Языковой «низ» как маркер правдивости высказывания: журналист в роли рассказчика и комментатора
Основное свойство семиотических ролей рассказчика и комментатора действий власти — это речь от собственного лица. Это этически ограничивает речевую свободу журналиста, поскольку прикрыться тезисом «Из чужой песни слова не выкинешь» уже не получится.
Рискнем высказать предположение, что, создавая профессиональные этические кодексы, журналистское сообщество имплицитно ориентировалось именно на эти семиотические роли.
Но отказ от ненормативности речевого поведения часто трактуется представителями СМИ буквально и сводится к тезису: «Говорить неприлично напрямую нельзя, а осмысливать и прозрачно намекать не только можно, но и нужно». В частности, одна из популярных речевых манер описания политической действительности в СМИ — представление ее через призму человеческого низа — биологического, социального и, как следствие, языкового. Бушу отдавили ноги, Клинтону яйца (о протестах против бомбардировок в Югославии); Чем яйца Абрамовича отличаются от яиц Вексельберга?; Политдефлорация не удалась] Финансовая непроходимость; Экономика на нефтяной игле — примеры можно продолжать бесконечно. Позволим себе еще один. Вот анонс серьезной аналитической программы ТВЦ «В центре событий»: В воскресенье «В центре событий»: русофобия в законе; в постели с политиком и кого сбивали доисторические летчики (21.03.2010.). И мотивированы они чаще не темой, а манерой осмысления жизни, которая представляет действительность либо как половой акт без биологических и социальных ограничений, либо как процесс, результаты и проблемы деятельности выделительных систем организма, либо как картину, нарисованную криминальным или наркоманским сознанием.
Причины экспансии подобного стиля — и расширительно понятая демократизация языка, и кризисное состояние общества, когда ослабляется влияние традиционной культуры. Но, кроме названных, на наш взгляд, есть еще две — лингвоэтические.
Первая — это то, что свобода слова многими представителями СМИ стала трактоваться расширительно — как свобода от всех речевых табу, а не только (и не столько) от идеологических; вторая — поиск маркеров искренности автора и правдивости высказывания. Низкое в языке СМИ стало выполнять роль такого маркера.Истоки этого явления лежат в истории советской политической коммуникации, каналом которой, как и сейчас, были средства массовой информации. В СССР, по выражению Г. Ч. Гусейнова, в зоне «сакрального безмолвия» оказалось ключевое слово эпохи — ложь. То есть ложь была основой общественно-политической коммуникации: вытряхивался
духовный смысл понятий (так, определение народный про
читывалось как чуждый народу, социалистический гуманизм читалось как насилие), создавались слова-фетиши с пометой «хорошее» или «плохое», «демонстративное неприятие слова-фетиша, маркированного как плохое, и прославление другого, маркированного как хорошее»[179], выдавалось за принципиальность, этически осуждаемое переквалифицировалось в поощряемое (например, доносительство, в том числе и ложное, расценивалось как активная гражданская позиция), но назвать ложь ложью было невозможно, что подтверждалось сравнением понятий с семой ложь в советских и дореволюционных энциклопедиях.
Как следствие, обострилась проблема доверия к сказанному слову. «В традиционной культуре, — пишет Г. Ч. Гусейнов, — вызвать доверие можно, обращаясь к заповедным для обычной речевой практики языковым горизонтам — выше верхнего (клятва, молитва) и ниже нижнего (проклятие). Горизонт выше верхнего, область высшего благословения, растрачен оптом средствами массовой информации lt;...gt;
Исключительность положения, в каком оказывается человек, приученный к вытряхнутости смысла из ключевых слов и оборотов, и приводит в действие страховочное устройство в языке. lt;...gt; Первое действие страховочного, или противоложного, устройства: носителю языка предложено спуститься от среднего вниз, ниже нижнего горизонта»[180].
Ниже нижнего горизонта оказывается, в частности, сквернословие. А советское время — время, по словам ученого, грандиозного социолингвистическго эксперимента — «стало эпохой гигиантского прорыва этого горизонта на поверхность повседневного речевого обихода»[181]. Формы этой экспансии низменного и ее следствия для языковой личности подробно рассмотрены в цитированной выше статье «Ложь как состояние сознания».В советский период она была принадлежностью межличностной коммуникации, а в 1990-е гг. как коммуникативный маркер правдивости высказывания прорвалась и в массо
вую. Коммуникация устремилась по единственному оставленному ей руслу: повседневный язык изначально предполагает возможную лживость и маркером правдивости быть не может, высокое в языке дискредитировано и задвинуто на задворки языкового сознания, осталось только низкое. Оно и освоило коммуникацию как манера осмысления и представления действительности.
Зато уж это точно будет интерпретировано адресатом как искренность и правда.
Единственное новое, что внесло наше время в эту еще советскую традицию, — это то, что она из межличностного общения, всегда ограниченного ситуацией, особенностями и взаимоотношениями коммуникантов, перешла в массовое, не ограниченное ничем.