Глава третья Дипломаты былых времен и недавнего прошлого

А впрочем, уменье держать себя с людьми — вещь очень полезная[25].

Монтень. Кн. I. Гл. XIII.

I

Я не собираюсь писать историю дипломатии, но, быть может, уместно проиллюстрировать мои вышеприведенные рассуждения о ней примерами, заимствованными из прошлого.

На уроках в школах не рассказывают, что совершили такие люди, как Вильруа, кардинал д’Осса, президент Жаннен. А между тем все они были сотрудниками Генриха IV в той же мере, как и Сюлли. Гений короля обрел в них великолепные орудия, для того чтобы дать мир Франции. Кардинал д’Осса находился в Риме, стараясь примирить короля со Святым престолом. Эта задача встает перед французскими правительствами всякий раз по окончании наших внутренних раздоров. Кардинал добивался также расторжения брака короля с королевой Маргаритой. Он проявил при этом беспримерное усердие, проницательность и верность; его донесения остаются образцовыми и по

сей день. Когда же его гибкий ум наталкивался на какое-нибудь непреодолимое затруднение, он писал Генриху IV: «Государь, одержите победу, и Рим уступит». Король весьма ценил такой способ ведения переговоров по церковным делам и откликался на призыв соответствующим образом.

Президент Жаннен был ранее сторонником Лиги* — преданным слугою герцога Майенского; и именно эта верность вкупе с его безукоризненной честностью и преданностью интересам общественного блага расположила к нему Генриха IV. Его направили в Голландию для ведения переговоров о мире между Соединенными провинциями* и Испанией.

Ришельё, Мазарини, Людовик XTV определяли политику своего века. У всех у них были умные и талантливые помощники, в большинстве своем не известные широкой публике. Иногда вспоминают, правда, отца Жозефа, который был другом и доверенным лицом, а нередко и советником великого кардинала. Мне кажется, что отец Жозеф оказался в поле

зрения публики благодаря не столько талантам, сколько колоритности своей фигуры. Если бы он остался господином дю Трамбле, а не стал капуцином, он, без сомнения, был бы так же мало известен широкой публике, как д’Аво и Сервьен, заключившие в Мюнстере Вестфальский договор*, или как Лионн, этот сластолюбец, но трудолюбивый и выдающийся министр, которого Мазарини завещал Людовику XTV, как его самого завещал Франции перед своей кончиной Ришельё.

Надо признать, что Мазарини отнюдь не пользуется у французов тем уважением, коего заслуживает. В то время как в Ришельё, например, потомство уже видит только великие достоинства, Рец так хорошо поработал*, что в Мазарини оно замечает прежде всего низменные черты.

мало осталось бы от дела великого кардинала. Дважды Мазарини изгоняли, но, и находясь в ссылке, он продолжал давать советы и руководить, а вернувшись к власти, невозмутимый и упорный, снова принимался за дело там, где его оставил, и вновь связывал петли той сети, которой опутывал Испанию. Благодаря своей гибкости он не был склонен сжигать за собой мосты: он старался не портить отношений на будущее, даже когда имел дело со своими злейшими врагами, и, к чести его надо сказать, никого не казнил. Он любил предметы искусства, картины, книги. Он мнил себя также знатоком военного дела и обожал составлять планы кампаний, которые должны были выполнять такие люди, как Конде или Тюренн. Это было кокетством, вроде того, какое мы наблюдали у г-на Тьера, который был во многом на него похож. Ж.-Ж. Вейс был особенно страстным поклонником Мазарини: по его мнению, для понимания всех изящных комбинаций этого великого политика требуется некая интеллектуальная утонченность. Его пленяла гениальность этого итальянца, который, несмотря на жалкое состояние страны, обеспечил ей во внешней политике самые поразительные успехи, и он хвалил Мазарини за то, что тот, несмотря на свое иностранное происхождение, показал себя большим французом, нежели многие французы.

В конце своего царствования, когда Франция была так близка к гибели*, Людовик XIV призвал на службу таких проницательных и тонких дипломатов, как аббат де Полиньяк и маршал де Тессе, и обрел настоящего министра в лице Торси. Последний был столь порядочным человеком, что ему даже удалось рассеять предубеждения, которые имел против него Сен-Симон (что было не так просто), а Вольтер сказал про него, что он соединял честность с ловкостью.

совета. Король заливался слезами. Но Торси, убежденный в необходимости прекратить военные действия, не счел возможным возложить на г^на Руйе, нашего полномочного представителя в Гааге, обязанность передать эти условия мира герцогу Мальборо, принцу Евгению и Гейнзиусу. Он решил сам отправиться в Голландию. Торси писал, что знает, «что подобный договор станет предлогом для упреков по его адресу и очернит память о нем», но считал, что должен принять за него ответственность и пожертвовать своей репутацией ради спасения государства. Я не знаю ничего, что служило бы больше к чести министра, чем подобное решение. К счастью для Франции, глупое самодовольство союзников побудило их отклонить эти предложения. Они выставили неприемлемые требования, а тем временем Виллар выиграл сражение при Денене, Мальборо же впал в немилость.

В течение XVTII века Франция не могла пожаловаться на нехватку дипломатов, но ее политике недоставало последовательности, и это обрекало ее на неудачу. После смерти Людовика XTV регент* повел ту политику, которой почти всегда придерживалась его семья; он отставил Торси от руководства иностранными делами, для того чтобы сблизиться с Англией. Это не было чем-то новым: Генрих ГУ и Мазарини поступали так же, один — по отношению к Елизавете, другой — к Кромвелю. Но на сей раз соглашение представляло собой не просто дипломатический ход, а вытекало из общей системы. В течение тридцати лет версальский кабинет не изменял этой политике, и Хорее Уолпол* мог расхваливать кардинала де Флёри за его лояльность.

Кардинал пользовался за границей большим авторитетом, чем в Париже. Не раз ему удавалось сохранить мир в Европе, заставляя державы принять посредничество Франции; он нанес решительный удар Австрии в Италии, отняв у нее Неаполь, Сицилию и Тоскану; наконец, он закрепил за нами владение Лотарингией.

новостей; безжалостные парижские салоны упрекали его за политику, которую находили чрезмерно сдержанной.

После его смерти Людовик XV возымел желание править самостоятельно. Он часто обнаруживал понимание истинных интересов государства, но у него были скорее благие намерения, чем настоящая воля. Робкий, чувствительный к неудачам, не уверенный в себе, любивший окольные пути, этот монарх не знал, что стремление исправить ошибку часто лишь усугубляет ее. У него не было ни последовательных планов, ни твердости в их осуществлении; эти качества, как известно, часто обуздывают фортуну. Берни и Шуазёль служили орудиями политики сближения с Австрией — политики, приведшей к радикальному изменению союзнических отношений. Берни не был сторонником этой политики, но подчинился. Однако после первых неудач он завел разговор о мире и впал в немилость. Позднее его назначили послом в Риме, где он пробыл около двадцати лет. Там Берни занял видное положение. Он держал себя приветливо и с достоинством, проявлял щедрость — все это обеспечило ему большой авторитет. Берни отказался принести присягу, требуемую законом о гражданском устройстве духовенства, и был вынужден подать в отставку; он был беден. Конец жизни этого кардинала, начинавшего с писания легких стишков, был не лишен благородства.

Шуазёль стал его преемником на министерском посту по ми

лости мадам де Помпадур. Он был человеком другого склада, нежели Флёри и Берни. Насколько недоброжелательно общественное мнение относилось к обоим кардиналам, настолько же благосклонно оно приняло Шуазёля. Партия философов превозносила его таланты. Шуазёль сумел привести государственную машину в движение и задать общей политике такое направление, которое отвечало склонности французов к блеску. Он подписал «Pacte de famille»* и дал нам Корсику. Его политика опиралась на союз с Австрией и Испанией.

Накануне гибели монархию старого режима озарил последний луч славы. Этим она была обязана Верженну, который выдвинулся в качестве посла в Швеции и в Константинополе. Когда его назначили управлять министерством, он внес туда серьезность, столь отличную от манеры его предшественников. Испанский посол граф де Аранда говорил: «С гном де Морепа я болтал, а с гном де Верженном я веду переговоры». Естествен

но, несколько тяжеловесная основательность этого министра не нравилась при дворе. Королева терпеть его не могла. Ему приходилось защищать наши интересы от австрийских интриг. Иосиф II очень бесцеремонно пользовался влиянием своей сестры Марии-Антуанетты. «Подумайте о том, — королева однажды сказала Верженну, — что император — мой брат». «Я буду помнить об этом, — отвечал министр, — но особенно буду думать о том, что Его Высочество дофин — сын Вашего Величества». Он пользовался доверием и поддержкой короля, но королева, поддерживавшая Шуазёля, который постоянно носился с мыслью о союзе с Австрией, была вне себя от ярости. Провозглашение независимости английскими колониями в Америке* не застало Верженна врасплох. С 1763 г., когда мы потеряли Канаду, он предвидел, что английские колонии, не нуждавшиеся больше в защите от своих французских соседей, отложатся от метрополии. Он вступился за повстанцев (Insurgents), тем самым отомстив за бедствия, причиненные нам Семилетней войной*, и обеспечил нам дружбу великого народа. Америка и Франция с полным основанием воздвигли памятники Лафайету и Рошамбо; было бы справедливо, если бы они также почтили память и Верженна.

II

В начале XIX века на мировую сцену выступили два великих дипломата — Меттерних и Талейран. Если бы Плутарх не вышел из моды, можно было бы провести между ними параллель в его стиле. Они жили в одно и то же время и участвовали в одних и тех же событиях, становясь то союзниками, то противниками. О каждом из них говорили, что он задавал направление европейской политике. Конечно, во многом они были непохожи друг на друга, но их обоих одинаково не щадили ненависть, нападки и клевета. Однако в оценке таких людей следует обращать внимание не столько на их моральные недостатки, сколько на деятельность в целом.

Князь Меттерних сделал первые шаги в карьере в то время, когда Наполеон начал удивлять мир. В его успехах Меттерних

не увидел ничего, кроме ряда военных побед, и, когда его назначили послом в Париж, он появился там, любезный и самонадеянный, как дипломат старого режима. Сомневаюсь, почувствовал ли он, что присутствует при рождении нового миропорядка и что трехцветное знамя, которое проносили по всем столицам, оставляло там семена революционных идей, символом которых являлось. Когда Меттерних стал канцлером в Вене, его горизонт ограничивался пределами двуединой монархии, и он дошел до того, что отдал дочь своего императора победоносному цезарю*, гордыню которого хотел утихомирить. Когда фортуна совершила поворот, Меттерних стал чрезвычайно тонко обманывать Наполеона, играть на его нетерпении и соблюдать вооруженный нейтралитет, которым маскировал приготовления австрийского генерального штаба вплоть до того самого дня, когда, почувствовав, что Франция доведена до крайности, смог сбросить маску и присоединиться к союзной коалиции. После того как Наполеон был побежден,

Меттерних возглавил европейскую реакцию. Один за другим, чуть ли не ежегодно, созывались конгрессы: в Ахене, Лайбахе, Троппау, Вероне, на которых Священный союз* принимал решение бороться повсюду со сторонниками либеральных принципов и произвести военную интервенцию в Мадриде и Неаполе. Меттерних пренебрежительно относился к Пруссии и, отказываясь восстановить Германскую империю, был уверен, что Австрия всегда будет играть первую скрипку в Германском союзе*. Главным предметом его забот был не Франкфурт*, а Италия. Все свои усилия, всю свою бдительность, всю мощь Империи он направил против Италии, отданной ему в полное распоряжение*. Милан любил французское владычество*, о котором Стендаль сохранил такие приятные воспоминания; это был еще не до конца потухший очаг, из которого Меттерних хотел выбрать золу. Правил он полицейскими методами. Наиболее благоразумные люди, особенно выделявшиеся благодаря своему происхождению или заслугам и, я бы сказал также, наиболее христиански настроенные во всем Ломбардо-Венецианском королевстве, находились в изгнании или в заключении в Шпиль- берге. Тем самым Меттерних готовил совсем не то будущее, основы которого надеялся заложить. Сколько пережитых нами событий могло бы пойти по-другому, если бы во Франкфурте и Милане австрийская монархия следовала иной политике! Она потерпела неудачу потому, что ей недоставало великодушия. Разразилась революция 1848 г.; Меттерних бежал и скрылся.

Госпожа де Ремюза где-то весьма тонко заметила, что люди — не вполне таковы, какими нам кажутся, и что придворная жизнь и привычка к интригам могут приглушить чувствительность у некоторых государственных деятелей, но не уничтожают ее окончательно. Князь Меттерних не был чужд сердечных волнений. Завсегдатай салонов, он любил пользоваться в них успехом. А тактичность, проявленная им к Каролине Мюрат в 1814г., бросает свет на еще одну сторону его личности. Мы признательны ему за его слабости. В дни его молодости Германия

была очарована Гёте, и это навсегда оставило на Меттернихе некоторый отпечаток романтизма и сентиментальности.

Князь Талейран тоже был завсегдатаем салонов. Он приносил туда бесстрастное выражение лица, несколько шаблонную доброжелательность, легкую насмешку и приятность в разговоре, которая завораживала всех, кто с ним встречался; но никакого романтизма в нем не было. Полученное им духовное воспитание, следы которого в нем сохранились, защищало его от всякой сентиментальности. Он был — и всегда оставался — человеком XVIII века. В течение всей жизни в нем чувствовался близкий друг и участник забав Бирона, Лакло и Мирабо.

Он обладал даром предвидения. Это опасный дар: люди не любят, чтобы их предостерегали, и Кассандры никогда не пользовались популярностью. Талейран всегда смотрел в завтрашний день, и это определяло его поведение.

Талейран отказался от духовного звания, после того как сыграл видную роль в Учредительном собрании. Именно ему Мирабо перед смертью поручил огласить с трибуны свои последние мысли. Когда начался террор, Талейран находился со специальным поручением в Англии; его оттуда изгнали. Он постарался убежать из Европы, где встретил бы одних только эмигрантов, и отправился в США. Это был новый мир, а Талейран не боялся новых идей. Как только во Франции установилось законное правительство, он вернулся туда и свел знакомство с мадам де Сталь. Благодаря ей он стал министром иностранных дел. Это явилось началом его великой судьбы.

Он связал свою жизнь с судьбой молодого героя, который примчался из Египта, привезя с собой надежду на лучшее будущее; Талейран находился около него 18 брюмера*; вместе с первым консулом он подписал знаменитые соглашения — Амьенский и Люневильский трактаты*, которые после десяти лет войны позволили Франции думать, что наконец-то она добилась мира.

Вскоре, когда ослепление прошло, Талейран испытал ужас перед не знающим пределов воображением императора; он ушел

в себя и снова стал самим собой. Осмелюсь ли я это сказать? Мне кажется, что другие причины, с виду несерьезные, — глубокие и остро ощущаемые обиды — вызвали его окончательный разрыв с императором. Рассказывают, что однажды, спускаясь по лестнице Тюильри после тягостного разговора с императором, Талейран воскликнул: «Какое несчастье, что такой великий человек столь дурно воспитан!» Император, по-видимому, нанес ему одно из тех оскорблений, которые впоследствии ничем — ни почестями, ни лаской — нельзя было изгладить из памяти. Талейран, должно быть, испытывал унижение от той роли, которую навязал ему Наполеон, когда поручил принять в замке Валансэ испанского короля Фердинанда VII, находившегося почти что на положении пленника. Как раз тогда Талейран сопровождал Наполеона, бывшего еще в полном блеске славы, в его поездке в Эрфурт*. Но, в то время как германские князья обхаживали императора, Талейран каждый вечер встречался у принцессы Турн-и-Таксис с Александром I; он чувствовал, что намерения Наполеона беспокоят Александра, и, находясь около него, нащупывал будущее. Так в свое время Филипп де Коммин, которому внушали отвращение буйные выходки Карла Смелого, внимательно следил за политикой короля Людовика XI и старался угадать его судьбу.

После поражения Наполеона Талейран добился у союзных монархов признания принципа легитимизма*, что должно было обеспечить Франции ее прежние границы. Но в то же время, представляя сенат Людовику XVIII, он не преминул подчеркнуть необходимость конституции, заявив, что свободные институты «являются опорой, а не препятствием для монархов, уважающих законы»*. Его тогда послали в Вену в качестве представителя Франции. Он направился туда в качестве доверенного лица и чуть ли не ближайшего помощника короля. Его осведомленность в делах Европы, личные связи со всеми государственными деятелями того времени и, в особенности, знание людей обеспечили ему после первых неуверенных шагов господству

ющее влияние на конгрессе. Следуя прочно установившейся традиции французской дипломатии, он выступал покровителем слабых и опирался на них, чтобы побудить западные державы объединиться против честолюбивых устремлений берлинского и петербургского кабинетов. На Венском конгрессе Талейран начал на практике применять политический курс, который он и Мирабо всегда отстаивали: он заключался в том, чтобы сделать союз Франции и Англии в деле защиты либеральных идей самой прочной опорой миру в Европе. Г-н Тьер упрекал г-на де Талейрана в том, что последний допустил, чтобы Пруссия получила в 1815 г. общую границу с Францией*, тогда как при старом режиме владения Пруссии не выходили за пределы Рейна, если не считать Клевской области. Действительно, можно сожалеть об этом, но я сомневаюсь, была ли возможность сделать иначе. Англия определенно стремилась поместить у нас под боком эту вечно ненасытную соседку. Лорд Каслри писал Веллингтону i октября 1815г.: «Англия не может больше строить свою систему обороны исключительно на защите Нидерландского королевства. Г-н Питт действовал совершенно правильно, когда в 1805 г. пожелал предоставить Пруссии более обширную территорию на левом берегу Рейна и привести ее в более тесное военное соприкосновение с Францией». Подумывали о том, чтобы отдать Пруссии Саксонию, а из прирейнских провинций образовать королевство для саксонского короля. Но этот несчастный государь, находившийся в плену в Берлине, а тем более Людовик XVIII, движимый династическими соображениями, не соглашались на такой обмен. Талейран, нуждавшийся в доверии короля, не мог действовать помимо него.

Как бы то ни было, благодаря сочетанию достоинства и гибкости, которое были ему свойственны, он так хорошо повел дело, что Франция, пришедшая на конгресс побежденной и столкнувшаяся с Европой, объединившейся против нее, вышла оттуда, получив свои прежние границы, расстроив враждебные союзы и приобретя себе новых друзей и авторитет.

Правительство Реставрации существовало долго, но Талейран вновь держался в стороне, предвидя, к какой катастрофе приведет монархию политика крайних сил. Когда разразилась Июльская революция*, когда люди 1830 года, с их несколько иллюзорным представлением об исторической симметрии, полагали, что им удастся осуществить во Франции нечто подобное тому, чем была революция 1688 г. в Англии*, и уберечь нацию от полного разрыва с традициями прошлого, — какие воспоминания о днях юности и прежних друзьях, какие надежды, спавшие сорок лет, должно было пробудить в Талейране вступление на престол этой бурбонской и в то же время революционной династии, вышедшей из Пале-Ройяля! Он отправился в Лондон, чтобы представить молодую монархию Европе. Он был принят с тем любопытством, смешанным с восхищением, с которым английское общество обычно относится к знаменитостям, приезжающим из-за границы. Подобно тому, как в свое время это делал Жаннен по отношению к Соединенным провинциям, Талейран руководил переговорами, приведшими к признанию независимости Бельгии. Так проявилась преемственность французской политики в Нидерландах. Провозглашая принцип невмешательства, г-н де Талейран разрушил политику Священного союза и стал вдохновителем договора о нейтралитете, который вверил новое королевство покровительству великих держав. Это было его последним достижением; оно делало честь его предусмотрительности, равно как и его миролюбию.

Этот человек, который до самой смерти заботился о соблюдении приличий, в течение жизни часто менял партию, но никогда не менял мнения. Его взгляды отличались последовательностью и единством, и ничто не могло заставить его отступиться от них: ни восторги в начале революции, ни чары императорского гения, ни милостивое расположение монархии после Реставрации. Его идеалом во внутренней политике оставалась программа Учредительного собрания — либеральная конституционная монархия. Во внешней политике, кроме союза с Англией, он стремился к

Жюль Камбон. Дипломат              Q g

установлению европейского равновесия, которое представлялось ему единственной гарантией всеобщего мира; при этом Франции отводилось подобающее место среди других наций.

На переговорах Талейран поражал своей манерой вести дело открыто, прямолинейно, без недомолвок, показывая этим, что он в такой же мере государственный деятель, как и дипломат. Он выражал свое мнение, не увлекаясь ни доказательствами, ни спорами, и лорд Пальмерстон заметил, что никогда не видел человека, который держал бы себя на дипломатических конференциях с меньшим высокомерием и с большим достоинством.

Талейран в высшей степени обладал тем свойством, которое любил находить в молодых людях, окружавших его, — пониманием будущего. Отсюда видно, насколько Меттерних и Талейран отличались друг от друга. Свойства их ума были совершенно разные. Один не умел включать в свою политику ощущение перемен, которые приносит с собой время: ему казалось, что он может все остановить, задержать. Другой не позволял себе увлекаться никакими иллюзиями, отходил в сторону, когда ему казалось, что политика перестала отвечать здравому смыслу, возвращался, шел в ногу с поколениями, сменявшими друг друга, и на каждом этапе жизни становился орудием для осуществления их надежд. Меттерних был человеком Священного союза, Талейран до самой своей кончины оставался человеком 1789 года.

В XIX веке дело революции продолжилось. Г-н Кавур и г-н фон

Бисмарк начали разрушать здание, сооруженное Венским конг рессом. Никто не проявлял большей настойчивости и большего таланта, чем эти два необыкновенных человека, но, пожалуй, в целом то, что сделал Кавур, еще более изумительно, чем достижения князя Бисмарка, — столько смелости и благоразумия требовалось туринскому правительству*, чтобы выстроить единство Италии. Этой политике служил выдающийся дипломат, г-н Ни- гра. Ее можно было проводить только с согласии правительства, заседавшего в Тюильри, а состояние умов значительной части общества во Франции не позволяло главе этого правительства свободно демонстрировать свои тайные пристрастия. Этим объясняются его кажущееся лавирование и те упреки, которыми осыпали его и справа и слева, причем одни обвиняли его в вероломстве, а другие критиковали за слабость. Нигра, сумевший приобрести популярность в разных кругах парижского общества, в совершенстве владел умением быть в одно и то же время и настойчивым и терпеливым и доказал, какую силу приобретает посол благодаря завоеванным им симпатиям.

Установление гегемонии Пруссии в Германии также потребовало от прусской дипломатии длительных усилий. До 1866 г. Бисмарку приходилось иметь дело с графом фон Бойстом, который был тогда саксонским премьером и верховодил в Германском союзе силами сопротивления берлинскому правительству. Этот замечательный человек слыл остроумным, но, пожалуй, был излишне самоуверен. Так как в Дрездене он изображал из себя значительную персону, для которой тесны узкие рамки, куда ее загнали, то его называли гигантом на антресолях. К несчастью, он встретил еще большего гиганта, чем он сам. После сражения при Садовой* он поступил на службу к Габсбургам. В качестве австрийского канцлера он возглавил процесс установления двуединой монархии и благодаря этому сумел положить конец конфликту, из-за которого с 1848 г. Венгрия была внутренним врагом Австрии*. Он успокоил венгров, но это успокоение вызвало ненависть у других, ибо новая конституция Империи

игнорировала славянские элементы в составе ее населения; тем самым он подготовил будущие катастрофы, которые должны были привести к полному распаду двуединой монархии*.

Одно время казалось, что влияние Бисмарка уравновешивается авторитетом российского канцлера. Г-н Горчаков обладал многими качествами государственного деятеля, но не был лишен и кое-каких смешных черточек. Как в свое время ГСауниц, он уделял чрезмерное внимание заботам о собственной особе, а его тщеславие стало притчей во языцех. Его друг и противник г-н фон Бисмарк умело этим пользовался, но на Берлинском конгрессе он обидел Горчакова, лишив Россию всех выгод, которые доставил ей Сан-Стефанский договор*. Таким образом, несмотря на все значение, которое Бисмарк придавал союзу с Россией, он первым положил начало ее сближению с западными державами.

Что касается Франции, то ее внешняя политика в течение предыдущего столетия была как бы зеркалом, отражавшим душевные состояния, которое страна переживала. С 1814 по 1848 г. ее направление определяли Людовик XVTH и Луи-Филипп. Оба были детьми ХУГГГ века, обоим были свойственны его достоинства и недостатки: ясность рассудка, довольно-таки либеральный скептицизм и некоторая скудость воображения. Ум их, классический, как литература их времени, чурался восторженности. Поэтому французская молодежь, вступавшая в жизнь около 1820 года, не знала, куда податься. Как выразился Ламартин, Франция скучала*. Франция стала романтичной. На смену этим государям пришел император, который показал Франции, что такое романтическая политика. Этот сентиментальный Наполеон сохранил в себе что-то от заговорщика, каким был в молодости. Он притязал на то, чтобы продолжить дело своего дяди, великого императора, и отомстить за него, и в один прекрасный день гордо заявил перед всей Европой, что договоры 1815 г. наконец утратили силу. У него не было другой цели, кроме их упразднения, и он не отдавал себе отчета в том, что эти договоры, несмотря на наши бедствия, сохранили за Францией видное положение, которое ей веками

создавала наша дипломатия, и что разрушать установленный ими европейский порядок — значит работать больше в интересах других стран, нежели своей. Наполеон был типичным представителем того поколения людей, вскормленных на чересчур жирном молоке, чьи замыслы, надежды и мечты не подкреплялись волей;

Мюссе изобразил их на первых страницах «Исповеди сына века». Противоречия, коими отличались мысли и Адольф Тьер политика Наполеона, возникали и в его Совете, и среди его окружения. Некоторые из подчиненных говорили ему о традиционной осмотрительности нашей бюрократии, другие поощряли его увлечение фантастическими замыслами, и, колеблясь между графом Валевским и принцем Наполеоном, между Друэном де Люи и Тувенелем, он шел неверным шагом по пути, который привел его к Седану*.

После 1871 г.* Франция научилась выжидать. Я слышал, как г-н Тьер говорил в то время, что стране не раз представлялся случай выйти из состояния сосредоточенности и сыграть роль в европейских делах, но еще больше, чем осмотрительность, ее удерживало опасение уронить достоинство. После Тьера пришли другие люди, следовавшие тем же курсом. Назовем лишь тех, кого уже нет в живых, — герцог Деказ, гг. де Фрейсине, Гамбетта, Жюль Ферри, Делькассе стремились, каждый соответственно своему дарованию, поднять престиж страны за рубежом и привлекли к Франции симпатии всего мира. У них были отличные сотрудники; в 1914 г., накануне войны, дипломатия ни одной страны

не превосходила ту, которой располагала Французская республика.

Я не могу перечислить здесь всех наших послов, но позвольте мне напомнить о том*, кто, организовав Тунисский протекторат, отметил свое пребывание в Константинополе защитой подвергавшихся истреблению христиан* от варварства «кровавого султана»*. Получив назначение в Лондон, он пробыл там свыше двадцати лет, снискав дружбу монархов, доверие правительства, уважение британской нации. Его добросовестность рассеяла все недоразумения, существовавшие между нашей страной и Англией. Мудрость его советов не лишала их силы. Изысканная тонкость ума не менее, чем сдержанность и умеренность в речах, обеспечивала ему авторитет у всех его коллег без исключения, а поскольку он был самым старшим из европейских дипломатов, то все они охотно этот авторитет за ним признавали.

А что сказать о другом человеке*, который казался живым контрастом первому, хотя был его ближайшим другом? Рослый, смелый, с решительностью в речах, но столь же благоразумный, сколь энергичный, он никогда не отступал от той линии поведения, которую себе наметил. Назначенный на самый трудный дипломатический пост в мире, находясь среди людей гордых и имевших основания быть обидчивыми, он, несмотря на тысячу преград, постепенно развязал узы, соединявшие Рим с Берлином, и сумел превратить потенциального противника в друга, союзника, собрата по оружию.