ДВЕ ФИГУРЫ В ТУМАНЕ Парадоксальный дрейф Лужкова и Лебедя

Между тем никаких новых, ясных и четких идеологий и размежеваний у нас нет. Большинство политиков свободно дрейфуют от настроения к настроению и от группировки к группировке без каких-либо мучений и тягостных раздумий. Но поскольку выборы все-таки будут, значит, будут и какие-то размежевания. Все равно периферия будет голосовать иначе, чем Москва, деревня — иначе, чем город, богатые — иначе, чем бедные, и т.д. Разные интересы, настроения и обрывки идей все равно будут сбиваться в какие-то комбинации и «констелляции» и во втором туре будут бороться представители (лидеры, символы) каких-то двух больших блоков. Кто же это может быть и какие это могут быть блоки — «констелляции»? По-настоящему разглядеть их еще нельзя. Будущее — в тумане. Но в этом тумане все-таки кто-то и что-то мелькает и какие-то звуки из него доносятся. И отчетливее всего мелькает в нем кепка московского мэра, а яснее всего слышится генеральский рык красноярского губернатора. Обе эти фигуры — знакомые и даже привычные. И поэтому, может быть, мы до конца не осознаем, что фигуры эти — странные, в традиционную классификацию не укладывающиеся и принадлежащие уже новой эпохе.

Юрий Лужков — энергичный и популярный мэр, железной рукой правящий в городе, который не только столица России, но и основной оплот, главный бастион российского антикоммунизма, всех демократических, космополитических и прорыночных сил. И вроде бы такой человек должен быть фигурой идеологически вполне ясной и определенной. Он и сделал достаточно много, чтобы утвердить эту определенность. Он честно служил Ельцину, помог ему в трудном 1993 г. расправиться с защитниками парламента, ходил в синагогу и даже надевал кипу. Но одновременно с этим он все больше сближается с «комму- но-патриотами», борется с проникающими в Москву кавказцами, подчеркивает свою «церковность», ругает Чубайса, хочет возвратить Крым или хотя бы Севастополь, дружит с Лукашенко... Как могла сложиться такая причудливая комбинация?

Возникновение ее, может быть, чисто случайно и ситуативно. Мэру надо построить что-нибудь грандиозное, и он строит храм Христа Спасителя. Это, естественно, нравится

Церкви и патриотам, хотя вполне приветствуется и демократами. Мэр борется с кавказцами, и опять-таки это нравится патриотам и не пугает демократов (знаком западнического либерализма для них является отношение к евреям, а не к азербайджанцам). Мэр начинает понимать (наверное, правильнее сказать — ощущать), что, оказывается, можно приобретать популярность в коммуно-патриотиче- ских кругах, не теряя демократической московской базы. За первыми шагами идут другие, причем действия его главного соперника, Лебедя, ускоряют дрейф Лужкова. Когда Лебедь заключает Хасавьюртское соглашение, Лужков его, естественно, осуждает. Дрейфуя, Лужков все больше понимает, что дрейф — в правильном направлении и может вынести его к верховной власти.

Застолбив за собой поддержку Москвы, что очень важно, но само по себе отнюдь не гарантирует победы, Лужков смог выйти далеко за пределы узкого «западнического» электората. Он смог создать фантастическую комбинацию, при которой его одновременно поддерживают Геннадий Хазанов и люди, группирующиеся вокруг газеты «Завтра».

Комбинация сил, образов и интересов, складывающаяся вокруг Лебедя, — почти зеркальное отражение лужковской. Эти комбинации, очевидно, в какой-то мере и возникали как зеркальные отражения друг друга. Если Лебедь установил мир в Чечне, Лужков его осуждает, если Лужков любит Лукашенко, Лебедь его любить перестает. Если основная база Лужкова — элитарная, богатая, космополитическая Москва, то база Лебедя — периферия и социальные низы, тот протестный электорат, который еще недавно «по праву» принадлежал коммунистам и жириновцам. Но связь Лебедя с этим электоратом — еще более «символическая», чем связь Лужкова — с московским. Она базируется не на идеологии, а на том, что Лебедь — генерал, на его чисто внешних данных, имидже мужества и честности, на том, что он — не из «московской тусовки». В идеологии же Лебедя (если по отношению к нему, как и к Лужкову, можно говорить об идеологии) — очень сильный либеральный и западнический компонент. Не случайно его привечают в Америке и в Европе, где он более популярен, чем московский мэр.

Генерал — вождь русских народных низов, тяготеющий к западному либерализму, — нонсенс, но ничуть не больший, чем мэр космополитической Москвы, поддерживаемый коммунистами. Движение Лебедя от низовой и проте- стной электоральной базы к противоположному, элитарно-демократическому лагерю, еще проще, чем «встречное» движение Лужкова. Как Лужков, не теряя своей московской базы, сможет захватить часть протестного электората, так и Лебедь сможет, не теряя своей базы, захватить кусок электората демократов. Очень вероятно, что мы присутствуем при зарождении двух мощных комбинаций символов, образов и групп интересов, крайне эклектичных, но, возможно, в перспективе довольно устойчивых.

В обеих фигурах и создаваемых ими блоках есть свои опасные черты. Лужков, конечно, попытается править

Россией так же жестко, как он правит в Москве, но Россия — не Москва, и распространить на нее столичный образ правления не удастся. Также маловероятно, что он устроит какую-нибудь войну, например из-за Крыма. Скорее всего, он просто попугает наших соседей, усилив их стремление дистанцироваться от России и попасть под крыло НАТО. Лебедь тоже вполне может, придя к власти, попытаться компенсировать неясность программы рыком и демонстрацией крутизны. Но и превращение Лебедя, и превращение Лужкова в настоящих диктаторов — маловероятно. И дело здесь не в их личных качествах, а в том, что в стране нет необходимых для настоящей диктатуры ресурсов. Таким образом, опасности от обеих этих фигур не так уж велики. Зато плюсы от возникновения двух таких блоков — очевидны. Ситуация Ельцина, которому «не может быть альтернативы», — это ситуация застоя, постепенного разложения общества и государства. Бесконтрольная (потому что безальтернативная) центральная власть достаточно сильна, чтобы измучить страну, но недостаточно — чтобы установить какой-то порядок. Этот распад развивается параллельно с эрозией противостояния «демократы — коммунисты», ибо это противостояние в какой-то мере скрепляло общество (и на Сахалине, и в Калининграде — свои коммунисты и свои демократы). Заменить же идейные скрепы силовыми — нереально. Силы для этого исчезают параллельно с исчезновением идеологий.

Между тем возникновение двух блоков, у которых примерно равные шансы на победу, причем ни для одного из них поражение не будет тотальной катастрофой, может стать началом движения вперед, утверждения механизмов демократической ротации власти и появления новых интегрирующих сил, новой заинтересованности всех в своей стране и в центральной власти. Может быть, сейчас зарождается наш российский, весьма своеобразный вариант «двухпартийное™», который в конце концов вытащит страну из болота.

О том, куда и почему «дрейфует» Юрий ЛУЖКОВ, рассказывает читателям «Общей газеты» он сам

«ОГ»: Недавно вы дали большое интервью газете «Завтра». Честно говоря, это многих удивило. Что общего у Лужкова с людьми, исповедующими анти- либеральную, националистическую идеологию?

Ю. Л.: Я не давал интервью газете «Завтра». Хотя то, что в этой публикации появилось от моего имени, — это действительно мои слова, я от них не отказываюсь. Дело было на похоронах генерала Рохлина, я с уважением относился к этому мужественному человеку и пошел проводить его в последний путь. В комнате, где собрались участвовавшие в организации похорон — там были и Зюганов, и Рыжков, и много разного народу, — ко мне подошел журналист, с которым я не был знаком. Он завел разговор о Рохлине, потом начал задавать другие вопросы. Я не бука и не отворачиваюсь от человека, если он интересуется нормальными вещами. Потом журналист представился, это был заместитель главного редактора газеты «Завтра» — ну и что? Если бы он переврал мои слова, приписал мне то, чего я не говорил, я бы, разумеется, не стерпел. А так ничего ненормального я в этой публикации не увидел. Я отвечаю за свои слова, а не за идеологию того или иного издания.

Некоторые газеты, идеология которых мне, может быть, больше нравится, пишут обо мне столько всякой ерунды — ошалеть можно от всех этих домыслов, предположений, оценок...

Ю. Л.: По-видимому, обостряется политическая борьба, ибо политическое состояние общества — производное от экономической ситуации, а в экономике у нас сейчас положение довольно острое. В некоторых богатых странах политики заняты проблемами вроде «зиппергейта», у наших политиков — другие заботы. Кого-то, например, занимает персона Лужкова: какой он веры, с кем он водит дружбу, чего от него ждать... Интересно, что все эти гадания и прогнозы исходят из предположения, будто Лужков ведет предвыборную президентскую кампанию. А я когда-нибудь заявлял, что буду баллотироваться в президенты? Никогда и нигде! Но кто-то меня уже «назначил» кандидатом и теперь изучает, какой Лужков — левый, правый?..

«ОГ»; Вам предложили свои услуги как возможному кандидату в президенты такие правые организации,

как бабуринский РОС, «Держава» Руцкого, Конгресс русских общин. Готовы ли вы воспользоваться их поддержкой?

Ю. Л.: Я нигде не читал официального заявления этих организаций в мою поддержку. И лично мне никто из названных господ ничего такого не предлагал, ни с кем из них мы не говорили на эту тему. Повторяю, я не выдвигался в президенты, и мне бессмысленно делать такие предложения. Возможно, эти люди ищут фигуру, на которую они хотели бы сделать ставку в избирательной кампании, наверное, никто из выдвинувшихся кандидатов их не устраивает, но это их трудности. Кроме того, я не могу исключить обыкновенной политической провокации. Специально придумали этот «союз в поддержку Лужкова», чтобы показать: смотрите, какие нехорошие силы группируются вокруг московского мэра.

«ОГ»: В последнее время в политических кулуарах начали говорить о сближении Лужкова с коммунистами, о формировании предвыборного альянса Лужков—Зюганов. Считаете ли вы возможным такой союз?

Ю. Л.: Я сторонник рыночной экономики и демократических свобод, у коммунистов — своя система ценностей. Блок Лужков—Зюганов — это из серии тех же домыслов. В действительности не было даже намека на такого рода взаимодействие, не было никаких встреч, переговоров по этому поводу. И не намечается. Да, мы встречаемся с Геннадием Андреевичем на различных общественных мероприятиях, я, в общем, нормально, ровно отношусь к нему. Многое в его оценках справедливо, многое из того, что он вынужден говорить под давлением ортодоксальной части КПРФ, абсолютно неприемлемо для меня, но в любом случае мы общаемся с ним достаточно уважительно. Однако никаких контактов по поводу блокирования, создания политического альянса между нами не было. А у тех, кто распространяет на этот счет слухи, по-видимому, есть свой расчет. Я отношусь к этому спокойно, у меня уже выработался стойкий иммунитет к таким вещам.

ДВА КРИЗИСА В ОДНИ РУКИ Почему это выгодно политической элите1

Тяжесть нашего теперешнего положения в том, что два относительно разнородных, хотя и взаимосвязанных кризиса — финансово-экономический и кризис преемственности власти, — совпали во времени. И тот и другой порождены неустойчивостью нашего общества, в котором своекорыстие элиты не сковано ни традицией и «сословными предрассудками», как в царской России, ни идеологией и партийной дисциплиной, как в СССР, и не стеснено ответственностью перед народом и законом, как в демократических странах.

Я не могу профессионально рассуждать об экономике, но не надо быть экономистом, чтобы понять, что система, при которой экономическая элита уже десять лет живет и богатеет в основном разграблением накопленного за годы советской власти, а государство не может собрать налоги, должна была прийти к экономическому упадку. Также ясно, что и кризис преемственности власти был абсолютно неизбежен, ибо система, во-первых, не имеет механизмов упорядоченной передачи власти внутри правящей верхушки (даже таких, какие были в СССР и КПСС), во-вто- рых, предполагает сочетание «внутриэлитного» определения преемника со свободными выборами, и, следовательно, каждый раз надо изобретать какую-то ситуацию, при которой народ голосует за того, кого назначила правящая верхушка. А это требует изобретательности и не может быть полностью гарантировано. Поэтому какой-то кризис (необязательно ведущий к гибели системы) рано или поздно разразился бы.

Но он оказался крайне усугублен президентом, в марте отправившим в отставку Черномырдина, поскольку в тот момент ему казалось, что он может выдюжить еще одни президентские выборы, а Черномырдин объективно превращался в основного конкурента. Отстранив Черномырдина, но не став от этого моложе и здоровее, Ельцин оставил правящий класс без лидера и открыл дорогу (разумеется, невольно) действительно свободным и альтернативным выборам. Сделать это Ельцин мог только в состоянии «помрачения рассудка». Как только он стал оценивать свое состояние более адекватно и понял, что думать надо прежде всего о преемнике, который гарантировал бы ему и его семье безопасность, он вернул Черномырдина и объявил его своим «официальным» преемником.

Прямой связи с финансовым кризисом в этом решении нет. Однако Ельцин изумительно выбрал время для его оглашенияв самом разгаре кризиса, как бы специально для того, чтобы его усугубить. Кириенко, не думавший о выборах и президентстве, хотя бы действительно боролся, как умел, именно с кризисом. Но возвращать сейчас человека, который больше, чем кто-либо, повинен в финансовом банкротстве страны, который, будучи назначен преемником, должен прежде всего беспокоиться о будущем президентстве, а не о борьбе с кризисом, — вроде бы полный абсурд. Тем не менее своя логика здесь есть. Президент и Черномырдин наверняка ощущают, что некоторое усугубление обстановки может им быть даже на руку, ибо кризис как бы возвращает ту ситуацию грозящей катастрофы, перед лицом которой президент и назначенный им наследник оказываются «меньшим злом». Это своего рода повтор 1996 года, только роль мифической угрозы тоталитаризма теперь берет на себя вполне реальная угроза полного разрушения экономики.

В определенной мере кризис выгоден и правящей верхушке в целом. Неконтролируемых выборов при отсутствии единого кандидата правящей элиты не хотел никто, ибо в системе, основывающейся на смене власти, на неизбежной ответственности перед народом, не будет места ни Березовскому, ни Чубайсу, ни Жириновскому, ни Зюганову. Кризис дал предлог для консолидации, которая, как вначале казалось, вообще не имеет границ. Не только главные претенденты на предстоящих выборах — Лужков и Лебедь — тут же объявили о поддержке «официального преемника», но даже, казалось бы, честный и убежденный националист Зюганов часами вел переговоры с нашим «евреем Зюссом». Зюганов в ходе этой консолидации произнес совершенно гениальную формулу, которая может стать лозунгом правящей элиты: «Дело не в людях, а в курсе, который надо менять». (Что-что, а менять курс наши люди умеют великолепно — Ельцин за свою жизнь делал это раз пять.) Все вроде бы были готовы к соглашению и к созданию «правительства народного доверия» или «последней надежды», которое растворило бы в единой партии власти и коммунистов, и жириновцев, и сделало бы Черномырдина даже более безальтернативным, чем это нужно.

Но дальше ситуация осложнилась. Вскоре депутаты поняли, что утверждение Черномырдина — это фактически последний шанс что-то для себя выторговать. Зюганов и его соратники оказались в очень трудной ситуации. В нашей системе у них есть вполне определенная функция, гарантирующая им более-менее приличную жизнь. Эта функция — изображать ужасную революционную альтернативу и таким образом побуждать народ голосовать так, как надо правящей верхушке. Но если они сейчас под* держат Черномырдина или войдут в его правительство, они могут окончательно утратить способность мобилизовывать протестный электорат и запугивать большинство, а следовательно, потеряют место и функцию. Поэтому для них особенно имеет смысл ждать, пока кризис не достигнет громадных размеров, что даст им возможность сдаться «красиво», на каких-то особых условиях, «во имя спасения России».

Итак, кризис, как это ни парадоксально, нужен самым разным политическим силам и в какой-то мере элите в целом, помогая ей уйти от самой страшной для нее опасности — свободных выборов и смены власти. Но здесь все дело в мере. Игра, которая сейчас идет, очень рискованная для правящего слоя и для созданной им системы. Система эта зиждется на страхе народа перед альтернативой власти, но всему есть пределы, и может сложиться ситуация, когда любая альтернатива покажется народу лучше власти.

В связи с этим у элиты может возникнуть стремление вообще уйти от выборов и перейти к какой-то иной форме своего прямого правления. Такие искушения, и достаточно сильные, были у нее и в 1996 г. (и банкиры что-то такое придумывали, и ельцинское окружение строило такие планы). Сейчас это искушение будет еще сильней, и планы наверняка уже вырабатываются. Но в том-то и дело, что какая-либо диктатура или правление какого-то органа объединенной элиты по-настоящему не является альтернативой. Для серьезной диктатуры нет сил — ни дисциплинированной армии, ни какой-либо способной осуществить диктатуру партии. Вообще никакой серьезной и долговременной альтернативы выборам, причем настоящим выборам, а не комедии типа 1996 г., в конечном счете нет.

Истоки наших бед, в том числе и теперешнего финансового кризиса, — не в экономике. Они — в политике, в политической системе, делающей власть бесконтрольной, а если глубже — в психологии и культуре народа, делающих эту власть возможной. Наш народ до сих пор не ощущает себя «субъектом исторического процесса», тем, кто сам определяет свою судьбу и сам отвечает за свои деяния. В его истории почти не было эпизодов, когда он сам что-либо решал, а те эпизоды, которые все-таки случались (революция 1917 г.), привели к результатам, о которых лучше не вспоминать на ночь и которые словно бы учат, что не слушаться начальства и тем более самочинно сменять его — опасно. Народ травмирован своей историей и привык к постоянному ощущению страшной угрозы, исходящей от него самого, по сравнению с которой любые беды, исходящие от власти, — мелочи. Но это означает — лишь бы не самим выбирать власть, лишь бы не мучиться страхом, что твой свободный выбор приведет к страшным последствиям. Лучше уж терпеть.

Как одна и та же задача может быть очень легка для одного человека и крайне сложна для другого, так же и с разными народами. Для американцев, например, сменить президента никакой проблемы не составляет уже двести лет (и именно поэтому, а не по каким-либо другим причинам, они — богаты). Другие народы, даже наши братья украинцы, тоже научились этому. Мы же мучаемся в конвульсиях при одном только приближении такой перспективы. Но есть задачи, которые не решать нельзя.

Совершенно ясно, что к 2000 г. мы придем, по меньшей мере, на четверть беднее, чем были в 1996 г. И это — наша плата за 1996 год, плата за наше отношение к власти и самим себе. Но если это — плата за обучение и в 2000 г. мы выйдем на другой путь, это еще ничего. Если же мы снова дадим себя обмануть или сами себя обманем, если мы или допустим отмену выборов, или выберем того, кого нам назначит новое «Политбюро», значит, нам придется учиться дальше и заплатить еще большую цену.