценки соотношения законов и подзаконных актов (выступающих инструментами манипуляции законом) на Западе свидетельствуют, что последние сегодня более значимы, чем когда-либо.

В контексте актуальных сегодня в России интенций в пользу инновационных стратегий развития весьма примечателен еще один результат исследования Соломона: чем больше масштаб и новизна реализуемой стратегии, тем выше вероятность возникновения трудностей, связанных с сопротивлением управленческого аппарата. Причины, затрудняющие реализацию инновационной политики, многообразны; причем проблема не обязательно упирается в консерватизм чиновников — нередко играют роль представления последних о том, как лучше достичь целей данной политической стратегии. Однако из анализа Соломона следует, что все же важнейшим фактором торможения выступает пренебрежение к закону. К аналогичным выводам на ином материале приходит и Антон Олейник, характеризуя технологии манипулирования законодательными нормами со стороны управленческого аппарата в России. Чиновники в принципе не чувствуют себя ограниченными законом, поскольку их власть позволяет манипулировать законом (либо изменяя его, либо применяя закон избирательно, либо учреждая новые нормы). Представляется весьма удачной избранная Олейником такая характеристика ментальности чиновников в отношении законов, как их отношение к правилам дорожного движения. Приведенные автором данные свидетельствуют о том, что число автомобильных и авиационных катастроф с участием высокопоставленных лиц значительно превышает аналогичные происшествия с участием обычного транспорта.

Означает ли сказанное о схожести проблем в отношении чиновников к закону в постсоциалистических странах и западных политиях тождественность ситуаций? Материалы книги дают основание для, скорее, отрицательного ответа. Различия определяются рядом факторов, наиболее значимыми из которых являются большая детализация формального законодательства в странах Запада (что оставляет меньше места для чиновничьего произвола), а также то, что карьерные стимулы и культурная традиция также весьма определенно ограничивают возможности произвольного законоприменения в этих государствах.

Если обратиться к вопросу об истоках упомянутых различий, то они, скорее всего, коренятся в объеме и степени влияния системы неформальных институтов и практик в различных странах. Расхождение формальных и неформальных установлений — одна из существенных проблем социо-политических трансформаций в постсоциалистических

странах, и не только в них. Однако масштаб неформальных отношений в постсоветских странах, например, в России таков, что понятия теневого (или неформального) сектора стали общеупотребимыми. При этом значение неформальных норм многообразно: они могут как поддерживать формальные установления, так и противостоять им.

Существенно изменить сложившуюся в сфере госуправления ситуацию в постсоветских государствах были призваны административные реформы систем госуправления. В ряде стран, в частности в России и Украине, подобные преобразования были осуществлены. Однако результат оказался далеким от ожидаемого — не случайно весной 2008 г. в России наметился отход от продолжения административной реформы в ее прежнем виде. Осуществленный в данном издании анализ показал, что неудачи реформы в России были обусловлены не столько техническими или технологическими причинами, сколько неэффективной концептуализацией проблемы. Известно, что стоящие перед управленческим аппаратом в различных категориях стран задачи разнятся. Там, где ключевые задачи рационализации бюрократии в значительной степени решены, на повестку дня вышло формирование «поствеберовской» бюрократии: гибкой, компактной, «прозрачной», «отзывчивой» и вследствие этого эффективной. Причем «гибкость» в данном контексте означает определенный отход от классических веберовских канонов, однако именно это в условиях изменившегося — пос- твеберовского — мира способно обеспечить фундаментальную задачу управления — эффективность.

Что касается постсоциалистических стран — а именно этот опыт находится в центре внимания авторов книги, — то в этом ареале сформулированные почти столетие назад задачи рационализации бюрократии сохраняют свою актуальность. Более того, в ряде случаев широкомасштабные трансформационные процессы сопровождались снижением классических индикаторов рациональности управленческого аппарата. Прежде всего, это касается системы отбора и продвижения на основании достоинств, которая нередко подменятся патрон-клиентными связями, а то и откровенно коррупционными схемами. Коррупция остается одной из ключевых проблем трансформаций постсоциалистических государств; заявленные стратегии по борьбе с коррупцией в значительной мере остаются на бумаге. Характерно, что ряд высокопоставленных чиновников, непосредственно отвечающих за решение данной проблемы, заявляют о принципиальной неустранимости коррупции. Между тем, мировой опыт свидетельствует о другом. Коррупцию нельзя победить как феномен, но существенно снизить ее возможно; пути коррекции сложившихся практик известны. Можно упомянуть, по крайней мере, две модели борьбы с коррупцией, условно определяемые как скандинавская и восточно-азиатская. Скандинавским странам, имеющим традиционно низкие показатели коррумпированности, удалось решить проблему мерами общественного контроля. Руководители государств Юго-Восточной Азии пошли иным путем — путем жестких админист

ративных мер. При всех значительных издержках этих мер трудно отрицать их роль в качестве ограничителя своекорыстного поведения госслужащих.

Между тем в России, как показал анализ Антона Олейника, несмотря на систему разнообразных ограничений, госслужащим удается не только обойти потенциальные ограничения, но и использовать их в качестве достижения определенных групповых и индивидуальных интересов вместо интересов всего общества. Посредством эмпирического исследования Олейнику удалось определить ряд значимых установок сознания и поведения отечественной бюрократии, определяющих разницу ментальности и настроений чиновников 1990-х и 2000-х. гг. Исследование показало, что не менее трети чиновников нового поколения рассматривают госслужбу исключительно в ее сугубо утилитарном плане («нахвататься связей и получить соответствующую запись в трудовой книжке»). Высказывание одного из респондентов претендует стать афоризмом: «Единственное, что объединяет государственных служащих, это их любовь к Франклину (его изображению на американской банкноте). Ничего больше». Трудно утверждать, что в этом отношении когорта 2000-х гг. радикально отлична от своих предшественников 1990-х гг. — во многом и сегодня на государственную службу смотрят как на сферу кормлений; корпоративные интересы и сегодня зачастую важнее общественных. Однако управленческий стиль существенно изменился: «беспредел» прошлой эпохи постепенно уходит в прошлое; общественное мнение перестает быть «великим немым». И хотя негативный консенсус 1990-х гг. («у вас есть право писать что угодно, а у нас есть право игнорировать все написанное») не исчез, свобода СМИ по-прежнему остается, скорее, желаемым, чем реальным явлением, тем не менее, влияние общественного мнения на управленческий аппарат выше, чем прежде; публикации в СМИ хотя бы иногда выполняют функцию ограничителя произвола (о чем также свидетельствуют эмпирические исследования). Впрочем, это справедливо применительно к федеральным СМИ и почти не работает на региональном уровне; политическое пространство регионов остается плотно контролируемым (хотя механизмы и субъекты контроля в регионах претерпели существенные изменения).

Еще одна существенная проблема постсоциалистических преобразований — слабость легального авторитета в качестве механизма легитимации властей, что (в сочетании с рядом других факторов) определяет широкое (впрочем, варьирующееся по странам и периодам) использование мер принуждения[665]. Впрочем, спектр используемых государством методов весьма широк и включает также soft-технологии. В данном контексте можно упомянуть методы налогового администрирования (которые — с известной долей условности — можно отнести к относительно

мягким методам), ставшие предметом анализа в тексте Марка Беренсо- на. Избранный Беренсоном ракурс анализа обусловлен тем, что налоговое законодательство — весьма чуткая (хотя и косвенная) характеристика системы отношений власти и общества. Представленный анализ позволяет выявить разницу в налоговом администрировании двух избранных странах — России и Польши. Реформа польской налоговой системы как часть комплекса административных реформ была нацелена на решение двух ключевых задач — рационализацию (в веберовском смысле) налогового законодательства и налоговой системы в целом и сокращение объема решений, принимаемых по усмотрению налоговых чиновников. Несмотря на то что к настоящему времени достигнута лишь частичная рационализация, и польская налоговая система остается сочетанием успехов и неудач, тем не менее, ее отличительной чертой является ориентация на клиента. В РФ реформа налоговой системы, будучи исходно ориентирована на рационализацию, пока остается малоэффективной, в том числе в связи с тем, что в значительной степени нацелена на выполнение определенных количественных показателей по сбору налогов при сохранении значительной сферы самостоятельной компетенции налоговых чиновников[666]. Не удивительно, что эта система порой востребована в ходе ее «не-профильного использования» в качестве инструмента жесткого принуждения, что расширяет возможности принуждения властей по отношению к обществу в целом. Данный тип отношений вряд ли может способствовать эффективной стратегии государственной политики в целом.

Для анализа властно-общественных отношений, в том числе в данном издании, весьма симптоматичен тот факт, что большинство материалов посвящено исследованию власти. И дело отнюдь не в том, что представленная Цвайнертом ретроспектива и современный опыт свидетельствуют об амбивалентной роли общества в модернизацион- ных процессах — в большинстве случаев определяющую роль в осуществлении постсоциалистических трансформаций играет государство. Недаром Александр Пушкин назвал государство единственным европейцем в России. Применительно к современной реальности тезис Пушкина оспаривает Карин Клеман, утверждая, что единственной возможностью полноценной демократизации политической системы является социальная мобилизации снизу. Речь идет не о симулируемых, а о реальных социальных протестных движениях, которые возникают в условиях безвыходности и исчерпанности надежд общества на добрую волю властей. Ф.Достоевский эту коллизию охарактеризовал бы как ситуацию, когда «некуда идти». Представленный Клеман анализ дает представление о генезисе новой системы отношений, рождающейся из социального протеста.

Клеман затрагивает ключевую проблему социальных отношений — проблему доверия как фундамента социальности. Опираясь на изыскания П.Штомпки, она убеждена, что доверие является ключевым условием не только социальности, но также формирования общества, не сводящегося к микро-группам, выстроенным по модели неформальных отношений. Опыт Клеман, полученный в том числе в ходе включенного наблюдения (что придает особую убедительность ее суждениям) показывает, что создаваемые в этих процессах новые структуры радикально отличны от властных: они принципиально не-иерархичны и неформальны; создаются на базе слабых связей и во многом строятся на личных связях между лидерами. Итогом может стать нечто большее, нежели социум клик, — подлинная социальность. Опираясь на собственный опыт непосредственного участия в организации социальных движений, Клеман утверждает, что возникшие в последние годы новые социальные движения реально способны дать жизнь новым моделям социальных взаимоотношений и изменить паттерны взаимодействий, характерные для господствующей модели властных отношений. И хотя возникающая в ходе протестных движений идентичность имеет по преимуществу негативный характер — это «дружба против...», тем не менее, будучи основана на идеях справедливости и солидарности, она имеет перспективы со временем перерасти в идентичность позитивную. Впрочем, в ближайшем временном горизонте эта перспектива весьма проблематична вследствие крайней неблагоприятности среды и условий, сугубой неформальности процесса и рожденных в его ходе движений.

К подобному выводу побуждает также осмысление более широкого опыта трансформаций на постсоветском пространстве, которое показывает: осознание безысходности и отсутствие позитивных перспектив — необходимый, но отнюдь не достаточный фактор для эффективности массовых движений. Конверсия социального недовольства — сколь угодно острого — в активное и успешное действие невозможна без квалифицированных игроков, в качестве которых могут выступать различные акторы. Несомненно, значимую — если не главную — роль в мобилизации социальной активности призваны сыграть лидеры, в том числе и прежде всего, неформальных движений; именно лидерство выступает ключевым фактором позитивной динамики социальных инициатив. Обобщенный Клеман материал дает надежду на выдвижение новых лидеров, что в условиях кризиса формального лидерства (достаточно взглянуть на избирательные списки представленных в Государственной Думе России партий) дает надежду на позитивное политическое будущее в целом.

На необходимость сбалансированного взаимодействия различных акторов — как властных, так и сформировавшихся вне истеблишмента, — обращает внимание и Румен Гечев, рассматривая это взаимодействие в качестве одного из важнейших условий решения еще одной существенной проблемы постсоциалистических стран — достижения устойчивости развития. Правомерно подчеркивая, что экономические

механизмы сами по себе не могут автоматически обеспечить решение этой задачи, а правительства в условиях неблагоприятной экономической ситуации (существенного снижения объема ВВП в переходных странах, устаревшей промышленной и социальной инфраструктуры, неоптимальных экономических пропорций и т.п.), как правило, индифферентны к проблемам стратегии и озабочены решением текущих задач, именно общественная инициатива может способствовать формированию институциональной среды устойчивого развития.

Каковы перспективы дальнейшего взаимодействия власти и общества? Представляет интерес сопоставление данных исследований Клеман относительно возрастания в перспективе социальной активности населения и результатов проекта «Будущее России»[667], одним из сюжетов которого был прогноз отношений массовых и элитных групп в ближ- не- и среднесрочной перспективе. Исследование подтвердило представления о безусловном доминировании элитных групп в постсоветс- ткой России. Одним из неожиданных результатов проекта стал вывод о неправомерности механической экстраполяции сегодняшнего доминирования элит на перспективу и принципиального исключения возможности выхода на сцену российской политики массовых акторов. Сегодня в зеркале общественного мнения (в том числе и упомянутого исследования) российская элита выглядит ужасно. В числе факторов неэффективности упоминаются коррупция, клановость, равнодушие к интересам общества, безответственность. Портрет будущей элиты в мнениях экспертов выглядит антиподом нынешнего: ответственность и эффективность в управлении страной, ориентация на общегосударственные интересы и цели, профессиональная компетентность, принципиальность, интеллектуальная состоятельность. Что может стать инструментом столь радикального улучшения внешности? Вряд ли барон Мюнхаузен способен вытащить себя из болота самостоятельно: скорее, в качестве спасателя выступит общество.

Несмотря на то что общество пока остается «великим немым» российской политики, исследование показало, что в перспективе нельзя исключать выход на сцену российской политики массовых групп. Фундаментальным источником подобного участия может стать отчуждение общества от власти. В 1990-е гг. это отчуждение принимало формы активного протеста граждан (забастовки, перекрытие транспортных магистралей и т. п.) против понизивших уровень жизни населения экономических реформ. В эпоху 2000-х гг. отчуждение не исчезло, но приняло иные формы — абсентеизма и поддержки кандидата по фамилии «протии всех» в ходе выборов. Стабилизация массовых настроений (основанная на стабилизации социально-экономической ситуации в стране) в сочетании с высоким личным рейтингом Президента страны стала основой политической стабильности в 2000—2007 гг. В условиях имеющей место

сегодня слабости механизмов выражения общественного недовольства, т.е. в отсутствие легитимных каналов «выпуска пара» (отмена порога явки на выборах и графы «против всех», фактическая замена выборов губернаторов процедурой их «мягкого» назначения и т. п.), котел может вскипеть. Всплеск массовой политической активности в формате «турбулентного» сценария не исключен в ситуации масштабной катастрофы (различного характера — не только социального, но также экономического, террористической угрозы и т. п.), последствия которой критическим образом затронут интересы массовых групп населения. В этом случае возможны два вероятных варианта турбулентного сценария.

В случае первого варианта итогом «восстания масс» по-российски станет не победа общественности, а тот или иной вариант использования общественного протеста для достижения целей тех элитных групп, которые смогут наиболее эффективно воспользоваться массовой активностью для реализации своих интересов. Современная политика — высокопрофессиональная сфера деятельности, успех в которой определяется квалификацией участников (наличием многообразных ресурсов, владением информацией и технологиями и т.п.). Этим потенциалом массовые группы, как правило, сегодня не обладают.

Иллюстрацией данного варианта могут служить события «оранжевой революции» 2004г. на Украине, в ходе которой на волне массовых протестов к власти пришли те, кто составлял ядро режима президента J1. Кучмы, но сумел позиционировать себя в качестве оппозиции.

Второй вариант турбулентного сценария может быть актуализирован экономической политикой правительства РФ. Как известно, последнее взяло курс на выравнивание внутрироссийских и мировых цен на энергоносители к 2010—2012гг. Россия — холодная страна, [668]/3 территории которой составляют северные территории. В настоящее время в РФ 12 млн домохозяйств отапливаются не газом, а дровами[669]. Это означает, что значительная часть населения живет в «догазовой эпохе». Рост цен на энергоносители не только вернет в доиндустриальную эпоху огромный дополнительный сегмент населения (который не сможет оплачивать газ), но также вызовет резкое понижение уровня жизни значительной части населения в результате лавинообразного роста всех цен. В этих условиях свой шанс могут получить политики левой ориентации (другое дело, что политически эти силы раздроблены и неэффективны). Таким образом, в 2012 г. или позже может актуализироваться второй вариант турбулентного сценария смены власти.

Аргументы в пользу данного вывода представляет анализ развития не только экономической ситуации, но также циклов политико-психологического развития России, для которого характерно маятниковое движение. Отказ страны от коммунистического проекта на рубеже 1980—90-х гг. произошел не только и не столько по экономическим при

чинам, а, скорее, в связи с психологической исчерпанностью парадигмы левой стабильности: общество устало от сочетания двух факторов — застоя и эгалитаризма. Сегодня общество также устало от комбинации двух факторов, но несколько в иной их конфигурации — сочетания стабильности (сменившей «ревущие 1990-е») и элитаризма. Последний находит выражение в эгоизме элит, значительной социально-экономической поляризации общества и слабости российского среднего класса, нижний сегмент которого балансирует на грани бедности. Исследования экспертов Института социологии РАН показывают, что медианный уровень дохода среднего класса в РФ — 380 долларов, в Москве — 530 долларов в месяц[670]. В реальном выражении — это прожиточный минимум работающего человека. Ухудшение экономической ситуации этой группы населения может поставить ее в положение, когда ей станет «нечего терять». В условиях исчерпанности психологического потенциала парадигмы стабильности политические ориентации этого слоя могут сдвинуться в левую часть спектра.

Таким образом, перспективы России 2012—17 гг. не в последнюю очередь определены последствиями экономической политики российского правительства для населения. Известно пророчество знаменитого Коммунистического манифеста Х1Хв. К. Маркса и Ф.Энгельса о будущности пролетариата как класса, «которому нечего терять, кроме своих цепей». Реализация этого прогноза в России в 1917 г. изменила не только ее судьбу, но и — опосредованно — всего мира. Ряд экспертов полагают, что и сегодня не стоит искушать Россию повторением условий, когда ей нечего терять. Известный по Манифесту «призрак коммунизма» бродит сегодня не по Европе, а по Латинской Америке. Однако тем, кто не хочет второй раз за последнее столетие потерять Россию, стоит задуматься о том, что 2017 г. — не за горами.

Материалы данного издания представляют широкую теоретическую панораму и разнообразный эмпирический материал для осмысления современной ситуации в постсоциалистических странах и возможных перспектив их эволюции в будущем[671]. Собственно, в этом авторы и видели свою задачу. Насколько удалось ее решение — судить читателям.