ЯЗЫК СМИ И ПОЛИТИКА В СЕМИОТИЧЕСКОМ АСПЕКТЕ Е. И. Шейгал

Опосредованность политической коммуникации фактором масс-медиа способствует регулированию дистанции между лидером и массами — как сближению (при этом повышается демократичность дискурса), так и дистанцированию (что повышает авторитарность дискурса).

Поскольку население дистанцировано от власти и не может непосредственно наблюдать процесс принятия решений, касающихся общественной жизни, журналисты — «рассказчики» о политике и политиках — являются своеобразными «агентами влияния», способствующими формированию общественного мнения.

Медиатизация политики, т. е. ее «сращивание со средствами массовой информации» [Березняков www], приводит к возникновению медиатизированного политического дискурса. Медиатизированный дискурс политики — это, в терминологии Р. Барта, энкратический дискурс, т. е. дис

курс, основанный на языке «массовой культуры (большой прессы, радио, телевидения)», а вследствие этого — «в некотором смысле ... и язык быта»; это язык «расхожих мнений (доксы)», и в этом своем качестве он воспринимается массовым сознанием «естественно и натурально» [Барт 1994а]. Дискурсивная доминанта энкратического языка в культурном пространстве создает иллюзорное ощущение естественности его употребления.

Н. Фэрклаф рассматривает медиатизированный политический дискурс как особый «порядок дискурса», адаптируя этот заимствованный у М. Фуко термин к парадигме критического анализа дискурса. Утверждается, что текст имеет двойную системную соотнесенность: с языковыми системами и с порядками дискурса. Соотношение текст — система в обоих случаях имеет диалектическую природу: текст базируется на системе, но в то же время образует системы и воспроизводит их. Порядок дискурса представляет собой «структурированную конфигурацию жанров и дискурсов, относящихся к определенной социальной сфере», например порядок дискурса образования/школы [Fairclough 1998: 145].

Н. Фэрклаф справедливо отмечает, что большинство жанров современного политического дискурса уже не являются принадлежностью собственно политического дискурса — они одновременно являются и жанрами СМИ. И даже такие традиционные жанры собственно политического дискурса, как парламентские дебаты, партийные конференции, международные переговоры и пр., получают облигаторную репрезентацию в СМИ. В то же время жанры политического дискурса, которые изначально возникают в рамках СМИ (политическое интервью или прямая линия/звонки в студию), становятся все более значимыми для политиков. В СМИ стираются грани между профессиональными политиками и другими «медиаголосами», например, политик на

ряду с поп-звездой выступает в качестве ведущего ток-шоу [Fairclough 1995].

В данной главе нас интересует семиотический аспект ме- диатизированного политического дискурса. Зададимся вопросом: в чем специфика семиотического подхода к анализу дискурса?

Семиотический подход отличает две важнейшие характеристики: структурность и обобщенность.

Е. М. Мелетинский справедливо подчеркивает, что, как всякая научная методика, структурно-семиотический анализ перспективен в одних и ограничен в других направлениях, одни объекты для него более, а другие менее проницаемы. «Само собой разумеется, что структурный анализ более всего подходит для синхронных описаний культурных объектов, относительно однородных и устойчивых к изменению во времени, и что он целесообразен, прежде всего, как инструмент изучения механизмов функционирования определенных идеологических или художественных систем как систем «работающих», в известном отвлечении от их генезиса и от воздействия тех инфраструктурных факторов, которые приводят в конце концов к разрушению этих систем или их коренному преобразованию» [Мелетинский www].

Принципиальной отличительной особенностью семиотического анализа является свойственный ему уровень обобщения: несколько гиперболизируя, можно сказать, что семиотика рассматривает явления языка/дискурса «с высоты птичьего полета». В этом одновременно и его сила и его слабость.

По утверждению Н. Фэрклафа, ограниченность семиотического анализа по сравнению с лингвистически ориентированными подходами (собственно лингвистический, социолингвистический, конверсационный, критический анализ дискурса и др.) заключается в том, что он не уделяет достаточного внимания детальному рассмотрению языковой ткани текста.

Ю. С. Степанов, рассуждая об универсальности семиотики, подчеркивает принципиальную разнородность (различную природу) знаковых систем и безуспешность попыток поиска каких-либо общих знаков для языка, архитектуры, коммуникации животных и т. д., при этом полагает, что «общность заключается в принципах организации знаков (выделено мной. — Е.Ш.), а базовая ячейка этих принципов в языке — высказывание» [Степанов 2001: 7].

К этому безусловно справедливому утверждению относительно объекта семиотики мы бы добавили, что общность знаковых систем разной природы состоит не только в принципах их организации (которые, на наш взгляд, не сводятся исключительно к высказыванию), но также и в типологии самих знаков.

Исходя из этого, сформулируем цель семиотического анализа медиатизированного политического дискурса следующим образом: выявление типов знаков, специфических для данного дискурса, и особенностей структурирования дискурса (выявление типов знаковых подсистем и типов оппозиций как на уровне знаков, так и на уровне подсистем).

Рассмотрение структуры медиатизированного политического дискурса начнем на уровне общей прагматической

структуры коммуникации — адресатно-адресантных отношений.

В чем специфика взаимоотношений между основными субъектами коммуникации в медиатизированном политическом дискурсе?

Исследователи современной политической коммуникации рассматривают институты СМИ (наряду с политическими институтами и гражданами) в качестве одного из трех ее основных субъектов.

По мнению Н. Фэрклафа, медиатизированный политический дискурс представляет собой своеобразный гибрид — смешение дискурсов обыденной жизни, социополитических движений, различных областей академического и научного знания и др. с журналистским дискурсом, и, соответственно, представлен специфическим «репертуаром голосов» (социальных агентов). К числу основных агентов медиати- зированного политического дискурса Н. Фэрклаф относит профессиональных политиков, журналистов, политиков в нетрадиционном понимании (представители различных общественных организаций и движений), «экспертов» (политические аналитики, ученые-политологи) и «простых людей», народ [Fairclough 1998: 148]. Мы полагаем, однако, что в итоге эта детализированная классификация «голосов» медиатизированного политического дискурса сводима к трем базовым — политики, СМИ, народ («политики в нетрадиционном понимании» в принципе категоризируются как политики, а эксперты функционально вполне соотносимы с журналистами).

А. А. Негрышев обращает внимание на свойственную медиатизированному дискурсу асимметричность коммуникации: социальные группы, участвующие в общении, по- разному позиционированы в этом процессе. Одни обладают активным правом голоса, т. е. выступают через своих

представителей-журналистов в качестве адресанта сообщения. Другие обладают по преимуществу пассивным правом голоса, т. е. являются реципиентом этих сообщений. «Доступ последних к процессу коммуникации ограничен восприятием и когнитивной переработкой предлагаемой информации. Ни современные интерактивные формы, ни “скрытая обратная связь” не изменяют сам характер коммуникации, который остается монологическим.

Асимметричное положение участников массовой коммуникации поддерживается и интенциональной асимметрией, под которой понимается «неравноценность интенций отправителей и получателей информации, заключающуюся в наличии у первых двойного плана коммуникативных намерений. Эксплицитный план — декларируемая интенция сообщения информации — конвенционально соотносится с интенцией адресата (получение информации). Вне конвенции остается имплицитный план — недекларируемые цели, например приобретение символического и экономического капитала, социальная власть» [Негрышев www].

В прагматической структуре политической коммуникации представители СМИ выполняют роль медиатора — посредника между политиками и народом. Медиатор- интерпретатор выступает как некая культурно-историческая константа, значимая для любого иерархически организованного сообщества. Приведем любопытное замечание Г. Г. Почепцова относительно фигуры интерпретатора в архаичном и современном социуме: «Любое общество в своем функционировании опирается на интерпретаторов, используя специальные фигуры от шаманов до журналистов. При этом шаман действует в ситуации, где не существует никакой альтернативы именно его интерпретации, его мир безальтернативен. Журналисты функционируют в принци

пиально альтернативном мире. lt;...gt; Во времена шаманов не было противоречащих высказываний, поскольку общество жило в монологическом режиме, где все сказанное правильно. В диалогическом режиме мы имеем бесконечное порождение разнообразных сообщений» [Почепцов 2000, www].

Роль медиатора в какой-то мере близка роли адре- сата-ретранслятора, но не вполне с ней совпадает. Коммуникативная задача адресата-ретранслятора, как известно, заключается в получении сообщения и доведении его до действительного адресата. Медиатор отличается от ретранслятора, во-первых, тем, что далеко не всегда он является тем адресатом, которому политик-адресант намеренно передает сообщение для озвучивания перед массовой аудиторией — нередко журналист получает текст косвенным путем, выступая в активной роли «охотника за информацией». Во-вторых, процесс «ретрансляции» у медиатора, как правило, сопровождается его собственным вкладом в коммуникацию, и таким образом он выступает в роли соавтора политика.

В зависимости от степени такого «соавторства» можно выделить следующие варианты роли журналиста-медиатора: собственно «ретранслятор» (озвучивает напрямую высказывания политика); «рассказчик» (высказывания политика передаются не напрямую, а в пересказе); «конферансье» (его функция сводится к представлению политика и темы, по которой тот собирается выступать); «интервьюер» (предоставляя слово политику, контролирует ход коммуникации, выражает свою точку зрения, формирует имидж политика); «псевдокомментатор» (ангажированный журналист, который говорит «как бы от себя», но при этом озвучивает точку зрения определенного политика); «комментатор»/«эксперт» (ближе всего стоит к роли самостоятельного агента политического дискурса, так как выражает, прежде всего, свою точку зрения, цитируя и пересказывая высказывания политиков).

Рассмотрим специфику журналиста как дискурсивной личности. В соответствии с двумя основными функциями журналистики — информационной и ценностно-ориентирующей, среди социальных ролей журналиста выделяются роли, в которых журналист выступает как личность, склонная к по

рождению оценочного дискурса — пропагандист, агитатор, полемист, иронист, аналитик, и роли безоценочного характера — репортер, летописец, художник, исследователь [Вепрева 2002; Солганик 2001]. В каждой из этих ролей журналист выступает как дискурсивная личность.

Понятие дискурсивной личности является производным от понятия языковой личности [Караулов 1987]. Под дискурсивной личностью, вслед за С. Н. Плотниковой, будем понимать «языковую личность, порождающую определенный дискурс» [Плотникова 2005]. Если основным признаком языковой личности является владение знанием той или иной интернализованной ею языковой системы, то дискурсивная личность характеризуется, прежде всего, по своим целям, ценностям, коммуникативному статусу, исполняемой социальной и психологической роли, избранным стратегиям общения. Отсюда вытекает множественность дискурсивных личностей у одного человека. Так, автор новостной статьи с элементами комического дискурса, по мнению Н. Н. Панченко, может быть охарактеризован, во-первых, как институциональная дискурсивная личность (журналист), во-вторых, как остроумная и критикующая дискурсивная личность [Панченко 2005]. В данном случае три типа дискурсивной личности соответствуют трем типам дискурса: институциональный дискурс СМИ, комический дискурс, критический (оценочный) дискурс.

Ведущими признаками, определяющими тип общения, являются, как известно, его участники и цель. Глобальной целью политического дискурса является борьба за власть. При сохранении данного инварианта (цель и участники) изменение какой-либо из социолингвистических (ситуативных) переменных, в частности, конкретизация цели в рамках той или иной стратегии борьбы за власть, модификация роли агента политического дискурса — представителя власти, народа или посредника, приводит к варьированию типа общения. Таким образом, можно говорить о новостном, комическом, аналитическом, аргументативном, манипулятивном, агитационном, протестном, митинговом и прочих вариантах политического дискурса.

В каждом из дискурсивных вариантов устанавливается корреляция между ролью коммуниканта и его целью

(функцией). Выполняя инвариантную роль медиапосредника в политическом дискурсе, журналист реализует ее через определенные функциональные варианты. Так, например, Репортер информирует об актуальном событии, Летописец фиксирует для истории или, наоборот, выявляет исторические факты для объяснения актуальных, Пропагандист просвещает, Агитатор провоцирует определенные действия, Полемист оспаривает позицию соперника и аргументирует свою точку зрения, Иронист критикует и высмеивает, Правдоборец разоблачает ложь, Аналитик и Комментатор анализируют, Исследователь выясняет истину, докапывается до сути и т. д.

Рассмотрим подробнее основные дискурсивные функции политического журналиста.

Информирующая функция является базовой функцией журналиста. Журналист выступает как представитель социального института, назначением которого является поиск и передача социально значимой информации (новости).

Распространение информации неизбежно связано с выдвижением в фокус общественного сознания темы или концепта. Д. Грейбер определяет данную функцию как agenda setting (букв, «определение повестки дня»). Суть этой функции заключается в контроле за распространением информации: в зависимости от того, изберут ли политики ту или иную тему для публичного обсуждения, она будет находиться в центре или на периферии общественного внимания. В свою очередь, вопросы, попавшие в центр внимания, определяют характер действий, предпринимаемых общественностью. Анализируя реализацию данной функции, Д. Грейбер отмечает действие «эффекта гало» (гало — круги в атмосфере, возникающие и расходящиеся вокруг источника света): значимость фигуры политика (или активность СМИ, выступающих в качестве суррогатных политических деятелей) привлекает дополнительное внимание к выдвигаемой проблеме. Политики, как правило, стараются исключить из повестки дня темы, обсуждение которых может представить их в невыгодном свете; особенно ярко это проявляется в период предвыборных кампаний [Graber 1981]. Журналисты нередко руководствуются противоположными интенциями и выступают в роли политических киллеров.

Исследователи дискурса СМИ отмечают, что меняется лицо современной журналистики — массмедийный дискурс становится более персонифицированным, и даже сугубо новостные тексты, которые традиционно в функциональной стилистике относились к информирующим текстам с отсутствием или слабой выраженностью авторского Я, обогащаются личностными смыслами. Приведем пример того, как абсолютно объективная и правдивая информация приобретает уничижительно-ироническую оценочность только за счет подборки однотипных фактов (исполнения конкретных пожеланий конкретных личностей в результате общения с президентом по прямой линии) и помещения их под рубрикой «Чего народ добился от президента»: фронтовичке, пенсионерке из Волгограда повысили пенсию на 700 р., прапорщик, Герой России, получил квартиру и гражданство, девочка Катя получила щенка собаки Путина, мать погибшего в Чечне рядового получила материальную помощь. Такого рода аранжировка фактического материала однозначно имплицирует вывод о том, что народ, в отличие от отдельных личностей, ничего не добился.

В результате когнитивной обработки передаваемых новостей журналист выполняет функцию конструирования реальности. Р. Джослин отмечает сходство политологов с журналистами в том смысле, что и те, и другие как бы реконструируют политическую реальность для своих аудиторий сообразно своему видению политических процессов [Joslyn 1986]. «Благодаря СМИ граждане предстают в роли наблюдателей политических событий, однако они подвержены такому аналитическому прессингу, что интерпретация событий нередко приобретает большую значимость, чем само событие» [Gronbeck 1996: 39].

Одним из способов конструирования реальности является оперирование фантомными денотатами, явно связанными с идеологической позицией субъекта политики: «Первоначально планировалось, что “наглая, циничная репетиция захвата нашей территории” пройдет в черте Владивостока» (речь идет о совместных российско- американских флотских учениях).

Разоблачительная функция журналиста вытекает из агональной сущности политического дискурса и предпола

гает активное разоблачение манипуляции информацией и лжи, к которым прибегают политики. Вопрос в том, в чьих интересах это делается — народа или одной из противоборствующих политических сил. В последнем случае разоблачительный пафос журналиста нередко бывает направлен на нейтрализацию «черного пиара», инспирированного политическим соперником. В интересах народа — разоблачение любого рода искажений объективной информации, независимо от интенции ее «производителя».

К числу актуальных вопросов современной общественной жизни О. В. Курдибановский правомерно относит просвещение населения в области политики. «Сегодня политические процессы подчас настолько запутаны, что зритель, слушатель или читатель иногда с трудом способен что-либо понять даже из простейшего телевизионного выпуска новостей. К тому же в условиях трансформации политической системы в России возрастает значение политической социализации, результатом которой должна быть некая обновленная политическая культура общества» [Курдибановский 2005: 101].

Политический журналист, так же, как и политолог, должен быть экспертом в данной области. Разновидностью просветительской функции является экспертная функция, предполагающая экспертную оценку политической ситуации или события, разъяснение политической реальности, в частности, выведение имплицитной информации из высказываний политика. Комментирование политического смысла высказывания связано с обнаружением второго плана сообщения, с выявлением скрытых интенций политика. В следующем примере журналист дает экспертную оценку, спровоцированную некомпетентными высказываниями коллег: Когда недавно эстонская журналистка спросила российского президента, не хочет ли он извиниться за годы российской оккупации, множество российских комментаторов издевательски писали: и что бы Путину действительно не извиниться? Жалко что ли? Но ведь для наших соседей извинение русских — это признание факта оккупации. И (главное) вопрос денег - возмещение ущерба в миллиарды долларов.

Особенностью современной политической публицистики является частотная апелляция к прецедентным феноменам.

Одной из причин активного употребления этих единиц является их парольность, способность служить знаками для «своих» и тем самым способствовать консолидации социальной группы [Гудков 2000]. Отсылки к прецедентным именам, активное цитирование и квазицитирование, т. е. трансформация прецедентных текстов (имен, высказываний), является показателем уровня культуры и креативности журналиста, который в данном случае демонстрирует такую свою ипостась, как эрудированная, интеллектуальная и остроумная дискурсивная личность.

Незнайка на Луне как зеркало русского капитализма.

Новые власти Украины, как Бурбоны, ничему не научились.

Соглашательство Чемберлена, гибкость правительства Виши, толерантность российских философов, изгнанных из советской России, но ужившихся с Гитлером, lt;...gt; демонстрация против войны в Ираке, которая заканчивается чаепитием в Кенсингтонском парке, — вот разные формы коллаборационизма, который естественно вырос из либерализма.

Приведенные примеры иллюстрируют широкий спектр функций прецедентных феноменов в политической публицистике, в том числе номинативную, экспрессивную, аргумен- тативную, игровую. Рассчитывая на аудиторию, способную распознать и адекватно оценить ссылки на прецедентные феномены, журналист, на наш взгляд, выступает как своеобразный проводник культуры у поскольку тем самым он активизирует определенные фрагменты когнитивной базы и культурного пространства социума, апеллирует к эрудиции, интеллекту и чувству юмора своего адресата.

Дискурсивное пространство СМИ является полигоном для обкатки языковых и концептуальных инноваций. Именно журналисты, наряду со специалистами-профессионалами, берут на себя функцию метаязыковой рефлексии. Как отмечает И. Т. Вепрева, языковая рефлексия связана с преодолением коммуникативного или концептуального напряжения, она способствует ликвидации лакунарности в номинативной системе языка и языковом сознании социума. Особо значимой для политической публицистики является концептуальная рефлексия, которая, по данным И. Т. Вепревой,

может воплощаться в таких формах, как формирование новых концептов, актуализация сложившихся концептов, вербализация концептов [Вепрева 2001].

Итак, политический журналист информирует общество, конструируя политическую реальность в сознании социума и выдвигая определенные проблемы в фокус общественного внимания, выступает в качестве критика, разоблачителя, эксперта, просветителя и проводника культуры, активно участвует в концептуальной рефлексии социума и политической социализации индивидов, способствуя преодолению лакунарности языкового сознания в области политических феноменов.

Несмотря на то что коммуникативная роль медиатора чрезвычайно значима в современной политической коммуникации, СМИ в общем не воспринимаются политическим сознанием социума как самостоятельный субъект политики. Не случайно эта роль остается мало отрефлектированной в политическом дискурсе по сравнению с его базовыми субъектами.

Концепты субъектов политического дискурса образуют оппозицию, которая организует его семиотическое и жанровое пространство, определяет основные векторы коммуникации и ее содержательно-тематическую структуру. Концептуальная оппозиция «народ — власть» проявляется в когнитивной и дискурсивной смежности составляющих ее концептов: парность их существования в языковом сознании отражается во взаимообусловленных ассоциативных связях и в регулярной совместной встречаемости в общих контекстах (как на уровне микроконтекста лексической сочетаемости, так и на уровне макроконтекста целого текста).

Под концептуальной оппозицией понимается бинарная оппозиция концептов, находящихся между собой в отношениях противоположности. Отношения противоположности концептов «народ» и «власть» реализуются не только на понятийном, но и на образно-оценочном уровне, в частности, в следующих ассоциативных признаках: «множественность — единичность», «размытость, безликость — четкость, индивидуальность», «низ — верх», «слабость — сила».

Дискурсивная реализация данной оппозиции характеризуется варьированием концептуального содержания.

В исследовании М. Д. Невинской выявлены следующие аспекты варьирования: а) правовой, обусловленный законодательным характером взаимоотношений между субъектами политической коммуникации; 6) институциональный, или статусно-ролевой; в) этический; г) психологический [Невинская 2006].

В правовом аспекте оппозиция «народ — власть» конкретизируется в вариантах «гражданин — государство», «(гражданское) общество — государство», «электорат — кандидат». Субъекты политики в рамках данных оппозиций взаимно соотносятся через набор ролевых ожиданий: гражданин/гражданское общество/электорат заставляет, дает наказы, требует, протестует, выражает свою волю, предписывает, спрашивает с властей; со своей стороны, государство/ кандидат защищает интересы, удовлетворяет интересы, обеспечивает безопасность, оправдывает/не оправдывает ожидания, следует наказам, выполняет волю граждан.

В рамках статусно-ролевого аспекта оппозиция «народ — власть» конкретизируется в вариантах «гражданин — государство», «общество — государство», «электорат — кандидат», «человек — государство», «социальные группы — министерства/ведомства»; «простые люди — чиновники».

С позиций социального статуса общество/гражданин/ электорат характеризуются как активный и полноправный участник политического дискурса (граждане требуют отдать положенное; граждане выказывают государству минимум доверия; общество хочет все отнять и поделить; наше общество реагирует с возмущением), тогда как государство становится ведомым. Выполнение обязательств государства по отношению к гражданам воспринимается как должное: выполнять обязанности государства и общества перед гражданами; обеспечить доступ к образованию всем гражданам нашей страны.

В отличие от таких ипостасей «народа», как гражданин, общество, электорат, «(простой) человек» принимает на себя пассивную роль, становится ведомым: заставлять людей; (необходимо) стимулировать их; приобщать человека к Большой Политике; ... освобождают от необходимости самостоятельно думать и сопереживать; объяснять людям; вдалбливать человеку, что...; оболванивают людей

и т. д. Государство и чиновники, напротив, предстают в роли активной личности, оказывающей преимущественно манипулятивное воздействие на людей.

В этическом аспекте представлены следующие образно- оценочные варианты: слабые — сильные, честные — нечестные, голодные — сытые, бедные — богатые, герои — трусы.

Обращает на себя внимание тот факт, что вариант оппозиции «слабые — сильные» характеризуется способностью к ролевой реверсии. Народ как сообщество простых людей чаще предстает в роли слабой личности, неспособной влиять на ход политических событий: Здесь государство напрямую наступило на права огромного количества людей. Власть же в большинстве контекстов ассоциируется с силой, которая может выражаться по-разному: власть — принуждает, угрожает, унижает, обижает, грабит людей. При этом ценностные акценты расставляются следующим образом: «слабый» народ характеризуется позитивной этической оценкой, а «сильная» («жестокая») власть — негативной. С другой стороны, характеристика «силы» может быть присуща и народу: Наш народ способен вынести многое — пройти адскую машину войны, пережить репрессии, выдержать ураган новых реформ. Власть же, наоборот, может представать слабой, недееспособной: Сегодня государство неспособно обеспечить достойный уровень жизни своих граждан.

Параметр «бедность» также рассматривается с двух позиций: материальная сторона и духовная сторона. С материальной точки зрения народ представлен как бедный, нищий, обездоленный, ограбленный (в этическом плане оценивается позитивно), а власть, соответственно, как богатая, обеспеченная, корыстная (негативная оценка). С духовных позиций народ и власть в оппозиции меняются местами — народ духовно богат, а власть духовно бедна: Но более всего обращает на себя внимание мировоззренческая и идеологическая нищета многих наших региональных «государственников».

В целом, в этическом аспекте варианты концепта «народ», как правило, характеризуются позитивной оценкой, в то время как варианты концепта «власть» представлены с негативной позиции.

В психологическом аспекте выделены эмоциональнооценочные варианты: умные — глупые, недовольные — довольные, обозленные — безразличные, обиженные — бездушные.

Оппозиция «умные — глупые» характеризуется содержательной амбивалентностью. При вербализации действий власти по отношению к народу сам народ характеризуется как глупый, которого власть может легко обмануть, зомбировать, морочить голову, вешать лапшу на уши. С другой стороны, именно народ признается мудрым (природная мудрость народа), а власть характеризуется глупостью (она не способна осознать мудрость народа): Кажется, что та тупость, которую они приписывают народу, становится их собственным свойством. Планы нынешнего чиновничества, действительно, далеко не идут. Все здесь и сейчас.

Дискурсивная рефлексия относительно взаимодействия субъектов политической коммуникации протекает в рамках ряда наиболее частотных тем, или топосов [Шейгал, Хачатурова 2002]: топос ожидания — отражает позицию народа в политической коммуникации: Вы готовы ломать системы, но люди ждут конкретных мер здесь и сейчас. Как вы собираетесь покончить с коррупцией? В ожиданиях отражены представления народа об обязанностях власти по отношению к нему, что реализуется в речевых актах требования/ просьбы/протеста: Требовать, чтобы власть хоть что-то делала в этом направлении, давно пора. топос обмана — представляет реакцию народа на типичную практику невыполнения предвыборных обещаний политиков: Не верьте тем, кто обещает вам сладкую жизнь! Данный топос связан с политическим перформативом недоверия, для него характерна активная метафориза- ция процесса обмана: облапошить, оболванить, вешать лапшу на уши и т. д. топос ответственности/защиты — отражает правовой характер взаимоотношений государства и граждан и коррелирует с топосом ожидания: Сегодня в России нет ответственности чиновника перед народом; для того, чтобы защитить интересы граждан ... для этого нужны партии.

топос единения/конфронтации — реализуется через маркеры интеграции и дистанцирования: Голосуйте по совести. Мы сможем решать вместе с вами наши общие проблемы. Проблема в том, что сегодня власть слишком далека от народа. Этот топос особенно активно проявляется именно в предвыборный период и связан с интенсификацией архетипной дихотомии «свой — чужой». топос зависимости — отражает представления о народе как о пассивном и несамостоятельном субъекте политического дискурса; данный топос реализуется через метафоры «рабства» и «кормления»: Рабство и холопство, стремление попасть на содержание к кому-нибудь, продаться в рабы и преданно служить, в том числе и бить того, на кого укажет хозяин-кормилец, — проявились в русском менталитете....

В рамках рассмотренных топосов проявляются следующие аспекты взаимодействия субъектов политического дискурса:

а)              институциональный (реализуется в разграничении статусно-ролевых позиций субъектов политического дискурса) — защита граждан, ответственность перед ними; гарант прав и свобод; граждане, которые сознательно делают свой выбор;

б)              деятельностно-поведенческий (отражает действия и поведение субъектов дискурса по отношению друг к другу) — власть обижает, обманывает, унижает, кормит; народ ожидает, просит, требует;

в)              эмоционально-оценочный (фиксирует отношения субъектов политики друг к другу) — народ разочаровался во власти; наши граждане недовольны тем, как защищают их интересы; общество отреагировало с возмущением.

Семиотические оппозиции, свойственные политическому дискурсу, выявляются на разных уровнях обобщения. Оппозиция «народ — власть», как было показано выше, является обобщением своих более конкретных вариантов. С другой стороны, эта оппозиция, как и различные другие противопоставления агентов политики, могут быть сведены к базовой глубинной оппозиции «свои — чужие».

Оппозиция «свои — чужие» относится к числу важнейших противопоставлений в жизни и устройстве общества, сохра

няющих свое значение на протяжении веков наряду с другими концептуальными оппозициями, отражающими архетип- ные представления об устройстве мира. Оппозиция «свои — чужие», или, по К. Шмитту, «друг — враг», определяет специфику политического так же, как оппозиция «добро — зло» является базовой для области морального, «прекрасное — безобразное» — в области эстетического, «полезное — вредное» или «рентабельное — нерентабельное» — в сфере экономического. «Смысл различения друга и врага состоит в том, чтобы обозначить высшую степень интенсивности соединения или разделения, ассоциации или диссоциации lt;...gt; Не нужно, чтобы политический враг был морально зол, не нужно, чтобы он был эстетически безобразен, не должен он непременно оказаться хозяйственным конкурентом, а может быть, даже окажется и выгодно вести с ним дела. Он есть именно иной, чужой» [Шмитт 1992: 40].

Таким образом, любые ценностные противопоставления в политическом дискурсе будут являться вторичными по отношению к оппозиции «друг — враг», производными от нее. «Всякая религиозная, моральная, экономическая, этническая или иная противоположность превращается в противоположность политическую, если она достаточно сильна для того, чтобы эффективно разделять людей на группы друзей и врагов» [Шмитт 1992: 45].

Оценка политических реалий сквозь призму оппозиции «свой — чужой» составляет основу идеологического компонента значения, присущего идеологемам [Шейгал, Бакумова 2001]. Семантика пароля («я свой») выступает на первый план, когда политик употребляет тот или иной термин не столько для обозначения референта, сколько в качестве доказательства своей принадлежности к определенной группировке, приверженности определенной идеологии. Именно поэтому по парольным словам легко идентифицировать группового субъекта дискурса.

Семиотическое пространство политического дискурса представляет собой систему знаков, ориентированных на обслуживание сферы политической коммуникации. В семантике этих знаков отражается реальность мира политики, интерпретированная тем или иным лингвокультурным сообществом. Результатом интерпретации внеязыковой реально

сти является ее категоризация — «подведение явления под определенную рубрику опыта, процесс членения внутреннего и внешнего мира человека сообразно сущностным характеристикам его функционирования и бытия» [Кубрякова и др. 1996: 42]. Исходя из положения о том, что «знаковость сущности есть функция, аргументом которой является опыт» [Кравченко 1999: 9], естественно полагать, что классификация и рубрикация знаков политического дискурса отражает специфику категоризации опыта в сознании носителей языка — участников политического дискурса.

Построение типологии знаков политического дискурса возможно по разным основаниям. Поскольку универсальной формой структурной организации знаковой системы является оппозиция, описание типологии знаков политического дискурса проводится в терминах оппозиций.