РЕЧЕВАЯ АГРЕССИЯ, ТОЛЕРАНТНОСТЬ, ВЕЖЛИВОСТЬ Т. А. Воронцова

Оптимизация речевого общения особенно важна в сфере публичного дискурса, который включает в себя абсолютное большинство речевых жанров СМИ. Социальная значимость современного публичного дискурса в целом и дискурса СМИ в частности определяется не только его ролью в формировании общественного мнения, но и тем, что именно публичный дискурс призван демонстрировать образцовые модели речевого взаимодействия.

Вместе с тем очевидно, что оптимизировать публичное общение невозможно без основательного изучения как позитивной коммуникации, включающей в себя такие категории, как вежливость и толерантность, так и тех речевых явлений, которые далеки от представлений о корректном речевом взаимодействии.

Корректность/некорректность речевого взаимодействия определяется прежде всего речевым поведением участников коммуникации. Речевое поведение — это своего рода инструмент формирования коммуникативного пространства как зоны реальных и потенциальных контактов каждого из участников коммуникации[267]. Представление о коммуни

кативном пространстве определяет выбор коммуникантом типа речевого поведения в рамках конкретного диалогического общения. Вступая в коммуникативные отношения, каждый из участников общения обладает собственным видением процесса коммуникации и своей роли в нем, имеет свои ценностные ориентиры и собственные представления о том или ином предмете речи. В соответствии с этими представлениями коммуниканты выбирают те или иные речевые стратегии и тактики, в рамках которых совершают конвенциональные или неконвенциональные речевые поступки.

В связи с этим в коммуникативном пространстве с определенной долей условности можно выделить три основные сферы. Собственно речевая сфера — это область непосредственного речевого взаимодействия участников коммуникации. Речевое поведение в данной сфере коммуникативного пространства реализуется как соблюдение или несоблюдение дискурсивных конвенций, определяющих степень речевого участия в процессе коммуникации каждого из собеседников. Аксиологическая сфера — это область формирования системы ценностей и оценок, актуальных для данного дискурса. Речевое поведение в данной сфере реализуется как речевое воздействие через оценочные высказывания. Такое воздействие может осуществляться как при непосредственной (межличностной), так и при опосредованной коммуникации (например, через СМИ). Когнитивная сфера коммуникативного пространства — это система ключевых концептов, значимых для конкретного коммуникативного акта. Речевое поведение в данной сфере представляет собой способы репрезентации данных концептов. />Независимо от типа коммуникации при выборе типа речевого поведения адресант (говорящий) ориентируется на одну из трех установок: трансформировать коммуникативное пространство адресата в соответствии с собственной картиной мира, представлениями, оценками и т. д.; эксплицировать собственные представления и оценки, не стремясь при этом существенно изменить представления и оценки адресата;

создать общее с адресатом качественно новое для себя и для него коммуникативное пространство.

В соответствии с данными установками основные типы речевого поведения можно обозначить как агрессию[268], толерантность и вежливость.

Речевая агрессия — это деструктивное речевое поведение, которое может быть реализовано в любой разновидности дискурса. С позиций диалогического взаимодействия, речевая агрессия — это установка на антидиалог, поскольку данный тип речевого поведения основан на сознательной ориентации адресанта на субъектно-объектный тип отношений [Михальская 1996; 55-79].

В современном российском публичном дискурсе отсутствие диалогической культуры особенно заметно. И это, по мнению Г. Г. Хазагерова, может рассматриваться как фактор общественного риска [Хазагеров 2002]. Именно поэтому речевая (вербальная, словесная, языковая, коммуникативная)[269] агрессия стала весьма популярной темой лингвистических изысканий. Сегодня никто из лингвистов уже не сомневается, что речевая агрессия — это сложное явление, которое нуждается не только в оценочной констатации, но и в многоаспектном изучении.

Некоторые исследователи считают показателем речевой агрессии стилистически маркированные языковые и речевые единицы:              негативную эмоционально окрашен

ную лексику, грубо-просторечные слова и словосочетания, жаргонные языковые единицы и даже иноязычную лексику. Использование этих языковых средств рассматривается с точки зрения этичности или неэтичности их употребления в том или ином дискурсе [Крысин 2000; Шалина 2000 и др.].

С точки зрения коммуникативно-прагматического подхода говорить об агрессивности не только отдельных язы

ковых и речевых единиц, но речевых актов в целом можно только с учетом их роли и функции в конкретном коммуникативном акте или в конкретном дискурсе. В процессе общения имеет значение не то, какие слова употреблены, а то, как и зачем они употреблены, т. е. и смысловая, и коммуникативная нагрузка языковых и речевых единиц определяется в зависимости от коммуникативного контекста, в который включаются дискурсивные конвенции и экстра- лингвистические параметры конкретной речевой ситуации[270]. Именно поэтому речевая агрессия должна рассматриваться как целенаправленное, мотивированное речевое поведение, при котором говорящий контролирует выбор речевых стратегий и тактик и отбор речевых и языковых средств. Речевая агрессия в этом плане может рассматриваться как преднамеренная деформация адресантом коммуникативного пространства адресата в указанных сферах. В основе данного типа речевого поведения лежит прагматическая установка адресанта на коммуникативное доминирование.

Речевая агрессия как вторжение в речевое пространство адресата имеет место в межличностной (интерперсональной) коммуникации, поскольку объект речевой агрессии является участником коммуникации. Цель адресанта — навязать собственный коммуникативный сценарий, чтобы присвоить приоритетное «право на речь».

В межличностной коммуникации «право на речь» каждого из коммуникантов определяется, во-первых, характером дискурса, во-вторых, конкретной речевой ситуацией. Приоритетное «право на речь» одного из коммуникантов

может быть не предусмотрено условиями дискурса или речевой ситуацией. В этом случае стремление к речевому доминированию не признается другими участниками коммуникации. Если речевое поведение одного из участников общения ориентировано на «несанкционированный» захват коммуникативной инициативы, то в этом случае речь идет о вторжении в речевое пространство адресата, т. е. о речевой агрессии. Вторжение в речевое пространство — это нарушение конвенциальных условий дискурса со стороны адресанта и создание коммуникативного дисбаланса. С коммуникативно-прагматической точки зрения основной целью такого типа агрессивного речевого поведения является стремление изменить протекание процесса коммуникации в нужном адресанту направлении за счет ущемления «коммуникативных прав» речевого партнера. Нарушение речевого паритета может проявляться, во-первых, как намеренный захват вербальной инициативы, во-вторых, как пренебрежительное отношение к содержательной стороне высказываний речевого партнера. В любом случае в основе такого речевого поведения лежит установка на создание ситуации неравноправного общения.

В приватном дискурсе на выполнение этой задачи могут быть направлены, например, негативно окрашенные и даже инвективные номинации адресата, выраженные при помощи грубо-просторечной лексики {дурак, болван), прямое вычеркивание адресата (Закрой рот! Не выступай\) и т. п. В ситуации публичного дискурса такие формы проявления речевой агрессии «следует рассматривать как прагматическое заимствование из сферы бытового общения» [Шейгал 2000: 131].

В публичной межличностной коммуникации речевая агрессия представлена в иных формах речевого поведения. Это обусловлено тем, что коммуникативный дисбаланс является здесь не конечной (как в приватном общении), а промежуточной коммуникативной целью, обеспечивающей максимальную возможность речевого воздействия на массового (множественного) адресата. Коммуникативный дисбаланс в публичном диалоге (полилоге) достигается, как правило, двумя путями: во-первых, путем прямой или косвенной дискредитации высказывания речевого партнера (смысловые

способы); во-вторых, путем нарушения диалогических конвенций (структурно-смысловые способы).

Одним из самых распространенных смысловых способов создания коммуникативного дисбаланса в публичном дискурсе служит эксплицитное или имплицитное указание на некомпетентность речевого партнера по отношению к обсуждаемой проблеме.

Основанием для создания асимметричности коммуникации может служить «фактор профессионала» — прямое или косвенное указание на профессиональную некомпетентность речевого партнера.

«Фактор профессионала» как основа агрессивного речевого поведения может реализовываться через эксплицитные речевые тактики:

как прямое указание на то, что адресат высказывания не обладает необходимой компетентностью по отношению к предмету речи (референту). Например:

В.              Живов (филолог, профессор) — М. Задорнову (писателю-сатирику): Вы не ученый! Это точно! (Гордонкихот, 2008)[271].

А.              Макаров (депутат ГД) — Л. Гозману (сопредседателю партии «Правое дело»): Вы из моего выступления эту проблему (налогов для бизнеса.

через оценочные высказывания, построенные по принципу контраста: высокая оценка оппонента как профессионала контрастирует с низкой оценкой его позиции (высказывания, суждения): Вы декан факультета, а рассуждаете как студент-первокурсник.

Подчеркивание профессионального неравенства по отношению к речевому партнеру может реализоваться через имплицитные речевые тактики:

через использование в высказывании провокационных вопросов, иронического назидания равному по статусу собеседнику, цитат или аллюзий как отсылок к текстам, не авторитетным для серьезной интеллектуальной дискуссии (рекламе, анекдоту, детской литературе и т. п.). Например:

Л. Гозман (сопредседатель партии «Правое дело») —

В.              Фадееву (главному редактору журнала «Эксперт»): Все-таки не надо читать газету «Советская Россия» в качестве источника информации. Читайте журнал «Эксперт» - в журнале «Эксперт» такого не написано ни в коем случае... (Судите сами, 2009) (ироническое назидание);

как презентация собственной профессиональной компетентности. Например:

М. Федотов (доктор юридических наук) — А. Носику (интернет-эксперту, главному редактору BFM. ги): Антон Борисович, по юридическим вопросам со мной спорить трудно (Клинч, 2009). (Подразумевается, что оппонент в этом вопросе — дилетант);

через кодовый конфликт: адресант сознательно стремится к тому, чтобы собеседник его не понимал и не мог возразить. Такую речевую тактику следует квалифицировать как имплицитное «лишение слова». В качестве языковых средств создания кодового конфликта в публичном дискурсе могут быть использованы узкоспециальная терминология, малоизвестные имена собственные, заимствования и т. п. Например:

М. Федотов (доктор юридических наук): Эта модель была придумана профессором Вейки в Финляндии в середине 60-х годов прошлого века. Называется она «Социализация авторских прав». Другое дело, есть очень интересная конструкция, которую придумал Лоуренс Лессиг из Принстона... Это как бы ослабленный копирайт... Одной из таких развязок является система Creative Commons, когда по воле правообладателя его произведения могут использоваться некоммерческим способом (Клинч, 2009).

Прямая или косвенная презентация собственной профессиональной компетентности есть не что иное, как стремление перевести обсуждение проблемы на уровень «профессионал — дилетант», где приоритетное право на речь, конечно же, у профессионала.

Другим распространенным способом установления коммуникативного дисбаланса является оценка коммуникативной компетентности речевого партнера. Негативная

оценка высказываний собеседника направлена на дискредитацию оппонента через девальвацию его высказываний и, как следствие, на захват коммуникативной инициативы.

Коммуникативная некомпетентность речевого партнера может манифестироваться различными способами:

через негативную оценку значимости предшествующего высказывания: это не стоит внимания, это к делу не относится и т. д. Цель подобной оценки — свести к нулю содержание реплики оппонента; через указание на то, что реплика оппонента не соответствует дискурсивным параметрам (это лозунги; вы не на митинге; здесь вам не комсомольское собрание и т. д.). Например:

А. Митрофанов (политик): Вот мы сейчас слышали классический советский разговор... (Честный понедельник, 2009);

через негативную оценку собственно лингвистических параметров высказывания: вы слишком витиевато выражаетесь, вы выбрали неподходящее слово, вы неправильно объяснили термин, такого толкования нет в словарях русского языка и т. д. Например:

А. Венедиктов (журналист): ...Президент Медведев повторяет политику Путина — здесь я абсолютно согласен.

Г. Павловский (политолог): Слово «повторяет по-моему у дурацкое (Клинч, 2009).

Такого рода «лингвистические» претензии адресанта призваны дискредитировать содержательную сторону высказывания оппонента: если то, что сказано, неправильно по форме, то неубедительно и по содержанию. Приемом, уменьшающим эффективность чужого сообщения, является прием замены, при котором «сомнению подвергается не сообщение, а сам говорящий» [Почепцов 2002: 50]. В том случае, когда коммуникативной целью адресанта является не просто дискредитация оппонента, но и перехват коммуникативной инициативы, адресант устанавливает причинно-следственную связь между оценкой личности адресата и оценкой его высказывания: «ЛГ — беспринципный человек, поэтому он говорит это» или «ЛГ говорит это, потому что он беспринципный человек». Например:

С.              Глазьев (политик): Я могу еще фамилии называть экспертов, которые давали такие советы. Я сначала думал, что они шутят или издеваются — как может разумному человеку такое в голову прийти? — но послушав Бориса Надеждина, понял, что это серьезно (Общее дело, 2008).

Ю. Гусман (режиссер): ...Она разговаривает так, будто работает не на рынке, а в ЦК КПСС (Честный понедельник, 2009).

С.              Бунтман (журналист): Дело в том, что вся политика Сталина вела к тому, чтобы вести захватническую политику. Чем она отличалась от политики Гитлера? Гитлер возвращал отнятое по Версалю. Многочисленные огромные массы судетских немцев страдали в чехословацком плену. Я не утрирую.

А. Венедиктов (журналист): Я слышу Геббельса (Народ против... 2009).

В публичном диалоге (полилоге), где предусмотрено равноправное общение, сам факт такой оценки является нарушением дискурсных конвенций.

Еще одним смысловым способом создания коммуникативного дисбаланса является негативная истинностная оценка реплики оппонента. Негативная истинностная оценка предшествующего высказывания может быть дана путем указания на умышленную ложь (неправда, дезинформация, обман и т. и.) или на сознательное искажение фактов. Например:

С.              Кургинян (политолог) — М. Урнову: Вы в данном случае просто лжете (Честный понедельник, 2009).

Б. Надеждин (политик) — С. Глазьеву: Сереж, не передергивай: про порнуху это ты сам придумал. Не было такого (Общее дело, 2009).

Экспрессивность может усиливаться за счет использования разговорной и просторечной лексики (чушь, ахинея, ерунда) или метафор, указывающих на отношение содержания высказывания к действительности (миф, сказки, страшилки, фантастика). Например:

/. В. Живов (профессор, филолог) — М. Задорнову: Я такой бред не раз слышал (Гордонкихот,

2008).

М. Урнов (декан Высшей школы экономики): Эти вот рассуждения о том, что, если бы там Горбачев сделал то или не то, сохранился бы Советский Союз со своим величием — это, по-моему, абсолютные сказки для нервических дамочек (Честный понедельник, 2009).

Оценка высказывания оппонента может быть опосредована обозначением эмоционального состояния самого адресанта. Средством выражения такого состояния чаще всего являются такие глаголы аффективного воздействия, как удивляться, потрясаться, изумляться, соответствующие отглагольные прилагательные, их фразеологические эквиваленты. Например:

Л. Гозман (сопредседатель партии «Правое дело»): ...То, что говорил господин Исаев, меня немножко пугает (Судите сами, 2009).

Негативная истинностная оценка предшествующего высказывания позволяет создавать коммуникативный дисбаланс сразу по нескольким направлениям. Во-первых, это информационное «обнуление»: указание на ложность информации уничтожает ее для массового адресата, переключая его внимание на информацию адресанта. Во-вторых, даже если недостоверная информация в предшествующем высказывании не представлена адресантом как намеренная ложь, указание на то, что эта информация не соответствует действительности, является косвенным указанием на некомпетентность оппонента. В-третьих, если негативная истинностная оценка прямо или косвенно содержит указание на заведомую ложь, то такая оценка выполняет и функцию личностной оценки оппонента, дискредитируя его в глазах массового адресата.

Одним из распространенных способов имплицитного выражения негативного отношения к речевому партнеру является отказ от идентифицирующей номинации — «обезличивание оппонента». В публичном дискурсе обязательно предусмотрено представление (или самопредставление) участников коммуникации. Следовательно, если адресант не использует для номинации оппонента имя собственное (фамилию и/или имя и отчество), то это входит в его коммуникативные намерения. В публичном дискурсе чаще все

го используются следующие способы обезличивания оппонента:

«гиперонимические» номинации: человек, господин, субъект и т. п. Например:

М. Урнов (декан Высшей школы экономики): Вот только что этот человек сказал, что мы верили в идеологию. Я против этого выступаю (Честный понедельник, 2009);

обозначение по половому признаку {дама, женщина). Например: Ю. Гусман (режиссер): Я хочу сказать вот этой даме из Рязани... (Честный понедельник, 2009); обобщенные номинации (замена личного именования на название той организации или сообщества, которое представляет оппонент). Например:

А. Исаев (политик): Удивительным образом представители либералов демонстрируют собой абсолютно патерналистическое мышление (Судите сами, 2009);

А. Макаров (член ГД): Я с малым бизнесом говорю немножко больше, чем нанокорпорации (Судите сами, 2009).

Намеренный отказ от «идентификации» речевого партнера — это своего рода демонстративное понижение его значимости. Использование таких номинаций сопровождается, как правило, акцентированной сменой адресации и использованием он-дейксиса по отношению к присутствующему оппоненту. Обозначение речевого партнера через ow-дейксис является сигналом того, что говорящий намеренно игнорирует своего фактического адресата. Например:

М. Урнов (декан Высшей школы экономики) (указывая на С. Кургиняна): Вот он предлагает сохранить идеологию. Я против этого (Судите сами, 2009).

Употребление высказываний с он-дейксисом по отношению к оппоненту является не только нарушением режима диалога, но и нарушением этики, равно как и именование собеседника только по фамилии. Таким образом говорящий стремится к максимальному дистанцированию от оппонента, к понижению его статуса в глазах публики. И то и другое рассчитано на один и тот же перлокутивный эффект — подорвать доверие к точке зрения оппонента.

Таким образом, смысловые способы создания коммуникативного дисбаланса можно свести к ряду обобщенных

импликатур. По мнению говорящего, речевой партнер не имеет «права на речь», т. к. он: профессионально некомпетентен; не обладает достаточной коммуникативной компетентностью; сообщает неистинную информацию; не обладает должным авторитетом и потому не имеет права на идентифицирующее обозначение.

В публичном дискурсе, где предусмотрено равенство коммуникантов, трансляция этих смыслов как речевому партнеру, так и массовому (множественному) адресату является нарушением дискурсных конвенций.

Создание коммуникативного дисбаланса может осуществляться не только на смысловом, но и на структурном уровне как сознательное нарушение диалогического процесса.

Одним из основных условий нормального протекания диалогической коммуникации является более или менее последовательная мена коммуникативных ролей говорящего и слушающего. По этой причине перебивание и перехват речевого хода в публичном диалоге или полилоге расцениваются как нарушение коммуникативной этики, проявление неуважения к речевому партнеру. Нарушение последовательной мены коммуникативных ролей (перебивы) в гораздо большей степени свойственны тем стадиям коммуникации, которые характеризуются расхождением точек зрения участников коммуникации. При несовпадении позиций коммуникантов перебивание, как правило, «маркирует содержательно значимые отрезки дискурса в аргументации противника» [Gruber 1996: 61]. Например:

А.              Венедиктов (журналист): ...Я абсолютно не согласен, что Медведев...

Г. Павловский (политолог): Почитайте проект договора — он висит на медведевском сайте (Клинч,

2009).

Прерывание как попытка совершить свой речевой вклад в точке, не являющейся точкой потенциального перехода коммуникативных ролей, обусловлено установкой на захват речевого пространства. Борьба за коммуникативную инициативу реализуется в этом случае как речевая интервенция. Перехват речевого хода обусловлен намерением сбить про

грамму коммуникации и тем самым получить коммуникативное преимущество. Данное коммуникативное намерение реализуется как на структурном, так и на смысловом уровне. Содержание интервентного высказывания эксплицирует двойную интенцию адресанта: во-первых, выразить прямо или косвенно отношение к адресату, во-вторых, реструктурировать диалог, захватив в нем «место под солнцем». Например: Объясните, что вы имели в виду? — интервент- ная реплика: Я объясню, что имел в виду господин N1

Другим распространенным структурно-смысловым способом нарушения коммуникативного баланса является некорректное использование вопросительных конструкций. Вопрос, как известно, — это речевой акт, целью которого является получение информации. При корректном речепроизводстве именно вопрос в диалоге обеспечивает развитие коммуникации, т. к. требует обязательной ответной реплики речевого партнера. При установке адресанта на захват коммуникативного пространства вопросительные конструкции могут служить средством реализации тактик агрессивного речевого поведения.

Одной из широко распространенных в публичной коммуникации тактик такого рода является «школьный» вопрос. Это неожиданные вопросы, которые вынуждают оппонента демонстрировать эрудицию, но к которым он совершенно не готов. Коварство «школьных» вопросов заключается в том, что при явной простоте и очевидности ответа они «вбрасываются» в диалог вне видимой связи с текущими репликами и потому ставят адресата в тупик. Например: Сколько штатов в США? А вы знаете, кто такой Державин? и т. п. «Школьные» вопросы как тактика агрессивного речевого поведения адресанта призваны решить две задачи (порознь или одновременно): во-первых, организовать коммуникативный сбой, вынудив адресата быстро переключаться на другую тему, во-вторых, поставить адресата в подчиненное положение по отношению к оппоненту. В немалой степени этому способствует насмешливый тон говорящего.

Не менее активно используются для создания коммуникативного дисбаланса и риторические вопросы. Риторический вопрос как вопрос по форме и утверждение по содержанию

в монологической речи используется как средство активизации внимания слушателей. Диалогическая речь, как правило, не требует специальных средств активизации внимания речевых партнеров (особенно если это реплицирующий диалог). Внешне нормальное протекание коммуникативного акта обеспечивается чередованием коммуникативных ролей адресата и адресанта. Из этого следует, что риторический вопрос как вопрос, который не требует ответа, или как вопрос, ответ на который всем известен, диалогической коммуникации не свойствен. По этой причине именно риторический вопрос лежит в основе ряда агрессивных речевых тактик.

Во-первых, риторический вопрос, нередко приближаясь по смыслу к «школьному» вопросу, выполняет роль речевой провокации. Например: В. Третьяков (главный редактор журнала «Политический класс»): [Надеждин] говорит: «...Упало на Хиросиму...» Оно что, само упало? Может быть, кто-то это сбросил на Хиросиму? (риторический вопрос-провокация).

Б. Надеждин (политик): Американцы. А Вы не знали? (ответный риторический вопрос-провокация) (Судите сами, 2009).

Во-вторых, при помощи риторического вопроса может создаваться своего рода коммуникативная ловушка для адресата. Если реплика адресанта завершается риторическим вопросом, обращенным к речевому партнеру, оппонент, как правило, не успевает адекватно среагировать на противоречие между формой и содержанием последнего высказывания и пытается ответить на риторический вопрос, что неизбежно влечет за собой сбой в коммуникации.

В-третьих, риторический вопрос нередко реализует тактику «доведения до абсурда»: содержание вопроса таково, что даже попытка ответить на него ставит адресата в нелепое положение, поэтому вопрос «автоматически» становится риторическим, что нарушает процесс диалогического общения и создает коммуникативный дисбаланс. Например:

Н.              Стрижак (ведущая): ...Как сделать так, чтобы Россию слушали?

А.              Митрофанов (политик): Слушали кого? Вы сантехника своего слушаете? (Открытая студия, 2008).

Таким образом, в публичной диалогической коммуникации риторический вопрос является средством нарушения структурно-смыслового режима диалога.

Структурно-смысловым способом создания коммуникативного дисбаланса является также демонстративный отказ от коммуникации — высказываний, в которых говорящий декларирует свое нежелание продолжать общение (или вступать в общение). Демонстративный отказ от коммуникации — это либо отказ от создания общего коммуникативного (речевого) пространства (на начальном этапе коммуникации), либо уничтожение в одностороннем порядке уже созданного общего коммуникативного пространства. Если в межличностной непубличной коммуникации отказ от коммуникации имеет цель прекратить общение, то в публичном диалоге он, как правило, не означает желание адресанта выйти из дискурса. Прагматические клише, эксплицирующие отказ от коммуникации (не буду говорить, не буду комментировать, не хочу отвечать на вопрос и т. п.), сопровождаются комментарием, который прямо или косвенно содержит либо негативную оценку адресата, либо негативную оценку его высказывания: Я не буду отвечать на провокационные вопросы; я не хочу комментировать столь безответственные высказывания. Например:

К. Боровой (общественный деятель): Как можно ответить на глупый вопрос? (К барьеру, 2008).

Этот факт свидетельствует о том, что истинная цель использования данного приема в публичной коммуникации — этическая или коммуникативная дискредитация оппонента в глазах массового (множественного) адресата.

Итак, в публичном диалоге при вторжении в речевое пространство адресата говорящий преследует разные коммуникативные цели по отношению к непосредственному адресату (речевому партнеру) и по отношению к опосредованному адресату — множественному или массовому (зрители, слушатели). В первом случае — это стремление к речевому доминированию, во втором — дискредитация оппонента в глазах массового адресата, что позволяет обеспечить возможность речевого воздействия на максимально широкую аудиторию. При установке на речевую агрессию дискуссия перерастает в спор, при котором все средства хороши.

Агональный характер диалога, с одной стороны, подогревает интерес слушателя или зрителя к процессу коммуникации, с другой — отвлекает его от сути обсуждаемой проблемы: для массового (множественного) адресата становится важнее «кто кого». Следовательно, деформация речевого пространства непосредственного адресата (оппонента) влечет за собой деформацию коммуникативного пространства опосредованного адресата (слушателей, зрителей).

Речевая агрессия как вторжение в аксиологическое пространство адресата может быть представлена в любом типе коммуникации. Суть такого вторжения — в агрессивном навязывании адресату негативного отношения к референту высказывания.

Если объект агрессии находится вне коммуникации (не является непосредственным участником общения), то адресант может выразить свое отношение к нему прежде всего посредством оценочного высказывания. Оценочные высказывания адресанта как проявление агрессивного речевого поведения реализуют осознанную прагматическую цель — подчинить оценочные (аксиологические) установки адресата собственным коммуникативным интересам. Как уже отмечалось, коммуникативное пространство представляет собой зону реальных и потенциальных контактов каждого из участников коммуникации с точки зрения говорящего (адресанта). Эта зона в значительной степени определяется оценочными (ценностными) установками адресата. Стремление говорящего (адресанта) навязать адресату посредством деструктивных форм речевого поведения негативное отношение к предмету речи (к референту) есть не что иное, как вторжение в его аксиологическое пространство. Речевая агрессия как разновидность речевого поведения, коммуникативной перспективой которого является эскалация конфликта и деформация коммуникативного пространства, подразумевает намеренное негативизирующее воздействие. Следовательно, о вторжении в аксиологическое пространство адресата можно говорить только в связи с отрицательной оценкой. Деструктивные формы речевого поведения могут использоваться говорящим и при навязывании положительной оценки. Образцы такого речевого поведения широко представлены, например, в агитационном

дискурсе или в рекламе. Однако только при навязывании отрицательной оценки целевой установкой адресанта является инициирование реального или потенциального коммуникативного конфликта между объектом речевой агрессии (референтом высказывания) и адресатом. При навязывании положительной оценки в задачу говорящего никоим образом не может входить дисгармонизация коммуникативных отношений между предметом речи (референтом высказывания) и адресатом. В этом случае психологическое раздражение у адресата может возникнуть лишь от осознания несоответствия формы и содержания высказывания или вследствие недоверия к речевому жанру как таковому.

Речевая агрессия как вторжение в аксиологическое пространство имеет коммуникативно-прагматический смысл только тогда, когда объектом оценки является конкретное лицо (персонифицированный объект) или группа лиц, объединенных по какому-либо признаку (множественный, но в принципе исчисляемый объект), которые не просто известны адресату (включены в его апперцепционную базу), но входят в сферу его жизненных интересов. Например, в публичном дискурсе таковыми можно считать людей или группы людей, чья деятельность играет важную роль в различных сферах общественной жизни (политике, экономике, культуре). Такие объекты не просто нравятся или не нравятся адресату — они выступают как его реальные или потенциальные коммуникативные партнеры. Отсюда — дву- направленность речевого воздействия: непосредственное (на адресата-собеседника) и опосредованное (на косвенного адресата — референта высказывания). Следовательно, можно говорить о прямой и косвенной адресации такого агрессивного высказывания. По отношению к референту как к косвенному адресату речевая агрессия проявляется как дискредитация. По отношению к прямому адресату навязывание негативного отношения к референту является способом негативизирующего воздействия.

Целевая установка аксиологической дестабилизации коммуникативного пространства — разрушение коммуникативной перспективы между адресатом и предметом речи. Вторгаясь в сферу потенциальных коммуникативных контактов адресата, адресант фактически стремится сузить его

коммуникативное пространство. Одновременно происходит и опосредованное сужение коммуникативного пространства косвенного адресата, являющегося референтом высказывания. Например, дискредитация известного политика, деятеля науки или культуры снижает авторитетность его дискурса и фактически вычеркивает его из процесса публичной коммуникации, тогда как, например, попытка дискредитировать английскую королеву в глазах российского обывателя заведомо не повлечет за собой никаких коммуникативных последствий ни для той, ни для другой стороны. Обратим внимание на то, что при индуцировании положительной оценки такого сужения коммуникативного пространства не происходит. Наоборот, даже самый навязчивый с точки зрения форм речевого поведения дискурс, позитивно оценивающий предмет речи (например, агитационный дискурс «за кандидата N»), фактически направлен на расширение коммуникативного пространства адресата, поскольку целеустановкой такого дискурса является перспектива прямого или опосредованного контакта с референтом высказывания. Данный тип речевой агрессии может быть реализован как в межличностной, так и в публичной коммуникации. Упрощенно схема такого речевого взаимодействия выглядит следующим образом: А сообщает В негативную информацию о С, чтобы разрушить реальное или потенциальное общение В и С.

Перлокутивный эффект речевой агрессии, направленной на изменение аксиологических установок адресата, зависит от характера адресации и установки адресата. Здесь возможны три варианта:

если адресат разделяет негативное отношение адресанта к объекту агрессии, речевое поведение адресанта усиливает этот негатив, активизирует его собственную агрессию;

если адресат относится индифферентно к объекту агрессии, то, в зависимости от конкретной ситуации и степени авторитетности адресанта, он может либо поменять свое отношение на негативное (достижение искомого перлокутивного эффекта), либо остаться при своем мнении (коммуникативный нуль); если адресат положительно относится к объекту агрессии, то, скорее всего, его собственный агрессив

ный вектор обратится на субъект агрессии, т. е. на адресанта (коммуникативная неудача). Достижение перлокутивного эффекта здесь возможно лишь в том случае, если говорящий является непререкаемым авторитетом для адресата.

Выражение конкретным адресантом негативного (агрессивного) отношения к такому объекту определяется ситуацией или, например, темой общения, поэтому в ситуации массовой адресации (гетерогенная аудитория) при возможности всех трех сценариев воздействия негативная равнодействующая по отношению к такому объекту агрессии, как правило, не создается, следовательно, перлокутивный эффект агрессивного воздействия может быть достигнут только на уровне индивидуального или группового сознания.

Коммуникативная цель агрессивных высказываний в рассматриваемых ситуациях — «вербовка союзников», т. е. стремление индуцировать у адресата негативное отношение к объекту высказывания. Естественно, возникает вопрос: можно ли ставить знак равенства между любым высказыванием, содержащим негативную оценку предмета речи, и речевой агрессией?

Как известно, с позиций прагматики оценочные высказывания предназначены в первую очередь для воздействия на адресата. Важнейшей особенностью оценки является то, что в ней всегда присутствует субъективный фактор, взаимодействующий с объективным [Вольф 2002: 22]. Соотношение субъективного и объективного начал в оценочном высказывании может быть различным. Это зависит от объекта оценки, шкалы ценностей, принятых в данном социуме, конкретной речевой ситуации. Этим, по мнению Е. М. Вольф, определяется тот факт, что субъект оценки не всегда равен субъекту речи. «Оценка может быть высказана от одного определенного лица (индивидуальная оценка) или от «общего мнения», т. е. совокупности лиц, образующих некий социум с общими стереотипами, а также представлена как не имеющая субъекта и истинная в «реальном мире» [Вольф 2002: 69]. Ср.: Ни один порядочный человек не может уважать NN; всем известно, что NN вор ит. п. Сознательное нивелирование субъективного начала в оценочных высказываниях обеспечивает

категоричность негативной оценки и имеет вполне прагматическую цель. Преподнося собственную оценку как «общее мнение» или как непреложную истину, говорящий тем самым обеспечивает необходимое речевое воздействие на адресата. Дискредитация объекта агрессии производится в таких формах, при которых субъективная негативная оценка представляется как бесспорная и всеобщая, как истинная в «реальном мире».

В идеале оценочные высказывания (оценка-мнение, оценка-предположение) всегда нуждаются в мотивировке [Арутюнова 1999; Дмитровская 2003]. Отрицательная оценка — это маркированный член оценочной оппозиции, именно поэтому она в большей степени, чем положительная, требует конкретизации и экспликации [Арутюнова 1999]. Необходимость мотивировок обусловлена еще и тем, что в них находят отражение критерии оценки. Таким образом, если оценка намеренно не мотивируется, адресант не предоставляет возможность адресату опровергнуть эту оценку, т. е. оценка преподносится как бесспорная. Следовательно, негативное оценочное высказывание как элемент деструктивного речевого поведения (речевой агрессии) характеризуется, во-первых, категоричностью оценки (индивидуальная оценка дается как всеобщая); во-вторых, ее аксиоматичностью (негативная оценка никак не аргументируется).

В межличностной коммуникации (например, в бытовом дискурсе) адресант чаще всего выражает негативную оценку эксплицитно. В публичном дискурсе, как в письменном, так и в устном, негативизирующее воздействие на адресата осуществляется, как правило, более сложным путем. В письменном дискурсе стратегия дискредитации разворачивается как ряд последовательных речевых действий, требующих от адресата пошагового осмысления [Иссерс 2003]. В устном публичном дискурсе специфика отбора и организации языковых и речевых средств, стилистических и риторических приемов для выражения негативного отношения к предмету речи обусловливается тем, что устный публичный дискурс, как правило, жестко регламентирован, т. е. у говорящего нет времени для развернутых высказываний, поэтому выражение негативной оценки должно быть сконцентрировано в сравнительно небольшом речевом материале. Кроме

того, языковая и речевая специфика оценочных высказываний как в устном, так и в письменном публичном дискурсе определяется стремлением автора избежать прямолинейного выражения оценки, поскольку это снижает эффективность воздействия на массового адресата [Клушина 2008]. Именно поэтому в публичной коммуникации аксиоматичность негативной оценки чаще всего достигается за счет такой организации языковых и речевых средств, такого использования стилистических и риторических приемов, которые требуют «когнитивного вычисления» [Демьянков 1994: 23] оценочной импликатуры путем логического вывода, соотнесения с известными адресату фактами и событиями и т. д. В результате таких когнитивных процедур у адресата создается иллюзия самостоятельного вывода оценки. А это, как известно, «один из продуктивных способов внедрения новых знаний в модель мира реципиента» [Иссерс 2003: 162]. Этот общий принцип в значительной степени объясняет разнородность способов создания негативной оценки в публичном дискурсе.

Категоричность негативной оценки может обеспечиваться использованием языковых средств с негативной эмоционально-экспрессивной коннотацией, при этом данные языковые средства, как правило, характеризуют не сам референт (объект негативного отношения), а его действия. Например:

Г. Зюганов (политик): ...Он [Миронов] проголосовал за все правые, самые жесткие законы — от распродажи заводов, земель до недр, которые являются главным наследием (Национальный интерес, 2009).

А.              Ципко (политолог): ...Исаев хочет быть левым в «Единой России» ...Миронов - третий человек в государстве — создает левый противовес Грызлову. Это опять сумасшедший дом! И, кстати, это опасно для власти (Национальный интерес, 2009).

Наиболее распространенным способом выражения немотивированной категоричной оценки являются ярлыки- аллюзии. Воспроизводимость ярлыка обусловливает негативное восприятие объекта оценки как такового: ярлык актуализируется в сознании носителей языка как некая оценочная аксиома. Например:

В.              Жириновский: Честолюбец Горбачев, подкаблучник Горбачев. Он жену больше любил... Где империя? (Честный понедельник, 2009).

В принципе, немотивированная категоричная оценка может создаваться при помощи любых риторических (стилистических) приемов: иронии, градации, антитезы, гиперболы и т. д. Все разнообразие способов создания негативной оценки объединяется определенной прагматической задачей — сделать объект негативного отношения адресанта (референт высказывания) объектом негативного отношения адресата.

Речевая агрессия как вторжение в когнитивное пространство направлена на изменение представлений адресата о предмете речи на уровне концепта. Специфика данного типа речевой агрессии заключается в том, что отдельный адресант, выражая прямо или косвенно негативное отношение к предмету речи, выбирает его обозначение, руководствуясь в первую очередь задачами максимального нега- тивизирующего воздействия, не учитывая или сознательно игнорируя негативизацию стоящего за данным словом концепта[272].

Речевая агрессия как вторжение в когнитивное пространство адресата может быть связана с актуализацией одного из компонентов смысловой структуры концепта, с привнесением нового содержания в его структуру, с изменением соотношения смысловых компонентов[273].

На уровне индивидуального высказывания такая речевая агрессия осуществляется, как правило, двумя путями. Во-первых, это может быть актуализация негативнооценочного значения, находящегося на периферии концептуального поля. Например: «Для блондинок это слишком сложно». Как известно, в современном бытовом речеупотре- блении слово блондинка наряду с основным, общеизвестным значением женщина со светлыми волосами получает значение недалекая, легкомысленная женщина (девушка).

Смысловой сдвиг (оценка интеллектуальных способностей по цвету волос) усиливает негативизирующее воздействие, т. к. основан на приеме расширения: все блондинки глупые.

Во-вторых, негативизирующее воздействие на адресата может достигаться за счет контекстуального окружения, которое привносит отрицательную оценку в соответствующий концепт: «Женщина за рулем — все равно что обезьяна с гранатой!».

Как видим, в основе такого негативизирующего воздействия обычно лежат так называемые универсальные высказывания, которые не подлежат верификации [Поппер 2004], а потому, с точки зрения психологов, обладают особой воздействующей силой. В зависимости от ряда факторов, например от кратности воздействия, авторитетности адресанта ит. п., такого рода высказывания способны изменить оценку целого класса объектов, стоящих за данным концептом.

Подобные высказывания на уровне межличностной коммуникации не приводят к реструктуризации концепта. Даже вследствие весьма активного употребления такого рода высказываний вряд ли можно предположить, что ядерную зону концепта блондинка будет составлять значение недалекая, легкомысленная женщина (девушка), а концепта женщина — значение лицо, не способное управлять автомобилем. Однако «речевое общение есть тотальный процесс, который... функционирует как в пределах отдельных индивидуальных речевых актов, так и в масштабе всего общества... Если в индивидуальном коммуникативном акте достигаются ограниченные цели взаимопонимания партнеров по определенному конкретному объекту (духовному или физическому), то в рамках общества устанавливается взаимопонимание относительно использования, вообще говоря, закономерностей материального мира» [Колшанский 1984: 148].

Реструктуризация концепта происходит в коллективном когнитивном пространстве. По определению В. В. Красных, коллективное когнитивное пространство — это определенным образом структурированная совокупность знаний и представлений, которыми обладают все представители того или иного социума [Красных 2001: 164].

Концепт как ментальный комплекс знаний и представлений о той или иной реалии может претерпевать изменения в коллективном когнитивном пространстве только при наличии ряда факторов. Для того чтобы воздействовать на коллективное сознание, необходимо большое количество дискурсов и множество адресантов, поскольку «индивидуальное культурнолингвистическое представление, оставаясь самим собой, испытывает действие общепринятого, но в то же время может оказывать на него влияние и приводить (при поддержке других) [выделено нами. — Т.В.] к известным модификациям общепринятых в социуме культурно-языковых понятий» [Воробьев 1997: 74-75]. Своеобразным «проводником» таких модификаций является, в первую очередь, публичный дискурс. Такие изменения тесно связаны с экстралингвистиче- ской ситуацией. Известно, что концептуальные изменения особенно активно происходят на поворотных этапах развития общества [Воробьев 1997: 78; Вепрева 2002]. Как правило, таким изменениям подвергаются концепты, наиболее актуальные для данного общества в данный период. Изменениям в первую очередь подвергаются концепты, не обладающие конкретным содержанием и жесткой структурой (например, демократия, реформа и др.).

Речевая агрессия как вторжение в когнитивное пространство возможна только при наличии всех этих факторов. «Реконструкция концепта» — изменение содержания или перестройка смысловой структуры концепта [Демьянков 2001: 43-45; Вепрева 2002: 244-288] порождает «постоянные семантические сдвиги», которые, как замечает Д. X. Хаймс, «едва ли можно объяснить иначе, чем каким-то сдвигом в когнитивной ориентации» [Хаймс 1975: 234].

Привнесение в структуру концепта нового значения или актуализация одного из его смысловых компонентов при определенных условиях может сформировать негативное отношение к таким объектам на уровне массового сознания. Это происходит тогда, когда, во-первых, в публичном дискурсе постоянно и последовательно репрезентируется нега

тивное отношение к данным концептам, во-вторых, в качестве объектов негативного отношения выступают реалии, которые касаются интересов всего социума, т. е. социально значимые концепты. Наличие таких объектов негативного отношения определяется экстралингвистическими факторами: установкой на определенную идеологию, политической, экономической, культурной ситуацией в обществе. Такие объекты находятся в сфере ключевых интересов всего общества, если они связаны с угрозой безопасности, благополучию, здоровью ит. п. Чаще всего они представляют собой либо концепт с «размытым» смыслом (например, реформа), либо концепт, обозначающий некое неисчисляемое множество лиц, объединенных каким-либо признаком (чиновники, террористы).

Объективно в общественном сознании могут существовать концепты, в самом содержании которых уже заложено негативное воздействие на адресата (например, война, эпидемия, кризис и т. д.), т. е. негативные «оценочные компоненты таких лексем (и обозначаемых ими понятий) константны и всегда передаются при коммуникации» [Паршин 2003]. Активное употребление в публичном дискурсе лексем, репрезентирующих данные концепты, способно усиливать напряжение в обществе. В зависимости от внешних обстоятельств такое воздействие может ослабляться или усиливаться.

То, что язык является весьма действенным инструментом власти, политики, средством пропаганды — это на сегодняшний день уже аксиома. Этой проблеме посвящено значительное количество исследований [Блакар 1987; Вайнрих 1987; Дейк ван 1989, 2000; Водак 1997; Купина 1995, 1999; Шейгал 2000 и мн. др.]. Все эти исследования убедительно доказывают, что политика как особое употребление языка характеризуется «не столько стилистикой и словарем, сколько прежде всего особым отношением к реальности» [Золян 1996: 96]. Это особое отношение к реальности определяется, в первую очередь, идеологией. «Идеология представляет собою такую “картину мира” (способ его «изображения»), которая “истолковывает” действительность не с целью ее объективного познания, а с целью сублимирующего оправдания тех или иных групповых

интересов. Идеология — это коллективно вырабатываемая ценностно-смысловая сетка, помещенная между индивидом и миром и опосредующая его отношение к этому миру» [Косиков 1994: 280]. В тоталитарном государстве объекты агрессии могут создаваться целенаправленно, в угоду определенным идеологическим установкам. В качестве таких объектов чаще всего выступают концепты, которые Дж. Лакофф называет «спорными», поскольку они имеют в своем составе не подвергаемый сомнению, но недоопреде- ленный центральный концепт, который может расширяться на основе идеологии [Lakoff 1995][274]. Идеологизированные объекты агрессии обычно создаются путем насильственного наведения негативизирующей семы на изначально нейтральное понятие. Происходит своего рода назначение того или иного концепта на роль «отрицательного героя». «В раздражающих ситуациях, которые наилучшим образом вызывают воодушевление и целенаправленно создаются демагогами, прежде всего должна присутствовать угроза высоко почитаемым ценностям. Враг или его муляж могут быть выбраны почти произвольно и — подобно угрожаемым ценностям — могут быть конкретными или абстрактными. “Эти” евреи, боши, гунны, эксплуататоры, тираны и т. д. годятся так же, как мировой капитализм, большевизм и другие “измы”» [Лоренц 1994: 252].

При создании идеологизированных объектов речевой агрессии негативизирующее воздействие идет «извне». Цель — внушить массовому адресату, что данный объект представляет опасность для всех и каждого, притом что такая опасность на повседневном, бытовом уровне в социуме не ощущается. Например, в политическом дискурсе советского периода стремление представить США как главного внешнего врага реализовывалось не столько через идею идеологического противостояния, сколько

связывалось с угрозой ядернои воины. С этой же целью создавались алогичные, сильнодействующие номинации, например «враг народа». В данном случае налицо попытка представить конкретного человека как опасного для всего общества. «Именно государственная языковая политика разрабатывает направления вербальной агрессии, определяет формально-содержательную организацию системы стандартизованных идеологических примитивов, которые легко вводятся в языковое сознание и выступают в качестве операторов коммуникативного взаимодействия во всех сферах языкового существования» [Купина 2001: 236]. Поскольку вопрос о верификации информации в условиях тоталитарного государства не мог ставиться в принципе, успех таких пропагандистских действий зависел от доверия к источнику сообщения (т. е. к власти и, соответственно, к подконтрольным власти СМИ). Если власть пользуется безграничным доверием, то при помощи пропаганды она не просто воздействует на когнитивное пространство массового адресата, она в значительной степени формирует это когнитивное пространство, создавая в нем в случае необходимости те или иные объекты агрессии.

Если же доверие к источнику информации, т. е. к власти, ослабевает, то ослабевает и влияние на концептосфе- ру массового адресата. Перлокутивный эффект в таком случае проявляется на уровне внешнего поведения общества, при этом коллективное когнитивное пространство не деформируется (говорим одно, думаем другое). Особенно ярко такое расхождение наблюдалось в тех случаях, когда на роль социумных объектов агрессии «назначались» реалии, работающие на определенную идеологическую программу и никак не затрагивающие интересов общества «здесь и сейчас». Обычный человек действовал по предписанным властью правилам. Горячо осуждая на митингах и собраниях «чилийскую хунту», «израильский сионизм» ит. п., «простой советский человек» вряд ли воспринимал данные объекты как реальную угрозу своей безопасности. В связи с этим применительно к публичному дискурсу периода тоталитарного государства (особенно в 1970-е—80-е годы) в ряде случаев о социумных

объектах речевой агрессии можно говорить скорее как о квазиобъектах (псевдообъектах). По мере того как растет недоверие общества к власти, число таких квазиобъектов увеличивается.

Изменение политической системы ведет, как известно, к изменению структуры и содержания публичного дискурса. Если в тоталитарном государстве идеологизированные объекты фактически создаются в публичном дискурсе (пропагандистские тексты, СМИ, политический дискурс различного характера, официальные тексты и т. д.), то при отсутствии жесткого контроля над публичным дискурсом имеет место «стихийное» формирование социумных объектов агрессии.

Толчком для появления новых объектов речевой агрессии в социуме служит как некое экстремальное событие, затрагивающее интересы всего общества, так и вполне привычная социально-политическая ситуация, которая по тем или иным причинам не устраивает общество. Любая серьезная общественная проблема требует ответа на вопрос: «Кто виноват?». Объективная масштабность проблемы исключает возможность некой персональной ответственности. В результате установления логической связи между негативными изменениями или событиями в жизни общества и тем объектом, который с той или иной степенью очевидности может быть признан причиной (виновником) существующего положения, возникает необходимость обозначения того, кто представляет опасность для всех и каждого или мешает комфортному существованию всех и каждого. Это должна быть достаточно абстрактная номинация, которая могла бы соответствовать максимальному количеству референтов[275]. Семантические параметры такой номинации определяют, как правило, экстралингвистические условия, однако на выбор номинации влияют также и внутриязыковые факто

ры: тенденция к универбации, дериватоспособность и т. д. Как правило, данные номинации изначально нейтральны по своим эмоционально-экспрессивным характеристикам. Совпадение экстралингвистических и интралингвистических факторов приводит к тому, что данное обозначение начинает употребляться во множестве дискурсов (например, СМИ, публичная речь, бытовое общение) в негативном контексте, что приводит к изменению социальной оценки и, в конечном счете, негативизирует весь концепт, стоящий за данным словом.

Степень прозрачности такого процесса зависит от того, насколько очевидна связь между экстралингвистической ситуацией и номинацией объекта агрессии. Так, например, во время Великой Отечественной войны обозначение немец фактически становится тождественным понятию «враг», «фашист». Первоначальное нейтральное значение национальной принадлежности отодвигается на второй план. Под воздействием внешней ситуации в концепт включается новое содержание, которое остается актуальным для определенного периода (Великая Отечественная война и послевоенный период). Очевидно, что указанные изменения в содержании концепта немец произошли стихийно, под воздействием экстралингвистических факторов, а не под влиянием пропаганды.

Гораздо сложнее проследить процесс формирования социумных объектов агрессии, когда причина возникновения негативной ситуации в обществе не столь очевидна. Поэтапно процесс формирования социумных объектов можно представить следующим образом. Экстралингвистические факторы (значимые для всего общества события или обстоятельства) служат основанием для создания значительного количества дискурсов, включающих, в свою очередь, высказывания с негативной модальностью, в которых присутствует данный объект, причем его конкретная референция может быть разной. Например, государство может означать президент, правительство, местные органы власти, парламент ит. д. Отмечая «громадное значение» оценки в высказывании, рассчитанном на широкую социальную аудиторию, М. М. Бахтин (В. Н. Волошинов) писал, что су

щественные социальные оценки вырастают из общности «окружающего говорящих бытия» [Волошинов 2000: 83-84]. То, что употребление слова в определенном контексте влияет на изменение его статуса в массовом языковом сознании, неоднократно отмечалось во многих лингвистических исследованиях [Булыгина, Шмелев 1997; Клушина 2008 и др.]. «Контекст — мощный механизм формирования нужной оценки у нейтральной номинации. Оценка закладывается не в сему номинации, а эксплицируется в ее словесном окружении... Пейоративное или мелиоративное значение у нейтрального слова развивается через формирование у него заданной коннотации при сохранении нейтральной семы» [Клушина 2008: 108]. Если исходить из того, что «смысл слова всецело определяется контекстом» [Волошинов 2000а: 415], то становится ясно, что следующий этап — это формирование негативной оценки. «Как только оценка из формальных моментов перекинулась в содержание, можно с уверенностью сказать, что подготовляется переоценка» [Волошинов 2000: 80]. В этом случае формирование негативной оценки сопровождается определенными смысловыми сдвигами внутри концепта, и это неизбежно влечет за собой нега- тивизацию концепта в целом. «Предметное значение формируется оценкой, ведь оценка определяет, что данное предметное значение вошло в кругозор говорящих — как в ближайший, так и в более широкий социальный кругозор данной социальной группы... Изменение значения есть, в сущности, всегда переоценка: перемещение данного слова из одного ценностного контекста в другой» [Волошинов 2000а: 439]. В этом смысле публичный дискурс отражает объективно существующую в социуме негативную ситуацию. Публичный дискурс лишь находит оптимальное обозначение таких объектов, которые эту ситуацию создают, т. е. реальные объекты речевой агрессии не навязываются, а лишь обозначаются через публичный дискурс, поскольку «семантические преобразования происходят в языке тогда, когда они отвечают потребностям социума» [Фоменко 2001: 167]. По мнению Г. Г. Хазагерова, СМИ вовсе не способны изменять картину мира: всякое новое или вошедшее в моду слово, даже пережив «реконцептуализацию»,

попадает «в уже заселенное пространство» [Хазагеров 2002][276].

«В масштабе речевого общения социального коллектива» перлокутивный эффект проявляется не как непосредственное следствие отдельного высказывания, а как результат многократного длительного речевого воздействия. Если в межличностной диалогической коммуникации реакция на речевую агрессию следует немедленно, в следующей реплике, то данный тип речевой агрессии рассчитан на «активно-ответное понимание замедленного действия» [Бахтин 1996].

Чаще всего такие объекты речевой агрессии базируются на известной оппозиции «свои — чужие». На основе этой оппозиции объекты агрессии могут быть представлены различными концептами, которые, в свою очередь, могут быть репрезентированы различными лексическими средствами. Процесс формирования объектов речевой агрессии наиболее активно проявляется в трех социально значимых оппозициях: «народ — власть»; «русские — нерусские» и «бедные — богатые». Как известно, наличие данных оппозиций в социуме всегда является источником скрытых или явных социальных конфликтов. В рамках указанных оппозиций в качестве объектов агрессии могут актуализироваться различные концепты. Так, в современном российском коллективном когнитивном пространстве в рамках оппозиции «бедные — богатые» в конце XX — начале XXI века в качестве объектов речевой агрессии последовательно выступали концепты коммерсанты — бизнесмены — новые русские — олигархи и т. д. В рамках оппозиции «русские — нерусские» в определенные периоды новейшей российской истории социумными

объектами агрессии становились концепты чеченцы, исламисты.

В настоящий момент в коллективном когнитивном пространстве в качестве объектов речевой агрессии особую актуальность приобретают концепты мигранты и милиция. Достаточно обратить внимание на то, что в различных типах публичного дискурса с номинацией мигранты активно употребляется военная (агональная) лексика: мигранты наступают, вытесняют, захватывают и т. п., а в контекстуальном окружении лексемы милиция и ее производных преобладают слова с негативной эмоциональноэкспрессивной коннотацией: милиция коррумпированная, преступная; милиция воюет против собственного народа; милицейский беспредел и т. п. Безусловно, круг подобных объектов может сужаться или расширяться в зависимости от экстралингвистических факторов. Однако общий принцип формирования социумных объектов речевой агрессии универсален, и на основе этого принципа можно при необходимости «просчитывать» перспективу возможных социальных конфликтов.

Таким образом, речевая агрессия — это конфликтогенное речевое поведение, в основе которого лежит установка на субъектно-объектный тип общения и негативизирующее воздействие на адресата. Речевая агрессия может проявляться в рамках любого типа общения (межличностного, группового, массового) и любого дискурса, независимо от его временных и национальных факторов.

Если агрессия представляет собой деструктивное речевое поведение, то толерантность и вежливость являют собой конструктивные типы речевого взаимодействия, ориентированные в той или иной степени на создание гармоничного коммуникативного пространства

Лингвистическое осмысление термина «толерантность» осуществляется с разных позиций: когнитивных, культурологических, психолингвистических и т. д. [Философские и лигвокультурологические проблемы толерантности, 2005]. Однако при любом подходе следует признать, что «условием возникновения проблемы толерантности является только ситуация конфликта (в широком понимании), ситуация разногласий, взаимного отрицания ценностей и норм другого

субъекта. ...Нельзя быть толерантным (или нетолерантным) к тому, до чего нам нет никакого дела» [Михайлова 2005: 100].

С прагмалингвистических позиций толерантность как тип речевого поведения подразумевает установку на сохранение в неприкосновенности коммуникативного пространства как адресанта, так и адресата.

В собственно речевой сфере толерантность проявляется в установке на сбалансированный диалог: речевые партнеры действуют в соответствии с дискурсивными параметрами. На структурно-смысловом уровне коммуникативный баланс достигается за счет последовательной, зачастую акцентированной мены коммуникативных ролей (говорящий — слушающий), при отсутствии как речевых придержек, так и речевых поддержек, как перехвата, так и подхвата реплик речевого партнера.

Сохранение речевого паритета обеспечивается тем, что оценка реплик речевого партнера акцентирует, с одной стороны, несогласие с его точкой зрения, с другой — право на существование этой позиции. Например:

JI. Якобсон (первый проректор Государственного университета Высшая школа экономики): Формально говоря, я согласен. А по существу — не совсем, и вот почему... (Судите сами, 2009).

М. Хазин (президент консалтинговой компании «Неокон»): Это спорное утверждение. Обратите внимание: все говорят о кризисе, но почему-то публично не обсуждается его причина (Судите сами, 2009).

Толерантное речевое поведение может реализоваться как уход от конфликта, когда, например, говорящий не реагирует на речевую провокацию собеседника:

М. Шевченко (телеведущий): То есть выполнение социальных обязательств, поднятие пенсий — это ошибка? Не надо пенсии поднимать? (вопрос- провокация).

JI. Гозман (сопредседатель партии «Правое дело»): Я считаю очень серьезной ошибкой то, что необходимые меры откладываются на потом, лишь бы не было неприятностей сейчас, лишь бы все были довольны сейчас (Судите сами, 2009).

В аксиологической сфере речевого пространства в качестве показателей установки на толерантное речевое поведение могут выступать, например, указания на субъективный характер оценки (это мое личное мнение), апелляция к авторитету как способ объективации оценки (это точка зрения N) ит. д.:

Д. Медведев (Президент РФ): Я не считаю правильным возвращаться к выборности губернаторов, во всяком случае, в исторической перспективе. Это моя точка зрения. Естественно, всякий человеку который впоследствии будет работать в должности Президента, может свою точку зрения предъявить общественности. Но мне кажется, что для России это наиболее оптимальная система управления... (Интервью белорусским СМИ 23 ноября 2009 года).

Толерантность может проявляться как по отношению к адресату, так и к предмету речи (референту). В этом случае толерантность реализуется через тактику ухода от конфликтных тем, и это позволяет нейтрализовать негативность предшествующего высказывания. Например:

В.              Новодворская (политик): ...Мне сдается, что те члены МОК, которые выбирали такое удачное место для Олимпиады и летней и зимней в Пекине и Сочи, очень- таки продавались, и за хорошую, наверное, сумму.

О.              Бычкова (журналист): Ладно, мы не будем говорить о тому о чем не знаем (Интервью на радио «Эхо Москвы», 2007). Жириновский (политик): Его надо под суд отдать, Горбачева. Минаев (ведущий): Я вас услышал. Мы говорим о падении Берлинской стены, но НАТО у восточных границ. Это не только следствие падения стены. Это следствие развала СССР (Честный понедельник, 2009).

В когнитивной сфере коммуникативного пространства толерантность проявляется как возможность представления предмета речи с разных позиций (Вы рассуждаете как экономист, а я как юрист). Например:

М. Фишман (главный редактор журнала «Русский Ньюсуик»): Я позволю себе рассуждать как обыва-

телъ. Я все-таки журналист, а не профессиональный экономист (Судите сами, 2009).

Корр.: Но есть страны, которые не являются полностью суверенными, потому что, например, у них нет собственной финансовой системы, хотя, конечно, есть границы и конституция...

Д. А. Медведев (Президент РФ): Здесь и находится корень расхождения между вашим пониманием и моим. Для меня «суверенитет» — понятие юридическое, а для вас — элемент экономического устройства страны. Это, на мой взгляд, разные вещи. В выражении «суверенная демократия» просматривается еще и калька с английского sovereign democracy. Но для нас эта калька не вполне подходит. Во-первых, у нас разное понимание и правовой системы, и даже некоторых правовых терминов. Во-вторых, в этой конструкции термин sovereign, по-видимому, означает все-таки не «суверенный» в нашем понимании, а «государственный» или «национальный» (Интервью журналу «Эксперт», 2006 г.).

В данном случае потенциальный когнитивный конфликт переводится на уровень лингвокультурных расхождений, переходит в своего рода «спор о терминах», который толе- рантно разрешается.

Вежливость и толерантность рассматриваются как тесно взаимосвязанные коммуникативные категории. Вежливость может рассматриваться как внешнее проявление толерантности, как одна из составляющих толерантного поведения [Михайлова 2005: 107]. Одна из самых известных западных теорий — теория позитивной и негативной вежливости П. Браун и С. Левинсона, базирующаяся на социолингвистических установках, фактически включает в стратегии вежливости и толерантное речевое взаимодействие [Brown, Levinson 1987].

В большинстве исследований категория вежливости представлена как необходимый фактор оптимального взаимодействия в определенном этнокультурном пространстве [Кастлер 2004, Формановская 2005, Ларина 2004, 2005 и др.]. Т. В. Ларина определяет вежливость как категорию более широкого плана, чем этикет, как национально-специфическую систему коммуникативных

стратегий, нацеленных на эффективное бесконфликтное общение, которые формируют кооперативно-конформный коммуникативный стиль [Ларина 2004]. Этот стиль отличается «ярко выраженной ориентированностью на партнера по коммуникации», имитирует настроенность на него [Ларина 2005: 251].

На наш взгляд, с точки зрения прагматических характеристик, вежливость представляет собой особый тип речевого поведения, который подразумевает стремление говорящего к взаимодействию, т. е. к созданию качественно нового речевого, аксиологического и когнитивного поля. Такой тип взаимодействия позволяет не только уважать чужую позицию, но и изменять свою. Чем более успешно реализуется данный тип речевого поведения, тем шире сфера общего коммуникативного пространства, тем успешнее коммуникация.

В речевом пространстве диалога данный тип речевого поведения реализуется через акцентированную передачу коммуникативной инициативы (открытые вопросы, реплики, побуждающие партнера к речевой активности и т. д.), речевые поддержки, подхваты реплик речевого партнера. Например:

М. Хазин (президент консалтинговой компании «Неокон»): Мы стали отдавать те долги, которые мы набрали в предыдущие годы. А государство стало это компенсировать...

О.              Вьюгин (председатель совета директоров ОАО МДМ Банк): ...чтобы поддержать этот спрос. Вот в этом суть стабилизации (подхват реплики) (Судите сами, 2009).

В аксиологической сфере вежливость как тип речевого поведения может реализоваться посредством различных речевых тактик:

как согласованность адресанта и адресата в оценке предмета речи. Например:

С. Бунтман (ведущий): ...Дебаты — вещь какая-то совершенно упоительная. Познер (тележурналист): Это колоссально интересно (Особое мнение, 2008). Бунтман: Америке повезло, что она вышла из кризиса с очень приличным человеком.

В.              Познер: Рузвельту ...надо было поставить просто памятник из золота (Особое мнение, 2008);

как позитивная оценка высказывания речевого партнера. Например: Фадеев: Это Ваше замечание, мне кажется, было очень правильным и очень точным, когда Вы сослались на статью президента Медведева, где он говорит, что социальное государство — это не только собес. (Судите сами, 2009);

как признание компетентности оппонента. Например:

Л. Радзиховский (журналист): Леша [А. Венедиктов] лучше знает историю, чем я, он не даст мне соврать (Народ против, 2009).

Стратегия вежливости как речевого поведения может быть реализована при помощи языковых и речевых средств. Например: Спивакова (телеведущая): Скажите, а как относятся к этому Ваши хористы? Минин (художественный руководитель и главный дирижер Московского государственного академического камерного хора): Артисты хора. Спивакова:              Да, конечно, артисты хора...

(Камертон, 2007).

Поправка В. Минина указывает на то, что для него понятия хорист и артист хора аксиологически не равны. Номинация хористы, с его точки зрения, обладает более сниженной коннотацией по сравнению с номинацией артисты хора. Соглашаясь с предложенной номинацией, собеседник дает понять речевому партнеру, что принимает его систему ценностей (в данном случае вопреки языковым реалиям)[277].

Такая аксиологическая «подстройка» может происходить и на стилистическом уровне. Например:

С.              Спивакова — В. Минину: Пять лет назад Господь забрал Вашу жену (Камертон, 2007).

Адресант выбирает самый стилистически высокий синоним глагола умереть, подчеркивая таким образом свое уважение к ценностям адресата.

В когнитивной сфере вежливость проявляется как стремление говорящего гармонизировать собственное представление о предмете речи с представлением адресата. На содержательном уровне это уточнения, дополнения и т. п. Например:

В. Мединский (депутат Госдумы): ...Вот ситуация в перспективе с размыванием среднего класса. Ее максимальная опасность именно в том, что люди теряют собственность или перспективы обрести собственность...

Д. Киселев (ведущий): Превращаются в пролетариев.

В.              Мединский: Превращаются в потенциального пролетария, в человека, которому нечего терять, кроме своих цепей, а это самое страшное.

Д. Киселев: И он идет на улицу... (Национальный интерес, 2009).

В данном случае второй собеседник (Д. Киселев) дополняет и конкретизирует высказывание речевого партнера, расширяя представление о предмете речи.

Гармонизация представлений о предмете речи может происходить на языковом уровне путем уточнения и согласования значимых для данного дискурса понятий. Например:

Г. Павловский (политолог): ...Калининградская история, как к ней ни относиться, она совершенно явная альтернатива тому, как проводит митинги и демонстрации так называемая внесистемная оппозиция в Москве.

Б.Немцов (политик): А почему «так называемая»? Просто внесистемная.

Г. Павловский: Хорошо, просто внесистемная (Клинч, 2010).

Коммуникативно-дискурсивный анализ каждого из коммуникативно-прагматических типов речевого поведения — предмет специального изучения. Дальнейшее исследование речевых тактик, специфических приемов, речевых и языковых средств, характерных для данных типов речевого взаимодействия, позволит, в конечном счете, выйти на проблему оптимального общения в различных типах дискурса.