Слово — устное и особенно письменное — играет исключительную роль в межгосударственных отношениях, а следовательно, и во всей дипломатической деятельности. Еще Демосфен в речи «О преступном посольстве»43 говорил, что послы не имеют в своем распоряжении ни боевых кораблей, ни тяжелой пехоты, ни крепостей, их оружие — слова и благоприятные возможности. Когда проводятся важные переговоры, эти возможности мимолетны. Если они упущены, то упущены навсегда. Посол, который медлит и не дает возможности воспользоваться удобным стечением обстоятельств, не просто упускает благоприятные возможности, а теряет власть над событиями. Как видно из этих высказываний дневнегреческого оратора, уже в античном мире отдавали себе отчет в том, что слово в дипломатии «не звук пустой», а сгусток воли государства, дающий или, наоборот, отнимающий власть над ходом событий. Как же должно быть взвешено, рассчитано на всевозможные реакции такое слово, прежде чем оно написано или произнесено! В истории дипломатии много случаев и примеров, когда слово, идущее во внешний мир от имени того или иного государства, будучи неосторожным или двусмысленным, наносило вред своему государству, било, подобно бумерангу, по его собственному престижу. Бывали и такие случаи, что слово это специально было рассчитано на привлечение внимания к определенной международной проблеме или ситуации, а то и на прямой международный скандал. Можно считать классическим примером того, что значит слово в арсенале дипломатии, историю с «эмской депешей» Бисмарка. .. .Лет ом 1870 года политические страсти в Париже и Берлине достигли высокого накала. Пруссия готовилась к войне с Францией и искала лишь повода для этого. Наполеон III, подбадриваемый императрицей и военным министром, переоценил военные возможности Франции и также решился на войну с Пруссией. Как часто бывает в истории, противоречия между Францией и Пруссией внешне сфокусировались не на тех подлинных причинах, которые толкали их к войне друг с другом, а на обстоятельствах третьестепенных и в сущности никчемных. Волей случая оказался вакантным испанский престол, и на него был избран принц Леопольд, принадлежащий к побочной линии династии Гогенцоллернов — Зигма- рингенам. В Париже разыгралась буря. Наполеон III решительно протестует: Франция не может допустить, чтобы одна и та же династия — Гогенцоллерны царствовала и в Пруссии, и в Испании. Французский посол в Берлине потребовал от Вильгельма I, чтобы Леопольд отказался от испанского престола. Вильгельм I выполнил это требование французов. Но Наполеону III нужна была война с Пруссией. Французскому послу в Пруссии были даны инструкции немедленно отправиться в резиденцию Вильгельма I в Эм се и предъявить требование, поражающее своей беспардонностью и нелепостью: прусский король должен дать формальнее обязательство, что запретит Леопольду принять испанский престол, если ему когда-нибудь снова предложат это. Вильгельм I ответил французскому послу, что он не считает возможным дать подобные обязательства. Одновременно прусскому послу в Париже было разъяснено, что от Вильгельма I помимо указанного ебязательства требуется заявление, что он не имел в виду посягать на интересы Франции и достоинство французской нации, а также письменное обещание в будущем не вредить интересам и достоинству Франции. Мало того, в тот же день французский посол снова запросил у Вильгельма I аудиенции, чтобы повторить эти требования письменных гарантий. Вильгельм I отказался принять посла, но последнему удалось «поймать» короля на вокзале при его отъезде из Эмса. Вильгельм I сказал при этой встрече, что более того, что он уже заявил послу, он сказать сейчас не может, но что переговоры по этому вопросу будут продолжены в Берлине, Вильгельм I поручил одному из чиновников прусского министерства иностранных дел изложить события этого дня, его беседы с французским послом в телеграмме и послать ее из Эмса в Берлин канцлеру Бисмарку. Такова предыстория «эмской депеши». Бисмарк получил депешу в тот же день вечером, 13 июля 1870 г. Депеша содержала слова Вильгельма I о том, что переговоры будут продолжаться в Берлине. Бисмарк, обедавший в это время с начальником главного штаба прусской армии Мольтке и военным министром Рооном, спросил их, можно ли ручаться за победу в войне с Францией. Оба ответили утвердительно. «В таком случае продолжайте спокойно обедать», — сказал Бисмарк своим гостям. Он вышел в другую комнату, перечитал депешу и зачеркнул то место, где было сказано, что французский посол просил новой аудиенции у Вильгельма I, и слова, сказанные королем на вокзале, о том, • что переговоры будут продолжаться в Берлине. Оставив от депеши только голову и хвост, Бисмарк придал телеграмме такой смысл, что Вильгельм I отказался дальше вообще разговаривать с французским послом. Бисмарк сам живописно рассказывает в своей книге «Мысли и воспоминания», как он разделался с текстом депеши, полученной из Эмса, отмечая приличия ради, что в этом тексте им ничего не было изменено или добавлено. Совершенно иное впечатление, производимое сокращенным текстом «эмской депеши» по сравнению с оригиналом, поясняет Бисмарк, зависит не от более энергичных выражений, а лишь от формы. (Вот текст «эмской депеши» в том виде, какой придал ей Бисмарк: «После того как известия об отречении наследного принца Гогенцоллерна были официально сообщены французскому императорскому правительству испанским королевским правительством, французский посол предъявил в Эмсе его королевскому величеству добавочное требование уполномочить его телеграфировать в Париж, что его величество король обязывается на все будущие времена никогда не давать снова своего согласия, если Гогенцоллерны вернутся к своей кандидатуре. Его величество король отказался затем еще раз принять французского посла и приказал дежурному адъютанту передать ему, что его величество не имеет ничего больше сообщить послу».) Когда Бисмарк прочел своим гостям телеграмму в сокращенной редакции, Мольтке заметил: «Так-то звучит совсем иначе; прежде она звучала сигналом к отступлению, теперь — фанфарой, отвечающей на вызов». Бисмарк заверил своих гостей, что как содержанием, так и способом распространения телеграмма в ее теперешнем виде произведет «на галльского быка впечатление красной тряпки». Тут же Бисмарк передал для опубликования в печати фальсифицированный текст «эмской депеши». Остается добавить, что события развивались дальше в соответствии с расчетами Бисмарка. 20 июля 1870 г. Франция объявила войну Пруссии, которая кончилась разгромом при Седане, пленением Наполеона III и франкфуртским миром, стоившим Франции пятимиллиардной контрибуции, аннексии Эльзаса и части Лотарингии. Манипуляции, подобные той, которую проделал Бисмарк с телеграммой из Эмса, становятся не только достоянием учебников дипломатии, они оставляют легко воспаляющиеся рубцы в памяти народов. Когда в феврале 1968 года лидер Социал-демократической партии Германии Вилли Брандт, выступая в западногерманском городе Равенсбурге, произнес фразу, которая была воспринята в Париже как вызывающе звучащая для Франции, то на страницах французской н мировой печати немедленно замелькали заголовки: «равенсбургская депеша». Так аукнулась и почти через столетие откликнулась во франко-западногерманских отношениях история с «эмской депешей». Поучительна история и с телеграммой Вильгельма II президенту Трансвааля Крюгеру, посланной 3 января 1896 г. Англия в это время находилась в конфликте с бурами. В интересах своей колониальной политики и ради подрыва позиций Англии Германия поддерживала буров. Крюгер публично заявил, что он надеется на германскую помощь. Отряд полиции Южноафриканской компании во главе с управляющим этой компании Джемсоном44 вторгся 29 декабря 1895 г. в пределы Трансвааля. Но набег Джемсона был быстро ликвидирован: 2 января 1896 г. он был взят бурами в плен вместе совсем своим отрядом. Тем временем вдали от Трансвааля события шли своим ходом. В тот же день, когда Джемсон уже был разбит бурами, из Берлина пришло указание германскому послу в Лондоне вручить английскому правительству ноту с резким протестом против налета Джемсона. Поздно вечером нота была направлена в Форйн оффис. Наконец в Берлине стало известно о поражении Джемсона. Берлинскому послу в Лондоне полетело новое предписание: приостановить отправку ноты, если еще не поздно. Берлинскую дипломатию выручила случайность: нота пролежала в нераспечатанном конверте до утра, и германский посол успел заполучить ее обратно. Но на этом дело не кончилось. Утром 3 января на совещании у Вильгельма 11 было решено, что император пошлет демонстративную телеграмму президенту Крюгеру. В этой телеграмме кайзер поздравлял президента с тем, что бурам удалось собственными силами, «не прибегая к помощи дружественных держав», «восстановить мир и отстоять независимость», дав отпор «вооруженным бандам». Этот намеренный вызов и угроза англичанам принесли дипломатии Вильгельма II только дополнительные трудности. Англо-германский антагонизм приобрел новую остроту. Франция стала занимать в отношении Германии более осторожную позицию. Заметно поколебались отношения внутри тройственного союза, поскольку Италия и Австро-Венгрия опасались дальнейшего ухудшения своих отношений с Англией. Угроза Вильгельма II не принесла результатов. За ней не последовало никаких действий, а нервы англичан не дрогнули. Чтобы попытаться загладить дело с телеграммой Крюгеру, Вильгельм II вскоре без приглашения английской стороны съездил в Лондон на поклон к королеве Виктории. Телеграммой Крюгеру был дан выход эмоциям германского кайзера, но это обошлось Германии ценой серьезного ослабления ее международных позиций. По определению Гете, сущность дилетанта заключается в том, что он недооценивает трудности того или иного дела. Когда это качество проявляется в такой области, как дипломатия, где так называемых «мелочей» вообще не существует и где все во много крат сложнее, многограннее, тоньше, чем кажется на поверхностный взгляд, когда к тому же дилетантизм соединяется с монаршим своеволием, то это приводит к таким конфузам, которыми изобилует личная дипломатия Вильгельма II. «Может быть, вы хотите телеграфировать дядюшке Крюгеру? Телеграф находится за углом направо»—такими выкриками сопровождали лондонцы торжественную процессию по случаю визита одного из принцев германского императорского дома через год после злополучной телеграммы. Окружением Вильгельма 11 была изобретена формула: «Бестактность —признак мужества». И германский император не раз демонстрировал свои совершенно исключительные способности по части проявлений бестактности. Воспоминания Б. Бюлова, бывшего длительное время канцлером при Вильгельме II, буквально пересыпаны подобными примерами. В январе 1904 года Вильгельму II наносил визит Леопольд Бельгийский. Настал последний день пребывания короля в Берлине. Когда Вильгельм, провожавший Леопольда, вернулся с вокзала, один из сопровождавших его адъютантов спросил Бюлова: «Что случилось с бельгийским королем? Похоже, что был скандал. Король выглядел совсем раздраженным. Старый господин был так расстроен, что неправильно надел шлем своего прусского драгунского полка — эр лом назад, вместо того чтобы надеть его наперед». Что же в действительности произошпо? Об этом Вильгельм II сам поведал Бюлову. Действительно, между германским императором и бельгийским королем произошла бурная сцена. Вильгельм говорил Леопольду о его гордых предшественниках — бургундских герцогах и прибавил, что если король хочет, то он может снова восстановить их государство и простирать свой скипетр над французской Фландрией, Артуа и Арденнами. По свидетельству Вильгельма, король сначала непонимающе «выпучил глаза», а затем, «оскалив зубы», заметил, что о таких далеко идущих планах ничего не хотят знать ни бельгийские министры, ни бельгийские палаты. «Тогда я потерял терпение, — рассказывал Вильгельм II, — и сказал королю, что я не могу уважать монарха, который чувствует себя ответственным перед депутатами и министрами, вместо того чтобы отвечать только перед господом на небесах. Я ему также сказал, что не позволю со мной шутить. Тот, кто в случае европейской войны не будет со мной, тот будет против меня». Бюлов весьма кисло реагировал на этот рассказ своего сюзерена. Он пытался объяснить Вильгельму, какими политическими последствиями чреваты угрозы нарушить нейтралитет Бельгии и пренебречь подписанными договорами и что такого рода действиями Германия дает в руки своих противников те невесомые факторы, которые, говоря словами Бисмарка, весят больше, чем материальные ценности. Беседа между бельгийским королем и германским императором имела свое продолжение через десять лет. 4 августа 1914 г. тогдашний германский канцлер Бетман-Гольвег цинично заявил в рейхстаге, что германское вторжение в Бельгию было несправедливым делом, но что «нужда не знает заповедей». Вечером того же дня в беседе с английским послом Бетман-Гольвег произнес печально знаменитую фразу: он назвал международные договоры, которыми обосновывался нейтралитет Бельгии, «клочком бумаги». Можно не разделять мнение Бюлова о том, что Германия дипломатически н политически проиграла мировую войну еще прежде, чем раздался первый выстрел. Несомненно, однако, что неуклюжесть германской дипломатии, и в частности личная лепта в нее кайзера Вильгельма II, сыграла в этом немаловажную роль. Разоблачения этой роли в «Воспоминаниях» такого авторитетного свидетеля, как Б. Бюлов, привели к тому, что вскоре после первой мировой войны рейхстаг постановил вынести из своего помещения портрет князя Бюлова — того самого Бюлова, которому рукоплескал рейхстаг, когда в своей программной речи он провозгласил империалистическое требование обеспечить для Германии «место под солнцем». Одно и то же политическое содержание, передаваемое с помощью неодинаковых словесных выражений, может восприниматься по-разному. Дипломатия этим широко пользовалась во все времена. Нюансировка слов и понятий — кладезь возможностей для умелой дипломатии. Во времена Генриха IV французский дипломат Жаннен был послан в Голландию с посреднической миссией склонить Соединенные провинции45 и Испанию к переговорам о мире. Ни принц В. Оранский, ни король Испании не были склонны вести переговоры. Эти переговоры прерывались и возобновлялись несколько раз. Они тянулись уже два года, писал Ж. Камбон, когда Жаннен, знавший, какую силу имеют слова и сколь свойственны слабости даже самым великим людям, придумал заменить слово «мир» выражением «длительное перемирие». Для самолюбия монархов, не желавших согласиться на мир, перемирие оказалось приемлемым. В 1602 году между Испанией и Соединенными провинциями был подписан договор о перемирии, по которому Испания признала независимость Соединенных провинции. Разумеется, к содействию признанию Испанией Соединенных провинций Генриха IV побуждали отнюдь не альтруистические мотивы: он добивался ослабления могущества династии Габсбургов и стремился поддержать выгодно складывавшееся для Франции равновесие между европейскими державами. Каким острым и коварным оружием является в дипломатии слово и как жестоко приходится расплачиваться за склонность к самообольщению, за стремление принимать желаемое за действительное, показывает следующий эпизод кануна первой мировой войны. Место действия — Берлин. Время действия — август 1914 г. Германия уже воюет с Россией, Англией и Францией. Япония пока не определила, на чьей она стороне. Германского канцлера Бетман-Гольвега посещает посол Японии. Причина его прихода состоит в том, что в Германии вступил в действие закон, воспрещающий со дня вступления Германии в войну выполне ние иностранных заказов. А Япония заказала фирмам «Крупп» к «Вулкан» орудия и броню. Эти заказы готовы. Посол просит устранить досадное недоразумение, так как Япония собирается вступить в войну «с одной великой державой». Многозначительные слова насчет «одной великой державы» сопровождаются не менее многозначительной улыбкой. Просьба посла немедленно удовлетворяется: еще бы, ведь он дал ясно понять, что нападение Японии на Россию — дело ближайшего будущего. Через несколько дней японский посол снова в кабинете Бет ман-Го льве га. На этот раз в руках у него ультиматум: Германия должна немедленно убраться вон из занятой ею территории в Китае. Текст японской ноты отличается невероятной грубостью, не свойственной практике японской дипломатии. Бетман-Гольвег и его статс-секретарь фон Ягов делают любопытное открытие: оказывается, японская ультимативная нота 1914 года в точности, вплоть до запятых, скопирована с текста той оскорбительной ноты, с которой Германия обратилась почти двадцать лет назад (в 1895 г.) к Японии, требуя от нее отказа от Симоносекского договора46. Вильгельм 11 был приведен в'бешенство этим трюком японской дипломатии. Но сами представители японской дипломатии отрицали наличие какого-либо обмана с ее стороны. Ведь посол говорил, что Япония собирается воевать «с одной великой державой». А разве Германия не великая держава?47 В истории советской внешней политики есть досадные страницы, относящиеся к периоду брестских переговоров. Левая псевдсреволюционная фраза нанесла большой ущерб усилиям В. И. Ленина вывести Советскую Россию из империалистической войны. Формула Троцкого «ни войны, ни мира», которой он следовал на переговорах в Бресте, дорого стоила советскому народу. В ответ на германский ультиматум Троцкий, нарушив директиву В. И. Ленина, заявил 10 февраля 1918 г., что, «отказываясь от подписания аннексионистского договора, Россия, со своей стороны, объявляет состояние войны с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией прекращенным. Российским войскам одновременно отдается приказ о полной демобилизации по всему фронту»48. Это был срыв переговоров, желанный для германского командования повод возобновить военные действия, чем оно не медленно воспользовалось. В своих воспоминаниях Н. К. Крупская пишет об этом предательстве Троцкого: «Любитель красивых слов, красивых поз, и тут он не столько думал о том, как вывести из войны страну Советов, как получить передышку, чтобы укрепить силы, поднять массы, сколько о том, чтобы занять красивую позу: на унизительный мир не идем, но и войны не ведем. Ильич называл эту позу барской, шляхетской, говорил, что этот лозунг — авантюра, отдающая страну, где пролетариат встал у власти, где начинается великая стройка, — на поток и разграбление»49. Когда слово служит потребностям межгосударственных отношений и дипломатии, очень важно иметь уверенность в том, что все, кто им пользуется, вкладывают в него совершенно одинаковое конкретное содержание. Вкравшиеся двусмысленности толкования, как свидетельствует богатейший опыт, оставляют простор для последствий далеко идущих и зачастую неожиданных для одной из сторон. Беседы японского посла с Бетман-Гольвегом весьма показательны в этом смысле. Ниже приводятся выдержки из стенограммы второго заседания Потсдамской конференции СССР, США и Англии. На этом заседании (18 июля 1945 г.) между его участниками развернулась своеобразная дискуссия о понимании каждым из них только одного слова, употреблявшегося в ходе переговоров, а затем и в заключительных документах конференции. «Черчилль. Я хочу поставить только один вопрос. Я замечаю, что здесь употребляется слово «Германия». Что означает теперь «Германия»? Можно ли понимать ее в том же смысле, как это было до войны? Трумэн. Как понимает этот вопрос советская делегация? Сталин. Германия есть то, чем она стала после войны. Никакой другой Германии сейчас нет. Я так понимаю этот вопрос. Трумэн. Можно ли говорить о Германии, как она была до войны, в 1937 году? Сталин. Как она есть в 1945 году. Трумэн. Она все потеряла в 1945 году, Германии сейчас не существует фактически. Сталин. Германия представляет, как у нг.с говорят, географическое понятие. Будем пока понимать так. Нельзя абстрагироваться от результатов войны. Трумэн. Да, но должно же быть дано какое-то определение понятия «Германия». Я полагаю, что Германия 1886 года или 1937 года — это не то, что Германия сейчас, в 1945 году. Сталин. Она изменилась в результате войны, так мы ее и принимаем. Трумэн. Я Еполне согласен с этим, но все таки должно быть дано некоторое определение понятия «Германия». Сталин. Например, думают ли установить германскую администрацию в Судетской части Чехословакии? Это область, откуда немцы изгнали чехов. Трумэн. Может быть, мы все же будем говорить о Германии, как она была до войны в 1937 году? Сталин. Формально можно так понимать, по существу это не так. Если в Кёнигсберге появится немецкая администрация, мы ее прогоним, обязательно прогоним. Трумэн. На Крымской конференции было условлено, что территориальные вопросы должны быть решены на мирной конференции. Как же мы определим понятие «Германия»? Сталин. Давайте определим западные границы Польши, и тогда яснее станет вопрос о Германии. Я очень затрудняюсь сказать, что такое теперь Германия. Это — страна, у которой нет правительства, у которой нет определенных границ, потому что границы не оформляются нашими войсками. У Германии нет никаких войск, в том числе и пограничных, она разбита на оккупационные зоны. Вот и определите, что такое Германия. Это разбитая страна. Трумэн. Может быть, мы примем в качестве исходного пункта границы Германии 1937 года? Сталин. Исходить из всего можно. Из чего-то надо исходить. В этом смысле можно взять и 1937 год. Трумэн. Это была Германия после Версальского договора. Сталин. Да, можно взять Германию 1937 года, но только как исходный пункт. Это просто рабочая гипотеза для удобства нашей работы. Черчилль. Только как исходный пункт. Это не значит, что мы этим ограничимся»50. Как видно из хода этого обсуждения, в дипломатии не может быть такого положения, чтобы те или иные слова и понятия воспринимались как само собой разумеющееся. Нет, в дипломатических документах, в переговорах, в заявлениях государственных деятелей каждое слово имеет куда больше аспектов, чем в самом хорошем толковом словаре, и весит оно чрезвычайно много — в него вмещаются политические, экономические, военные, территориальные и иные интересы государств. Оно может быть и бумерангом, и ключом к использованию благоприятных возможностей. Стоит вспомнить инцидент, всполошивший в свое время многие столицы, взахлеб комментировавшийся мировой прессой. Инцидент этот был вызван одной фразой президента Франции о «свободном Квебеке». Вечером 24 июля 1967 г. президент Де Голль, находившийся с официальным визитом в Канаде, с балкона ратуши в Монреале обратился со следующим приветствием к жителям этого города: «Чувства переполняют мое сердце. Да здравствует Монреаль! Да здравствует Квебек... Свободный Квебек!» Многотысячная толпа, заполнившая площадь перед городской ратушей, встретила эти слова бурным одобрением. Иной была реакция канадского правительства. Выступая на следующий день по канадскому телевидению, премьер-министр Л. Пирсон заявил, что «канадцы не нуждаются в освобождении». Пирсон добавил при этом, что некоторые высказывания Де Голля являются «неприемлемыми». Де Голль немедленно прервал свой визит и возвратился в Париж, отказавшись от посещения столицы Канады и от встреч с премьер-министром Пирсоном. Тут надо пояснить, что Квебек — провинция Канады и что более 90 процентов шестимиллионного населения этой провинции — выходцы из Франции. В этой провинции особенно сильны настроения в пользу ее автономии, а также против зависимости Канады от США. Население Квебека оказало президенту Франции триумфальный прием во время его поездки по этой провинции. Слова Де Голля о «свободном Квебеке» и его высказывания о том, что все увиденное им на пути напомнило ему атмосферу, царившую при освобождении Франции, вызвали взрыв политических страстей не только в Канаде, но и во Франции, США, Англии. Независимо от причин, которые побудили президента Франции произнести их, этот пример демонстрирует со всей убедительностью, что слово, произносимое от имени того или иного государства, обладает способностью становиться фактом международной жизни, приводить в движение сложные механизмы взаимоотношений между прямо или косвенно заинтересованными странами. Такое слово — инструмент острый, вернее обоюдоострый. Слово устное, а тем более зафиксированное на бумаге связывает его автора, в качестве какового воспринимается не то или иное официальное лицо, а государство, которое оно представляет. Отступление от сказанного (или написанного) влечет за собой потерю престижа, международного доверия, что никогда и пп для кого не проходит бесследно. Перед агрессией Израиля против арабских государств президент США Л. Джонсон сделал 23 мая 1967 г. заявление, в котором говорилось, что США имеют твердое обязательство поддерживать политическую независимость и территориальную целостность всех стран данного района. Когда же Израиль совершил нападение ка Египет. Сирию и Иорданию и захватил ряд арабских территорий, позиция США в территориальных вопросах Ближнего Востока стала явно двусмысленной. Корреспонденты безуспешно пытались 12 июня 1967 г. получить в Белом доме и в государственном департаменте ответы на вопрос: какова же будет позиция правительства США в отношении территориальных притязаний Израиля? Секретарь Белого дома по вопросам печати и представитель госдепартамента по вопросам печати в один голос заявили, что это «щекотливое дело». Такой ответ поверг журналистов в недоумение, поскольку незадолго до этого, как указывалось выше, президент США провозгласил, что США выступают за «территориальную целостность» всех стран Ближнего Востока. У корреспондентов сложилось впечатление, что правительство США хочет потихоньку «забыть» провозглашенные JL Джонсоном 23 мая обязательства. Последующее развитие событий подтвердило, что правительство США весьма вольно толкует понятие «территориальная целостность» в том, что касается арабских государств, и, напротив, потакает территориальным притязаниям Израиля. Приведенные примеры, а их можно было бы умножить, говорят о том, что тщательная отработка дипломатических документов, заявлений внешнеполитического характера — это не предмет какой-то надуманной заботы, а повседневное и ответственное дело всех органов внешних сношений данного государства. Бывший министр иностранных дел Франции М. Жобер, выступая 24 апреля 1974 г. на радиостанции «Европа-1», заявил: «Во внешней политике слова играют не меньшую роль, чем действия, а, возможно, даже большую, поскольку в зависимости от обстоятельств бывает важен даже тон, которым говорятся эти слова, и бывают такие периоды, когда этот тон, пусть даже он не будет по-прежнему дружественным или сочувствующим, не может оставаться тоном нерешительности или двусмысленной любезности. Итак, тон заявлений, используемые средства действия — все играет роль и налагает определенные обязательства». Г. Никольсон в своей книге «Дипломатия» отмечает, что «дипломатия, как уже указывает само название, — искусство письменное, а не устное и что пути истории усеяны памятниками мира, которые или остались незаконченными, или развалились по окончании только из-за того, что их основание было построено на песках устного недоразумения». Ссылаясь на известное определение дипломатии как приложения ума и такта к ведению официальных сношений между правительствами различных независимых государств, Г. Никольсон утверждает, что необходимость такта сплошь и рядом забывается. Эта последняя необходимость, пишет Г. Никольсон, заставила дипломатов ввести в обращение бумажные деньги условных фраз вместо звонкой монеты обычного человеческого разговора. Эти фразы, как бы мягки они ни казались, имеют определенную валютную ценность. Так, если политический деятель или дипломат заявляет другому правительству, что его правительство «не может безразлично относиться» к какому-нибудь международному конфликту, он при этом совершенно ясно подразумевает, что его правительство непременно вмешается в этот конфликт. Если в ноте или в речи он употребляет такие слова, как «правительство его величества смотрит с беспокойством» или «с глубоким беспокойством», тогда ясно, говорит Никольсон, что речь идет о вопросе, по отношению к которому английское правительство намерено занять решительную позицию. Посредством таких осторожных выражений политические деятели имеют возможность без прямых угроз сделать серьезное предостережение иностранному государству. Если на эти предостережения не обратят внимания, он сможет подняться на следующую ступень, сохраняя i:ce время вежливый и примирительный тон. Если он говорит: «В таком случае правительство его величества будет вынуждено пересмотреть свою позицию», он намекает на то, что дружба в любой момент может превратиться во вражду. Если он говорит: «Правительство его величества считает необходимым сохранить за собой право...», он в действительности заявляет, что «правительство его величества не позволит...». Выражения «в таком случае мое правительство будет вынуждено позаботиться о своих собственных интересах» или «оставляет за собой свободу действий» дают понять, что предполагается разрыв отношений. Если он предупреждает иностранное правительство, что определенные действия с его стороны будут рассматриваться как «недружелюбный акт», эти слова надо расшифровывать как угрозу войны. Если он говорит, что «он не может отвечать за последствия», это значит, что он готов вызвать инцидент, который приведет к войне. Если он потребует, даже в самых вежливых тонах, ответа «до шести часов вечера 25 числа», тогда его слова надо рассматривать как ультиматум. Преимущество такой условной формы переговоров, замечает Г. Никольсон, состоит в том, что она сохраняет атмосферу спокойствия и дает возможность политическим деятелям делать друг другу серьезные предупреждения, которые вместе с тем нельзя ошибочно истолковать. Ее недостаток в том, что народ, а иногда и сами политические деятели не знают точного смысла этих дипломатических выражений. С одной стороны, случайное или неосторожное употребление одной такой фразы может придать серьезный оборот какому-нибудь незначительному вопросу, а с другой — когда нарастает действительно опасный кризис, народ может решить ввиду мягкости употребляемых слов, что положение вовсе не так серьезно, как воображают «распространители тревожных слухов»51. Внешнеполитическая деятельность Советского Союза дает убедительные примеры того, как много значит слово великой социалистической державы, положенное на чашу борьбы за международную безопасность и свободу народов. После того как мы выяснили на ряде фактов, какое место принадлежит дипломатическим документам в международных отношениях, какое значение они могут иметь в смысле влияния на политические настроения народных масс, наконец, сколько весит дипломатическое слово государства на весах истории, можно приступить к более конкретному анализу дипломатических документов под углом зрения их содержания. Попробуем «анатомировать» дипломатические документы, расчленить их на составные части в зависимости от того, какие функции эти составные части выполняют в пределах отдельного дипломатического документа, будь то личная или вербальная нота, памятная записка или меморандум и т. д. Такая операция вполне возможна и полезна, если ставить перед собой задачу более глубокого изучения особенностей дипломатических документов, овладения навыками и знаниями, необходимыми для участия в их подготовке и составлении или просто для более глубокого улавливания их содержания. В большинстве видов дипломатических документов можно выделить следующие составные части (элементы): а) протокольные формулы; б) смысловое ядро; в) аргументационная часть; г) изложение факта или фактов. Следующие разделы книги будут посвящены разбору каждой из этих «анатомических» частей.