многие области человеческой деятельности имеют свою языковую специфику, тесно связанную с содержанием предмета и предполагающую у читателя определенную степень профессиональной подготовки, которая позволяла бы ему свободно чувствовать себя в сфере специфических понятий. Например, медицинские термины говорят одно и то же для медиков различных стран, но не всегда понятны для людей, говорящих на одном языке. Шахматисты всего мира могут при помощи шахматной нотации повторить на шахматной доске любую партию, не зная иностранного языка. Почти во всех областях человеческих знаний, например в химии, математике, музыке и т. д., выработались, хотя и в разной степени, свои специфические средства языкового общения. Имеется некоторая специфика и у языка дипломатии — языка межгосударственных переговоров и дипломатических документов. Дипломатический язык есть выражение, употребляемое для обозначения двух различных понятий. Во-первых, это язык, на котором ведутся официальные дипломатические сношения и составляются международные договоры. Во-вторых, это совокупность специальных терминов и фраз, составляющих общепринятый дипломатический словарь. В настоящее время не существует обязательного единого языка для ведения официальных дипломатических сношений и составления международных договоров (в прошлом доминировал французский язык). Постепенно утверждается принцип равноправия языков. За редкими исключениями государственные органы внешних сношений ведут официальную переписку, особенно обмен дипломатическими документами, на своих национальных языках. Что касается второго значения понятия «дипломатический язык» как совокупность специальных терминов и фраз, входящих в общепринятый дипломатический лексикон (напри мер, «добрые услуги», «третейское разбирательство», «модус- вивеиди», «статус-кво», «вето» и т. п.), то удельный вес таких терминов в современных дипломатических документах весьма незначителен. О языке, о стиле дипломатических документов содержится ряд заслуживающих внимания замечаний в книге X. Вильднера «Техника дипломатии». «Дипломатический стиль, — пишет X. Вильднер, — должен отличаться прежде всего простотой и ясностью; под этим подразумевается не простота ремесленнического способа выражения, а классическая форма простоты, которая умеет выбирать для каждого предмета единственное подходящее при данных обстоятельствах слово и которая, к примеру, избегает употребления имени прилагательного, когда для правильной передачи мысли в этом нет абсолютной необходимости. В этом простом, однако достойном стиле должна пульсировать внутренняя жизнь, и, как таковой, он должен выражать индивидуальность хорошего дипломатического стилиста, индивидуальность, которая не считает необходимой погоню за оригинальностью, для того чтобы стать в позу. Вычурный способ выражения, так же как многоречивость, будет иметь своим следствием недостаток простоты. Не всякий хороший стилист, будь он действительно таковым, является в то же время хорошим дипломатическим стилистом. Нет, этого названия заслуживает только дипломат и именно тот дипломат, который и в письменной области умеет проявить себя как полностью дееспособный представитель своей профессии»79. На наш взгляд, в приведенных высказываниях есть много верных суждений, хотя не все они достаточно пояснены и конкретизированы. Кроме того, X. Вильднер при характеристике стиля дипломатических документов тяготеет к понятиям, почерпнутым из методов «классической дипломатии», и не берет в расчет, что определенные категории дипломатических документов адресуются в наше время более широкой аудитории, чем канцелярии заинтересованных государств. Говоря конкретнее, качества дипломатического стиля и «хорошего дипломатического стилиста», которые названы X. Вильдне- ром, в большей мере применимы к таким составным частям дипломатического документа, как протокольные формулы, часть, излагающая факты, смысловое ядро. Специфику же аргументационной части они почти не отражают. Тут, видимо, будет уместно сделать такое пояснение, касающееся специфики аргументационной части. Строгость языковых средств может подчеркивать деловой характер дипломатического документа, а хорошо взвешенная «сухость изложения» — усиливать его эмоциональное воздействие. Кроме того, полезно учитывать, что аргументация в пользу того или иного предложения не исчерпывается аргументационной частью самого дипломатического документа. Она может быть развита, дополнена и широко донесена до общественного мнения в выступлениях государственных и политических деятелей, путем соответствующей разъяснительной работы средствами массовой информации — телевидения, прессы, радио и др. Язык дипломатических документов — это тот язык, на котором данное государство говорит с внешним миром. Как по языку отдельного человека во многом создается его облик, так и по языку дипломатических документов судят в немалой степени о лице государства. Поэтому к языку, к стилю дипломатических документов предъявляются столь же высокие требования, какие предъявляются к языку публицистики и в некотором отношении литературных произведений. Это должен быть язык, на котором повседневно говорят народы. Дипломатические документы — это официальные документы, «государственная бумага». Для языка дипломатических документов особенно важно (и в этом прежде всего состоит его специфика) не стилистическое совершенство, не музыкальность фразы, а абсолютное соответствие вкладываемому содержанию, точное выражение позиции, смысла политики государства по данному вопросу. Содержание дипломатических документов является, как правило, заданным, установленным (соответствующей правительственной инстанцией, определяющей политику) еще до того, как начата работа над составлением самого дипломатического документа. Поэтому практически задача сводится чаще всего к тому, чтобы возможно полнее, ярче, убедительнее выразить это содержание, единственная форма бытия которого в дипломатическом документе — сам язык и его основной элемент—слово. Отсюда ясно, как важна работа над языком, над словом, соответствие каждой фразы с вкладываемым в нее содержанием. Работа над словом — вещь кропотливая, тонкая, трудоемкая. Найти нужное, свежее слово нелегко. Как писал В. Маяковский в стихотворении «Разговор с фининспектором о поэзии», «в грамм добыча, в год труды. Изводишь, единого слова ради, тысячи тонн словесной руды». Советский поэт И. Сельвинский в книге «Студия стиха» сравнивает борьбу мастера со словом с борьбой укротителя с тигром: малейшая неловкость —и тигр тебя искалечит. Недостаточное внимание к языку, к работе над словом может нанести существенный ущерб даже самому хорошему по своему содержанию дипломатическому документу. Еще во времена «старой дипломатии» искусство обращения со словом в дипломатических документах ценилось весьма высоко. А ведь тогда дипломатическая переписка, как и другие формы дипломатической деятельности, имела целью воздействие лишь на узкую группу лиц—монарха, его приближенных. Искусством составления дипломатических документов славился выдающийся русский дошло мат XIX века князь Горчаков, по выражению Г. В. Чичерина, «последний могиканин старого европейского концерта, дипломатический лирик прежней Великой Европы»80. Горчаков настолько оттачивал свои ноты, что по своим языковым и стилистическим качествам они приближались к художественным произведениям. Недаром его друзьями были А. С. Пушкин и Ф. И. Тютчев. В широко известной циркулярной депеше Горчакова русским дипломатическим представителям за границей от 21 августа 1856 г. было выдвинуто положение, которое стало основой для внешней политики России после Крымской войны, и выражено оно было в двух словах: «Россия сосредоточивается». Вот что, в частности, говорилось в этой депеше: «Россию упрекают в том, что она изолируется и молчит перед лицом таких фактов, которые не гармонируют ни с правом, ни со справедливостью. Говорят, что Россия сердится. Россия не сердится. Россия сосредоточивается»81. Точностью, афористичностью этой формулировки до сих пор восхищаются историки. История международных отношений знает немало точных формулировок, выражающих в яркой и концентрированной форме те процессы и принципиальные положения, которые отражают целые полосы в мировой политике: «мир без аннексий и контрибуций», «мир неделим», «мирное сосуществование государств с различным социальным строем», «холодная война», «материализация разрядки», «подвести окончательную черту под второй мировой войной» и некоторые другие. В связи с последней формулировкой небезынтересен следующий эпизод. На одной из встреч нескольких советских и американских дипломатов в Женеве в начале 60-х годов обсуждались некоторые вопросы, относящиеся к германским делам. Такого рода встречи и беседы принято называть «обменом мнениями». С советской стороны подчеркивалась настоятельная необходимость подвести окончательную черту под второй мировой войной. Тогда один из американских собеседников взял карандаш и резко черкнул им по белому листу бумаги. «Что это значит, — спросил он, — подвести черту под второй мировой войной? Бот я провел черту, имеет ли это мое действие какое-либо конкретное содержание?» Человек, задавший этот Еопрос, был очень опытным американским дипломатом. Он знал наизусть все советские формулировки и прекрасно понимал, каково их конкретное содержание. Его наиграниый жест с проведением черты по белому листу бумаги был полемическим приемом. Тем не менее своим жестом американский дипломат невольно продемонстрировал, что точность и емкость советской формулировки о подведении окончательной черты под второй мировой войной доставляет немало хлопот западной дипломатии. Если вдуматься в эту формулу, то она порождает множество ассоциаций: юридическое оформление и закрепление границ обоих германских государств, преодоление в различных областях отношений между десятками государств наследия минувшей войны и многое другое. В этой формуле сливались воедино различные грани советской политики, отражающие ее главное требование — признание изменений, происшедших в центре Европы в результате второй мировой войны и послевоенного развития, факта существования двух суверенных германских государств— ГДР и ФРГ. М. Горький говорил, что афоризмы учат сжимать слова, как пальцы в кулак. Разумеется, дипломатический документ не может быть пересыпан афоризмами, как, скажем, сочинения Оскара Уайльда. Но умение действовать в дипломатических поединках не растопыренной пятерней, ударность формулировок — это несомненное достоинство дипломатического документа, когда соответствующее место в нем рассчитано на запоминаемость, неожиданность, смысловой и словесный эффект. В конце 1957 — начале 1958 года Советское правительство выступило с инициативой относительно созыва совещания на высшем уровне и с рядом предложений по разрядке международной напряженности для обсуждения на этом совещании. Правительства западных держав, пытаясь бросить тень на идею созыва совещания на высшем уровне, выдвинули версию, что на предыдущем совещании глав правительств СССР, США, Англии и Франции в Женеве в 1955 геду якобы была достигнута договоренность по германскому вопросу, которая затем не нашла отражения в последующих переговорах министров иностранных дел. В послании Советского правительства правительству ФРГ от 8 января 1958 г. была показана вся несостоятельность этого утверждения, и в частности было констатировано, что если не приписывать того, чего не было, и не выдавать своих желаний за действительность, то никому не удастся умалить значение Женевского совещания на высшем уровне 1955 года, внесшего серьезную разрядку в международную обстановку. Напомним, что именно с этим совещанием было связано появление «духа Женевы» как первого провозвестника потепления в «холодной войне». Напомним также, что в промежутке между совещанием глав правительств в Женеве 1955 года и новым предложением Советского Союза о проведении совещания на высшем уровне произошло не только совещание министров иностранных дел четырех держав, но и такое событие, как англо-франко-израильская агрессия против Египта. Поэтому Советское правительство могло с полным основанием заявить, что если уж говорить о нарушении решений Женевского совещания, то как можно закрывать глаза на то, что именно некоторыми западными державами отброшено зафиксированное в директивах глав правительств четырех держав обязательство не прибегать к силе и не оказывать помощь агрессору. После пояснений, возвращающих читателя к перипетиям дипломатической борьбы 1955—1958 годов, будет, очевидно, ясна и та фраза из послания Советского правительства от 8 января 1958 г., ради которой давались эти пояснения: «,, Дух Женевы” был погребен не за столом переговоров, а в развалинах Суэца и Порт-Саида»4. В одной этой афористичной по форме и точной по мысли фразе как бы спрессована аргументация, разбивающая фальшивую версию западных держав. Дипломатический документ приобретает большую рельефность, когда в нем имеются фразы или абзацы, построенные на приеме противопоставления, яркого контраста. Применение этого приема восходит к древнейшим памятникам политической литературы. Так, знаменитое «Речение Ипувера» (Лейденский папирус № 344, относящийся к концу Среднего царства Египта) построено таким образом, что все описываемое в ряде его разделов противоположно тому, чего следовало бы ожидать при обычном порядке вещей: «Тот, кто не строил себе даже лодки, стал владельцем кораблей; прежний же собственник смотрит на них с берега, но они уже не его... Тот, кто не спал даже рядом со стеной, стал собственником ложа... Тот, кто не имел тени, стал собственником опахала...»82. Л какой страстью и энергией насыщено изобличение Ипувером царя, наместника бога на земле! «Смотри, один свершает насилие над другим. Люди идут против твоих повелений. Если идут 3 по дороге, то находят только 2. Большее число убивает меньшее. Разве существует пастырь, желающий смерть своего стада? О, если бы ты приказал дать ответ на этот вопрос, потому что любящий это — один человек, ненавидящий же — другой. Гибнут жизни их на всех путях. Ты сделал все, чтоб вызвать это. Ты говорил ложь»83. Выразительности и сочности языка древнеегипетского папируса, умелому построению антитез могут позавидовать многие современные политические документы, в том числе дипломатические. Широко и часто прибегает к приемам антитезы, контрастирования американская дипломатия, в особенности в дипломатических документах, рассчитанных на массовую аудиторию, причем ее традиции использования языковых средств в этом направлении явно тяготеют к библейским текстам. В советских дипломатических документах, в том числе в выдержках из них, уже цитировавшихся выше, внимательный читатель легко найдет соответствующие примеры. Иллюстрацией построения текста на приеме антитезы может служить следующая выдержка из Декларации о предоставлении независимости колониальным странам и народам: «Расовая дискриминация во всех ее отвратительных проявлениях, деление народов и наций на привилегированные и на «низшие» — это расизм, это оправдание преступного геноцида, это путь нагромождения новых злодейств на старые, новых преступлений на прежние, это путь разжигания взаимной ненависти, непрерывных кровавых конфликтов между странами и народами. Народы имеют разный цвет кожи, но кровь у них одного цвета. И ни один народ не может претендовать на господство над другими народами»7. Еще один аналогичный пример — из Обращения ЦК КПСС Президиума Верховного Совета СССР и правительства Советского Союза по случаю 20-летия со Дня Победы над фашистской Германией: «Вечный огонь славы горит над могилами солдат, погибших на фронтах борьбы с гитлеризмом. Венный огонь ненависти к милитаризму и агрессии, ко всем формам угнетения и варварства горит в сердцах честных людей. От сегодняшних действий правительств и народов зависит, каким будет завтрашний день человечества. Судьба будущих поколений — в руках нынешнего поколения»84. Если рассматривать дипломатические документы с точки зрения их языковой материи, то во многом они приближаются (особенно их аргументационная часть) к политической публицистике, к ее лучшим образцам, хотя эти вещи отнюдь не тождественные. Публицистические работы Маркса, Энгельса, Ленина, а также Герцена, Чернышевского, Плеханова являются хорошей школой овладения мастерством обращения со словом при решении политических задач. Как и в публицистике, в дипломатических документах широко используются средства, почерпнутые из художественной литературы. Поэзия, художественная проза обогащают дипломатические документы, их язык приемами изложения и подачи материала, образами, сравнениями, помогают придать яркость, впечатляющую силу этим документам. Разумеется, речь может идти не о прямом заимствовании, а только об умелой трансформации художественных образов. Например, в одном из советских дипломатических документов атомные базы на территории ФРГ сравнивались со «своего рода магнитами, притягивающими на себя ответный удар современной военной техники государств, защищающихся от агрессора»85. Кому знакомо стихотворение советского поэта С. Гудзенко «Перед атакой», тому представится вероятным, что приведенное сравнение по какой-то далекой ассоциации навеяно следующими строками из этого стихотворения: «Мне кажется, что я магнит, что я притягиваю мины...». Во всяком случае использование образа, близкого по своей осязаемости к поэтическому, помогает благодаря его эмоциональному воздействию шире и острее раскрыть политическое содержание. Не случайно сравнение с магнитами атомных баз в ФРГ обошло западную печать и, следовательно, способствовало тому, чтобы заложенная в нем политическая мысль дала более прочный осадок в сознании тех, кому был адресован советский дипломатический документ. Д. И. Писарев писал в статье «Генрих Гейне», что Гёте, конечно, очень умен, очень объективен, очень пластичен и так далее; все это при нем и останется на вечные времена. Но своему отечеству Гёте сделал чрезвычайно много зла. Он вместе с Шиллером украсил, тоже на вечные времена, свиную голову немецкого филистерства лавровыми листьями бессмертной поэзии. Не станем вдаваться в существо этих оценок Д. И. Писарева — они далеки от темы нашего исследования. Остановим внимание на метафоре в последней фразе. Как бы эхо этого образа можно уловить в следующей выдержке из советского дипломатического документа: «На разные голоса они (существующие в ФРГ союзы и организации милитаристского и реваншистского толка. — А. К) проповедуют один мотив — «Германия превыше всего», пытаются из обломков свастики сплести лавровый венок германскому милитаризму»86. Зримый образ, предметность, эмоциональная нагрузка на определенные фразы и слова, затрагивание подходящих к данному случаю ассоциативных струн умножают силу воздействия дипломатического документа. Рассмотрим под этим углом зрения один абзац из ноты, к которой мы уже обращались, а именно ноты Советского правительства от 20 мая 1963 г.: «Народам Средиземноморья пришлось многое пережить за свою историю. От бесчисленных конфликтов, сотрясавших древний Египет, Грецию, Рим, Карфаген, до обеих мировых войн нынешнего столетия этот район испытал на себе все превратности вооруженного соперничества государств. Но даже во второй мировой войне, быстро перебросившейся на африканский континент, прокатившейся по Ближнему и Среднему Востоку, не было оружия, идущего по своей истребительной силе хотя бы в отдаленное сравнение с тем, которое ныне укрывается в волнах Средиземного моря, или с тем, которое было бы применено для ответного удара по агрессору, если бы это море было использовано как очаг и укрытие для агрессора. Дойди в наше время до худшего, Средиземное море стало бы мертвым морем во всем значении этого слова. Многим центрам цивилизации и культуры угрожала бы участь, сходная с участью Помпеи. Даже люди, свободные от религиозных воззрений, могут понять чувства миллионов христиан и мусульман в связи с тем, что в осуществлении замыслов руководителей НАТО ядерное оружие оказывается почти под стенами Ватикана и Иерусалима, Мекки и Медины»87. Первой фразе сочувственную интонацию в отношении народов Средиземноморья придают слова «пришлось многое пережить». Во второй фразе обращает на себя внимание определение «сотрясавших», позволяющее не просто взять за одни скобки завоевательные войны египетских фараонов, пунические войны, походы Александра Македонского, Цезаря и обе мировые войны, но и раскрыть эти скобки, подчеркнув драматический характер всех этих событий. В той же фразе упоминание о том, что «этот район испытал на себе все превратности вооруженного соперничества государств», сообщает опять-таки сочувственный оттенок излагаемой мысли и прокладывает мост к сегодняшнему дню, поскольку мероприятия НАТО, о которых идет речь в ноте, кедут в первую очередь к развязыванию вооруженного соперничества государств в районе Средиземного моря. В следующей фразе характеристика второй мировой войны, как «быстро перебросившейся на африканский континент, прокатившейся по Ближнему и Среднему Востоку», не только воскрешает в памяти танковые рейды Роммеля, но и подготавливает читателя к более острому восприятию того, что может произойти в результате ввода в Средиземное море американских атомных подводных лодок. Этот эффект достигается путем контраста: во второй мировой войне «не было оружия, идущего по своей истребительной силе хотя бы в отдаленное сравнение с тем, которое ныне укрывается в волнах Средиземного моря». Если прямо назвать это оружие, сказать, что не было именно ядерного оружия, то эффект контраста был бы ослаблен или совсем бы пропал. Выражение «дойди в наше время до худшего» позволяет выразить кратко то, что читателю понятно без дальнейших пояснений и дает простор его воображению. Продолжение той же фразы — «Средиземное море стало бы мертвым морем во всем значении этого слова» — редкий в дипломатических документах случай использования игры слов и понятий для усиления приемом, довольно распространенным в поэзии, эмоционального начала выражения мысли. Этой же цели служит указание на «участь, сходную с участью Помпеи». По ассоциации у читателя невольно возникают картины, которые не удалось бы вызвать в его воображении подробным описанием свойств ядерного оружия. Наконец, последняя фраза приведенного отрывка из ноты в специальном комментировании не нуждается. Она обращена к чувствам тех людей, для которых Ватикан или Иерусалим, Мекка или Медина — места священные. Египетские феллахи, греческие виноградари, итальянские рыбаки, французские рабочие воспримут все это по-иному, по- своему. Но суть дела не в этом. Пусть не возникает ассоциаций с походами Цезаря и Александра Македонского, пусть не все читатели ноты знают, какая участь постигла Помпею. Возникнут другие ассоциации, основывающиеся на том, что передается из поколения в поколение, возникнут другие сравнения, почерпнутые из собственного жизненного опыта народов Средиземноморья. Важно, что, воздействуя соответствующим образом на подготовленного читателя, нота будит сознание, задевает чувства у читателя менее подготовленного, задавая его голове работу в направлении, определяемом содержанием этой ноты. Конкретность описаний, наличие «местного колорита» делают дипломатический документ более попятным адресатам, приближают его восприятие к тому рубежу, где оно должно уже сомкнуться с правильным усвоением его содержания. Умелое применение в дипломатическом документе языковых средств, порождающих образы, помогает читателю сживаться с логикой, строем мыслей данного дипломатического документа, пополняя промежутки между строками тем содержанием, на которое наталкивают его эти образы и которое подсказывает ему собственный опыт и кругозор. «Советский народ, который в полной мере познал горе и ужасы войны, как никто другой может понять всю глубину катастрофы, постигшей Германию, чувства немецких семей, потерявших своих близких. Приволжские степи, поля Украины, Белоруссии, Польши и других стран, где проходила гитлеровская армия, усеяны березовыми крестами и могилами немецких солдат — и их миллионы»88. Одна деталь в приведенной выдержке из ноты Советского правительства правительству ФРГ от 27 ноября 1958 г. — «березовые кресты» говорит больше поколению немцев, переживших войну, чем самые аргументированные ссылки международно-правового характера и безукоризненные логические построения. Или возьмите определение иностранных военных баз на чужих территориях как «трамплинов агрессии»89. До чего емко это определение! В советских дипломатических документах нередко используются понятия, а иногда и дословные выражения, которые имеют распространение в стране, куда адресуется данный дипломатический документ. Часто бывает так, что выступления определенных политических партий, общественных кругов по международным вопросам смыкаются в чем-то с линией Советского Союза, хотя исходные позиции различны. Эти партии, общественные круги, часть прессы выдвигают свои доводы и аргументы, идущие в общем в том же направлении, что и внешнеполитические усилия Советского Союза в том или ином конкретном вопросе международной жизни. Разве не полезно опереться на эти доводы, аргументы, используя понятия, выражения, уже знакомые для населения данной страны, укоренившиеся в его сознании? Ясно, что в этом случае семена будут падать на уже вспаханное поле, причем вспаханное отечественными силами страны, которой адресуется советский дипломатический документ. Примером может служить броское выражение, характеризовавшее в свое время внешнюю политику ФРГ как «политику упущенных возможностей». Это выражение можно было услышать в дебатах в бундестаге, на политических митингах, найти на страницах западногерманских газет и журналов. Понятно, что оно употреблялось и в советских дипломатических документах, адресованных Западной Германии, но, разумеется, в ракурсе, отражающем советскую оценку внешней политики ФРГ. Политические термины и понятия, имеющие хождение на Западе, довольно широко используются в советских дипломатических документах и в том случае, если их употребление помогает раскрыть сущность политики западных держав. «Политика с позиции силы», «балансирование на грани войны» — эти определения одиозны сами по себе. Тот факт, что государственные деятели некоторых западных стран расточали эти определения для характеристики политики своего государства, избавлял советские дипломатические документы от необходимости давать определения из вторых уст. В самом деле, что может быть авторитетнее для читателя, чем характеристика, определение политики, данное ее собственными творцами? Кроме того, всякий раз, когда подобные определения берутся под обстрел критических аргументов, предоставляется дополнительная возможность разъяснить путем противопоставления основы миролюбивой советской внешней политики. Дипломатический документ становится более доступным, «читабельным», если он написан живым языком, если его текст окрашен различными оттенками, присущими разговорной речи. Наибольшую трудность представляет ироническая интонация, сарказм. В таком интонационном ключе написана следующая выдержка из ноты Советского правительства правительству ФРГ от 17 мая 1963 г.: «По ноте федерального правительства получается примерно так: вступив в Североатлантический военный блок, ФРГ продемонстрировала отсутствие у нее агрессивных замыслов и оказала услугу интересам мира. Чем больше бундесвер накапливает теперь вооружений, тем лучше, так как западногерманские солдаты стоят под знаменами НАТО, а НАТО — организация, стоящая вне подозрений. Поэтому, говорят нам, не оправданы и возражения по поводу планов оснащения бундесвера ракетно-ядерным оружием»90. В дипломатических документах, в том числе в заявлениях делегаций на международных совещаниях, на сессиях Генеральной Ассамблеи ООН, нередко возникает задача разъяснения вносимых предложений. Сами эти предложения замурованы в параграфы проектов договоров, соглашений, резолюций, и их восприятие и правильное понимание неспециалистами весьма затруднено. Поэтому умение «размуровать» эти параграфы и в яркой, общедоступной форме донести их содержание до мировой аудитории является одной из важных сторон искусства составления дипломатических документов. Известно, что советский проект Договора о всеобщем и полном разоружении, выдвинутый в 1962 году, предусматривает ликвидацию на первом этапе средств доставки ядерного оружия, иностранных военных баз на чужих территориях и вывод иностранных войск с этих территорий91. Содержание этих положений было разъяснено при внесении проекта договора на рассмотрение Комитета 18 государств по разоружению. «Осуществление мероприятий первого этапа, изложенных в соответствующих статьях советского проекта договора, практически снимет опасность нападения с применением ядерного оружия. Представьте себе, что мы находимся не в начале работы Комитета 18-ти, а накануне вступления договора о разоружении в силу. Тогда менее чем в течение двух лет с лица земли исчезли бы все средства доставки ядерного оружия, а это значит, что само это оружие было бы фактически омертвлено. Не существовало бы боевых ракет, самолетов, снарядов, были бы разрушены используемые для их запуска стартовые площадки, шахты и платформы. Если и будут взлетать ракеты, то это будут только вестники науки, проникающие в глубины Вселенной. Военные самолеты, способные нести атомные и водородные бомбы, не бороздили бы небо, они были бы уничтожены. Спокойно было бы и на морских просторах: надводные военные корабли, которые могут быть носителями ядерного оружия, и подводные лодки были бы отданы на слом. От иностранных военных баз, разбросанных на территориях десятков стран, остались бы только обозначения на картах, составленных генеральными штабами еще до заключения договора о всеобщем и полном разоружении, а самих этих баз уже не было бы. Войска любых стран находились бы только у себя дома, а не на чужих территориях, как это сейчас имеет место в отношении ряда стран». Советский проект договора предусматривает, что всеобщее и полное разоружение должно осуществляться тремя этапами. «Зачем нужны этапы?» — может спросить не очень просвещенный читатель. В том же заявлении главы советской делегации в Комитете 18-ти содержится объяснение, что задача этапов — обеспечить последовательность и непрерывность осуществления всей программы разоружения, а вместе с тем создать условия для перевода на мирные рельсы экономики государства. «Каждый участник договора о всеобщем и полном разоружении, приступая к его выполнению, должен знать все то, что он должен будет сделать как в начале, так и в конце процесса разоружения. Этапы — это своего рода ступени всеобщего и полного разоружения, и мы хотим построить прочную лестницу с тем, чтобы можно было твердо ставить ногу на каждую ее ступеньку, зная, что она не провалится под ногами и мир не сорвется вновь в пропасть к гонке вооружений». И далее: «Слово «этап», быть может, звучит суховато, но вдумайтесь, какое огромное, поистине преобразующее мир содержание вкладывается в него советским проектом договора о всеобщем и полном разоружении. Это три исторические вехи на пути крутого подъема человечества к всеобщему миру, благосостоянию и прогрессу». Перед нами пример того, как в дипломатических документах наряду со многими другими решается и задача популяризации выдвигаемых предложений, защищаемых внешнеполитических установок. Дипломатическим документам вредит злоупотребление чисто повествовательной формой изложения. В них довольно часто приводятся положения и факты, уже ранее известные то ли по сообщениям газет и радио, то ли по ссылкам на них в предыдущих дипломатических документах. Поэтому простое изложение их выглядело бы как повторение прописных истин и вызвало бы только раздражение читателя. Напротив, они снова и снова будут вызывать интерес, если подаются не в форме повествования, а в логических и диалектических взаимосвязях, под таким углом зрения, который позволяет читателю увидеть новые стороны в том, что, казалось бы, ему уже известно. Вопросительная форма предложений, нарочитые умолчания, все виды интонационной окраски фраз, приближение языка к разговорному только обогащают дипломатический документ, благодаря чему в нем начинает «пульсировать внутренняя жизнь». До сих пор еще не полностью изжито представление о стиле и языке дипломатических документов как об элегантном, гладком, обтекаемом. Было время, когда действительно дипломатия разговаривала на таком языке. Но изменения, происшедшие в мире после Великой Октябрьской социалистической революции, революционизировали и дипломатический язык. Сейчас гладкость, зализанность, причесанность — это верные признаки слабого, недоработанного дипломатического документа. Гладкие, круглые фразы катятся как биллиардные шары по столу, не оставляя заметного следа в сознании читающего. Если же добиваться не скольжения по поверхности текста, а примагничивания к нему мысли читателя, активного реагирования, то этой цели лучше служит язык угловатый, фразы, оставляющие зазубрины в памяти. Видный русский государственный и политический деятель М. М. Сперанский в своем труде «Правила высшего красноречия» справедливо иронизировал по поводу «боязливой правильности» языка неопытных ораторов: «В их единообразном и скучном красноречии везде видна боязливая правильность, не потому, чтоб ум их был слишком осторожен или разборчив, но понеже они не имеют столько вкуса, чтобы делать смелые уклонения и заблуждать с приятностью»18. Неправильно думать, что язык дипломатических документов не допускает определенных вольностей (в сочетании со строгостью и юридической точностью, особенно в «части, излагающей факты», и в смысловом ядре). К примеру, раньше преобладало мнение, что в нотах следует избегать употребления эпитетов. В последние годы эпитеты применяются во всех видах советских дипломатических документов, и если они употребляются с должным чувством меры, то документы только выигрывают. В поэме «Медный всадник» Пушкин называет памятник Петру то «медным всадником», то «гигантом на бронзовом коне». Хотя медь и является одним из компонентов бронзы, все же медь и бронза — вещи различные. Но вольность, допускаемая Пушкиным, придает разнообразие языку, облегчает восприятие. Подобного рода вольности, сознательные неточности допустимы и в дипломатических документах при условии, что читателю ясно, что он имеет дело именно с сознательной неточностью, вольностью языка, условностью. Однообразие повторяющихся на протяжении всего текста дипломатического документа формулировок и выражений, хотя сами по себе они наиболее точно передают нужное содержание, утомляет читателя, набивает оскомину. Поэтому если в дипломатическом документе дается точная, развернутая формула, то это делается обычно в том месте, где впервые возникает необходимость в ней. В последующем же изложении ее можно варьировать, поскольку ясно, что под сокращенной формулировкой подразумевается первоначальная развернутая формула. Флобер и Мопассан советовали не ставить в тексте одинаковых слов ближе чем на расстоянии 200 строк друг от друга. В отношении дипломатических документов этот совет в большинстве случаев невыполним, хотя помнить о нем небесполезно. Возможности варьирования слов и выражений имеются, и от их умелого использования во многом зависят стилистические достоинства дипломатических документов. Если в каждом абзаце будет повторяться выражение «испытания ядерного оружия», то такой дипломатический документ буквально навязнет в зубах. Вот примеры варьирования этого выражения, взятые из дипломатических документов Советского правительства: испытательные взрывы ядерного оружия, испытательные взрывы ядерных и водородных бомб, ядерные испытания, экспериментальные ядерные взрывы, эксперименты с ядерным оружием, экспериментальные взрывы атомных и водородных бомб и т. п. Определенные трудности стилистического порядка при составлении дипломатических документов представляет слово «вопрос». Бывает, что употребление этого слова действительно оправдано. Но нередко оно употребляется и без надобности, по причине недостаточного использования неиссякаемых богатств русского языка. Слово «вопрос» — это наиболее распространенный сорняк в языке дипломатических документов. При частом употреблении слова становятся похожими на стершийся пятак. Поэтому хотя и трудно, но всегда желательно стремиться к тому, чтобы находить свежне слова, незаезженные формулировки для примелькавшихся выражений и понятий, передавать их смысл максимально предметно, «весомо, грубо, зримо». К числу таких понятий относятся, например, «гонка вооружений», «милитаризация» и т. п. Прежде чем записать подобное часто встречающееся выражение, общее понятие в проект дипломатического документа, полезно задуматься, а нельзя ли тот же смысл передать в данном контексте с помощью более выразительных языковых средств; более сзежего словосочетания, образного сравнения. Это тем более желательно, что у советского и зарубежного читателя зачастую нет общего понимания общих понятий. Чем меньше дипломатический документ оперирует понятиями общего характера, собирательными словами, тем меньше опасность того, что он будет воспринят как поучение, лекция и что у зарубежного читателя заработает рефлекс отталкивания. Одну из болезней, подстерегающих дипломатический документ при его рождении, можно назвать «инфляцией слов». От чересчур частого употребления слова как бы обесцениваются, создается впечатление, что содержание, которое они должны выражать, не обеспечивается готовностью государства подкрепить это содержание своими действиями. Поэтому решительный протест заявляется только по такому поводу, который дает к этому достаточные основания. Поэтому же эпитеты и характеристики употребляются с чувством меры. «Не надо страшных слов» — таково было одно из главных замечаний В. И. Ленина по проекту речи Г. В. Чичерина на Генуэзской конференции92. Да, «страшные слова» — опасный, опаснейший, нетерпимый, враждебный, гибельный, произвол, провокация, агрессия и т. п. — первыми лезут под перо. Но их употребление — вещь весьма деликатная. Они только тогда на месте, когда их заменить действительно нечем. Если анализировать дипломатические документы с точки зрения грамматики, то нетрудно обнаружить в них необыкновенно большое количество безличных предложений, причем не только в памятных записках, но и в нотах, заявлениях. Это имеет под собой известные основания, обусловленные спецификой дипломатических документов. Подлежащее — камень преткновения при построении многих фраз дипломатического документа. Одно дело, когда подлежащее обозначает отправителя дипломатического документа: «Советское правительство считает...», «Я придерживаюсь мнения...». В этом случае все просто и ясно: отправитель говорит сам за себя. Значительно сложнее обстоит дело, когда подлежащее не отправитель. Прежде всего поле для варьирования здесь весьма ограничено: такое-то правительство; те, кто стоит у руля внешней политики; те, кто несет ответственность за политику; определенные круги; кое-кто на Западе и т. п. Как правило, подлежащее тянет за собой соответствующее прилагательное, то есть политическую характеристику, что в дипломатических документах отнюдь не всегда желательно. Кроме того, ссылки на определенные круги (агрессивные, авантюристически настроенные, правящие, руководящие и т. п.) выглядят слишком расплывчатыми. Читатель может спросить, кого конкретно причисляют к этим кругам, не его ли? Подлежащее, выражаемое словами, уже несущими в себе политическую характеристику, например «милитаристы», «реваншисты», предполагает читателя, готового к восприятию подобного определения, или же требует дополнительных обоснований в тексте данного документа. Кроме того, употребление подлежащего часто влечет за собой (в силу грамматических связей между членами предложения) необходимость говорить не только о действиях другого (других) государства, другого правительства, что вполне закономерно, когда такие действия совершены или находятся в стадии осуществления, но и об их намерениях. А это вызывает настороженное отношение у зарубежного читателя: откуда известно авторам дипломатического документа о тех или иных намерениях других, почему дается именно такое толкование этих намерений, почему отправитель дипломатического документа говорит за его получателя? Дипломатические документы значительно выигрывают при внимательной работе над глаголами. Употребление в дипломатических документах таких безликих глаголов, как, например, «является», бывает неизбежным. Однако это не исключает поисков глаголов сочных, эмоционально окрашенных. «Марксизм, как единственно правильную революционную теорию, — писал В. И. Ленин, — Россия поистине выстрадала полувековой историей неслыханных мук и жертв, невиданного революционного героизма, невероятной энергии и беззаветности исканий, обучения, испытания на практике, разочарований, проверки, сопоставления опыта Европы»18. Слова о том, что Россия «выстрадала» марксизм, западают в память благодаря точности смыслового содержания, концентрируемого на многогранно-образном глаголе «выстрадала». «Борьба за мир не терпит промедления. Нужно помнить: войны подкрадываются к народам незаметно»93 — своей впечатляющей силой последняя фраза в немалой степени обязана глаголу «подкрадываются». Большой осторожности и такта требует и употребление в дипломатических документах выражений и фраз, относящихся к грамматической категории долженствования (такое-то правительство должно, такой-то народ должен и т. п.)- Прежде всего когда речь идет об отношениях равных, об отношениях суверенных государств (а эта предпосылка составляет саму природу дипломатических документов), то говорить за другое государство, что оно должно и что не должно делать, значило бы ставить читателя — гражданина этого государства перед вопросом: а почему, собственно, «должно»? Если хочет, то «должно», а если не хочет, не считает это отвечающим своим интересам, то и не «должно». Поэтому категория долженствования приобретает в советских дипломатических документах более гибкую, смягченную форму. Чаще всего это достигается посредством подключения условно-уступительного предложения, начинающегося со слова «если», и отнесения долженствования не только к тому, кому адресован документ, но и к себе. Примером может служить следующая фраза из послания Советского правительства от 31 декабря 1963 г.: «Если должным образом оценивать то, что принято называть реальностями ядерного века, то придется признать, что общий долг государственных деятелей, несущих высокую ответственность за судьбы мира, за будущее народов, состоит в том, чтобы пойти на осуществление еще более радикальных шагов, способных устранить опасность новой войны»94. Вторая опасность употребления фраз в категории долженствования заключается в том, что это может вызывать впечатление ультимативности. А ультимативность — если, конечно, документ не появился при чрезвычайных обстоятельствах и не является действительно ультиматумом — вещь бесполезная, скорее вредная. «Мы не смеем, не должны, — говорил В. И. Ленин в заключительном слове по Докладу о мире на II Всероссийском съезде Советов, — давать возможность правительствам спрятаться за нашу неуступчивость и скрыть от народов, за что их посылают на бойню. Это капля, но мы не смеем, мы не должны отказываться от этой капли, которая долбит камень буржуазного захвата. Ультиматив ность облегчит нашим противникам их положение»95. Это мудрое указание В. И. Ленина относится не только к обстоятельствам, при которых оно было высказано, но и имеет непреходящее принципиальное значение. Имея в виду обязывающий для государства характер дипломатических документов, нельзя не учитывать должным образом, что в большинстве случаев предпочтительнее гибкие, эластичные формулировки. Немцы говорят, что конъюнктив — это та форма речи, которая как бы специально приспособлена для языка дипломатов. Доля истины в этом есть. В русском языке сослагательное наклонение — фразы, в которых «если» и «бы» отводится немалое место, — хорошо служит дипломатическим документам. Напротив, категоричные «дубовые» формулировки могут обязывать слишком ко многому, даже к тому, что вовсе не имелось в виду в момент составления дипломатического документа. Поэтому такие слова и фразы, как «никогда», «ни при каких обстоятельствах», если и употребляются в дипломатических документах, то крайне редко. Как только встретится такое слово, нелишне подумать, а нельзя ли обойтись без него. Издавна ведется спор, как лучше писать, говорить — короткими или длинными фразами. Как известно, персонажи из «Золотого теленка» И. Ильфа и Е. Петрова — «пикейные жилеты» изъяснялись на редкость кратко и просто. «Бриан — это голова», — говорит один «пикейный жилет», «И Гинден- бург — это голова», — вторит другой. Если бы «пикейным жилетам» выпало сочинять письмо турецкому султану, то на их вкус, наверное, достаточно было бы свести замысловатые, плещущие через край словесные построения запорожцев к одной фразе, простой и короткой: «Султан — это не голова». В свое время бытовало мнение (оно доминировало и в области подготовки дипломатических документов), что писать хорошо — это значит писать просто, а писать просто — это значит писать короткими фразами и не иначе. Само по себе требование писать просто не вызывает, разумеется, никаких сомнений, хотя даже такой сторонник «классической формы простоты», как X. Вильднер, делает оговорку о том, что может быть к простота ремесленнического способа выражения. Никто, вероятно, не станет оспаривать, что надо писать так (в частности, дипломатические документы), чтобы написанное было понятно, доступно возможно более широкому кругу читателей. Однако короткие фразы и простота — далеко не всегда одно и то же. Весь опыт литературы, публицистики, опыт деятельности советской дипломатии при жизни В. И. Ленина и опыт его выступлений, обращений к массам противоречит такому упрощенному пониманию «простоты». Глубокая, сложная мысль во всех ее диалектических взаимосвязях и противоречиях, во всем многообразии ее переливов и скачков редко может быть выражена одной короткой фразой или сложением нескольких коротких фраз, так как при расчленении (в интересах «простоты») на кратчайшие синтаксические единицы эти взаимосвязи рвутся, противоречия упрощаются, переливы обрываются на очередной точке в конце предложения, диалектическая скачкообразность подменяется суммой статических состояний. Недаром в шутку говорят, что телеграфный столб — это гладко отредактированная сосна. Конечно, имеют все права гражданства в русском языке, а следовательно, в дипломатических документах и короткие «чеканные» фразы, если их чеканка не сходна с той, какой оракулы удивляли героев древнегреческой трагедии. Короткая фраза, как итог, как вывод анализа, рассуждения вполне закономерна и очень полезна, но она не может заменить собой сам процесс анализа, рассуждения. В трудах В. И. Ленина часто употребляются сложные обороты речи, несколько глаголов или несколько прилагательных друг за другом — и все это для того, чтобы оттенить многообразие содержания. ...Острейший для молодой Советской Республики период. Март 1918 года. В Москве заседает IV Чрезвычайный Всероссийский съезд Советов, созванный для решения вопроса о ратификации Брестского мирного договора. В. И. Ленин выступает с докладом, и он знает, что на съезде предстоит жестокая борьба с противниками ратификации. Забегая вперед, отметим, что об остроте этой борьбы свидетельствуют итоги голосования на съезде: за — 784 делегата, против — 261, воздержалось — 115. Задача В. И. Ленина — убедить делегатов в необходимости принять Брестский мир, убедить в этом рабочих, крестьян, пославших на съезд своих делегатов, объяснить международному рабочему классу, всем сочувствующим русской революции, почему Советская власть должна поступить так, а не иначе. И хотя доклад предназначался прежде всего делегатам съезда, то есть для восприятия на слух, В. И. Ленин не проявил какого-либо опасения, что длинные фразы усложнят понимание высказываемых положений и доводов. Посмотрим текст его доклада и убедимся, что первые два абзаца этого доклада состоят из трех фраз, насчитывающих в общей сложности 246 слов. Есть в этом же докладе и в других выступлениях и трудах В. И. Ленина фразы, состоящие более чем из ста слов. Нет, не в коротких фразах видел В. И. Ленин залог простоты и доходчивости, а в том, чтобы содержание, мысль, как бы они ни были сложны, представали во всем своем объеме, во всех своих сложностях перед читателем, перед слушателем и чтобы таким образом этот читатель, слушатель участвовал в процессе мышления, формирования выводов, как бы чувствуя и воспроизводя биение ленинской мысли. Только после того, как проделана эта сложная, требующая большого умственного напряжения работа, читатель, слушатель воспримет вывод как понятный ему, убедительный и в конечном счете простой. В. И. Ленин обращался к рабочей, крестьянской, солдатской массе, уровень грамотности, культуры которой был несравненно ниже, чем уровень читателей советских дипломатических документов наших дней. Но он не избегал сложностей, потому что бесконечно верил в здравый смысл, в способность мыслить самостоятельно широчайших народных масс и тем более в их способность правильно воспринимать не только короткие, но и длинные фразы, когда они выражают глубокое и сложное содержание. Многие классики русской литературы пользовались сложнейшими синтаксическими построениями, но от этой своей «непростоты» не становились непонятными. У Л. Толстого нередко встречаются периоды в 50, 100 и более слов. Отрывки из произведений И. С. Тургенева, даваемые в качестве диктанта, до сих пор наводят ужас на школьников. Сами по себе ни краткость, ни длина фраз не могут быть ни недостатком, ни достоинством дипломатического документа. В любой фразе, как и в дипломатическом документе в целом, не должно быть лишних, «неработающих» слов и предложений, смысловых пустот, то есть содержание должно умещаться в максимально спрессованную форму. Определяющим, следовательно, является только одно — насколько точно и полно выражено желаемое содержание. Запорожцы и «пикейные жилеты» — это, конечно, две крайности. Но, как и в большинстве случаев, истина не находится где-то посредине. Она там, где использовано все богатство русского языка — грамматическое, синтаксическое, интонационное, где вера в читателя, уважение к нему берут верх над представлениями, что читающие обязательно «проще» пишущих. Полноценный дипломатический документ строится так (в том числе в языковом и стилистическом отношениях), чтобы в нем чувствовалось доверие к читателю, к его способности сделать правильные выводы. Воспитывать понимание того, что не существует «простых решен™ для сложных вопросов», будить стремление осмысливать происходящее на международной арене вплоть до переосмысливания своего отношения к нему под воздействием аргументов, фактов, содержащихся в советских дипломатических документах, — эту нелегкую задачу можно решать только при самой взыскательной работе над языком нот, посланий, деклараций, проявляя максимум такта к зарубежному читателю. Правильно, точно передавая задуманное содержание, сама форма дипломатического документа должна вместе с тем давать простор для самостоятельного мышления читателя, для возникновения ассоциаций, почерпнутых из собственного политического и жизненного опыта, для наталкивания его на вопросы и выводы, приближающие его к конкретным оценкам международной обстановки и предложений, которые присущи внешней политике государства, выступающего с данным дипломатическим документом. Нам не дано предугадать, Как слово наше отзовется,— писал Ф. И. Тютчев в одном из лирических стихотворений. Для поэтического слова это, очевидно, верно. Но со словом дипломатическим дело обстоит как раз наоборот. Именно в «предугадывании» отзыва на это слово со стороны тех, кому оно адресовано, в прогнозировании вероятных реакций на него состоит одна из неотъемлемых предпосылок появления на свет зрелых и действенных дипломатических документов.