Глава третья Переход от старой дипломатии к новой

Существует ли какая-нибудь разница между «старой» и «новой» дипломатией? — Взгляды Жюля Камбона. — Пример из истории советской дипломатии. — Переход, а не контраст. — Отражение в дипломатии изменений в государственном строе.

или методах различить нельзя — произошло лишь одно: искусство переговоров постепенно приспособилось к изменившимся политическим условиям и подстроилось под них.

Г-н Жюль Камбон (один из наиболее благородных и выдающихся умов среди профессиональных дипломатов) даже утверждал, что предполагаемое различие между старой и новой дипломатией — не что иное как широко распространенная иллюзия.

Он пишет: «Новая дипломатия, старая дипломатия — это слова, лишенные реального содержания. Если что и претерпевает изменения, то только внешний облик или, если хотите, наружное облачение дипломатии. Суть ее сохраняется прежней, потому что человеческая природа не меняется и нации всегда будут располагать лишь одним способом улаживать возникающие между ними разногласия, а слово порядочного человека всегда останется лучшим орудием, каким только может пользоваться правительство для обеспечения торжества своих взглядов»[36].

И в самом деле, дипломатия — это непрерывный процесс, а ее основные принципы вобрали в себя опыт, накопленный поколениями умных и рассудительных людей. Правда также и то, что те, кто презрительно отбрасывает нормы и правила дипломатии, нередко обнаруживают на практике, что эти предписания не так пустопорожни или бессодержательны, как это поначалу полагали.

Если бы г-н Камбон пожелал, он мог бы проиллюстрировать свой тезис рассмотрением методов советской дипломатии с 1917 г. Эти методы были поначалу провозглашены со всем антуражем нового откровения. Речи советских представителей на конференции в Брест-Литовске были напечатаны прямо тогда же и в том виде, как были произнесены. Это вызвало у миллионов терпеливых жителей СССР огромное недоумение, скорбь и скуку. А если рассматривать окончательные условия этого Diktat’а, то можно прийти к выводу, что данный открытый договор оказался ничуть не лучше от того, что был столь «открыто заключен».

Ранг и титул посла был изгнан из советского активного словаря и некоторое время официально аккредитованные представители СССР назывались неуклюжим словом «полпреды» (Polpreds). И манеры, воспринятые этими посланцами и проповедниками новой системы, сочетали в себе поначалу твердую прямоту и суровость победившего пролетариата с той загадочной, не от мира сего улыбкой осознанного морального превосходства, которая обычно характерна для всех недавно обращенных в новую религию.

Шли годы, однако, и СССР вернулся — и не без изящества — к манерам старой школы. Советские полпреды в Иране и Китае вдруг стали именоваться послами, потому что лишь таким образом советское посольство могло обрести первенство над дипломатическими миссиями других держав. Переговоры, которые привели к заключению договора в Рапалло, проводились в обстановке секретности в гостиничном номере, а сам договор произвел на ошеломленный мир эффект разорвавшейся бомбы.

И с угасанием первых великолепных порывов бесшабашного восторга стиль, поведение, внешность и учтивость манер представителей Советской России стали все сильнее и сильнее сближаться с теми, что отличали до войны балканских дипломатов.

Несмотря на мнение г-на Камбона и множество других примеров, которые можно было бы привести в его подтверждение, остается фактом то, что в развитии теории и практики дипломатии можно отметить ряд перемен. В данной главе я предполагаю рассмотреть, как происходило перерастание старой дипломатии в новую.

п

Было бы приятно, но не точно утверждать, что переход от старой дипломатии к новой представлял собою путь от абсолютизма к правящему классу и далее к демократическому контролю. Действительно, в Великобритании дипломатия приспосабливалась к политике примерно таким образом, но этого нельзя сказать о других странах. Власть Гитлера, например, куда более абсолютна, чем власть Вильгельма II или Бисмарка, а Муссолини значительно авторитарнее, чем были Криспи или Кавур. Дипломатия в последние 20 лет стала сильнее зависеть от отдельных лиц, стала более секретной и даже более таинственной, чем в конце XIX в. Следовательно, старая дипломатия не только не умерла в 1918 г., но и сделалась активнее и напористей по сравнению с новой.

Конечно, можно отбросить этот неудобный факт, сочтя его временным возвратом к отжившей и несостоятельной теории. Быть может, это и так, но будет проще и правильнее утверждать, что та или иная политическая система неизбежно находит свое отражение в соответствующей дипломатической теории и практике. Те изменения, которые происходят, зависят не столько от перемен в этических нормах, сколько от перемещения центра власти. Рассматривая переход от старой дипломатии к новой, я специально займусь пояснением этого утверждения.

Во времена абсолютной монархии любая страна и ее жители считались полной собственностью царствующего монарха, поэтому Людовик XIV и даже в более значительной степени Екатерина II и Фридрих Великий держали в своих руках все вопросы иностранной политики, а также войны и мира. Они были верховной властью не только по названию, но и на деле. При такой системе поневоле происходило непреодолимое смешение дипломатии и политики.

Эта необходимость заставляла прибегать ко всякого рода постыдным способам. Дипломаты не только давали крупные взятки царедворцам, беспрерывно спорили о старшинстве и статусе, не только выкрадывали официальные документы, но и старались всеми правдами и неправдами заручиться поддержкой всесильных фаворитов и фавориток или, если это не удавалось, пытались заменить их более сговорчивыми.

Прекрасный пример «будуарной дипломатии» представляет собой миссия сэра Джеймса Гарриса (лорда Малмсбери) в Санкт-Петербург в 1779 г* То, что Гаррис считался одним из наиболее искусных представителей дипломатии XVIII в., ясно видно из той похвалы, которую он получил из уст Талейрана. «Я считаю его, — сказал Талейран, — наиболее способным министром того времени. Превзойти его было невозможно, оставалось только следовать за ним, стараясь догнать». Однако факт есть факт: ни в России, ни в Голландии добиться многого Гаррису не удалось.

Методы, какими он действовал в Петербурге, были типичными для той эпохи. Цель его миссии заключалась в том, чтобы побудить императрицу Екатерину II вступить в союз с Великобританией. Для императрицы это была несерьезная мысль, как несерьезным был ее флирт с послом. Отчеты Гарриса живо рисуют яркую картину «будуарной дипломатии».

Он пишет: «В понедельник на маскараде в честь дня рождения великой княгини, после того как Ее Величество кончила игру в карты, в которой я тоже принимал участие, ко мне подошел господин Корсаков и, попросивши следовать за ним, провел меня особым ходом в личный будуар императрицы. Представив меня, он немедля удалился. Императрица велела мне сесть и повела разговор, заявив в самом начале, что после ее собственных интересов наши наиболее близки ее сердцу. Она сказала, что была бы счастлива, если бы я мог устранить препятствия, которые возникали в ее уме всякий раз, когда она пыталась придумать полезный для нас план».

Ободренный этими словами, посол предложил императрице произвести морскую демонстрацию против Франции и Испании.

Гаррис не прекращал своих усилий. Он подружился с Потемкиным, давал крупные суммы денег друзьям фаворита. Он делал все, что только было в его силах, чтобы свести на нет влияние Панина, главного министра Екатерины. Не прекращал он и ухаживаний за императрицей. «Будь я моложе, — сказала она ему, — я могла бы утратить благоразумие». Гаррис был красивым мужчиной, а императрица легко увлекалась. Это была действительно личная дипломатия в ее самой головокружительной форме. Но в конце концов Гаррис вернулся в Лондон, почти ничего не достигнув и потеряв на этом деле более 20 тыс. фунтов стерлингов из своего кармана.

III

Мемуары Джеймса Гарриса, графа Малмсбери, действительно показывают нам худшие стороны так называемой монархической дипломатии. Дальнейшие действия посла в Голландии, если судить с точки зрения морали нашего времени, были

столь же предосудительны. Впрочем, следует иметь в виду, что дипломат вынужден применяться к тем условиям, которые находит в чужой стране. Возможно и даже вероятно, что Гаррису было скучно по необходимости флиртовать с императрицей, которой было уже за пятьдесят, и ему также, конечно, было неприятно видеть, как Потемкин ведет его жену на ужин, но нужно помнить, что старая дипломатия совершенно не считалась с личными вкусами и пристрастиями.

С появлением конституционной монархии «будуарная дипломатия» начала постепенно исчезать. Однако на протяжении всего XIX в., а фактически и до 1918 г. продолжала существовать теория, что дипломатия некоторым особым образом отождествляется с личностью царствующего монарха. Император Вильгельм П, например, очень часто воображал, что является в какой-то степени своим собственным министром иностранных дел. Он вчерне набрасывал донесения, ведал назначениями, составлял инструкции. Его переписка с российским императором, опубликованная советским правительством, — яркое доказательство той огромной ответственности, которую он брал на себя, руководя дипломатией. Он даже дошел до того, что в июле 1905 г. организовал тайную встречу с царем около Бьёркё*, в Финляндии. В каюте царской яхты он заставил своего любезного кузена подписать личный договор о союзе между Россией и Германией. Оба монарха были вне себя от радости, но, когда вернулись в свои столицы, их министры отказались одобрить этот договор. К вящему унижению обоих императоров, Бьёркский договор был аннулирован и объявлен недействительным: в начале XX века считалось неподобающим, чтобы политику страны определяли личные прихоти, чувства или привязанности.

Не только в самодержавных или полусамодержавных странах до 1918 г. монархи полагали, что они особым образом

связаны с дипломатией. Роль короля Эдуарда VII в международных делах сильно преувеличена, но все же он и в самом деле считал, что послы представляют его особу не только теоретически. Правда и то, что до самых последних дней своей жизни он настаивал, чтобы с ним обязательно советовались по всем вопросам внешней политики, и нужно признать, что правительства в его царствование совершенно не возражали против этого. Король обладал громадным опытом, обширными знаниями и непревзойденным тактом. Он сам являлся весьма искусным послом, а его государственные визиты в иностранные столицы, его беседы с государственными деятелями на различных европейских курортах оказывали, вне всякого сомнения, значительное и в целом полезное влияние на ход переговоров. Однако было бы ошибкой предполагать, будто король Эдуард VII когда-либо действовал неконституционно или что его дипломатическая деятельность велась без ведома и горячего одобрения ответственных министров.

Более того, в течение XIX и первых четырнадцати лет XX в. внешняя политика (а вместе с ней и дипломатия) не могла не чувствовать воздействия так называемого «интернационала монархов». Коронованные особы поневоле создали своеобразное франкмасонское содружество. Несмотря на почти неизменную лояльность монархов в отношении собственного конституционного статуса, а также министров и подданных, их связывали друг с другом не только общность монархических принципов, но и то самое чувство одиночества, которое окружает человека, сидящего на троне. Но и это еще не все. Ряд монархов, как, например, главы огромных семейств королева Виктория или датский король Христиан IX, находились в близком родстве с большинством царствующих домов Европы. У королевы Виктории от природы были сильно развиты родственные чувства, которые временами доходили до исступления. Она властвовала над своим космополитическим семейством при помощи частных писем, которые с виду наивны и сентиментальны, но на самом

деле полны здравого смысла. Нет почти ни малейшего сомнения в том, что именно ее родственные наставления германской императрице* и Александру II помешали Бисмарку объявить войну Франции в 1875 г. Во всей ее обширной корреспонденции можно встретить очень мало проявлений неделикатности или предательства по отношению к ее собственным министрам. Даже гн Гладстон, которого уж никак нельзя назвать пристрастным свидетелем, подтверждает ценность родственных связей королевы. Уильям Гладстон              Он пишет: «Личные и се

мейные связи с правящими семействами за границей дают возможность в щекотливых вопросах сказать больше и в то же самое время сделать это деликатнее и убедительнее, чем в более официальной переписке и в ходе межправительственных контактов».

IV

Хотя влияние монархов долгое время сказывалось на теории и практике дипломатии, действительный центр тяжести дипломатической машины начиная с 1815 г. был перенесен из придворных сфер в министерские, и именно это смещение средоточия власти оказало воздействие на постепенное изменение дипломатических методов.

Совершенно очевидно, что для достижения реальных результатов на переговорах между двумя странами лица, в

них участвующие, должны представлять действительную, а не теоретическую высшую власть своих стран. Это правило обязательно во всякого рода переговорах. Представитель Мид- ланд-банка, посланный для ведения с компанией J.P. Morgan переговоров о займе, должен быть уверен не только в том, что найдет поддержку у директоров своего банка, но и что те, с кем он ведет переговоры, имеют полномочия от штаб-квартиры компании, расположенной по адресу Уолл-стрит, 23.

Многие из катастроф в дипломатии были следствием того, что представители той или иной стороны не имели надлежащих полномочий. Правительства меняются, и на место министров приходят их оппоненты. Например, лицо, посланное для переговоров республиканской администрацией, может в разгар переговоров узнать, что республиканцев у власти сменили демократы, у которых этот представитель может не пользоваться тем доверием, какое имел у их предшественников. Подобным же образом власть, с представителями которой велись переговоры, в свою очередь, может оказаться на грани поражения в результате выборов или революции и, следовательно, фактически не представлять действительные силы своей страны.

По этой причине Бьёркский договор ни к чему не привел, так как оба лица, заключившие его, в конечном итоге не представляли настоящую верховную власть своей страны, несмотря на обладание теоретическим суверенитетом. Еще более прискорбный и тягостный пример отсутствия у лица, ведущего переговоры, полномочий от высшей власти, которую он представляет, дает нам положение президента Вильсона на Парижской мирной конференции*. С одной стороны, он был высшим административным лицом в системе исполнительной власти Соединенных Штатов, и его мандат не мог подлежать какому-либо сомнению. С другой стороны, всем было известно, что он не является в полной мере действительным представителем высшей власти своей страны, то есть американских избирателей. Возникла чрезвычайно затруднительная дилем

ма для тех, кому предстояло вести с президентом переговоры. Они не могли заявить, что он не представляет США, так как теоретически он их представлял; в то же время его собеседники чувствовали, что он не представляет высшую власть своей страны, так как на деле он не выражал ее волю — поэтому они пошли на компромисс между идеалами президента и собственными насущными нуждами. Если бы мирные договоры были составлены полностью по Вильсону или по Клемансо, то была бы некоторая надежда, что их удастся сохранить. Попытки скомбинировать две противоположные идеи привели к тому, что мирные договоры оказались нереальными и вместе с тем неидеальными, и все это явилось результатом главным образом того, что в 1919 г. президент не представлял в полной мере верховную власть своей страны.

Я привел эти примеры не только для того, чтобы показать, какой вред причиняет отсутствие у аккредитованного представителя страны моральной и технической поддержки тех, от имени кого он выступает, но также и для того, чтобы продемонстрировать, сколь чувствительно дипломатия и переговоры реагируют на малейшие сдвиги в сфере действия верховной власти. Старая дипломатия была вынуждена воспринимать идеи и обычаи той системы, которую представляла. Изменения в системе влекли за собой перемены и в дипломатии, хотя происходили они с заметным опозданием. Будет серьезной ошибкой предполагать, что какая-либо дипломатия может быть эффективной, если

перестанет пользоваться доверием или поддержкой верховной власти в своей стране, или воображать, что старая дипломатия могла существовать сама по себе, независимо от верховной власти, которая питала ее жизненными соками.

Таким образом, когда в течение XIX в. старые теории дипломатии стали принимать новые формы, не дипломаты переживали смену правил игры, а политические системы, которые они представляли. Описание перехода от старой дипломатии к новой вызвало бы необходимость описать в целом демократические тенденции последнего столетия. Это, конечно, лежит вне сферы данной монографии. И все же между бесчисленными факторами, способствовавшими образованию современных демократий, можно отметить три специальных, которые оказали особое влияние на методы и теорию международных переговоров. Перечислим их: первый — возрастающее чувство общности между народами, второй — растущее понимание значимости общественного мнения, третий — быстрое развитие путей сообщения и способов связи.

V

Я уже отмечал, что в своем развитии теория дипломатии в демократических государствах прошла путь от концепции исключительного господства национальных прав к концепции общности международных интересов. Для того чтобы одержать победу над эгоистичными и узкими местными предрассудками последняя концепция нуждалась в толчке, который давала общая угроза извне. Страх перед Персией на время объединил греческие государства в подобие союза. Французская революция и опасность наполеоновского нашествия дали такой же толчок развитию концепции в XIX в. Историки приписывают появление идеи общеевропейских интересов циркуляру графа Кауница от 17 июля 1791 г., где он побуждает державы объединиться во имя «сохранения общественного мира, спокойствия государств, нерушимости государственных территорий и веры в соблюдение договоров».

Правда, после 1815 г., когда опасность была устранена, эта прекрасная идея выродилась в союз держав-победительниц и, кроме того, под влиянием Александра I была превращена в своего рода «антикоминтер- новский пакт». Правда и то, что Англия при Каннинге восстала против системы управления народами с помощью конгрессов, против Священного союза и меттерниховской идеи европейской федерации. И все же на протяжении всего XIX в. фразы «общеевропей

ская система» или «европеискии концерт»*, для краткости часто именовавшийся просто «концертом», увековечили теорию общности европейских народов. Даже г-н Гладстон в 1879 г. посчитал необходимым поместить «европейский концерт» среди принципов той внешней политики, которую он проповедовал во время мидлотианской избирательной кампании*.

«По моему мнению, — говорил он, — третий здравый принцип таков: стараться изо всех сил содействовать так называемому “европейскому концерту” и поддерживать его, хранить единение европейских государств. Но зачем? Так как, только сохраняя единение между всеми, вы можете нейтрализовать, сковать и поставить заслон эгоистическим целям каждого».

Было бы неправильно отбросить идею «европейского концерта» как пустой дипломатический лозунг, служивший для оправдания господства великих держав. Нет, это было нечто большее. Эта идея выражала молчаливое согласие между пятью великими державами, признававшими существование общих стандартов достоинства, человечности и добросовестности,

которым должны подчиняться эти державы в своих взаимоотношениях друг с другом и с менее могущественными или менее цивилизованными народами. Когда в 1914 г. вся эта концепция была разбита вдребезги, из европейской политики исчезло некое чрезвычайно ценное, стабилизирующее, устоявшееся и общепризнанное начало.

Вторым важным фактором в развитии теории дипломатии в XIX в. было растущее осознание значимости общественного мнения. Дипломату старой школы вроде Меттерниха сама мысль о том, что широкая публика должна что-либо знать о внешней политике или что она может иметь какое-либо мнение по внешнеполитическим вопросам, показалась бы опасной и фантастической. Каннинг же полагал, что не только не следует отгораживаться от общественного мнения, а наоборот, надо его поощрять. Главным образом именно поэтому Меттерних назвал его «злонамеренным метеором, обрушенным на Европу божественным Провидением».

Ведь для Каннинга общественное мнение являлось «более сокрушительной силой, чем все те, что, возможно, были приведены в действие на протяжении человеческой истории». Пальмерстон придерживался такой же точки зрения. «Мнения, — говорил он, — сильнее армий. Мнения, если они основаны на правде и справедливости, в конце концов осилят штыки пехоты, огонь артиллерии и атаки кавалерии». Это убеждение было столь сильно, что часто вводило лорда Пальмерстона в заблуждение. Мнение датчан по вопросу о Шлезвиг-Гольштейне, вне всякого сомнения, было «основано на правде и справедливости», но, к ужасу Пальмерстона, оказалось не в состоянии победить гренадеров Бисмарка. Более того, Пальмерстон, как и большинство государственных деятелей Великобритании, ошибался, считая, что иностранное общественное мнение сродни нашему; он воображал, что, если бы общественному мнению на континенте была предоставлена свобода выражения, то неизбежно воцарился бы мир; он не понимал, что в некоторых

случаях вырвавшиеся наружу народные страсти могут оказаться опаснее любых дипломатических махинаций.

Проблема взаимоотношений дипломатии и общественного мнения сложна и будет более подробно обсуждаться в следующей главе. Пока же достаточно отметить, что в XIX в. уважение к общественному мнению, а иногда, как это делал Бисмарк, и преднамеренная манипуляция им, все сильнее и сильнее влияли на переход от старой дипломатии к новой.

Третьим фактором, способствовавшим этому переходу, было улучшение путей сообщения и связи. Паровой двигатель, телеграф, аэроплан и телефон в немалой степени изменили практику старой дипломатии. В XVII и XVIII вв. посол получал перед отъездом письменную инструкцию, указывавшую ему общую линию, которой он был обязан следовать, и основные цели, к каким должен был стремиться. Приехав на место назначения, посол оказывался почти отрезан от своего правительства. Под чужими звездами ему приходилось держать курс по собственному компасу. Теперь же посол, если у него возникает какое-либо сомнение относительно малейших нюансов его действий, может в считанные минуты дозвониться по телефону до Даунинг-стрит; в свою очередь, министр иностранных дел или даже премьер-министр могут связаться с ним в любой момент. Ясно поэтому, что такие качества, как личная инициатива, предприимчивость и ответственность не играют в новой дипломатии столь важной роли, как в старой.

Было бы, однако, преувеличением утверждать, что современный посол по сравнению со своими предшественниками из XVIII века — всего лишь мелкий чиновник, сидящий «на телефоне». Прежде всего следует отметить, что в XVIII в. послы в большинстве своем настолько, с одной стороны, страшились взять на себя какие-нибудь обязательства от имени своих правительств, а с другой, опасались, что правительства откажутся признать их заявления и поступки, что предпочитали вообще ничего не делать. Мы, конечно, помним необыкновенных

послов эпохи, предшествовавшей изобретению телеграфа, таких как Малмсбери и Эллиот, Стрэтфорд Каннинг и Булвер. Предприимчивость и находчивость, ловкость и изобретательность этих послов и в самом деле были поис- тине поразительны. Но мы забываем бесконечную галерею других дипломатов — серых и бесцветных, чересчур робких, чтобы проявить инициативу, слишком несчастных в своем изгнании и чрезмерно ленивых, чтобы хотя бы писать отчеты. Телеграф по крайней мере мешает послам первого типа втянуть нас в войну, а вторым — мирно скрывать свою лень и профессиональную непригодность.

Напротив, в эпоху, когда личность вновь становится одним из решающих факторов в политике, характер и ум посла имеют первостепенное значение. Может быть, нам теперь не нужны точно такие же качества, как в XVIII в., однако как тогда, так и теперь политика правительства может правильно проводиться лишь в том случае, если его представители на местах люди опытные, честные и умные; люди находчивые, уравновешенные и мужественные; прежде всего такие люди, которых увлекают чувство или предрассудок; люди чрезвычайно скромные во всех проявлениях; люди, которыми руководит только чувство долга перед обществом; люди, понимающие, сколь опасна хитрость, и признающие значение таких добродетелей, как разум, умеренность, осторожность, терпение и такт. Насколько мне известно, никто не требует, чтобы мелкий чиновник, дежурящий у телефона, обладал сразу всеми этими редкими качествами.

VI

Вот так, медленно и постепенно, великая река дипломатии, проходя через различные каналы, меняла свое русло. Вода та же, что и раньше, питают ее те же притоки, выполняет она те же функции, только русло несколько сместилось.

Всегда и во все времена будет желательно, чтобы внешняя политика любой великой державы проводилась профессиональными дипломатами. Дипломаты-любители (как начинают осознавать США и СССР) зачастую оказываются ненадежны. Дело не только в том, что недостаток у них знаний и опыта может причинить вред их правительствам: из-за краткости срока пребывания на посту дипломаты-любители имеют обыкновение из тщеславия гоняться за быстрыми успехами, из-за неверия в собственные силы они чересчур подозрительны; они слишком усердны, склонны выдвигать «блестящие» идеи, не приобрели еще человеческой терпимости и снисходительного скептицизма, которые вырабатываются в результате длительной дипломатической службы; они часто поддаются воздействию убеждений, симпатий и даже случайных порывов. Дипломаты-любители с праведным презрением относятся к дипломатическим формальностям и с некоторым нетерпением взирают на принятые условности; из-за этого они могут нанести оскорбление там, где хотели только проявить добродушие и приветливость. В своих докладах и сообщениях они иной раз стараются не столько тщательно и осмысленно донести до своего правительства факты, сколько показать свою проницательность и литературные таланты.

Старого дипломата многие, начиная с Лабрюйера и кончая Прустом, высмеивали и даже ругали. Его изображали то невероятным хитрецом, то выжившим из ума и совсем ни на что негодным стариком. Нужно признать, что профессиональные дипломаты и впрямь приобретают какую-то свойственную им всем слащавость, которая подчас раздражает. Однако, накапливая опыт, они вырабатывают у себя и много ценных качеств, которые мы рассмотрим дальше.

Важнее, может быть, то корпоративное чувство, которое внушает людям дипломатическая служба. Подобно тому как ученые, филателисты и прочие специалисты, встречаясь друг с другом, считают, что интересы их сферы деятельности стоят выше всяческих национальных или языковых различий, так и дипломатическая служба порождает своего рода солидарность между дипломатами разных стран и устанавливает некоторые молчаливо признаваемые нормы, которым все они подчиняются. Человек, который провел всю свою жизнь на дипломатической службе, наверняка либо виделся с большинством дипломатов из числа своих современников, либо хотя бы знает о них понаслышке. Впоследствии может оказаться так, что посол и глава МИДа иностранной державы встречались, когда были молодыми атташе еще до войны. Благодаря этому они могут судить об уме и надежности друг друга, основываясь на длительном опыте, а не просто исходя из инстинктивного предположения. В лучшем случае это порождает полное взаимное доверие, в худшем — каждая сторона, участвующая в переговорах, может точно оценить дурные качества другой.

Это еще не все. Как и в других сферах жизни и других профессиях, в дипломатии человека ценят в конечном итоге не за внешний блеск, а за честность. Профессиональный дипломат, как и другие люди, очень хочет, чтобы те, кого он уважает, считали его честным человеком. Одним из преимуществ профессиональной дипломатии при прежней системе было то, что она давала и хранила признававшиеся всей корпорацией заключения о репутации дипломатов. Существовала как бы биржа репутаций. Всем было известно, что нельзя полностью доверять таким людям, как Бюлов, Эренталь, Извольский, а на Бетманн-Гольвега, обоих Камбонов и Столыпина полагаться можно. С исчезновением дипломатии как профессии исчезнет также и экспертная оценка репутации лиц, занимающих дипломатические посты. Вряд ли это принесет пользу делу международных переговоров.