ЯЗЫК СМИ И ПОЛИТИКА: К ИСТОРИИ ВОПРОСА Н. В. Смирнова

В сферу научного изучения вовлекаются как тексты, созданные политиками, так и журналистские тексты, распространяемые с помощью средств массовой информации. По мнению одного из ведущих теоретиков массовой коммуникации Д. Маккуэйла, современные масс-медиа осущест

вляют широкий спектр функций, начиная с нейтральности в информировании и заканчивая манипуляцией и контролем[20]. Эффективное функционирование политической системы обеспечивает «циркуляция необходимой для поддержания ее стабильности информации, кодируемой главным образом вербально и распространяемой СМИ как универсальным агентом политической коммуникации. lt;...gt; СМИ в той или иной мере осуществляют социально-преобразующую репрезентацию реальности. Политическая и социальная информация, облеченная в вербальную форму и передаваемая по каналам массовой коммуникации, является важнейшим ресурсом управления обществом, в том числе через инициирование в нем процессов самоорганизации»[21].

В соответствии с двумя заявленными субъектами — создателями текстов политической коммуникации (профессиональными политиками и журналистами) выделяются основные разновидности политического дискурса: институциональный политический дискурс и медийный политический дискурс. Наряду с понятием политического дискурса для определения политической коммуникации используются такие термины, как «общественно-политическая речь» (Т. В. Юдина), «агитационно-политическая речь» (А. П. Чудинов), «язык общественной мысли» (П. Н. Денисов), «идиополитический дискурс» (П. Б. Паршин), «политический язык» (О. И. Воробьева).

В лингвистической литературе сложилось широкое и узкое понимание термина политический дискурс. В узком смысле политический дискурс рассматривается как класс

жанров, связанный с особой социальной сферой — политикой. Политический дискурс ограничивается профессиональными рамками, речевой деятельностью политиков и является формой институционального дискурса. Из этого следует, что к политическому дискурсу следует отнести высказывания политиков в институциональной окружающей обстановке: на заседании правительства, на съезде политической партии и т. п. Таким образом, дискурс является политическим в том случае, если он сопровождает политический акт в политической обстановке[23].

При широком подходе в объем понятия политический дискурс включаются «любые речевые образования, субъект, адресат или содержание которых относится к сфере политики»[24]. В роли автора (генератора) политических текстов выступает, во-первых, государственная власть (исполнительная, законодательная, судебная). При этом разграничиваются персонифицированные субъекты коммуникации и власть (ветви власти) как целое. Во-вторых, авторами политических текстов являются публичные политики вне государственной власти: лидеры оппозиции, влиятельные теневые политики, религиозные деятели, авторитетные аналитики и т.

П. Б. Паршин определяет политический дискурс, учитывая три подхода: содержательный, функциональный и структурный. Содержательный подход предполагает, что коммуникация признается политической, если политическим является содержание сообщений, которыми обмениваются ее участники. Функциональный подход связан с выявлением политических целей и политических результатов, позволяющих считать коммуникацию политической. При структурном подходе устанавливаются формальные дифференциальные признаки политического дискурса, к которым, прежде всего, относится жанровое своеобразие политических текстов, а также специфические процедуры коммуникации в политической сфере.

Ю. А. Сорокин рассматривает политический дискурс как видовую разновидность идеологического дискурса, отмечая при этом эксплицитную прагматичность политического дискурса (субдискурса) на фоне имплицитной прагматичности идеологического дискурса (метадискурса). В политическом дискурсе наиболее ярко выражается связь языка и идеологии: «в политических дискурсах идет борьба за власть номинаций (за власть называния, за власть в сфере обозначения) и, тем самым, борьба за фундаментальные групповые ценности»[26].

Некоторые исследователи максимально расширяют понятие политического дискурса, отождествляя его с языком публичной сферы. Так, авторы коллективной монографии «Politically speaking: a worldwide examination of language used in the public sphere»[27] утверждают, что политическая функция реализуется практически во всех публичных высказываниях.

технологий, расширение процессов глобализации и процесс коммерциализации политической коммуникации»[28].

Качественная характеристика политического дискурса предполагает выявление его конститутивных признаков. В фундаментальном исследовании Е. И. Шейгал выделяются следующие системообразующие характеристики политического дискурса: а) преобладание массового адресата; доминирующая роль фактора эмоциональности и значительный удельный вес фатического общения; в) смысловая неопределенность, связанная с фантомностью ряда денотатов (то есть отсутствием реальных денотатов) и фидеи- стичностью (иррациональностью, опорой на подсознание); г) эзотеричность как результат использования манипулятив- ных стратегий, важнейшими из которых являются эвфеми- зация, намеренная уклончивость, намек и ссылки на слухи, в результате чего подлинный смысл многих политических высказываний понятен только избранным; д) опосредован- ность политической коммуникации фактором масс-медиа; е) театральность, необходимость политиков «работать на публику», привлекая ее своим имиджем; ж) динамичность языка политики, обусловленная злободневностью отражаемых реалий и изменчивостью политической ситуации[29].

А.              П. Чудинов представляет типовые свойства политической коммуникации в виде следующих антиномий: ритуальность и информативность политической коммуникации; институциональность и личностный характер политической коммуникации; эзотеричность и общедоступность политической коммуникации; редукционизм и полнота информации в политическом тексте; стандартность и экспрессивность в политической коммуникации;

диалогичность и монологичность политического текста; явная и скрытая оценочность в политической коммуникации; агрессивность и толерантность в политической коммуникации[30].

Многомерность феномена политического дискурса предполагает междисциплинарный подход к его изучению.

За полувековой период изучения политической коммуникации складывается несколько основных лингвистических подходов к объекту исследования: дескриптивный, критический, когнитивный. Дескриптивный анализ политических текстов нацелен на объективное описание языковых явлений, исключающее идеологическую оценку со стороны исследователя. В рамках дескриптивного направления выделяются две разновидности. Дескриптивно-риторический подход ориентирован на классическую методику анализа публичных выступлений, сложившуюся в античной риторике и представленную трудами Аристотеля, Квинтилиана,

Цицерона. Современные исследования в русле дескриптивнориторического подхода связаны с изучением языковых средств, риторических приемов и манипулятивных стратегий, демонстрирующих языковое поведение политиков (А. Н. Баранов, А. К. Михальская, Т. М. Николаева, П. Б. Паршин , М. Atkinson, R. Bachem, W. Bergsdorf, Grieswelle, W. Hollyидр.). Так, A. H. БарановиП. Б. Паршин рассматривают языковые механизмы вариативной интерпретации действительности как средство воздействия на сознание. Значимое варьирование осуществляется на всех языковых уровнях: фонетико-фонологическом (фонетическое и интонационное варьирование), лексическом (изменение стилистической окраски лексики; смысловое варьирование терминов, принадлежащих к разным идеологическим системам; варьирование внутри стилистически нейтральной лексики; активизация символов, отсылка к мифам), синтаксическом (выбор активных/пассивных конструкций; порядок слов; парцелляция, вставные конструкции и др.)[32].

Современные риторические исследования политического дискурса актуализируют следующие основные проблемы: власть как право на речь (социальная роль vs речевая роль, речевой этикет как система средств манифестации и соблюдения социальной иерархии); риторика манифестации власти; речевая агрессия; социальное расслоение языка и дискурса; речевая роль и речевое поведение социального лидера; риторические портреты лидеров; риторические особенности политического дискурса (речевое поведение политиков, власть и пресса — борьба и взаимозависимость, имидж и имиджмейкерство, вербальные и риторические стратегии в политической деятельности и СМИ); особенности русского риторического идеала[33].

В.              И. Карасик определяет политическую риторику как «сознательное использование определенных речевых способов воздействия на массовую аудиторию в борьбе за власть»[34]. По мнению Г. Г. Хазагерова, объектом политической риторики в качестве научной дисциплины является красноречие в сфере политики, которое характеризуется спецификой инвенции, диспозиции и элокуции. Своеобразие инвенции в сфере политического красноречия определяется такими составляющими аргументации, как доводы к это- су (апелляция к этическим нормам) и пафосу (обращение к чувствам слушающего с помощью обещаний или угроз). Аргументы к этосу и пафосу, в отличие от аргументов к логосу, имеют ярко выраженную временную и национальную специфику, и, кроме того, их углубленному пониманию способствуют достижения когнитивной лингвистики. Новый подход к диспозиции — теории риторической композиции устных и письменных текстов — определяется дополнением положений классической риторики современными теориями композиции, сложившимися под влиянием теоретиковероятностной модели текста. Современный подход ориентирован на способы выделения основной информации, облегчающие восприятие речи. Специфика композиции в сфере политического красноречия связана с разработкой системы жанров. Наконец, элокуция в сфере политической коммуникации характеризуется сложившимися речевыми формулами, фигурами и тропами, усиливающими изобразительность и выразительность речи и делающими речь убедительной за счет самой речевой формы[35].

Синтез теоретико-методологических установок классической риторики, неориторики и антропоцентрической лингвистики представлен в лингвориторической парадигме (А. А. Ворожбитова) — интегративном исследовательском подходе, устанавливающем три группы параметров рече

творческих феноменов, подлежащих изучению. Логосно- тезаурусно-инвентивные параметры дискурса базируются на мыслительном основании, включающем ключевые концепты, идеологические стереотипы, мировоззренческие установки субъекта речи. Этосно-мотивационно-диспозитивные параметры проявляются в организации речемыслительного процесса, обусловленной нравственно-философскими установками и поставленными прагматическими задачами. Пафосно-вербально-элокутивные параметры включают эмоциональные проявления, представленные вербально: лексически, синтаксически, в тропах, фигурах речи[36].

Дискурсивно-содержательный подход к исследованию политической коммуникации воплощен в методике контент-анализа (А. В. Дука, С. Г. Кордонский, Н. В. Костенко, F. Antczak, P. Chilton, I. Janis, Н. С. Kenski, Н. Lasswell, М. Pfau, М. Stuckey и др.). Контент-анализ представляет собой квантитативный метод анализа текстов, имеющий целью содержательную интерпретацию выявленных числовых закономерностей. Основные положения контент-анализа изложены в трудах американских ученых Г. Лассуэлла и Б. Берелсона. Б. Берелсон сформулировал семнадцать целей контент-анализа, в число которых входит описание тенденций в изменении содержания коммуникативных процессов; описание различий в содержании коммуникативных процессов в различных странах; выявление используемых пропагандистских приемов; определение намерений и иных характеристик участников коммуникации; определение психологического состояния индивидов и/или групп; выявление установок, интересов и ценностей (и, шире, систем убеждений и «моделей мира») различных групп населения и общественных институтов и др. Контент-анализ проводится, как правило, не на отдельных текстах, а на информационных массивах, позволяющих составить объективное представление о функционировании той или иной единицы. В качестве единиц лингвистического контент-анализа выступают слова, устойчивые выражения, развернутые синтаксические

конструкции. При отборе единиц исследователь руководствуется понятийным критерием: предметом анализа становится концептуальная лексика, идеологемы, слова и выражения с эксплицитной или имплицитной оценочностью. Примером дискурсивного контент-анализа оппозиционных российских СМИ может служить работа А. В. Дуки[37]. Анализируемые единицы объединяются автором в пять дискурсивных блоков: самоидентификационный («Мы»), представленный самоопределениями, именованиями политических союзников и их характеристиками; 2) оппозиционный («Они»), включающий номинации и характеристики политических противников; 3) блок «Герои», выраженный именами исторических и культурных деятелей, литературных персонажей; 4) блок политических институтов; 5) блок общественных проблем. Проведенный количественный анализ частотности употреблений единиц, формирующих указанные блоки, позволил сделать выводы о степени «идеологичности» газеты, определить положение в социальном и политическом пространстве, конструируемом данным изданием.

Беспристрастной позиции исследователя-дескрипцио- ниста противостоит активная социальная позиция представителей критического дискурс-анализа (Т. A. van Dijk, N. Fairclough, J. Habermas, R. Hodge, G. Kress, R. Wodak и др.). Критический анализ политического дискурса нацелен на выявление способов выражения в языке отношений социального доминирования, дискриминации, контроля. Сторонники критического подхода отрицают возможность объективной интерпретации: анализ социально значимых проблем требует от исследователя выражения собственных интересов и ценностей. Анализ языковых способов проявления власти влечет за собой поиск возможностей сопротивления навязываемой идеологии.

В критический анализ политического дискурса входят такие направления, как дискурс-анализ Нормана Фэрклоу, социокогнитивный анализ дискурса Т. А. ван Дейка, дискур

сивная социолингвистика Р. Водак (венская школа дискурс- анализа). Н. Фэрклоу исследует интенциональный дискурс и язык власти с точки зрения интертекстуальности различных форм социальной практики. Язык рассматривается как социальный феномен в совокупности его дискурсивных реализаций. Одним из доминирующих типов дискурса в современном обществе Н. Фэрклоу считает дискурс потребительской культуры (consumer culture discourse), оказывающий влияние на все сферы коммуникации[38].

Концепция Т. А. ван Дейка основывается на опосредованном характере отношения между структурами дискурса и социальными структурами. В качестве посредника выступают когнитивные структуры, которые моделируются в общественном сознании под воздействием дискурса. В работах Т. ван Дейка анализируется иерархия мыслительных моделей применительно к этническим отношениям. Так, количественный и качественный анализ средств массовой информации Британии и Голландии показал, как в стиле, риторике и «смысловых ходах» кратких новостей выражаются этнические предубеждения[39].

Дискурсивная социолингвистика, представленная венской школой дискурс-анализа под руководством Рут Водак, сформировалась под влиянием идей немецкого философа Ю. Хабермаса, который утверждал, что язык является средством доминирования и социальной силы. Р. Водак и ее коллеги анализируют институциональное общение, дискурс враждебности по отношению к иностранцам, речевую дискриминацию по половому признаку. Теоретические разработки сопровождаются практическими рекомендациями по выработке эффективных форм общения в условиях социальной дискриминации, по проведению экспертизы в случае разжигания антисемитизма в средствах массовой информации. Дискурсивно-историческая методология, основанная на привлечении всей доступной фоновой информации к различным

уровням письменного и устного текста, позволила выявить способы создания предвзятого мнения в дискурсе[40].

Качественно новый этап в исследовании политической коммуникации связан с развитием когнитивной лингвистики, в центре внимания которой находится язык как общий когнитивный механизм. «В сферу жизненных интересов когнитивной лингвистики входят “ментальные” основы понимания и продуцирования речи с точки зрения того, как структуры языкового знания представляются (“репрезентируются”) и участвуют в переработке информации»[41]. Когнитивный подход предполагает моделирование структур сознания участников политической коммуникации путем анализа когнитивных структур: фреймов, схем и сценариев, влияющих на производство и декодирование дискурса, а также путем анализа метафорических моделей и стереотипов, лежащих в основе политических предубеждений (А. Н. Баранов, М. В. Ильин, Ю. Н. Караулов, Н. А. Чабан, Т. A. van Dijk, J. P. Gee, R. Fowler, G. Lakoff, K. O’Halloran, U. M. Quasthoff и др.). Так, развиваемая Т. А. ван Дейком социокогнитивная модель дискурса объясняет (вос)производство стереотипов и предубеждений сочетанием целого комплекса когнитивных процессов, наиболее важный из которых — хранение опыта индивида как ситуативной модели в краткосрочной и долгосрочной памяти. Социально релевантные модели памяти могут быть преобразованы в политических целях во фреймы или сценарии социальной памяти.

Примером когнитивного анализа политической коммуникации может служить исследование Джорджа Лакоффа, посвященное избирательной компании Джорджа Буша и Джона Керри в США в 2004 г.[42] Дж. Лакофф анали

зирует формирование фреймов как средство политической пропаганды. Успех команды Дж. Буша был обеспечен «присвоением» фрейма «ценности», к числу которых Буш относил традиционные семейные ценности, типичные гендерные роли, религию, национализм, патриотизм и т. д. Возможность обсуждения иных ценностей более не рассматривалась. Принципы, предложенные Дж. Лакоффом, представляют собой риторические правила, следуя которым можно выиграть политические дебаты.

В рамках когнитивного подхода разрабатывается концептуальный анализ политического дискурса (Л. Е. Бессонова, Т. В. Валуева, О. А. Гришина, Л. И. Венедиктова, С. В. Ермаков, Л. А. Жданова, М. В. Ильин, Е. Р. Левенкова, К. Е. Петров, О. Г. Ревзина, В. Н. Суздальцева, С. А. Тихонова, Ю. В. Трофимова, А. П. Чудинов, Е. И. Шейгал, Е. В. Ширина, D. Lilleker, R. Koselleck, Q. Skinner, M. Foster, A. Wierzbicka и др.). Концепт рассматривается как многомерное ментальное образование, в состав которого входят рациональные понятия, эмоциональные образы и переживания, ценностные ориентиры, отражающие культурно значимые феномены. Ключевые понятия политической сферы, концептуализируясь в национальном сознании, являются неотъемлемой составляющей языковой картины мира. Моделирование концепта осуществляется путем анализа эпидигматики, синтагматики и парадигматики имени концепта, то есть рассмотрения его лексикографических представлений, сочетаемости, синонимических и антонимических связей, ассоциативного потенциала. На сегодняшний день лингвистическое описание получили такие базовые концепты политического дискурса, как власть, политика, борьба, политик, демократия, стабильность, революция, государство, нация, монархия, империя и др.

Различают концепты активно и пассивно транслируемые, содержательно модифицируемые и немодифицируемые, переводимые и непереводимые в иные формы. Особо значимы для политической коммуникации активно транслируемые, закрытые для модификации, непереводимые в иные выражения и не допускающие критического восприятия концепты. Такие архетипические концепты представляют собой ментальные образования особого типа, обладающие способ

ностью внедряться в сознание участников общения, отключать критическое восприятие и активно распространяться[43].

А.              Вежбицкая разграничивает концепты-термины философии и политологии (parliament, oath, democracy) и неспециальные концепты (freedom, justice, truth), являющиеся культуроспецифичными, поскольку в них закодированы определенные способы концептуализации мира, а не объективная картина действительности[44].

С позиций когнитивной науки активно изучается взаимосвязь языка и идеологии (Т. A. van Dijk, R. Hodge, Kress, W. Noth, G. Seidel и др.). Идеология представляет собой совокупность идей и взглядов, выражающих основные ценности социальных групп. «Язык есть эффективное средство внедрения в когнитивную систему реципиента концептуальных конструкций, часто помимо сознания реципиента, и потому язык выступает как социальная сила, как средство навязывания взглядов»[45]. Статус участников политической коммуникации, представляющих политические группы и институты, определяет обязательную идеологизированность политического общения. Ментальные структуры участников политической коммуникации получают вербальную репрезентацию в дискурсе и определяют речевые стратегии и тактики, тематическую структуру дискурса, использование имплицитной информации. Перед исследователем стоит задача выявить идеологии, эксплицитно или имплицитно выраженные в политическом дискурсе, учитывая интертекстуальность и интеридеологичность политической речи.

Различные подходы к исследованию политического дискурса не исключают, а дополняют друг друга. Эффективность комплексной интерпретации политической коммуникации может быть продемонстрирована исследованием Е. И. Шейгал

«Семиотика политического дискурса», которое «соединяет в себе элементы дескриптивно-риторического, дескриптивносодержательного и когнитивного подходов»[46].

На фоне традиционных методов анализа политических текстов появляются новые междисциплинарные подходы к исследованию политического дискурса. В частности, развитие политической психологии и психолингвистики привело к формированию социопсихологического и психосемантического направлений в изучении политической коммуникации. Активно развивается интент-анализ политического дискурса, позволяющий реконструировать интенции говорящего и определить их влияние на организацию дискурса. Интенциональное пространство политического дискурса моделируется на основе анализа предвыборных выступлений политиков, телеинтервью, текущих публикаций в прессе[47]. Полученные в результате интент-анализа данные свидетельствуют о выраженности четырех основных интенций в предвыборном дискурсе: направленности на избирателя, направленности на себя и своих сторонников, направленности на политического оппонента, направленности на окружающую обстановку. Интент-анализ позволяет не только реконструировать открыто манифестируемые интенции субъекта политической коммуникации, но и раскрыть подтекст выступлений, недоступный при других видах анализа.

Новации в изучении политической коммуникации развиваются на фоне традиционного лингвостилистического анализа, базирующегося на рассмотрении уровней языковой структуры текста. Наиболее детально политические тексты исследованы на лексическом уровне, поскольку именно на лексический пласт языка в максимальной степени воздействуют социальные факторы. Анализу лексики в ракурсе общественно-политического воздействия посвящено множество работ отечественных и зарубежных лингвистов (труды А. Н. Баранова, Ю. А. Бельчикова, Р. А. Будагова,/>

С.              И. Виноградова, О. И. Воробьевой, Д. Б. Гудкова, О. Л. Дмитриевой, Т. Г. Добросклонской, М. Р. Желтухиной, Е. В. Казанцева, Ю. Н. Караулова, Н. И. Клушиной,

В.              Г. Костомарова, С. Кордонского, Е. К. Павловой, Е. А. Филатовой, А. А. Хади, В. И. Шаховского, А. Д. Швейцера, Т. В. Шмелевой, R. Bebermeyer, J.-M Becker, W. Bergsdorf, W. Dieckmann, J. Dubois, R. Freitag, H. Geissler, P. Glotz, F. Hermanns, J. Guilhaumou, B. Hombach, J. Klein, H. Lubbe, H. Maier, D. Maldidier, T. Pelster, P. Seriot, Strauss, A. Wierzbicka, R. Wodak и др.). Специфика языка СМИ определяется, по мнению Г. Я. Солганика, социальной оценочностью: «необходимость комментировать факты, события, поступки, речи и т. д. предполагает их оценку, и не просто оценку, а оценку социальную, политическую, идеологическую»[48]. Социальная оценочность в максимальной степени выражается в политическом дискурсе.

Процессы, происходящие в лексической системе языка, отражают изменения в социально-политической сфере. Например, в постперестроечную эпоху в лексике русского языка происходят такие активные семантические процессы, как деактуализация значений, отражающих советские реалии; деидеологизация лексики; политизация некоторых групп лексики; деполитизация ряда политических терминов; активизация семантической модели, выражающей оценку личности как общественного явления; метафоризация как выражение оценки общественно-политической ситуации; разрушение прежней смысловой корреляции в политической лексике и возникновение новой[49].

Лексические и фразеологические новации в современной политической речи проанализированы в монографии

А.              Д. Васильева «Слово в телеэфире: Очерки новейшего словоупотребления в российском телевещании» (Красноярск, 2000). Не вызывает сомнения продуктивность обращения к телевизионной речи как источнику языкового материа

ла: телевидение, будучи наиболее популярным средством массовой информации в современном обществе, обладает максимальной степенью воздействия на аудиторию, значительным суггестивным эффектом. В работе выделяются такие феномены нового словоупотребления в российской телеречи, как экспансия англо-американских заимствований, элитаризация бранной лексики, обилие рефлексивов и др. Языковые новообразования, по мнению автора, отражают трансформацию социально-политического устройства России, освобождение от тоталитаризма, но в то же время тенденцию к реидеологизации, а также зыбкость и слабую определенность картины мира.

Язык и общество находятся в отношениях взаимовлияния, поэтому лексика не только отражает изменения в жизни социума, но и в известной мере предопределяет их: «слова и устойчивые словосочетания, отражающие и запечатлевающие многообразные явления в сознании людей, способны при определенных условиях воздействовать на носителей языка, выступая стимуляторами, которые вызывают довольно прогнозируемые реакции, то есть моделируют мышление и поступки членов этносоциума — объекта языковых манипуляций »[50].

Как отмечает Р. М. Блакар, выбор слов и выражений в идеологических и политических текстах является важнейшим инструментом власти, позволяющим воздействовать на понимание получателя и структурировать ту «действительность», о которой идет речь[51]. Заложенные в языке возможности манипулировать сознанием и осуществлять социальную власть наиболее ярко проявляются в сфере номинации. Д. Болинджер демонстрирует значимость способа именования события следующим примером: в 1970 г. во время разгона демонстрации студентов Гарвардского университета в Кенте были убиты четыре студента. Большинство средств

массовой информации, признав это событие прискорбным, определили его как трагедию. Однако то же событие могло быть названо и преступлением, что повлекло бы постановку вопроса о его виновниках, которые должны понести наказание[52].

Одним из наиболее распространенных способов навязывания массовому сознанию определенных стереотипов признается так называемое навешивание ярлыков (Р. Г. Апресян,

В.              А. Воскресенская, О. Л. Дмитриева, Я. Н. Засурский, А. Д. Кульман, В. С. Рахманин, Е. И. Шейгал, R. Bachem, Bolinger, D. A. Graber, D.Green и др.). Как отмечает Р. Водак, «главной предпосылкой для любого дискурса социальной категоризации (или дискриминации) является формирование групп “наши” и “другие”. Категоризация и типизация осуществляется путем номинации и навешивания ярлыков»[53]. По мнению исследователей, для ярлыков характерна идеологизированность, субъективность и предубежденность: «отрицательная оценка, которую несет в себе ярлык, не выясняет объективные свойства личности, микросоциума, явлений, событий, деятельности, а обозначает их по признаку идеологической инородности»[54]. На уровне языкового воплощения ярлыки могут быть представлены политической терминологией, лексемами с отрицательнооценочной коннотацией, именами собственными, в частности антропонимами. Ярлыки демонстрируют вытеснение референциальной функции знака экспрессивно-оценочной функцией: «Что такое коммунист или демократ? Что на самом деле означают эти названия? Трудно сказать. Просто положительный и отрицательный ярлыки, воплощение добра и зла (god and devil terms)»[55].

В постижении специфики политической коммуникации значительную роль играет изучение идеологем (работы В. М. Амирова, О. И. Воробьевой, Г. Ч. Гусейнова,

Н.              И. Клушиной, Н. А. Купиной, Е. Г. Малышевой, А. А. Мирошниченко, Н. Н. Ромашова, A. Neubert, К. Salamun, Tafershofer, Е. Topitsch, J. Zelger и др.). Термин идео- логема в лингвистических исследованиях получил широкую и узкую трактовку. При широком подходе под идеоло- гемой понимается единица когнитивного уровня — «особого типа многоуровневый концепт, в структуре которого (в ядре или на периферии) актуализируются идеологически маркированные концептуальные признаки, заключающие в себе коллективное, часто стереотипное и даже мифологизированное представление носителей языка о власти, государстве, нации, гражданском обществе, политических и идеологических институтах. Идеологема как ментальная единица характеризуется национальной специфичностью, динамичностью семантики, повышенной аксиологично- стью, частотностью и разнообразием способов репрезентации знаками различных семиотических систем, в том числе и языковой»[56]. При узком подходе идеологема рассматривается как собственно языковой феномен, как слово, «непосредственно связанное с идеологическим денотатом»[57], как «слово, в значение которого входит идеологический компонент»[58]. А. А. Мирошниченко предлагает разграничивать идеологему как концептуальную единицу и линг- вему как вербальную единицу, выступающую средством языковой объективации идеологемы[59]. Наряду с понятием идеологемы используются такие смежные понятия, как по

литема (О. И. Воробьева), прагмема (М. Н. Эпштейн). Предметом научной дискуссии является соотношение понятий идеологема и концепт, идеологема и ментальный стереотип.

Н.              И. Клушина разделяет идеологемы на социальные и личностные. Социальные идеологемы отражают установки и ориентиры общества на конкретном отрезке его развития (например, идеологема советского периода светлое будущее как проявление общей онтологической модели будущего, характерной для любого социума). Личностные идеологемы складываются вокруг «героев своего времени», к которым в первую очередь относятся руководители государства, политические лидеры. Формирование новой политической формации неразрывно связано со сменой базовых идеологем. Дуальный, биполярный характер идеологем, ориентация на два ценностных полюса, Добро и Зло, способствует перерождению идеологем в мифологемы. «Мифологема — это и есть пересмотренная, развенчанная идеологема. Отказ от прежних идеологем приводит к переводу их из области “достоверности” (“правдивости”) в область “недостоверности” ( “ правдоподобия ” ) »[60].

Активно изучается процесс эвфемизации в сфере политической коммуникации (работы В. И. Борисенко, Л. К. Граудиной, В. И. Заботкиной, Г. А. Заварзиной, А. М. Ка- цева, М. Л. Ковшовой, Л. П. Крысина, В. П. Москвина,

Е.              Е. Тюриной, Е. И. Шейгал, К. Allan, R. Bachem, К. Burridge, R. W. Holder, J. Lawrence, J. Neaman, C. Silver, Warren и др.). Суть эвфемии заключается в уклонении от прямой номинации нежелательного денотата. К языковым средствам эвфемизации относятся слова-определители с диффузной семантикой (кванторы неопределенности), лексемы с широким значением, иноязычные слова и термины, аббревитуры, описательные перифразы.

Основной социальной целью эвфемизации, согласно Л. П. Крысину, является вуалирование, камуфляж существа дела. Тенденция к эвфемизации является закономерной для

функционирования политического языка, так как политический дискурс наиболее приспособлен для приукрашивания действительности и сокрытия истинного положения дел. К отличительным признакам эвфемизмов, используемых в сфере политики, ученые относят: способность к проявлению магической функции языка, к созданию новых мифологем; ориентацию на базовую семантическую оппозицию «свой — чужой»; лозунговость; корреляцию с риторической стратегией демобилизации общественного мнения; принадлежность к классу агональных знаков наряду с дисфемизмами.

Е.              И. Шейгал рассматривает позицию дистанцирования от эвфемизма как характерную особенность политического дискурса в сфере масс-медиа. Позиция дистанцирования проявляется в том, что «эвфемизм, появившийся в речи политика или принятый в официальных текстах правительственных сообщений, становится объектом метаязыковой рефлексии журналиста или политика. Суть подобного рода речевых актов заключается в расшифровке эвфемизма “вслух”, причем, как правило, это происходит в ироническом ключе lt;...gt; Эвфемизм в ироническом контексте служит не столько средством отвлечения, сколько привлечения внимания к негативным явлениям действительности по принципу “от противного”»[61].

Использование эвфемизмов обусловлено контекстом и условиями речи: «чем жестче социальный контроль речевой ситуации и самоконтроль говорящим собственной речи, тем более вероятно появление эвфемизмов»[62]. Эвфемизмы являются одним из ведущих средств манипулятивного воздействия и широко используются в официальном языке тоталитарных обществ.

Одним из важнейших параметров исследования политической коммуникации является политическая метафорика (труды Л. В. Балашовой, А. Н. Баранова, Н. Д. Бессарабовой, Э. В. Будаева, Т. С. Вершининой, Н. С. Воро

новой, Д. О. Добровольского, М. Р. Желтухиной, Ю. Н. Караулова, А. А. Касловой, И. М. Кобозевой, Н. А. Кузьминой, Э. Лассан, А. Ю. Перескоковой, В. Ф. Петренко, А. Б. Ря- посовой, Т. Г. Скребцовой, О. А. Солоповой, А. М. Стрельникова, А. В. Суриной, Ю. Б. Феденевой, Н. М. Чудако- вой, А. П. Чудинова, Е. И. Шейгал, Н. Г. Шехтман, R. D. Jr. Anderson, В. Bates, W. L. Benoit, R. H. Carpenter, J. Charteris-Black, P. Chilton, S. M. Daughton, P. Drulak, G. Fauconnier, M. Frankowska, A. Goatly, D. R. Heisey, R. L. Ivie, К. H. Jamieson, J. Jensen, M. Johnson, G. Lakoff, Ch. de. Landtsheer, A. Musolff, M. Osborn, S. Perry, W. Rickert, H. G. Stelzner, M. Turner, J. M. Wei, J. Zinken и др.). Как отмечают исследователи, масс-медиа активно используют метафору для построения картины мира в политической сфере. Присутствие метафоры стало неотъемлемой принадлежностью политических текстов, при этом она не только служит средством привлечения внимания массового адресата, но и позволяет воздействовать на его сознание.

Основные подходы к исследованию политической коммуникации: риторический, дискурсивный, когнитивный — реализуются и при изучении политической метафоры. Становление риторического направления в изучении политической метафорики связывается с именем американского исследователя Майкла Осборна. Объектом исследовательского интереса М. Осборна стали архетипические метафоры (archetypal metaphors), присутствующие в политической речи независимо от культурно-исторической и географической локализации коммуникантов. Функционирование архетипических метафор характеризуется рядом особенностей: большей частотностью по сравнению со свежими метафорами, единообразием во все времена и во всех культурах, укорененностью в непосредственном общечеловеческом опыте, соотнесенностью с основными человеческими потребностями, воздействием на преобладающую часть аудитории, встречаемостью в наиболее значимых фрагментах важнейших политических обращений в любом обществе[63].

Э. В. Будаев и А. П. Чудинов, описывая основные подходы к изучению политических метафор в зарубежной лингвистике, отмечают, что «усилия исследователей риторического направления были направлены не только на поиск архети- пичных, т. е. универсальных метафор и их вариаций, но и на выявление культурно обусловленной специфики политической метафорики»[64]. В рамках риторического подхода также анализируется аргументативный потенциал политических метафор.

Дискурсивное направление в изучении политической метафорики может быть проиллюстрировано исследованиями профессора Амстердамского университета К. де Ландшер. Используя методы контент-анализа при анализе голландского политического дискурса, К. де Ландшер установила прямую зависимость между социально-экономическим положением в стране и частотой употребления метафоры: чем напряженнее социально-экономическая ситуация, тем чаще используются политические метафоры[65]. Метафорический коэффициент, отражающий метафорическую силу политического дискурса, увеличивается во время политических и экономических кризисов и свидетельствует о «социальном стрессе». Таким образом, политическую метафору следует считать показателем социальной напряженности. Достигнутые К. де Ландшер и ее коллегами результаты позволяют проводить лингвистический мониторинг политического дискурса и предсказывать приближение кризисных состояний общественного сознания.

Наиболее интенсивно в современной лингвистике развивается когнитивное направление в исследовании политических метафор. «Библией» когнитивного подхода к метафоре стала известная работа Джорджа Лакоффа и Марка Джонсона «Метафоры, которыми мы живем» (Metaphors We Live by). Новаторство теории Дж. Лакоффа и М. Джонсона заключалось в том, что метафора была при

знана не исключительно языковым явлением, а феноменом сознания, в значительной степени определяющим процессы человеческого мышления. Сферой проявления метафоры является и язык, и мышление, и человеческое поведение: «Наша обыденная понятийная система, в рамках которой мы думаем и действуем, по сути своей метафорична»[66]. Теория концептуальной метафоры базируется на рассмотрении ме- тафоризации как процесса взаимодействия между двумя понятийными сферами: исходной понятийной сферой (сферой- источником, сферой-донором) и новой понятийной сферой (сферой-мишенью, реципиентной сферой). «В результате однонаправленной метафорической проекции (metaphorical mapping) из сферы-источника в сферу-мишень сформировавшиеся в результате опыта взаимодействия человека с окружающим миром элементы сферы-источника структурируют менее понятную концептуальную сферу-мишень, что составляет сущность когнитивного потенциала метафоры»[67]. Концептуальные метафоры укоренены в сознании людей и «являются неотъемлемой частью культурной парадигмы носителей языка»[68].

Методика анализа концептуальной метафоры активно используется при изучении текстов политической сферы. Изучение различных разновидностей политического дискурса привело к выявлению ряда закономерностей, связанных с функционированием концептуальных метафор. Отмечено, что расистский и тоталитарный дискурс включают большое количество метафор, сферой-источником которых являются болезни, микробы, вредные животные. При демократическом устройстве общества доминируют метафоры, связанные с семьей, домом, природой. Работа Дж. Лакоффа и

М. Джонсона привлекла внимание исследователей к мили- тарной метафоре, играющей важную роль в политической коммуникации. Частотность военных метафор в политических текстах советского периода зафиксирована в целом ряде исследований (работы Ю. А. Бельчикова, А. Н. Баранова, Ю. Н. Караулова, А. Н. Кожина, Н. А. Кузьминой, А. Б. Ряпосовой, Г. Я. Солганика, Ю. Б. Феденевой, А. П. Чудинова и др.). Исследуя метафорику времен перестройки, А. Н. Баранов и Ю. Н. Караулов констатируют: «В сферу метафоры войны попадает почти все: разнонаправленные общественные силы современности, “субъекты”, политические субъекты (партии, президент, правительство, дума и пр.), ценности и идеалы общественного сознания (гласность, суверенитет, социализм, союзный договор, конституция, приватизация), объекты и цели перестройки (экономика, рынок, урожай, финансы, инфляция, политическая ситуация и др.), способы и средства действия общественных сил (политика, принятие решений, забастовки, управление, средства массовой информации)»[69]. Т. Г. Скребцова отмечает, что «засилье военной метафоры свидетельствует о милитаризации общественного сознания»[70]. А. П. Чудинов, анализируя российский политический дискурс последнего десятилетия XX века, выделяет базисную метафору российская действительность — это непрекращающаяся война и приходит к выводу о том, что активное использование милитарных метафор «отражает особенности национального самосознания наших современников, имеющиеся в нем мощные векторы тревожности, опасности и агрессивности, а также традиционные для русской ментальности предрасположенность к сильным чувствам и решительным действиям, уважение к военной силе и боевой славе»[71].

Широко представлен в современной лингвистике сопоставительный анализ метафорических моделей, направленный на сравнительное изучение закономерностей метафорического моделирования политической картины мира в различных национальных дискурсах. Так, И. Цинкен сопоставил метафоры, выступающие средством концептуализации Европы, в российских и немецких печатных СМИ. В ходе анализа были выявлены дискурсивно-специфичные (diskursspecifische), но устойчивые и согласованные с определенной культурой стереотипы (Abbildungsstereotypen). В концептуализации Европы выделяются три таких стереотипа: Европа институциональная, Европа культурная, Европа географическая. Представление о Европе как о культурном феномене у россиян и немцев совпадает. В то же время для немецкого сознания характерен институциональный подход к Европе, представляющий ее как Евросоюз и стройплощадку, что абсолютно не свойственно российскому сознанию. Концептуализация Европы в российском сознании определяется географическим подходом, реализующимся в стереотипе «Европа — это дом, находящийся в чужой собственности». Этот стереотип связан с решением вопроса о том, относится ли Россия к Европе или нет[72].

Э. В. Будаев проанализировал метафорическую концептуализацию республик бывшего СССР в российском и британском политическом дискурсе. Исследователем было установлено, что метафоры родства характерны и для британской, и для российской политической коммуникации, но частотность метафор в значительной степени зависит от сферы-мишени метафорической экспансии. Например, в британском политическом дискурсе Латвия, Литва и Эстония регулярно представляются в качестве полноправных членов европейской семьи (братьев, невест, дочерей и т. п.), в то время как Россия не только не входит в европейскую семью, но и концептуализируется как тюрьма народов. Анализ российского политического дискурса об

наруживает противоположные результаты: прагматический потенциал сферы-источника «Родство» активно реализуется в российском политическом дискурсе для концептуализации сферы-мишени «Россия», но не задействован для осмысления сферы-мишени «Страны Балтии»[73].

Сопоставительное исследование метафорической модели политика — это театр в российском и американском политическом дискурсе позволило А. П. Чудинову прийти к выводу об интернациональном характере театральной метафоры. Мир искусства как источник метафорической экспансии рассматривается как своего рода глобальный интердискурс. Широкое распространение театральной метафоры в современном мире обусловлено усилением роли СМИ в политической жизни, театрализацией политических событий[74].

Политическая лексика и фразеология находит отражение в лексикографической практике. Труды А. Н. Баранова и Ю. Н. Караулова «Русская политическая метафора (материалы к словарю)» (1991) и «Словарь русских политических метафор» (1994) содержат систематизированное представление политической метафорики периода перестройки. В основу авторской концепции положена теория концептуальной метафоры Дж. Лакоффа и М. Джонсона. Опираясь на понятие метафорической модели, А. Н. Баранов и Ю. Н. Караулов упорядочивают словарный материал по сфере-источнику и сфере-мишени, позволяя прослеживать метафорические проекции в двух направлениях.

«Словарь перестройки», созданный авторским коллективом под руководством В. И. Максимова (1992), фиксирует языковые изменения в лексико-фразеологической системе за 1985-1992 гг. В словарь вошли извлеченные из периодических изданий слова и устойчивые словосочетания, получившие новое значение, новую стилистическую окраску,

актуализированные в языке перестроечной эпохи. Новые явления в лексике и фразеологии русского языка, обусловленные изменением общественно-политической системы, отражены в «Словаре новых значений и слов языка газеты» С. В. Молокова и В. Н. Киселева (1996), «Толковом словаре русского языка конца XX века. Языковые изменения» под редакцией Г. Н. Скляревской (1998), «Словаре перифраз русского языка (на материале газетной публицистики)»

А.              Б. Новикова (1999). Более 2000 терминов и терминологических сочетаний толкуются в «Кратком словаре политического языка» В. В. Бакеркиной и Л. Л. Шестаковой (2002). Современная общественно-политическая лексика и фразеология зафиксирована в труде Г. Я. Солганика «Толковый словарь. Язык газеты, радио, телевидения» (2002 и последующие издания), в «Толковом словаре русского языка начала XXI века. Актуальная лексика» под редакцией Г. Н. Скляревской (2006 и последующие издания) и др.

На фоне словарей, фиксирующих динамические процессы в политическом лексиконе постсоветского периода, в русской лексикографии представлены работы, отображающие особенности общественно-политической лексики в диахроническом аспекте, например «Идеологически-оценочный словарь русского языка XIX — начала XX веков» А. Л. Голованевского (1995). Своеобразие словарного состава языка советской эпохи отражено в «Толковом словаре языка Совдепии» В. М. Мокиенко и Т. Г. Никитиной (1998). Материалом лексикографического описания стали семантические, лексико-словообразовательные и стилистические советизмы, отражающие реалии эпохи СССР. Также в словарь включены имена собственные, представленные зоонимами и антропонимами, и их дериваты.

Значительное количество лексикографических трудов, посвященных общественно-политической лексике, представляют переводные словари, в частности «Русско- английский словарь общественно-политической лексики» 3. В. Родионовой и В. П. Филатова (1987), «Французско- русский и русско-французский словарь общественно- политической лексики средств массовой информации 90-х годов XX века» Т. М. Кумлевой и Ю. В. Кум лева (1999), «Русско-английский словарь современной общественно- политической лексики» А. А. Царева (2005) и др.

Своеобразие лексики и фразеологии политических текстов признается всеми исследователями, в то время как специфика грамматики политического дискурса является предметом научной дискуссии. Отсутствие морфологических и синтаксических особенностей, позволяющих противопоставить тексты политической коммуникации системе национального языка, вызывает у некоторых ученых сомнения в правомерности использования термина политический язык. Очевидно, при исследовании политической коммуникации уместнее говорить не о специфике грамматики политического языка, а об активном употреблении определенных грамматических форм и конструкций.

Выбор морфологических форм и синтаксических конструкций в политическом дискурсе может определяться идеологической позицией адресанта. Ролевой дейксис рассматривается как ведущее средство реализации базовой оппозиции политического дискурса «свой/чужой». Общесемиотические оппозиции старое/новое, свое/чужое, ложное/истинное лежат в основе политической коммуникации[75]. Местоимения мы и они демонстрируют ориентацию говорящего в политическом пространстве, являются знаками объединения и отчуждения. Перволичное местоимение мы в политическом дискурсе полифункционально: инклюзивное мы выполняет интегративную функцию, эксклюзивное мы — функцию противопоставления и отчуждения. Мы как прием перекладывания ответственности с индивида на группу реализует манипулятивную функцию; фасцинатив- ная функция местоимения предполагает создание чувства сопричастности через воодушевление адресата; мы в значении гиперболической множественности выполняет магическую функцию, а имперское мы повышает властный статус лидера[76]. Как отмечает И. В. Беляева, «при использовании

инклюзивного “мы” границы референтной группы оказываются подвижными, сужаются и расширяются в зависимости от устанавливаемых отношений между отправителем и реципиентами текста. “Мы-дискурс” выступает одним из способов маскировки манипулятивного воздействия через механизм формирования идентичности адресата и адресанта»[77].

В качестве средства идеологического воздействия на адресата рассматриваются формы действительного и страдательного залога: выбор формы активного залога способствует актуализации агенса (инициатора действия), в то время как пассивная конструкция перемещает внимание адресата на пациенса (объект, испытывающий воздействие) и позволяет завуалировать чью-либо ответственность за совершенные действия. Т. А. ван Дейк приводит пример того, как пассив используется для сокрытия отрицательной роли правящей элиты. Сравнительный анализ трех заголовков: Police killed demonstrators (Полиция убила демонстрантов) vs. Demonstrators killed by police (Демонстранты, убитые полицией) vs. Demonstrators killed (Демонстранты убиты) — показывает, что в активной конструкции актуализируется агенс и тем самым высвечивается роль деятеля в событии. В пассивной конструкции агенс перемещается в постпозицию, уступая место подлежащего пациенсу, благодаря чему внимание фокусируется на жертвах. Максимальная степень снятия ответственности с субъекта действия достигается путем использования конструкции с имплицитным агенсом[78].

Безагенсный пассив входит в число грамматических средств манипулятивного воздействия на адресата. В книге «Language and control»[79] авторы сопоставляют заголовки газетных статей, посвященных одному и тому же событию — расстрелу демонстрации чернокожего населения в тогдашней

Южной Родезии: Police shot dead Africans (Полицейские расстреляли африканцев) — Africans shot dead by the police (Африканцы расстреляны полицейским) — Africans shot dead (Африканцы расстреляны) — Africans died (погибли африканцы) — ...deaths... (Смертельные случаи.../ Жертвы...) — Factionalism caused deaths (Фракционность привела к жертвам). Если первый заголовок представляет собой наиболее прямое и объективное отражение реального события, то во втором полиция через трансформацию активной конструкции в пассивную отводится на задний план, хотя и остается исполнителем действия. В третьем заголовке полиция через опущение агентивного косвенного дополнения выводится за рамки описания, в четвертом вообще упоминается только смерть африканцев (изменение состояния) без указания на ее причину. В пятом заголовке не упоминаются уже и пострадавшие от действий полиции африканцы, и, наконец, в шестом вводится псевдопричина смерти, что в корне меняет оценку ситуации. Примеры иллюстрируют, как создатели текстов СМИ избирают способы вербализации, которые в наибольшей степени соответствуют тому взгляду на событие, который журналист хочет сформировать у аудитории.

Т. М. Грушевская очерчивает широкий круг социально обусловленных синтаксических явлений, относя к ним параллельные конструкции, эллиптические предложения, присоединительные, парцеллированные и сегментированные конструкции, конструкции с чужой речью, инфинитивные конструкции, союзы и вводные слова, устанавливающие логические связи и последовательности умозаключений, причастные и деепричастные обороты, вопросительные конструкции. Все эти синтаксические структуры, по мнению исследователя, «ориентированы на психологию предполагаемого участника коммуникации с целью адекватного восприятия замысла автора и самым тесным образом связаны с содержанием политической информации, ее направленностью и адресованностью»[80].

Внимание исследователей политической коммуникации привлекает категория субъективной модальности. Л. Я. Зять- кова, проанализировав дискурс политической ситуации «Война в Чечне» на материале российской, британской и американской печати, пришла к выводу, что синтаксическими средствами реализации субъективной модальности служат вводные слова и предложения, параллельные и сравнительные конструкции, инверсия, вопросно-ответные конструкции, парцелляция, построения с частицами[81]. Ю. Р. Тагильцева отмечает, что доминирующими средствами выражения субъективной модальности в политическом интернет-дискурсе «являются морфологические (личные местоимения, модальные слова); они взаимодействуют с лексикой и синтаксическими конструкциями»[82].

Как средство воздействия синтаксического уровня рассматривается номинализация — один из вариантов свертывания предикативной конструкции. Сравнивая предложение с развернутой предикацией (Дума рассмотрела законопроект, представленный правительством, в первом чтении) и конструкцию с номинализацией (Рассмотрение законопроекта в первом чтении), А. Н. Баранов заключает: «Номинализации позволяют управлять процессом понимания, поскольку говорящий имеет возможность легко выводить из обсуждения важных актантов ситуации — вплоть до полной элиминации участников. При этом номинализация оказывается достаточно гибким механизмом, чтобы оставить того участника, который необходим в данном речевом ходе»[83].

Таким образом, несмотря на то что активное использование в политическом дискурсе определенных морфоло

гических форм и синтаксических конструкций не создает специфической грамматики, изучение ведущих грамматических средств политической коммуникации способствует распознаванию авторских интенций, в том числе манипулирования сознанием адресата.

К числу интенсивно разрабатываемых направлений в исследовании политической коммуникации относится речевое портретирование политических деятелей. Речевое портретиро- вание предполагает исследование всех уровней репрезентации языковой личности. С помощью контент-анализа составляется частотный словарь языка политика; проводится группировка лексем в семантические блоки (например, эмоциональная сфера, интеллектуальная сфера и др.); изучается грамматическая организация высказываний, используемые средства выразительности и способы аргументации. Лингвистическое описание получила речь таких российских политиков, как М. С. Горбачев, Б. Н. Ельцин, В. С. Черномырдин, В. В. Жириновский, Ю. М. Лужков, А. Б. Чубайс, Б. Е. Немцов, Г. А. Явлинский,

В.              В. Путин и др. (работы А. Г. Алтуняна, В. Н. Базылева, Т. С. Вершининой, О. С. Иссерс, В. В. Красных, М. А. Ко- бяковой, А. К. Михальской, О. Н. Паршиной, Ю. А. Сорокина, И. Ф. Ухвановой-Шмыговой, J. Fruchtmann, М. Gorham,

Е.              Hockauf и др.).

Группа белорусских ученых, возглавляемая профессором И. Ф. Ухвановой-Шмыговой, разработала оригинальную методику дискурс-портрета[84]. Глобальная задача получения максимально обширной информации об адресанте решается с помощью актуализации «Я-текста», «Мы-текста», «Вы / Ты- текста», «Он / Она / Оно / Они-текста» в наборе определенных ситуаций: «политик беседует с журналистом», «политик анализирует проблему», «политик выступает перед массовой аудиторией» и т. д. Аппарат исследования формируется тридцатью одной дискурс-категорией, включая самоидентификацию, время, пространство, интертекстуальность, интерсобы

тийность, интерсубъектность и др. Результатом применения методики дискурс-портрета становится определение дискурс- типа, к которому относится политик. Выделяются двадцать четыре дискурс-типа, способные совмещаться в характеристике одного политического лидера. Например, В. В. Путин представлен как индивидуалист, деятель, рационалист, стратег и тактик (одновременно), прагматик, демократ и мессия, менеджер, общенациональный лидер. Для сравнения: американский исследователь Майкл Горхем, проанализировав речи В. В. Путина за 2000-2005 гг., пришел к выводу, что в дискурсе российского политического лидера эффективно используются пять автообразов: технократ, деловой человек, силовик, мужик и патриот[85].

Речь абсолютно справедливо рассматривается как важнейшая составляющая имиджа политика. По определению Г. Г. Почепцова, «имидж представляет собой обращенное вовне Я человека, так называемое его публичное Я. Люди как бы покрыты определенным коммуникативным ограждением в виде публичного Я, за которым иногда может скрываться иное Я»[86]. В сфере политического общения модель речевой коммуникации «говорящий — слушающий» преобразуется в более сложную, двумерную: «политик — оппонент» и «политик — народ (население)». Для речевого имиджа публичного деятеля важно, какие образы двух обозначенных адресатов формируются в его текстах[87]. В речевой имидж политика включается ряд характеристик: содержательная составляющая, представленная концептами, лозунгами, моделями прошлого, настоящего и будущего; монологичность/диалогич- ность как доминирующий речевой режим; ведущие речевые жанры; соблюдение правил речевого поведения, принятых в национальном языковом коллективе; выбор модальности и др.

Моделирование речевого имиджа политика, по мнению

О.              С. Иссерс, предполагает выделение доминанты, сопутствующих доминанте ролей и факультативных микроролей. Так, доминанте Державник сопутствуют роли Борец за социальную справедливость, Простой человек и факультативные микророли Заботливый сын, Человек военный и др. Имидж формируется не только на уровне лексической семантики, но и через семантические и грамматические категории, обнаруживаемые в риторическом контексте. Речевая тактика создания имиджа определяется задачей понравиться «своему народу»[88]. Проведенный Т. Н. Дорожкиной социоопрос показал, что в сознании представителей внутринациональной речевой культуры сложился и реально существует эталон публичного слова в сфере политического ораторства. К публичному слову политического деятеля предъявляются такие требования, как чистота, уместность, выразительность, яркое личностное начало, «диалогичность», установка на общение, на контакт с аудиторией при обязательном условии грамотности[89].

Объектом речевого портретирования становятся не только политики, но и журналисты. Так, Т. Ю. Мкртчян исследовала речевое поведение русскоязычных и англоязычных журналистов на материале политического теле- и радиоинтервью. Индивидуальные речевые проявления диагностировались на основе анализа речевых маркеров/формул, актуализирующих речевые стратегии, как открытые, так и скрытые. Интерпретация количественных данных позволила определить речевые предпочтения журналистов и представить их в виде речевых портретов[90].

Языковые средства разных уровней, используемые в речи субъектов политической коммуникации, реализу

ют определенные коммуникативные стратегии и тактики. Коммуникативная стратегия определяется как «комплекс речевых действий, направленных на достижение коммуникативных целей», включающий в себя «планирование процесса речевой коммуникации в зависимости от конкретных условий общения и личностей коммуникантов, а также реализацию этого плана»[91]. О. С. Иссерс проанализировала стратегии дискредитации и самопрезентации в политическом дискурсе на материале печатных СМИ. Общая речевая стратегия дискредитации, по мнению автора, реализуется в частных стратегиях когнитивного, семантического и риторического типа. Когнитивная стратегия представляет собой план введения новой информации в модель мира адресата. Семантическая стратегия, являясь способом индуцирования желательной семантики, определяет выбор языковых средств. Максимальная приемлемость стратегических целей говорящего предусматривается риторическим аспектом речевых действий, связанным с приемами убеждения, привлечения внимания[92]. Анализ текстов предвыборных теледебатов первого десятилетия XXI века привел пермских ученых к выводу о том, что в последнее время в этом жанре происходит снижение активности тактик, относящихся к стратегии дискредитации[93].

Н.              Б. Руженцева выделяет в политическом дискурсе три основных типа стратегий, соответствующих интенции говорящего: стратегии, дискредитирующие оппонентов, умаляющие или пытающиеся уничтожить политических противников; стратегии, превозносящие политических союзников (или заказчиков текста); стратегии самопрезентации политика. Стратегия может включать различные соответствующие ее целям тактики. Например, стратегия дискредитации полити

ческого конкурента может включать в себя тактику негативного прогнозирования, тактику создания образа врага, доказательное/бездоказательное умаление авторитета и др.[94]

Исследователи политического дискурса выделяют также стратегию реификации (конструирование образа врага), стратегию делегитимизации (разрушение образа оппонента) и стратегию амальгамирования («мы»-дискурс)[95]. Стратегию редукционизма в современном политическом дискурсе проанализировала П. О. Миронова[96]. Под редукционизмом понимается установка субъекта политической коммуникации на предельное упрощение ситуации с целью манипулирования аудиторией. Ю. М. Ивановой в виде иерархической системы представлены стратегии, составляющие основу речевого воздействия в жанре предвыборных теледебатов. Первый (базовый) уровень этой иерархии соответствует интродуктивной, второй — варьирующей, а третий — аддитивной стратегии. В структуре каждой из стратегий выделяется набор тактик, которые соотносятся со стратегией как варианты с инвариантом[97].

В диссертационном исследовании О. Н. Паршиной выделены следующие коммуникативные стратегии, используемые российской политической элитой: стратегии самопрезента- ции, дискредитации, нападения, самозащиты, формирования эмоционального настроя адресата, а также информационноинтерпретационная, аргументативная, агитационная и ма- нипулятивная стратегии. Высказывается и подтверждается анализом иллюстративного материала гипотеза о соотношении стратегии как определенной направленности речевого поведения в данной ситуации в интересах достижения цели

коммуникации и тактики как конкретного шага в реализации стратегии, конкретного выбора и последовательности речевых действий внутри этого шага[98]. По мнению О. Л. Михалевой, в политическом дискурсе формируются три стратегии: стратегия на повышение, обусловленная стремлением говорящего максимально увеличить значимость собственного статуса; стратегия на понижение, определяемая желанием субъекта коммуникации максимально уменьшить значимость статуса политического противника; стратегия театральности, связанная с необходимостью постоянного учета адресата- наблюдателя как потенциального сторонника[99].

В компонентную структуру любого типа дискурса входят такие составляющие, как разновидности и жанры. К числу приоритетных направлений в изучении политической коммуникации относится исследование жанрового пространства политического дискурса (работы Е. А. Артемовой, А. Н. Баранова, С. И. Виноградова, М. В. Гавриловой, О. В. Гайковой, В. Е. Гольдина, Д. Б. Гудкова, В. А. Даулетовой, Л. В. Ениной, Ж. В. Зигманн, Е. Г. Казакевич, М. В. Китайгородской, Т. С. Комисаровой, Н. В. Кондратенко,

Н.              А. Купиной, В. В. Метелкиной, А. К. Михальской,

О.              Н. Паршиной, Р. В. Патюковой, Н. Н. Розановой, Т. Г. Фе- дотовских, Е. И. Шейгал, A. Aghazarian, Ch. L. Briggs, R. Bauman, J. Blommaert, К. K. Campbell, К. H. Jamieson, R. Joslyn, F. D. McConnell, H. W. Simons и др.). М. В. Гаврилова, опираясь на системный анализ жанров политического дискурса Т. А. ван Дейка, утверждает: «критерием вычленения жанров политического дискурса являются не только лингвистические признаки, но и особенности социальной или политической ситуации. Жанр политического текста определяется также и в терминах коммуникативной ситуации: обстановка, особые условия организации события, участники и их роли, личные и групповые цели, социальные

и политические нормы и ценности «правильного» сотрудничества в политической институциональной обстановке»[100].

Жанровое соотношение медийного и политического дискурса наглядно показывает шкала, предложенная Е. И. Шейгал[101]: ДОМИНИРУЕТ ДИСКУРС МАСС-МЕДИА памфлет, фельетон проблемная аналитическая статья (написанная журналистом) колонка комментатора передовая статья репортаж (со съезда, митинга и т. п.) информационная заметка интервью с политиком полемика (теледебаты, дискуссия в прессе) политический документ (указ президента, текст закона) проблемная аналитическая статья (написанная политиком) публичная речь политика ДОМИНИРУЕТ ПОЛИТИЧЕСКИЙ ДИСКУРС

Исследователи отмечают, что политическая сфера коммуникации оказывает существенное воздействие на традиционные жанры журналистики как в плане содержания, так и в плане выражения. Жанры политической коммуникации характеризуются особой композиционной структурой, специфическими метатекстовыми показателями, своеобразием характера и объема авторского Я[102]. Синтетический характер жанров политического дискурса продемонстрирован Е. В. Ба- кумовой на примере политического портрета: «политиче

ский портрет может быть определен как сложный жанр публицистики, реализующий интенцию создания положительного или отрицательного образа политика и являющийся комбинацией жанров очерка, эссе, беседы, биографии и литературного портрета, где преобладающим жанром в структурном плане является очерк»[103]. М. Ю. Кочкин определил специфику жанровой структуры современного политического скандала следующим образом: «Политический скандал включает в себя жанры, принадлежащие как институциональным (политическому и масс-медиа) дискурсам: информационное сообщение, политический комментарий, публичное выступление, интервью, открытое письмо, так и неинституциональным дискурсам (художественному и бытовому): разговоры о политике, слухи, комические, фольклорные жанры»[104]. Прототипными для политического скандала признаны жанры информационного сообщения и политического комментария.

Наиболее частотной диалогической жанровой формой политического дискурса является интервью. Е. А. Попова относит к структурно-семантическим и прагматическим признакам газетного интервью как жанра политического дискурса стереотипизацию понятий и образов; подчеркнутую выраженность авторского Я; социально-оценочный характер изложения; равноправие логических и образных моментов повествования; широкое использование элементов разговорной речи; клишированность предтекста и резюмирования; идеологическую обусловленность типовых диалогических ходов; фокусирование аргументов в пользу положительной автохарактеристики; наличие вариативных способов уклонения от ответа и переключение темы[105].

А. К. Михальская связывает жанровое своеобразие политического интервью с высокой степенью конвенциональное™ (социальной «условности»), с жестким распределением речевых ролей непосредственных участников: журналист стремится раскрыть значимые для общества черты политика, в том числе и «опасные», в то время как политик, отвечая на вопросы журналиста, стремится убедить общество в своей «востребованности»[106]. О. Н. Паршина замечает, что политическое интервью не всегда представляет собой агональный жанр, в котором журналист нападает, а политик защищается или оправдывается. Степень агональности политического интервью зависит от установки журналиста и от типа его языковой личности. Исследователь обращает внимание на трансформацию жанровой модели в современном политическом дискурсе, в частности на появление жанра «мнение» в новостных программах при обращении журналиста к видным политикам с целью дать краткую оценку какому-либо событию[107]. По мнению Т. И. Поповой, современные телеинтервью характеризуются смещением фокуса внимания с предмета разговора на самого собеседника, усилением роли ведущего и «отражают основные тенденции развития современной журналистики и информационно-коммуникативного общества в целом»[108].

О.              В. Гайкова рассмотрела предвыборный дискурс как «гибридный» жанр политической коммуникации, совмещающий признаки институционального, ритуального и риторического дискурса. Анализ языкового материала позволил утверждать, что текст предвыборного выступления отличается особым набором разноуровневых стилистических средств и приемов: фонетических, лексических, син

таксических, которые создают риторические структуры и способствуют формированию речевого имиджа кандидата и оказанию коммуникативного воздействия на избирателей[109]. Иной терминологический подход представлен в работе В. М. Амирова, который именует совокупность текстов внутри отдельной предвыборной кампании агитационным предвыборным сверхтекстом: «Продуктом предвыборного политического дискурса является совокупность текстов, которую в силу их смысловой целостности, общей прагматической направленности можно обозначить как сверхтекст»[110]. Очевидно, теория жанров в целом и теория жанров политической коммуникации в частности нуждается в дальнейшей разработке.

Наряду с жанрами предметом лингвистического исследования являются особые типы политического дискурса. Так, в работах А. В. Дуки, Е. В. Какориной, И. Г. Рябцевой, С. А. Свистельниковой, Л. Н. Синельниковой, Л. Н. Тимофеевой, V. Taylor, N. Whittier и др. определяется специфика оппозиционного политического дискурса. Наиболее полно к настоящему времени исследован тоталитарный дискурс (работы В. В. Барсуковой, А. А. Ворожбитовой, С. Э. Кегеян, М. А. Кронгауза, Н. А. Купиной, Ю. И. Левина, Л. Пёппель, Н. Н. Попковой, А. П. Романенко,

Н.              Н. Ромашова, О. Ф. Рыльцовой, 3. К. Хачецуковой,

Н.              Arendt, X. Guo, С. Ilie, F. Ji, P. Seriot, M. Schoenhals, Thom, S. Toth, D. Weiss, A. Wierzbicka, L. Xing, J. W. Young и др.). Политический дискурс тоталитарного типа, по X. Мед еру, характеризуют следующие черты: «ораторство» (доминирует декламаторский стиль воззвания); пропагандистский триумфализм; идеологизация всего,

о              чем говорится; расширительное употребление понятий, в ущерб логике; преувеличенная абстракция и наукообразие;

повышенная критичность и «пламенность»; лозунговость, пристрастие к заклинаниям; агитаторский задор; превалирование «Сверх-Я»; формализм партийности, претензия на абсолютную истину[111]. Ю. И. Левин отмечает такие черты тоталитарного дискурса, как ритуализованность речевой сферы, замещение оппозиции истина/ложь оппозицией правильно/неправильно[112].

Язык тоталитарного общества стал объектом лингвистического исследования во многом благодаря английскому писателю Джорджу Оруэллу, автору романа-антиутопии «1984» (1948). В приложении к роману Дж. Оруэлл ввел в обиход термин «новояз» (newspeak). Новояз, вымышленный язык Океании, был призван манипулировать общественным сознанием, насаждать официальную идеологию, тем самым помогая удерживать власть в тоталитарном государстве. Практически одновременно с романом Дж. Оруэлла вышла в свет книга В. Клемперера «LTI. Язык Третьего рейха. Записная книжка филолога» (1947 )[113]. Анализируя язык национал-социализма, ученый выделяет такие его особенности, как скудость средств («принципиальную нищету»), неотделимость устной речи от письменной (особый «декламационный» стиль), прямое апеллирование к предельной общности (народу), склонность к аббревиации, употребление иронических кавычек, использование постоянных эпитетов, агрессивность обращения, частотность военных и спортивных метафор и др.

В рамках исследования тоталитарного дискурса изучается официальный язык советского периода. Представитель французской школы анализа дискурса Патрик Серио посвятил монографию анализу политического языка совет

ской эпохи — «деревянного языка» (langue de bois) в авторской терминологии[114]. Советский политический дискурс, по мнению автора, представляет собой использование языка для выражения особой ментальности, особой идеологии. П. Серио отмечает актуализацию номинализации и сочинения в грамматике языка советского периода[115]. Многочисленные номинализации позволяют говорящему, в роли которого выступают представители власти, за счет вывода актантов обезличить текст. Кроме того, советский политический дискурс демонстрирует преобладание интердискурсивного употребления номинализаций над интрадискурсивным. Если при интрадискурсивном использовании номинализации отсылают к упомянутой ранее в тексте предикации, то в интердискурсивном употреблении такие конструкции содержат отсылку к другому дискурсу, причем часто этот дискурс оказывается несуществующим. Таким образом, номинализации ни с чем не соотносятся или же соотносятся с неким универсальным имплицитным субъектом. Сочинительные конструкции, по мнению П. Серио, способствуют синони- мизации входящих в них компонентов, в результате чего в сознании адресата происходит отождествление отдаленных понятий, проецируемое на реальную действительность.

Русский тоталитарный дискурс в лингвоидеологическом аспекте анализирует Н. А. Купина[116]. Тоталитарный язык осмыслен как модификация естественного языка, предполагающая воплощение в его единицах идеологических смыслов тоталитарной политической системы. Словарь тоталитарного языка представлен как словарь идеологем, относящихся к политической, философской, религиозной, этической и художественной сферам. Процесс идеологизации, по мнению иссле

дователя, распространяется на лексическую семантику, ведет к формированию дополнительных идеологических смыслов, формирует прямую аксиологическую поляризацию.

В предисловии к «Толковому словарю языка Совдепии»

В.              М. Мокиенко и Т. Г. Никитина отмечают, что «лингвисты постсоветского времени видят в “новоязе” тоталитаризма средство подавления духовности, индивидуальности, свободы мысли» с учетом таких характерных черт языка советской эпохи, как минимизация активного словарного запаса, тяга к сокращению слов с целью отсечения нежелательных с идеологической точки зрения ассоциаций, создание эвфемизмов, перифраз для «словесного камуфляжа» антинародной сути коммунизма, идеологизация, политизация нейтральной лексики, превращение фразеологии из устного народного творчества в творчество партийно-административного аппарата, трансформация фразеологии в «лозунгологию»[117].

Большевистский дискурс как конкретно-исторический подтип русского тоталитарного дискурса первой половины XX века и прецедентное ядро советского официального языка эпохи послереволюционного развития общества рассмотрен в диссертационном исследовании С. Э. Кегеян. Лингвистически значимыми, по мнению автора, оказываются такие сущностные признаки тоталитаризма, как идеологизация всех сторон жизни с претензией на абсолютную истину; вытеснение диалогических форм коммуникации монологами «вождей»; ритуальность политической коммуникации, лозунговость и пристрастие к заклинаниям; централизация пропагандистской деятельности и пропагандистский триумфализм; резкая дифференциация «своего» и «чужого» (разделение мира на два непримиримых лагеря — «мы»/«они» («враги», «предатели», «заговорщики», «саботажники», «вредители» и т. д.); «друзья»/«враги», «красные»/ «белые»); пропаганда простых, но эффективных путей решения социальных проблем[118].

В работе В. В. Барсуковой на материале газетных текстов прослеживается изменение тоталитарного дискурса в советскую эпоху[119]. Исходя из детерминированности речевой организации определенной политико-идеологической доктриной (марксистско-ленинской идеологией, в частности ленинской концепцией агитации и пропаганды) автор показывает модификацию этой доктрины в различные периоды советской истории.

Джон Уэсли Янг, проведя сопоставительный анализ фашистского и коммунистического дискурса, пришел к выводу об отсутствии принципиальных различий между ними[120]. В обоих типах дискурса используются схожие приемы языковой манипуляции общественным сознанием: размывание семантики слова, изменение смысла слов, отражающий ма- нихейскую (поляризованную) систему ценностей словарь и др. Даниэль Вайс на фоне тривиальных параллелей между языком сталинизма и языком национал-социализма обнаруживает глубинные расхождения двух языков[121]. Так, национал-социалистический дискурс допускает намного более неприкрашенные вербальные маркеры «чужого», открыто выражающие презрение к людям. Кроме того, подчиненный национал-социалистической идеологии пропагандистский дискурс обнаруживает больше внутренних противоречий относительно оппозиций старое/новое, природа/техника, эмо- цио/рацио у чем современный ему сталинистский дискурс.

Исследователи отмечают характерную для языков тоталитарных обществ диглоссию — сосуществование официального языка, используемого в ритуальном общении, и антитоталитарного языка, сферой использования которого выступает устная речь. Диглоссия, имеющая место и в советском

обществе, определяется как «политический билингвизм» (А. А. Ворожбитова), порождаемый гипертрофированной идеологизацией общественной жизни[122]. Языковое противостояние коммунистической идеологии в России рассматривается в работе Н. А. Купиной[123]. Анна Вежбицкая провела детальный семантический анализ антитоталитарного языка в Польше[124]. Этот контръязык состоит из тайных слов и оборотов, употребляемых в частной сфере, в области спонтанной коммуникации. В качестве особенности польского антитоталитарного языка отмечено сатирическое использование русских слов, измененных на польский манер: например, русское слово начальство используется в антиязыке в ополяченной форме naczalstwo, чтобы обозначить управление предприятием и актуализировать при этом дополнительную сему ‘деспотизм’. Тайный язык предстает формой самозащиты общества от навязываемой властью идеологии.

Исследования тоталитарного дискурса сыграли важную роль в формировании особой гуманитарной дисциплины — политической лингвистики. Возникновение этого научного направления относят к середине XX века. Политическая лингвистика — «новая, активно развивающаяся гуманитарная наука, которая занимается изучением использования ресурсов языка как средства борьбы за политическую власть и манипуляции общественным сознанием»[125]. Статус политической лингвистики в системе гуманитарного знания не утвержден окончательно, поскольку «исследования по по

литической лингвистике объединяются прежде всего изучаемым материалом (политический язык, политические тексты, политический дискурс), а поэтому в данной области знаний до настоящего времени не существует единой теоретической основы, методологии и терминологии»[126]. Отмечается междисциплинарный характер политической лингвистики, в которой «интегрируются достижения социолингвистики, лингвистики текста, когнитивной лингвистики, нарративного анализа, стилистики и риторики»[127]. Несомненная близость политической лингвистики и теории воздействия не означает полного отождествления: «наиболее значительны различия между теорией воздействия и политической лингвистикой в сфере приложений. Основные области приложения политической лингвистики в политологии связаны с изучением политического мышления политиков по языковым данным и реконструкцией и мониторингом состояния общественного сознания по текстам средств массовой информации»[128]. Э. Р. Лассан замечает, что «надежды, связанные с политической лингвистикой как наукой, способной предупредить опасное развитие общества, как мне представляется, не оправданы»[129]. Прикладная задача мониторинга состояния социума по текстам политической коммуникации, представленным главным образом текстами СМИ, требует решения и открывает широкие перспективы для научных изысканий.