Функциональная типология знаков политического дискурса

семиотического пространства политического дискурса является семиотическая триада «интеграция — ориентация — агональность (агрессия)». Эта функциональная триада проецируется на базовую семиотическую оппозицию «свои — чужие», которая, будучи, по определению Ю. С. Степанова, культурной константой [Степанов 1997], обнаруживает в политическом дискурсе свою специфику и имеет специальные маркеры.

В каждом из трех функциональных типов знаков имеются специализированные и транспонированные единицы. Специализированными знаками ориентации являются наименования политических институтов и институциональных ролей {Дума, Кремль, премьер-министр), имена политиков, которые ассоциативно связаны с номинациями политических ценностей (демократия, порядок, права человека) и соотносятся с базовой шкалой политических ориентаций, традиционно задаваемой в терминах пространственных метафор типа правые, левые, центр и пр. К специализированным знакам интеграции с инвариантным компонентом «свои» относятся государственные символы и эмблемы, выражающие групповую идентичность, ритуальные поведенческие знаки, маркеры единения и совместности {мы, наш, все, единство, союз, сограждане и др.).

В качестве транспонированных знаков интеграции выступают термины ориентации — идеологемы, выступающие в качестве парольных лозунговых слов и отсылающие к ценностному тезаурусу того или иного группового субъекта политики. Переход в разряд знаков интеграции неизбежно сопровождается приобретением эмотивного заряда и переводит строго референтные термины в статус политических аффективов.

Специализированными знаками агрессии, помимо традиционных инвектив, являются маркеры «чуждости» (дейк- тики отдаления, показатели умаления значимости: эти,

они, и иже с ними, всякие, разные, какой-нибудь там). Транспонированными знаками агрессии служат политические инвективы-ярлыки. В качестве ярлыков традиционно используются неполитические пейоративы (предатели и мародеры), этнонимы (нерусские, кавказцы) и антропонимы (Чубайсы, гайдары), а также политические термины (фашист, экстремист, патриот).

Знакам агрессии, так же как и знакам интеграции, свойственно преобладание фатики над информативностью: знаки интеграции направлены на поддержание и укрепление отношений консенсуса между агентами политики, а знаки агрессии — на усиление конфликтных отношений. Границы между тремя функциональными типами знаков не являются жестко фиксированными. Эволюция прагматики знаков в направлении от информатики к фатике связана с выхолащиванием дескриптивного содержания и усилением прагматического. Знаки ориентации, приобретая идеологическую коннотацию «свои»/«чужие» и положительную/отрицательную эмотивность, превращаются в знаки интеграции или агрессии.

Покажем на схеме эволюцию прагматики знаков политического дискурса.

фатика              информативность              фатика

положительная              нейтральность              отрицательная

эмотивность              эмотивность

ч              •              >

интеграция              ориентация              агрессия

Итак, мы проанализировали структурную организацию семиотического пространства политического дискурса, выявили оппозитивные отношения между различными типами знаков.

Понятие кода, широко используемое в работах по семиотике, фактически является синонимом знаковой системы. Например, Дж. Фиске определяет код как «знаковую систему, подчиняющуюся определенным правилам, общим для всех членов социума, и использующуюся для порождения

и циркуляции смыслов в рамках данной культуры» [Fiske 1987: 4].

В литературе существует большое разнообразие подходов к выделению типов кодов (знаковых систем). По мнению

Н.              Б. Мечковской, две главные оси систематизации знаковых систем — это физическая природа плана выражения и генезис семиотики [Мечковская 2004]. Материальная оболочка знака обусловлена основными каналами чувственного восприятия человека. В аспекте генезиса разграничиваются природные и культурные (естественные и искусственные) семиотические системы. Дальнейшее членение проходит по характеру мотивированности и степени конвенциональности. По характеру строения разграничиваются элементарные и сложные, одноуровневые и многоуровневые семиотики.

В монографии Дж. Фиске, посвященной анализу телевизионного дискурса на базе методологического аппарата семиотики, автор, используя понятие кода, показывает, как происходит наращивание смыслов при создании сообщения в телевизионном дискурсе. Он выделяет три уровня кодов в телевизионном дискурсе: уровень реальности, уровень репрезентации и уровень идеологии. Фиске считает, что «реальность» (событие, являющееся объектом освещения в телепередаче) никогда не бывает «сырой», она уже является продуктом взаимодействия кодов культуры: цвет кожи, косметика, одежда, прическа, жестика, фонация, поведенческие акты и пр. представляют собой социальные коды. Для передачи сообщения об этой реальности используются условные коды репрезентации (конфликт, персонаж, нарратив, диалог, декорации и пр.), которые передаются при помощи средств телетехнологии (камера, свет, монтаж и пр.), а учет идеологических кодов (системы ценностей) делает сообщение приемлемым и доступным для интерпретации [Fiske 1987: 4-5].

В другой работе этого же автора мы находим, среди прочих, противопоставление презентационных и репрезен- тационных кодов, основанное на реализации социальной и коммуникативной функции языка.

Репрезентационные коды используются для производства текстов, они обозначают реальность, являющуюся объектом коммуникации, тогда как презентационные коды ха

рактеризуют участников общения, в том числе социальный статус. Презентационные коды имеют индексальный характер и реализуются преимущественно через невербальную коммуникацию [Fiske 1990].

Используя понятия расширенного (детального) и ограниченного кодов (по Б. Бернстайну), коррелирующих с различными социальными группами, Дж. Фиске вводит разграничение кодов широкой и узкой направленности (broadcast and narrowcast), однако основание противопоставления здесь иное — по характеру целевой аудитории. Нацеленные на массовую и широкую аудиторию, коды широкой направленности учитывают высокую степень гетерогенности этой аудитории. Коды узкой направленности отличаются от ограниченных кодов в том плане, что они базируются не на общности социального опыта, а на общности образования и интеллектуального опыта. Они индивидуалистичны, личностно ориентированы, статусно ориентированы. Аудитория такого типа кода рассчитывает на обогащение своего знания, изменение когнитивной базы в результате общения, тогда как аудитория широкого/огра- ниченного кода ждет лишь подтверждения уже известного [Fiske 1990].

М. Дэнеси выделяет следующие виды кодов: 1) социальные (в качестве примера приводится семиотика социальной проксемики); 2) мифические коды (например, код героя); 3) коды знания (имеются в виду коды различных областей научного знания); 4) нарративные коды [Danesi 2007].

Мы полагаем, однако, что нарративные коды не рядоположены остальным: в отличие от кодов тезаурусного типа, нарративные коды содержат некие универсальные единицы текстообразования.

Одним из наиболее известных исследователей нарратива в семиотическом аспекте является А.

[Пропп 1928]. Заимствовав понятие актанта у Л. Теньера, А. Греймас свел пропповские нарративные категории волшебной сказки к набору фундаментальных оппозиций, которые, по его мнению, приложимы к любому типу нарратива: субъект — объект, отправитель — получатель, помощник — противник (оппонент). Использование категорий нарративного кода применимо и к анализу политического нарратива, в частности политического скандала [Шейгал 1998].

Само понятие нарративного кода неоднозначно, анализ нарратива может проводиться на разных уровнях глубины. Так, Р. Барт, говоря о многоголосии художественного текста, выделяет пять основных кодов, структурирующих ткань повествования: семный, символический, референциальный, акциональный и герменевтический коды [Барт 19946]. Референциальный код (соотнесение с реальностью) трактуется автором как код культуры: под реальностью понимается культурное знание как продукт дискурса. Акциональный код представляет собой набор основных событийных фрагментов фабулы/сюжета. Герменевтический код связан с разрешением загадки повествования, это своеобразный мотор нарратива, контролирующий его развертывание и приводящий к развязке.

Р. Барт противопоставляет такие понятия, как персонаж и образ: если персонаж задается комбинаторикой сем, создающих неповторимую индивидуальность личности, то образ представляет собой «безличную и ахронную комбинацию символических отношений» [Барт 1994а: 83]; таким образом, персонаж создается на уровне семного кода, а образ является частью символического кода. Символический код, по Барту, представляет собой набор бинарных оппозиций, отражающих наиболее глубинные, культурно значимые ценностные категории: добро — зло, жизнь — смерть, свет — тьма, природа — культура, люди — боги, внешнее — внутреннее и т.

В политическом дискурсе мы редко имеем дело с индивидуально-психологической проработкой персонажей (исключение составляет жанр политического портрета и, возможно, интервью); в большинстве случаев персонажи политического нарратива представляют собой типажные фигуры, обобщенно обозначающие основные роли современного политического театра.

Наряду с пониманием кода как системы существуют интерпретации кода как свойства системы, как способа упорядочивания знаков в определенную систему. См., например, в работе Г. Г. Почепцова: «Каждая семиотическая система характеризуется наличием своего собственного кода, под которым понимается ряд соответствий между планом выражения (всех форм) и планом содержания (всех значений). Перестройка в этом плане может рассматриваться как операция по смене кодов целой страны. В биполярном мире, в котором мы жили до этого, данные коды старательно разделялись реальными и воображаемыми стенами. Государства жестко следили за тем, чтобы не допустить миграции кодов, путем фильтрации текстов и людей. Причем как с одной, так и с другой стороны. Перестройка тогда выглядит как механизм по введению нового кода в случае наличия другого кода, который не только активно существовал, но и был агрессивно настроен к вводимому коду» [Почепцов 2000, www].

Такое понимание кода предполагает возможность вариативного содержания, закрепленного за одним и тем же планом выражения в рамках определенной знаковой системы. Это дает основание для выделения идеологически маркированных знаковых подсистем в пределах политического дискурса того или иного социума.

Понятие кода оказывается близким понятию идеологии в интерпретации У. Эко. Если коды представляют собой «набор ожиданий» в семиотическом универсуме, то идеология — «набор ожиданий» в когнитивном пространстве. «Мы опознаем идеологию как таковую, когда, социализуясь, она превращается в код. Так устанавливается тесная связь между миром кодов и миром предзнания. Это предзнание делается знанием явным, управляемым, передаваемым и обмениваемым, становясь кодом, коммуникативной конвенцией» [Эко 1998: 108].

Утверждение о возможности наличия нескольких идеологических кодов в рамках медиатизированного политического дискурса коррелирует с идеей Дж. Хартли о семиотической избыточности СМИ. Сравнивая семиотическую избыточность прессы и телевидения, Хартли отмечает, что у телевидения она гораздо выше — во-первых, за счет гораздо большего разнообразия средств обозначения (помимо вер

бальных знаков и статических изображений здесь работают также движущееся изображение, звук, цвет, освещение, хронотоп), во-вторых — за счет более интенсивной борьбы разных «голосов» (идеологий) за контроль над смыслом. «There is always too much meaning on television to be controllable by the dominant ideology. There are always traces of competing or resisting discourses available for alternative readings» [Hartley 1982: 75].

Как уже отмечалось выше, концептуальная система политической идеологии организована вокруг архетипной оппозиции «свои — чужие». Она лежит в основе формирования оценочного компонента единиц политической семиосферы и выполняет функции социально-политической идентификации и дифференциации субъектов политики.

Спецификой политического дискурса, в отличие от других видов институционального общения, является постоянное акцентирование ценностей в речах политиков. Ценности и их иерархия образуют концептуальную основу политического языка. В монографии Э. Р. Лассан, посвященной когнитивному конфликту дискурса власти и дискурса инакомыслия в СССР, в качестве основы порождения идеологизированного дискурса рассматривается концептуальная метафора. Так, одной из базовых ценностных оппозиций дискурса власти «патриотизм — антипатриотизм» соответствует оппозиция «истинный патриотизм — ложный патриотизм» в дискурсе инакомыслия. Эти оппозиции развертываются, соответственно, в концептуальные метафоры «Родина — мать (отсюда следствие: дети — должники родителей)» и «Родина — близкий человек, который может болеть» [Лассан 1995]. Противопоставление «языка власти» и «языка оппозиции» квалифицируется как явление политической диглоссии: антитоталитарный язык оппозиции выступает как форма языковой самообороны, выполняет при этом функцию сопротивления правящему режиму [Вежбицка 1993].

Неоднородность групповых субъектов политики в плане ценностных ориентаций приводит к социокультурной вариативности политического дискурса — возникновению разных идеологических кодов в рамках политического дискурса. Исследователи политического дискурса неоднократно обращали внимание на тот факт, что базовая политическая лек

сика, обозначающая идеологически маркированные концепты, по-разному (вплоть до полярности) понимается политическими противниками, что свидетельствует о существовании различных тезаурусов у носителей языка — участников политической коммуникации [Сорокин 1992; Серио 1993; Lakoff 2001; Nunberg 2007].

По наблюдениям Е. В. Какориной, дискурс оппозиционной прессы России периода перестройки отличает специфический жанровый состав, в частности, в нем широко представлены такие типы текстов, как лозунги, воззвания и обращения; жанр новостей-сообщений почти элиминирован и трансформирован в речевые акты-экспрессивы; в целом, отмечается преобладание эмоционально-оценочных средств над интеллектуально-оценочными, сознательное следование принципам антиэтикета. Кроме того, в дискурсе оппозиционной прессы наблюдается использование новообразований не в целях языковой игры, а в целях конструирования автономного кода (выделено мной. — Е.Ш.) для именования действительности (типичные примеры: демонократы, дерь- мократы, иудокоммунисты) [Какорина 1996].

Наличие такого автономного номинативного кода, включающего набор ключевых слов-идеологем, специфический набор речевых жанров, стратегий и тактик позволяет говорить о существовании особого политического социолекта, обладающего, как и любой социолект, корпоративной функцией. А. А. Базанов подчеркивает соотнесенность политического социолекта («диалекта») с типом политического сознания: «Каждому относительно распространенному типу политического сознания соответствует свой политический диалект, то есть оригинальный набор используемых языковых конструкций и лексики» [Базанов www].

Основой политического социолекта является его идеологическая ориентация, которой и определяются его лингвистические характеристики: а) специфический набор идеологем, отражающих ценностные доминанты данной группы; степень эмоциональности/рациональности дискурса; разный удельный вес эмотивно-маркированной лексики; в) степень информативности/фатичности коммуникации и связанный с этим удельный вес речевых стереотипов и штампов; г) степень метафорической насыщенности и образности;

д)              способы воздействия на аудиторию (аргументативность/ суггестивность); е) различия в характере вербальной агрессии (степень косвенности агрессии и предпочитаемый набор инвектив); ж) тематическая избирательность; з) специфический набор цитат, аллюзий и прочих отсылок к прецедентным текстам, отражающим ценностные предпочтения той или иной группы.

Исследование институциональных типов политиков в зависимости от их идеологической ориентации, проведенное Е. В. Бакумовой на материале политического дискурса 2000-2001 гг., выявило достаточно ярко выраженные коммуникативные особенности дискурса таких групп, как демократы (центр), либералы (правые), коммунисты (левые) и «маргиналы» (крайне левые). Так, в частности, для дискурса крайне левых характерно использование идеологем, связанных с критикой «порочного» курса правительства (захватчики-оккупанты, банкиры, капиталисты), высокая степень клишированности (отрицание тысячелетней истории России, грабительская приватизация), эмоциональная насыщенность с преобладанием саркастической тональности (Случилось чрезвычайное. И власти опять молчат. Зарылись пугливыми головами в повседневный сор, и народ с изумлением наблюдает их дрожащие хвостики), ярко выраженный концептуальный милитаризм и агрессивность, шокирующая образность (обескровленное государство, облепленное полипами и улитками информационных паразитов), гиперболизация и гипертрофированное использование отрицательно-оценочных номинаций (Вся эта каркающая политическая стая, перекормленная, отяжелевшая от падали, вьется над колоннами русских войск, гадит на броню, застилает глаза механикам-водителям), навешивание ярлыков (жулики и проходимцы), предпочтение речевых актов угрозы и запугивания [Бакумова 2002].

Чем сильнее идеологические разногласия в обществе и размежевание политических сил, тем явственнее проявляется и социокультурная дифференциация дискурса. Интегративные процессы в современном российском обществе нивелируют ярко выраженную дифференциацию политического языка, характерную для «допутинского» времени.

Если типы знаков и типы оппозиций носят универсальный характер, то типы идеологических кодов всегда культурно обусловлены и исторически изменчивы. В зависимости от социально-политической ситуации в том или ином социуме меняется набор кодов (политических социолектов) и состав идеологем. Динамике также подвержен оценочный компонент идеологем и их знаковый статус.