Агональность политического дискурса как его лингвоэтический регулятор

Границы этически допустимого расширяет и агональность[182] как сущностное свойство политического дискурса СМИ. Политический оппонент власти всегда получает большую этическую свободу, чем пропонент.

В агональном дискурсе (каковым является политика) этически приемлемым в поведении аудитории становится то, что в других случаях расценивалось бы как бестактность, грубость, хамство: (например, «хамское ты» и фамильярные имена): Ельцин! Ляг на рельсы; Борю — к Колю!.

Причем это поведение не обязательно протестное: Заборы — за Борю!', Путин! Отпусти Чубайса. И это — сокращение коммуникативной дистанции между адресатом и адресантом как знак либо единения, либо размежевания с адресатом.

Прозвища политиков и политических журналистов, наименование их аббревиатурами считается этически недопустимым. Но если посмотреть на эти явления под углом того, чем они мотивированы, кроме речевой агрессии, то становится ясно, что эта точка зрения не учитывает социальной роли политика, оценка которой может быть выражена и в такой форме.

НеВРозов вместо Невзоров, Жирик или просто Ж вместо Жириновский — прозвища, мотивированные случайным созвучием, а не политическим противостоянием. Чмокер (Е. Гайдар, который причмокивал при разговоре), небритый Бегемот (журналист А. Черкизов, прозвище — намек на внешность) — прозвища, мотивированные физическими недостатками, упоминание которых в любом дискурсе расценивается как бестактность.

Но номинации типа алкоголиссимус, царь Борис (Б. Ельцин), либералиссимус Всея Руси, (В. Жириновский), Киндер-сюрприз (В. Кириенко после объявленного им дефолта в 1998 г.) отражают либо политически значимые черты и действия политика, либо пороки, опять же общественно значимые, т. е. явления, о которых общество имеет право говорить и которые имеет право оценивать. Это — форма социальной оценки (как правило, объективной) и знак размежевания с носителем прозвища, установления коммуникативной дистанции между коммуникатором и аудиторией, если подразумевает отрицательные коннотации, или единения — если наоборот.

И современный политический дискурс не вносит в это ничего нового. Петр Алексеевич Романов и принцесса София Фредерика Августа Ангальт-Цербстская, ставшая императрицей Екатериной, получили прозвища Петр Великий и Екатерина Великая, а последний российский император Николай Александрович Романов за давку на Ходынском поле во время коронации стал Кровавым. И никому не при

ходит в голову говорить об этической неприемлемости этих прозвищ.

И, на наш взгляд, ты и фамильярность в лозунгах и прозвища типа алкоголиссимус манифестируют предельные, но допустимые «свободы» речевого поведения аудитории. А если прозвища кому-то не нравятся, то это уж кто чем прославился. Вряд ли бывший председатель Центробанка РФ В. Геращенко что-то имел против прозвища Геракл.

Журналисты только транслируют то, что создается аудиторией, и часто в тексте устанавливают социальную дистанцию между собой и аудиторией, прибегая к приему цитирования: Украина: смена Виктора. «Бандюкович» пэрэмог «Тимошенницу». Прием цитирования прозвищ подтверждается не только кавычками заголовка, но и текстом: Массовое разочарование кандидатами народные юмористы выразили и в прозвищах: «Бандюкович» (намек на прошлые судимости кандидата) и «Тимошенница» (последнее особенно эффектно звучит на мове — «Тымошенница») (АиФ, 10.02.2010.).

И эта семиотическая роль, расширяющая этические границы допустимого, для них коммуникативное средство защиты от нападок опороченных политиков. Журналист — глас народа, причем в буквальном смысле слова.

Говорить от собственного имени (даже если журналист цитирует слово народа), а не служить ретранслятором мнения и слова народа, т. е. не заявлять свою посредническую коммуникативную роль, а выполнять роль рассказчика или комментатора действий власти, — значит для журналиста рисковать быть обвиненным в дискредитации, подрыве деловой репутации, оскорблении объекта оценки. Так случилось с журналистом В. Поэгли, опубликовавшим материал о коррупции в западной группе войск под названием «Паша-мерседес. Вор должен сидеть в тюрьме, а не быть министром обороны» (МК. 20.10.1994.). Паша-мерседес — это общеизвестное в войсках прозвище тогдашнего министра обороны П. Грачева. Но это не помешало последнему обратиться в суд с заявлением,

что журналист его оскорбил уменьшительным именем Паша (на приложение мерседес — намек на коррупционную сделку — министр не обижался) и словом «вор».

Агональный дискурс расширяет границы этически допустимого и тогда, когда СМИ выступают в роли рассказчика или комментатора действий власти. Скажем, в любой речевой ситуации, кроме агонального дискурса, действует неписаное правило «О покойном или хорошо, или никак». Но агональность и общественная значимость политического дискурса избавляет политических оппонентов от коммуникативного запрета на обсуждение любых общественно значимых действий политика даже в этом случае. И чем значимее фигура — тем больше о ней будут говорить. А уж как — зависит от того, с чем он вошел в историю, вернее, какие стереотипы по его поводу сформированы и кто говорит: сторонники или противники.

Ближайший пример такого рода — полузабытый к 2010 г. в массовой коммуникации «отец рыночных реформ» Е. Т. Гайдар, занимавший ключевые посты в Правительстве РФ с 1991 по 1994 гг., а потом ставший депутатом ГД РФ и возглавивший НИИ экономики переходного периода. После его смерти в декабре 2009 г. в дискуссии о его роли в новейшей истории России СМИ ему припомнили все. Социальная оценка личности оказывается существенней мотивов милосердия к покойному и его близким. Не случайно депутаты ГД отказались почтить его память минутой молчания, и это было показано по всем каналам ТВ.

Но самое интересное в массовой коммуникации — то, что даже молчание оппонентов, просто констатированное СМИ, становится коммуникативным поведением, еще более демонстративным и социально оценочным, чем говорение, и приравнивается к косвенному негативнооценочному речевому акту: Геннадий Зюганов комментировать кончину Гайдара категорически отказался: «О мертвых или хорошо, или никак» (КП, 16.12.2009.).

Агональность порождает и проблемы языкового сознания. Одна из наиболее ярких — экспансия речевой агрес

сии. Речевая агрессия — самостоятельный интересный объект лингвистических исследований, поскольку, во-первых, представляет данные о рефлексии языка на происходящее в обществе, во-вторых, дает представление об изменении содержания базовых этических и социальных концептов, ориентирующих сознание и поведение носителей языка, т. е. каждого из нас. Не претендуя на полноту описания, остановимся на некоторых характерных для СМИ явлениях.

Как явление языкового сознания и языковой картины мира язык вражды сформировался отнюдь не сегодня, а существовал, видимо, с тех пор, как человек стал себя осознавать частью общности. Тогда же, видимо, возникла и психолингвистическая категория «свой — чужой» — важнейший ориентир в осмыслении мира, представлении его в языковой картине и в итоге в поведении носителя языка.

Смысловое поле категории «чужой» проявляет себя в отражении любого уровня организации общества. Так было и будет всегда. Но в наше время неконтролируемо расширяется смысловое поле концепта «враг»: то, что еще двадцать лет назад осознавалось как «свое» или, по крайней мере, «чуждое», но не враждебное, сейчас становится враждебным. Причем бытовая ксенофобия, и обоснованная социально, и порожденная стереотипами сознания, подогревается в массовой коммуникации журналистами, которым не хватает квалификации для корректного освещения противоречий нашего времени, и политиками, которые в своих корыстных целях манипулируют категорией «чужой».

Например, в словарь межэтнического общения к традиционным объектам вражды (которые нет нужды перечислять) в последнее десятилетие добавились новые — это мигранты по отношению к коренному населению. Первым в этом ряду был Кавказ (кавказцы, лицо кавказской национальности, чеченец, хачики: Нам нужны вкладчики, а не хачики; Трое кавказцев ограбили мужчину; Охота на кавказцев, чеченцев, дагестанцев; Чеченцы уже громят Европу; Понаехали; Кавказцы надоели «Родине»). Далее к ним были добавлены представители среднеазиатских респу

блик и цыгане: Азиаты; Московские таджики ограбили представителя индийского посольства; Таджики захватили Транссибирскую магистраль; Рабочие-узбеки убили двух русских парней; Узбеков прячут от самосуда, Цыгане и криминал: разделимы ли эти понятия; Цыгане- наркоторговцы).

Межконфессиональное общение обогатило язык такими понятием, как мусульманская угроза (обратите внимание: не угроза мусульманского экстремизма, а мусульманская), таким образом, мусульманство стало синонимом терроризма. Сему признак террориста развили его представители: ша- хид, черная вдова — и даже его атрибуты — хиджаб. Главный атрибут террориста — пояс шахида — стал настолько частотной и угрожающей номинацией, что стал употребляться расширительно — по отношению к любому факту терроризма: Буддисты примеряют пояс шахида (о возможных терактах в Китае); «Пояс шахида» до Парижа не доведет; Мужчина в петербургском аэропорту заявил, что на нем взрывчатка; метафоризироваться: поясом шахида стали называть жир на боках и животе и шпаргалки, которые школяры прячут вокруг живота, когда Интернет недоступен.

Вражда, вызванная социальной дифференциацией общества, сказывается в формировании словаря неприятия богатства бедными, столицы провинцией, государства гражданами. В последнем, например, случае мишенью вражды стали госслужащие обобщенно (оборотни всех мастей) и персонально. В разное время олицетворением всего государственного зла становились Б. Н. Ельцин с одним из самых приличных своих прозвищ ЕБН, которым его именовали не только в оппозиционных СМИ; Зурабов, главный врач народа; Греф Зурабыч Кудрин; Чубайс может быть только беспородным (о кличках домашних животных); Скандировали лозунг: «Фурсенко — враг народа».

В словаре вражды довольно мало новых понятий вроде понятия лицо кавказской национальности, а в основном старые, развившие негативную оценочность в последние десятилетия. И появление новых, и, главное, развитие оценочных коннотаций старых — это, на наш взгляд, языковое свидетельство расширения смыслового поля концепта «враг» за счет вовлечения в него ранее нейтральных понятий, сви

детельство того, что с каждым годом в коммуникации оно эксплицируется все большим количеством лексем.

Причем подавляющее большинство из них семантически выхолащивается, приобретая характер оценочного ярлыка (азиаты, кавказцы, лицо кавказской национальности, оборотни, чеченцы, цыгане), с помощью которого представители этих национальностей и распознаются и маркируются и который вызывает реакцию не только на сознательном, но и на неконтролируемом уровне. Наиболее показательно в этом отношении понятие лицо кавказской национальности, которого в реальности не существует, но которым становится любой обладатель соответствующей внешности (включая греков, итальянцев, испанцев, португальцев, да мало ли кого еще) и которое вызывает резко негативную эмоциональную реакцию.

И, на наш взгляд, то, что зафиксировано языком на когнитивном уровне, а не идеологией, обладает наиболее широким спектром воздействия потому, что его воздействие наименее очевидно, а следовательно, распространяется на наибольшую аудиторию. Скажем, жесткие призывы к насилию или оправдание геноцида любой национальности будут приняты далеко не всеми и по идеологическим причинам, и потому, что это воздействие на сознание, а когда сознание работает, человек воспринимает ситуацию критически. А так называемые «некорректные высказывания» (большинство приведенных примеров из так называемого «мягкого» языка агрессии) работают не только на уровне сознательного восприятия, но и на уровне речевой суггестии — не осознаваемого аудиторией внушения — и управляет сознанием, задавая некий «коридор» восприятия реальности.

Покажем это на примере ярлыка враг народа, который появился впервые в коммуникации в Римском праве, у нас — в годы массовых репрессий, но до сих пор живет в языке, вовлекает в сферу концепта «враг» все большее количество объектов реальности и управляет нашим языковым сознанием, ограничивая и опустошая его. Ярлык сталинизма враг народа[183] ожил в конце 1980-х — начале 1990-х годов и стал

отражением обострившихся национальных конфликтов. Только в СМИ стали уточнять, какого именно: враг армянского народа, враг азербайджанского народа, враг грузинского народа и т. п.

Десятилетием позже, в наше время, ярлык не только жив: Лукашенко назвал своих соперников врагами народа; Аграрии требуют отставки врагов народа: Грефа, Кудрина, Зурабова; Парад врагов народа (о раскаявшихся боевиках в Чечне); Не пойман — не враг народа, но и меняет значение: теперь враги народа — люди другой национальности: Враги народа. Эстония. Украина. Грузия (о ксенофобии как государственной политике, там врагами народа становятся русские), расширяет сочетаемость: Государство — враг народа. Пример показывает, насколько серьезно упрощенная, семантически опустошенная формула способна укорениться в сознании и дирижировать мышлением, ограничивая его.

И если журналистов (по крайней мере, неэкстремистских изданий) можно упрекнуть в некорректности освещения острейших проблем времени, вызванной тем, что до сих пор не выработан язык их адекватного анализа, то многие политики сознательно подогревают ксенофобские настроения в политическом противостоянии. Так, основными лозунгами одной агитки стали такие: Мы идем в Думу, чтобы вернуть Россию русским; Помоги себе! Укажи партии на врага! и Все враги, на которых Вы указали, будут наказаны партией ЛДПР. Об авторстве этого произведения и его целях судить не будем. Но какой концепт языковой картины мира и как эксплуатируется — ясно.