Конфликтный характер политической коммуникации

тической коммуникации — политический дискурс [Шейгал 2000].

Этот тип коммуникации, с одной стороны, а с другой — журналистика и публицистика сущностно близки [СМИ и политика 2007]. В их основе — текущая действительность, подача которой для аудитории в речах политиков и в выступлениях журналистов носит интерпретирующий характер [Демьянков 2004: 68—83]. Тексты публицистики и политики, исходя из общности их ценностно-аргументативных систем, характеризуются такой стилевой чертой, как социальная оценочность [Солганик 1981]. Стилистическая норма (которую мы понимаем, в отличие от норм текстопо- рождения, как употребление маркированных ресурсов, собственных и иностилевых, в дискурсивно и жанрово определенных текстах) у них одинакова — это конструктивный принцип «экспрессия — стандарт» [Костомаров 1971]. Но несомненна разница политической коммуникации, с одной стороны, и публицистики с журналистикой — с другой: она предопределена разными системами экстралингвистических регуляторов — функциями и эффектами, темами и проблемами, конфигурацией заказчиков текстов, их авторов и реципиентов [Чудинов 2008].

Определяющая роль традиционных масс-медиа в электоральных процессах и в формировании массовых политических установок позволила охарактеризовать СМИ как «четвертую власть». Однако это всего лишь метафора; отношения журналистики и политики, точнее, отношения журналистов и политиков издавна являются более или менее (в зависимости от исторических и местных условий) конкурентными и конфликтными [Кара-Мурза 2007].

Речевое преступление — явление той же природы, что и коммуникативная неудача и коммуникативный конфликт. В них воплощается некооперативный тип общения и проявляется инвективная (бранная) функция языка [Голев 1999]. В одной из первых работ о КН авторы утверждали, что «само понятие коммуникативной неудачи, покоящееся на некоторых общих особенностях социальной и индивидуальной природы человека, имеет универсальные черты» [Ермакова, Земская 2004: 646] и что причины неудач коренятся и в устройстве кода — естественного языка с его асимметрично

стью, и в человеческом факторе (в психологических типах коммуникантов и в их ситуативных установках), и в экстра- комму никативных, деятельностных обстоятельствах.

Коммуникативный конфликт — частный случай конфликтного взаимодействия. «Под конфликтом (от лат. conflictus — столкновение) мы понимаем ситуацию, в которой происходит 1) столкновение 2) двух сторон (участников конфликта) 3) по поводу разногласия интересов, целей, взглядов, 4) в результате которого одна из сторон (5) сознательно и активно действует в ущерб другой (физически или вербально), а 5) вторая сторона, осознавая, что действия направлены против ее интересов, предпринимает ответные действия против первого участника» [Третьякова 2000: 143]. Конфликт — явление инструментальное, обладающее и конструктивными, и деструктивными функциями и последствиями [Мишланов 2009: 280-296]. В частности, «политический конфликт — это область политических отношений, в которой различные субъекты ведут борьбу за утверждение нужных им ценностей и определенный статус, политическую власть и ресурсы на основе нейтрализации, нанесения ущерба или поражения противника» [Курбатов 2007: 214]. Средством достижения политических целей часто становится конфликт коммуникативный, в том числе в своей «острой форме» речевого преступления.

Одна из первых исследовательниц языка конфликта

Н.              В. Муравьева пользуется его психологическим определением как «типа общения, в основе которого лежат реальные или иллюзорные, объективные или субъективные и в различной степени осознаваемые противоречия в целях общающихся личностей при попытках их разрешения на фоне острых эмоциональных состояний».

негативизмом. КН легко исправляется переспросом или са- мопоправкой. Но если коммуниканты упорствуют — это верный признак конфликта [Кара-Мурза 2010].

«Основная часть КН порождена сдвигом в сторону “ухудшения” понимания коммуникативных намерений говорящего» [Земская, Ермакова 2004: 645]. В ряде случаев собеседник желает создать видимость непонимания; такую коммуникативную неудачу авторы характеризуют как манипуляцию [Там же: 630]. Эти свойства КН допустимо экстраполировать — по нарастающей — и на феномен коммуникативного конфликта, и на речевое преступление.

Неадекватность понимания текста имеет двоякую природу: она может быть добросовестным заблуждением, которое вызвано недопониманием сложных закономерностей массовой коммуникации, в которой осуществляются важные социальные задачи и существуют свои творческие законы, своя поэтика; незнанием функций журналистики или политического дискурса, жанровой целеустановки конфликтного текста, особенностей медиаформатов общения. Такое непонимание можно назвать мизинтерпретацией. А манипулятивное, намеренное непонимание ведет к эскалации конфликта — к попытке возбуждения дела о речевом преступлении относительно законосообразного, деонтологически выверенного, нормативного текста. Политики или чиновники приписывают себе неиспытанные моральные страдания, защищают от критики отсутствующую репутацию, пытаясь расправиться с конкурентами или с обличителями и рассчитывая на коррумпированность суда. Недобросовестную интерпретацию, частую в информационных спорах, по аналогии с дезинформацией мы назвали дезинтерпретацией [Кара-Мурза 2009].

С точки зрения стадий конфликта и конфронтационного настроя участников обнаруживается два типа: конфликт воплощения, вербализации, связанный с интенцией автора, часто — агрессивной (мы его называем инициальным); и конфликт понимания, обусловленный намеренно неверным истолкованием истинных замыслов автора со стороны реципиента (конфликт респонсивный, ответный). Для политической коммуникации характерны оба конфликта.

02.03.04 «Ъ» опубликовал заметку с названием Сергея Миронова обвиняют в клевете. Ее содержание: канди

дат в президенты И. Хакамада обратилась в Генпрокуратуру с заявлением о возбуждении уголовного дела по статье «Клевета» в отношении другого кандидата в президенты — спикера Совета Федерации С. Миронова. Поводом послужило высказывание С. Миронова на теледебатах канала «Россия» о том, что г-жу Хакамаду спонсируют люди, совершившие преступления и не граждане России. Истица отметила, что среди пожертвовавших в ее избирательный фонд нет ни одного лица, осужденного по приговору суда за совершение преступления. Газета пишет: По убеждению кандидата в президенты, господин Миронов своими словами «внушает избирателям мысль о нарушении ею моральных принципов и утверждает, что она нарушает законодательство РФ». Обратившись одновременно в Калининский федеральный суд Санкт-Петербурга с гражданским иском о защите чести, достоинства и деловой репутации, г-жа Хакамада не потребовала от спикера С. Миронова компенсации морального вреда, считая, что высказывания, порочащие честь и достоинство других людей, должны компенсироваться только публичным опровержением. Спикер С. Миронов объявил о подготовке встречного иска к И. Хакамаде, поскольку она заявила о том, что я являюсь не только следователем и прокурором, но и палачом в одном лице. За слово «палач», — пишет «Ъ», — по мнению спикера СФ, госпожа Хакамада должна отвечать в суде.

Особого внимания заслуживает сложная субъектная конфигурация медиаконфликта. С одной стороны, его участниками становятся равновеликие политические фигуры, а с другой — в противостояние с политиком вовлекается фигура более «легкая» — журналист, обычно вместе с изданием.

ДИАГНОЗ ПОДТВЕРДИЛСЯ. Ставропольский журналист победил «шумного и амбициозного, но абсолютно недееспособного» губернатора в Страсбургском суде — известила «Новая газета» (№ 14, февраль 2007 г.).

В феврале 2002 г. губернатор Ставрополья Александр Черногоров подал в краевую прокуратуру иск против глав

ного редактора газеты «Новый гражданский мир» Василия Красули за статью «Черногоров подбирается к Ставрополю», в которой увидел «сведения клеветнического характера» во фразе: ...наш шумный и амбициозный, но абсолютно недееспособный губернатор вот-вот приберет к рукам и краевой центр. Следствие не обнаружило клевету, но журналиста обвинили в другом речевом преступлении — в том, что он, «предварительно вступив в преступный сговор с неустановленным лицом с целью оскорбления представителя власти», опубликовал статью, которая содержала «выраженное в неприличной форме унижение чести и достоинства губернатора Ставропольского края А. Черногорова в связи с исполнением им своих обязанностей», и привлекли к уголовной ответственности. «Лингвистическая экспертиза, проведенная Гильдией экспертов по документальным и информационным спорам (так в «Новой газете». — Е.К.-М.), не только не выявила в статье признаков клеветы и оскорбления, но и доказала уместность использования слова «недееспособный» в контексте статьи. Но суд к мнению экспертов не прислушался, хотя и проявил некоторую «гуманность», lt;...gt; признав Красулю виновным в клевете, приговорил его к лишению свободы на один год условно». Журналист подавал апелляцию в краевой суд и обращение в правительство России, но везде ему подтверждали правомерность уголовного наказания. Он подал жалобу в Европейский суд по правам человека — высшую международную правовую инстанцию, признанную и в России. ЕСПЧ счел В. Красулю невиновным, обязав Россию выплатить ему 4 тыс.

Перед нами типичная ситуация отечественной политической коммуникации — острый информационный конфликт между крупным журналистом и губернатором, который в критической публикации в свой адрес видит личное оскорбление, тогда как правоохранительные органы трактуют журналистское выступление как уголовное преступление — оскорбление представителя власти (ст. 319 УК РФ). По запросу ответчика была выполнена лингвистическая эксперти

за (ЛЭ), задачей которой было определить присутствие или отсутствие лингвистических признаков данного речевого преступления. ЛЭ была осуществлена в особой — юрислинг- вистической — понятийной системе, на основании которой судебное решение принималось уже в собственно юридической терминологии. ЕСПЧ использовал ее выводы в качестве аргумента, указав на отсутствие состава преступления в статье В. Красули.

В последнее время в медиаконфликтах выдвинулась такая фигура, как интерпретатор-«активист», — чиновник или политик, вовлеченный в правящие структуры, с подозрением относящийся ко всякой критике и обвиняющий за нее редакцию и/или журналиста в крамольных оппозиционных устремлениях и/или финансовой нечистоплотности.

В томской газете хотят поставить точку. Оппозиционное издание предложено закрыть за «огульную пропаганду » — так в «Ъ» от 30 марта 2009 г. обозначена ситуация, сложившаяся вокруг газеты «Томская неделя», главный редактор которой А. Деев был основным конкурентом мэра города Н. Николайчука, члена «Единой России», на недавно прошедших выборах главы Томска. В ходе избирательной кампании А. Деев выступал с резкой критикой действующей власти; этим возмутился С. Руденко — депутат Томской облдумы от ЛДПР. Это была не гражданская позиция, а целенаправленная, кем-то профинансированная и купленная позиция с целью опорочить все положительные начинания в городе. «“Томская неделя” — такая газета, которую уже пора закрывать», — сделал господин Руденко вывод из прочитанного. Руководству области он посоветовал черпать опыт решения подобных проблем у КПСС. «Даже коммунисты до последнего дня существования своей партии выгоняли диссидентов, сажали их в психушки, высылали за границу. Партия власти пять лет относительно у власти, и уже так расслабиться!» — сказал он, — процитировала депутата журналистка «Ъ» Е. Литвинова. Негативной интерпретации («выводу из прочитанного») здесь подверглась социальная функция газеты и ее политическая позиция: критика действующей власти (как это обозначено журналисткой «Ъ») истолковывается депутатом как опорочение положительных начинаний (подразуме

вается — действующего и потенциального мэра). Депутат — в изложении его позиции журналисткой — готов пойти на цензурирование и внесудебное прекращение работы редакции; его намерение противоречит Конституции России.

Речевые преступления обнаруживаются как борьба интерпретаций, отягощенная конфликтом интересов. Интерпретация — важный этап работы когнитивно-коммуникативного механизма: «Значения вычисляются интерпретатором, а не содержатся в языковой форме» [Демьянков 1995]. Мы понимаем интерпретацию как особый этап в осмыслении текста, как вербализованный согласовательный механизм в речедеятельностной ситуации между порождающей и воспринимающей сторонами. Коммуникативную неудачу переводит на уровень конфликта неспособность обеих сторон согласовать, примирить конкурирующие интерпретации. Добросовестное непонимание конфликтогенных высказываний мы характеризуем как мизинтерпретацию, а злостное, предназначенное для преследования за критику, называем дезинтерпретацией.

В интересах лингвоконфликтологии стоит дополнить типологию речевых конфликтов [Муравьева 2002] такой, где основанием классификации служит именно система интерпретации. В повседневном конфликте интерпретирующая система — это понятия «наивной этики» и лингвоспецифического речевого этикета, которые служат стихийным (естественноречевым) аналогом постулатов, сформулированных «философами языка» и коммуникатологами: его слова меня обидели, характеристика показалась мне оскорбительной, эта статья дискредитировала политика в глазах избирателей. В то же время с древних времен словесные конфликты (оскорбления, ссоры, обиды) регулировались уже не только речевыми конвенциями, а правовыми установлениями, которые санкционированы государственной юриспруденцией и реализовались государственной судебной машиной. Специфика обсуждаемого речевого конфликта видится в использовании правовой интерпретативной системы; поэтому мы называем его лингвоправовым [Кара-Мурза 2009].

Это, с одной стороны, острая форма словесного конфликта, т. е. явление коммуникативной природы, с другой — правонарушение, т. е. феномен правовой природы.

В стандартном варианте он протекает по трехэтапному сценарию с «прологом» и «эпилогом» (латентными фазами), с определенным составом участников и с характерной ролевой трансформацией. Пролог — инспирирование (заказ) и создание автором (журналистом, самим политиком или спичрайтером для политика) текста, в котором впоследствии будет усмотрен состав речевого преступления. Первый этап — восприятие текста двояким адресатом: во-первых, целевым, которому и предназначается данный текст (это массовая аудитория или электорат); во-вторых, помимовольным адресатом, восприятие которого автор часто и не планирует; часто это именно персонаж критического текста.

На втором этапе конфликт переносится из медиапространства в сферу правосудия, где автор и персонаж/реципиент превращаются в ответчика и истца — «наивных» гер- меневтов. Правовую интерпретацию недовольный реципиент уже в качестве истца адресует судье — так происходит эскалация конфликта: он переходит в острую фазу — возбуждение дела по статье. На этапе судебного разбирательства судья на основании доказательств и своего правосознания выносит приговор, подтверждающий или опровергающий интерпретацию инкриминированного текста как деликта.

Третья фаза лингвоправового конфликта связана с необходимостью дополнительных доказательств; их обеспечивает герменевт-эксперт, способный истолковать глубины смысла этого текста, помочь судье соотнести выражения, которые истец считает нарушением законодательных норм, с признаками состава преступления. Тогда либо по определению суда, либо по заказу одной из сторон выполняется лингвистическая экспертиза. Она выступает механизмом коррекции понимания, противодействия некорректному толкованию смысла конфликтогенного текста на стадии судебного процесса.