Глава вторая Переговоры

Если желаешь убедить в чем-нибудь, надо считаться с человеком, которого хочешь убедить.

Паскаль*

Бёрк говорил, что управлять — значит идти на взаимные уступки*: «All government lt;...gt; is founded on compromise»[23].

соглашения о третейском суде, решения Гаагского трибунала* создают правоотношения между народами, но где найти исполнительную власть, которая заставила бы их уважать? Для этого до сих пор имелось только одно средство — прибегать к военному счастью*, и все усилия дипломатии были направлены на поиски способов, которые позволили бы обойтись без этой крайности.

С другой стороны, в правительственных канцеляриях слишком часто бытует заблуждение, будто государства не имеют никаких прав, кроме предоставленных им по договорам.

Мне приходилось слышать, как некоторых дипломатов хвалили за то, что они были хорошими европейцами. Это значит, что они умели возвыситься над самими собой и что в их глазах благополучие их собственной страны становилось, как выражаются математики, функцией от благополучия Европы, все части которой взаимосвязаны. В свое время это являлось истинным основанием так называемой политики равновесия между нациями. Не знаю, почему выражение «европейское равновесие» теперь не в чести; боюсь, не потому ли, что его высокий смысл перестали понимать. Но если само выражение и вышло из моды, то необходимость равновесия между нациями, тем не менее, сохраняется. Ведь, в сущности, для слабых наций смысл существования Лиги наций как раз и заключается в том, что она дает им надежду уравновесить влияние некото

рых держав. В тот день, когда идея равновесия политических сил будет окончательно отброшена, для империалистических замыслов монархического или демагогического типа не останется больше действительных препятствий.

В 1909 г., когда произошел инцидент в Касабланке, мой друг, известный юрист Луи Рено, был вместе со мной в Берлине. Всем памятна эта некрасивая история. Солдаты Иностранного легиона, которых агенты германского консульства подговорили бежать, находились в порту на набережной и уже собирались сесть в лодку, чтобы добраться до корабля, ожидавшего их на рейде. Оказавшиеся тут же французские офицеры, пользуясь властью, которую дают правила воинской дисциплины, приказали их арестовать.

Так как эти соглашения постоянно не оправдывают чьих-либо ожиданий, то дипломатия неизбежно мало популярна. Французы, склонные к фрондированию, никогда не желали мириться с уступками, которые в силу необходимости делали такие люди, как Мазарини или Талейран, для того чтобы прийти к соглашению. Я не знаю тому лучшего примера,

чем прием, оказанный общественным мнением в XVII веке Пиренейскому миру* — одному из наиболее славных, какие мы когда-либо подписывали. Тогдашнее общество, двор, а также и Париж пришли от него в ужас. Сент-Эвремон столь бурно выразил мнение салонов, что ему пришлось покинуть Францию. Партийные страсти и частные интересы мешали людям примириться с тем, что после такой продолжительной и так дорого обошедшейся войны Франция вновь обрела мир, получив при этом Фландрию и Артуа, Сердань и Руссийон. Ларошфуко, отравленный ядом гражданской войны, осмелился написать*: «Люди редко бывают довольны теми, кто от их имени вступает в деловые переговоры, так как посредники, стараясь стяжать себе добрую славу, почти всегда жертвуют интересами своих друзей ради успеха самих переговоров»[24]. Ларошфуко не мог сказать ничего более лестного для тех, кто ведет переговоры, но удивительно, что, на его взгляд, человек способен принести интересы своей партии в жертву общему благу только из личного мелкого тщеславия.

Немало лет спустя, в 1685 г., Расин, в котором не было ничего фрондерского, в своей ответной речи Тома Корнелю при приеме последнего в члены Французской академии сказал: «Раньше считалось, что Франция, которая слишком легко давала застигнуть себя врасплох соседям, применявшим хитрые уловки, столь же неудачлива при заключении соглашений, сколь счастливой и грозной она была на войне. Испания, в особенности Испания, ее надменный враг, похваляется тем, что даже в самые удачные для нас времена она не подписывала иных договоров, кроме выгодных, и часто одним росчерком пера возвращала себе то, что потеряла в нескольких походах».

Так говорил Расин через семь лет после того, как по Нимве- генскому миру* Испания уступила нам Франш-Конте, Камбрези

и Валансьенн. Он выражал общее мнение своего времени. В некоторых кругах любят говорить или, по крайней мере, видимо, полагают, что наши современники способны куда просвещеннее судить о внешней политике государств, нежели общество XVII века. Мне тоже приятно так думать. Но как бы то ни было, современный дипломат, ведя переговоры, поступит благоразумно, если так же мало будет искать одобрения публики, как это делали раньше, если вооружится терпением и будет проявлять большую сдержанность, чтобы сохранить в невредимости свой здравый смысл и свободу суждения.

Нет ничего отвратительнее человека, лишенного здравого смысла; для посла же рассудительность воистину основное качество: именно она позволяет ему разобраться в том, как обстоят дела, а на переговорах служит защитой от всяких хитростей и крючкотворства; она привносит во все дела то обостренное чувство реальности, которое часто отсутствует у кабинетных людей. «Самые великие ученые — еще не самые искусные министры», — говорит один старинный автор*. Брантом рассказал о приключении кардинала Бессариона при дворе Людовика XI. Кардинал был человеком своего времени, прекрасно знавшим греческий язык, и Папа, очень ценивший его именно за это, послал его во Францию, чтобы попытаться помирить короля с герцогом Карлом Бургундским.

Умение выжидать не менее необходимо тому, кто хочет преуспеть. Порой дует неблагоприятный ветер, и, чтобы войти в гавань, приходится лавировать. Во время длительных переговоров, которые я вел в Берлине с г-ном фон Кидерле- ном*, общественное мнение в обеих наших странах проявляло

нервозность. Когда я стал торопить, чтобы поскорее закончить дело, государственный секретарь, который при несколько грубоватой порой внешней манере был весьма тонким человеком, ответил мне: «Пускай болтают! Вы хотите прийти к цели, и я тоже.

Но надо дать успокоиться самолюбию людей. То, что было невозможно вчера, что было бы затруднительно сегодня, завтра будет воспринято с облегчением». Увы! Облегчение, которое предчувствовал г-н фон Кидерлен, оказалось лишь временным. Успокоение не стало миром, но, при всей своей непрочности, оно, тем не менее, явилось благом.

Наконец, дипломат, ведущий переговоры, должен отличаться сдержанностью: это обязательное условие. Сдержанность ему необходимо проявлять из уважения к министру, его начальнику, и в еще большей степени к тому, с кем он ведет переговоры. Вести переговоры — значит беседовать; никто из собеседников не вправе обнародовать что-либо по собственному усмотрению, так как это было бы крайне неделикатно по отношению к другой стороне. Делать достоянием любопытствующей публики колебания, пререкания и ухищрения противника равносильно сжиганию мостов за ним, а часто и за собой, что значит почти наверняка обрекать все на полную неудачу.

Я согласен, что в наше время сдержанность не в моде. Публика охоча до сплетен, и некоторые газеты всячески стараются возбуждать эту склонность и даже доводить ее до крайних пределов.

Правительства тоже не так свободны в своих действиях, как раньше: им приходится считаться с нетерпением, проявляемым публикой.

Впрочем, в свободных странах результаты всех переговоров попадают в парламенты, так как большинство договоров должно быть представлено им на одобрение до ратификации*. Поэтому нет никакого парадокса в утверждении, что, если переговоры и ведутся втайне, то эта тайна перестает существовать с того момента, когда переговоры выливаются в соглашение, и что в конечном итоге никакой тайной дипломатии в собственном смысле слова не существует. Как бы то ни было, человеческая природа всегда останется такой, какова она есть: всегда были и будут интриганы, готовые безрассудно мешать переговорам; они станут придавать непомерное значение тем немногим сведениям, которые случайно попадут им в руки, подорвут авторитет людей, фактически ведущих переговоры, и заставят усомниться в добросовестности правительства, которому захотят якобы услужить. Публика не делает различий между дипломатией скрытой, или тайной (occulte), и дипломатией секретной (secrete), и, так как эти два выражения кажутся ей синонимами, она считает и ту и другую дипломатию одинаково компрометирующей и опасной.

Всякий, кому приходилось хоть в самой малой степени отвечать за интересы своей страны за рубежом, понимает, что в

тот день, когда тайну переговоров перестанут соблюдать, прекратятся и самые переговоры. В политике, как и в прикладной механике, при расчете сил надо учитывать и сопротивление. Множество соображений, часто подспудных, — самолюбие, частные интересы, традиционные предрассудки, партийные страсти, бушующие внутри страны, — оказывают давление на участников переговоров, и эти препятствия можно преодолеть только в тишине, вдали от взоров возбужденной и насмешливой публики. Князь Бисмарк, имевший некоторый опыт по этой части, в 1873 г. рассуждал в свойственной ему разговорной манере в прусском земельном парламенте: «Если вы хотите купить лошадь, то уж наверно не станете громко кричать повсюду, какую максимальную цену согласны за нее выложить; если же вы хотите сбыть с рук свою лошадь, то не будете оглашать низшую цену, за которую готовы ее уступить. Дипломатия должна следовать этой элементарной мудрости».

Это действительно элементарно. Какие бы революции ни происходили в будущем, всегда останутся невежды, болтуны и бестолковые люди, и, пока у наций будут спорные интересы, до тех пор тем, кому будет поручено их отстаивать, придется соблюдать все те же правила, диктуемые здравым смыслом.

Я сказал уже, что вести переговоры — значит беседовать, но когда беседа приводит к какому-нибудь результату, это необходимо запечатлеть в письменном документе. Он может называться по-разному. Если он посвящен вопросам общего характера, то, как правило, называется договором (трактатом)*, а если речь в нем идет об интересах частных и временных, то он именуется конвенцией. Говорят: венские договоры (трактаты) и почтовая конвенция.

До простят мне, если я в связи с этим вопросом остановлюсь на некоторых моментах. Многие воображают, что, как только посол вручил свои верительные грамоты, он может вести переговоры по всем вопросам, касающимся его страны. Это ошибка. Верительные грамоты предназначены лишь для того, чтобы за

послом признали его дипломатический статус. С момента их вручения посол пользуется привилегиями, положенными ему по званию, вступает в официальные отношения с правительством, при котором аккредитован. Он может выступать как лицо, облеченное авторитетом представителя суверенного государства. Однако он не вправе заключать каких-либо соглашений по конкретным вопросам. Для этого ему требуются специальные полномочия. Именно

поэтому во вступительной части любого договора после перечня подписавших его лиц упоминается о том, что уполномоченные представили друг другу свои полномочия, каковые были признаны «составленными в надлежащей и законной форме»*.

Однако обстоятельства иногда заставляют отступать от строгих правил протокола. Могу привести подходящий пример из собственной практики. Я был послом в Вашингтоне в 1898 г., во время войны между США и Испанией. По просьбе Мадрида французское правительство запросило меня, считаю ли я возможным добиться соглашения, которое положило бы конец войне. По зрелом размышлении я дал утвердительный ответ. Таким образом, мне выпало редкое счастье — быть, так сказать, послом вдвойне и в течение нескольких месяцев представлять одновременно и Францию, и Испанию. Я вел переговоры непосредственно с президентом США г-ном Мак-Кинли и с государственным секретарем г-ном Дэйем. Мне же самому посчастливилось иметь помощником г-на Тьебо,

советника нашего посольства в Вашингтоне. Почти ежедневно мы собирались в Белом доме. Единственное, что замедляло переговоры, — то, что мне приходилось все время сноситься с Мадридом. Г-н Мак-Кинли принадлежал к республиканской партии. Ранее он был сенатором от штата Огайо и приобрел популярность как инициатор введения протекционистского таможенного тарифа, выгодного для американской промышленности; он получил название тарифа Мак-Кинли. Президент был горячим сторонником мира. На его примере я увидел, что можно любить мир и тем не менее ввергнуть свою родину в войну. Не всегда переговоры шли гладко. Среди американцев, особенно в Новой Англии, силен пуританский дух, и многие в США представляют себе современную Испанию такой же, какой она была в XVI веке. В конце концов мы пришли к соглашению. Я добился, чтобы Испания, уступившая США Пуэрто-Рико и Филиппины*, не только не платила контрибуцию, но еще и получила 20 млн долл., которые были полностью переданы мне тотчас же после подписания мирного договора. Мадридское правительство одобрило наши договоренности и телеграфировало, что высылает мне полномочия для подписания договора. Разумеется, прошло бы немало дней, пока эти полномочия прибыли бы в Вашингтон, а между тем было настоятельно необходимо остановить военные действия, чтобы избежать ненужного кровопролития. Мы торопили с подписанием предварительных условий мирного договора, но у меня на руках не было никаких полномочий, кроме телеграммы. Г-н Дэй весьма любезно положился на мое слово, и мы подписали соглашение без дальнейших проволочек. В тот день человечность восторжествовала над формализмом.