Поэт Давид Самойлов в одной драматической сцене заставил своего героя, светлейшего князя А. Д. Мен- шикова, открыть дочери тайну власти в России. Генералиссимус ожидал ареста и остро переживал предстоящее падение: Я знатен, я богат. Почти владею целым государством. Но в этом-то «почти» загвоздка вся! Я — первый из вельмож, но я второй. А в Русском государстве нет вторых, Есть только первый, а за ним последний... Эту черту российской действительности страстно клеймили те, кто боролся с самодержавием. Достаточно вспомнить Н. Г. Чернышевского, сказавшего горькие и полные ненависти слова: рабы, рабы, «сверху донизу» все рабы. Что же помешало возникновению в России прочных демократических традиций? В. И. Ленин писал о «бесконечных формах татарщины в русской жизни». Азиатский способ властвования и рабскую покорность народа связывали с монгольским нашествием еще с карамзинс- ких времен. В мировой истории роль завоеваний была различной. В незапамятные времена Рим «огнем и мечом» покорил Галлию, но принес мощенные камнем магистральные дороги, города с триумфальными арками, римское право и латынь. Синтез римского и «варварского» оказал мощное воздействие на социальное и культурное развитие будущей Франции. Известно и другое завоевание — нормандское — в 1066 г. Оно внесло элементы нового в политическую жизнь Англии, хотя типичные для страны формы социальных и политических отношений легко переварили в себе новую знать и новую династию. Виль- гельм Завоеватель объявил даже, «чтобы все хранили и соблюдали законы» англосаксонского короля Эдуарда. Г*"“ТСаким же образом монголы смогли изменить облик Руси? И только ли они были виноваты в том, что неизмеримо большей, чем в Европе, оказалась в России роль государства? Попробуем найти ответы на эти вопросы, волновавшие умы не одного поколения историков. - л В конце XV в. из множества земель и княжеств возник- \ ло, к удивлению Европы, новое мощное и единое Русское государство. О Киевской Руси, некогда хорошо известной и Англии, и Франции, уже мало кто из европейцев помнил. Европа открывала далекую и загадочную «Московию». Что же больше всего удивляло иностранцев в облике Русского государства? Обратимся к одному из первых европейских свидетельств о России — запискам Сигизмунда Герберштейна, посла империи Габсбургов, посетившего Россию в 1517 и 1526 гг., а кроме того, побывавшего в Дании, Швейцарии, Нидерландах, Италии, Испании, Франции. В писцах, ме императору Фердинанду Герберштейн писал о «север- - ной» стране: «...среди земель, просвещенных таинством святого крещения, эта страна немало отличается от нас своими обычаями, учреждениями, религиею и воинскими уставами». Удивительным для него в России оказалось могущество Василия III: «Властью, которую он имеет над своими подданными, он далеко превосходит всех монархов целого мира... Всех одинаково гнетет он жестоким рабством...» Вчитаемся и в такие слова Герберштей- на, быть может, не очень лестные, но чрезвычайно любопытные для наших рассуждений: «Все они называют себя холопами (Chlopi, Chlopn), то есть рабами государя... Этот народ находит больше удовольствия в рабстве, чем в свободе». Для других иностранцев, позже побывавших в России и писавших о ней, такого рода взгляд на отношения внутри русского общества стал традиционным. В недавнем прошлом нашей науки эти оценки российского деспотизма безоговорочно признавались шаблонами восприятия, не имевшими отношения к исторической реальности. Но так ли это? Вспомним хотя бы Ивана Грозного. Царь, как и многие его европейские соратники по царскому ремеслу — и Филипп II, и Мария Тюдор (по прозвищу «Кровавая»), и Карл IX,— был жесток. Опричнина — всплеск необузданного терроризма, но 1572 г., на который пришелся ее конец, ознаменовался и во Франции страшной Варфоломеевской ночью. В меньшей или большей степени злодей тот или иной правитель — это еще не специфика истории государства. Иное дело — что лежит в основе верховной власти. Кому из европейских монархов было по плечу, казня высших сановников, приговаривать: «А жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же»? Назвать вассала холопом и в голову бы не пришло. А вот царь Иван сказал так — потому что реальные отношения в обществе и в самом деле позволяли считать боярина государевым холопом. Суть явления — не в формальном признании: «Яз холоп твой», а в живой действительности безудержного произвола, когда можно любого высшего сановника без суда и следствия затравить псами, поджарить на медленном огне, посадить на кол, просто казнить. Необходимо для этого только одно — желание монарха. В формуле «яз холоп твой» отражена история становления деспотического самодержавия, становления власти, не имеющей границ. Поэтому отношения всего класса русских феодалов с великим князем (царем) можно обозначить «государь — холоп», определяя их как княжеско-подданнические. Именно княжеско-подданнические отношения и удивляли в России иностранцев больше всего. Ведь сами они были воспитаны в иной феодальной системе, допускавшей для различных слоев общества определенные права и привилегии, которые в совокупности ограничивали произвол монарха. Европейскую систему отношений условно можно назвать вассалитетом. И в Московском государстве была система вассалитета, но ограниченная рамками отношений княжеских династий. Удельные князья обращались к сюзерену как к «брату старейшему». Чуть ниже их на иерархической лестнице стояли так называемые служилые князья, для государя — «слуги». Появились они в результате присоединения западнорусских земель в конце XV в. От князей удельных «слуги» отличались тем, что владели наследственными вотчинами (а не уделами) и не имели ни малейших прав на великокняжеский престол. Но здесь произошла удивительная метаморфоза. К середине XVI в. большинство служилых князей сознательно перешло на положение бояр, понизив тем самым свой социальный статус. Оказалось, что им выгоднее быть в Боярской думе (куда служилые князья из-за высокого статуса не входили), управлять страной и получать за это пожалования. А вот относительная независимость удельных князей от центральной власти вызывала постоянную подозрительность правительства. Естественный же ход исторического развития России привел к полной ликвидации удельной системы уже в конце XVI в. и к торжеству отношений «государь — холоп». Россия и Западная Европа развивались разными путями. Но значит ли это, что рабская психология русского господствующего класса была проявлением национального характера? С. Герберштейн, того не осознавая, сам себе противоречил. В Великом княжестве Литовском, по его же словам, отношения класса феодалов со своим сюзереном были иные: «Между ними (магнатами.— А. Ю.) наблюдается такое во всем своеволие, что они, кажется, не столько пользуются неумеренной свободой, сколько злоупотребляют ею». А ведь в Великое княжество Литовское входили древние русские земли: Киев, Минск, Полоцк, Гомель — словом, весь юго-запад Киевской Руси. Речь поэтому должна идти о специфике исторического развития Северо-Восточной Руси (Московии), т. е. того самого района, который в большей степени, чем какой- либо другой, подвергся «хирургии» монгольского ига. — Вассалитет создавал правовую систему, при которой господствующий класс получал юридические гарантии своих прав и привилегий, распространившиеся, впрочем, и на нарождавшееся «третье сословие». В Англии XIII в., где раньше, чем в любом другом европейском государстве, выработались типичные для всех них социальные л политические формы, правовая система покоилась на прочнейшем фундаменте вассалитета. Несмотря на самодержавные выходки английского короля Иоанна Безземельного, именно при нем в 1215 г. была утверждена знаменитая Великая хартия вольностей. И одна из ее статей гласила: «Ни один свободный человек не будет арестован или заключен в тюрьму, или лишен владения, или объявлен стоящим вне закона... и мы не пойдем на него и не пошлем на него иначе, как по законному приговору равных его и по закону страны». Борьба баронов с Генрихом III (1216—1272) за выполнение обязательств хартии кончилась поражением знати, но король подтвердил все то, что требовали от него бароны в петиции «бешеного» парламента 1258 г. Верховная власть уже при короле Эдуарде I (1272—1307) провозгласила принцип: «Что касается всех, должно быть всеми одобрено». Такой тип отношений не только не противоречил принципам нарождавшегося буржуазного общества, но и благоприятно сказывался на его формировании. Северо-восток Руси предстает к XIII в. еще не вполне определившимся в своем политическом развитии. Преобладали здесь дружинные связи, подобные тем, которые характерны были и для Южной Руси. Перспектива их развития — превращение дружинников в класс феодалов-землевладельцев. [Старшие дружинники (бояре) становились вассалами, а младшие (отроки, «детьцкыя») формировали княжеский двор. Дружинники-вассалы имели право свободно выбирать себе сюзерена и переходить от одного князя к другому. Без ведома старшей дружины князь обычно не принимал решений/Конкретные особенности взаимосвязи сюзерена и вассала в каждой стране определялись историческими условиями. Неизменным оставалось старое дружинное правило: князь или король — лишь первый среди равных. Так, после убийства Андрея Боголюбского в 1174 г. собрался съезд дружинников, который и решал, кого именно теперь пригласить на княжение. Когда же князья не захотели с этим решением согласиться и договорились между собой по-другому, дружина категорически пресекла эту попытку посягнуть на ее право выбора. Но все большую роль играл — прежде всего на северо-востоке Руси — другой социальный слой. Многое говорят нам о нем события, последовавшие за убийством Андрея Боголюбского. Сразу во Владимире вспыхнуло народное восстание: «Много зла сътворися в волости его, посадников его и тивунов домы пограбиша, а самех избиша, и детьцкыя и мечникы избиша». Кто эти посадники, тиуны, детьцкие, мечники? Посадники северо-востока Руси отличались от знаменитых новгородских со- Гименников невысоким социальным статусом. Их назначал князь правителями областей и городов, выбирая из числа младших дружинников. Мечники бывали и оруженосцами, и стражниками. Тиуны же — попросту холопы, но выполнявшие важнейшие поручения князя и при его дворе, и на местах. Все они вместе составляли административный аппарат княжьего двора, были слугами своего господина — такова формула отношений подданства, широко развившихся здесь. И хотя они еще не были господствующими, их влияние на поведение северо-восточных князей все же ощущалось. Не случайно именно на северо-востоке возник такой памятник публицистики (конца XII — начала XIII в.), как «Моление» Даниила Заточника. В науке немало споров о том, был ли Даниил дворянином или младшим дружинником, холопом или вообще человеком без устойчивого общественного положения. В одном спора быть не может: перед нами представитель целиком зависимого от князя социального слоя. Для Даниила князь — источник благополучия («князь щедр отец есть слугам многи- им»). Автор «Моления» боготворит княжескую власть: «Возри на птица небесныя, яко ни орють (не пашут.— А. Ю.), ни сеють ни иРнуть, ни в житница сбирають, но уповають на милость божию; тако и мы, господине, желаем милости твоея». Обращаясь к князю, он сравнивает себя с чахлой травой, растущей в тени, на которую и солнце не светит, и дождь не льет; он обижаем всеми потому, что не огражден «страхом грозы твоея». Как будто в разные эпохи писались «Моление» Даниила Заточника и южные русские летописи того же XII в., столь различны они и по духу, и по системе ценностей. Летописцы описывали князя, советующегося с дружиной, заботящегося о ней. Мало того. Спокойно и поучительно повествует летопись, например, как один из южных князей задумал военный поход, не поговорив с дружиною, и получил отказ: «А собе еси, княже, замыслил, а не едем по тобе, мы того не ведали». Отношения подданства существовали всюду, это естественная альтернатива вассалитету в любой феодальной стране. Роль княжеских слуг в Европе выполняли мини- стериалы (от лат. ministerium — служба, должность). В раннем и классическом средневековье Западной Европы служилые люди короля, а также феодалов за выполнение административной, придворной, военной службы получали земельные владения. В министериалы попадали в основном люди несвободные. Со временем они приобретали личную свободу и становились дворянами. Довольно широкое развитие подданства на северо-востоке Руси перед монгольским нашествием сочеталось с недостаточной зрелостью класса феодалов в целом. Еще не совершилось полное оседание дружины на землю. В каком-то смысле состояние этого района Руси начала XIII в. можно сравнить с детством, перед которым открыты разные перспективы взросления... Какое же влияние оказало монгольское иго на выбор пути развития северо-востока Руси? Начнем с князей. Иго превратило их в вассалов монгольских ханов. В 1243 г. Батый почтил приехавшего в Орду великого князя Ярослава Всеволодовича «честью» и отпустил со словами: «Ярославе, буди ты старей всем князем в Русском языце». I Впервые права великого князя были дарованы ханом. Вскоре в Орду поехали и другие князья, и их Батый «пожаловал»... Отношения русских князей с ханами складывались I по-разному, особенно вначале. 'Михаил Черниговский, ; отказавшись выполнить вполне достойный по понятиям монголов языческий обряд прохождения через огонь, поплатился за это жизнью. А вызвавший какие-то подозрения великий князь Ярослав Всеволодович был от- |равлен в Каракоруме. Непокорных унизительно наказывали. Однако те князья, которые охотно подчинялись ! монголам, как правило, находили с ними общий язык 1и даже более того — роднились, подолгу гостили в Орде. ^Постепенно северо-восточные князья превращались в «служебников» монгольских ханов. Создавалась ге- I нерация покорных князей, для которых закон — это воля 1 хана. Династические проблемы теперь легко решались при помощи ордынских карательных отрядов: кто больше раболепствовал перед ханами и подкупал их дорогими «поминками» (подарками), тот и становился великим князем. рГак, в 1281 г. князь Андрей Александрович, сын Александра Невского, «много дары даде царю и великим князем Ординским, и всех наполни богатством, и уговори и уласка всех, и изспроси себе княжение великое Владимерское у царя под братом своим старейшим, великим князем Дмитрием Александровичем». Позже Дмитрий вернул себе великое княжение. Но через двенадцать лет Андрей донес в Орде на «измены» Дмитрия и при помощи печально знаменитой «Дюденевой рати», разгромившей четырнадцать городов «и всю землю пусту сътвориша», вернул титул владимирского князя. И так случалось еще не раз. Могли ли свободно развиваться дружинные, отношения, если князья сами были «служебниками» монгольских ханов? В науке уже отмечено, что степень демократичности всего феодального общества зависела от характера отношений внутри господствующего класса. Например, едва вышел манифест 1762 г. о вольностях дворянства, так почти сразу же возникли первые проекты ослабления крепостного права. Эта закономерность помогает понять (от обратного), почему русские князья-вассалы^- обязан- ; ные в новых условиях беспрекословно исполнять волю хана, не могли уже примириться с независимостью старшей дружины, ее былыми правами. В какой-то степени этому способствовали и сами монголы. Монгольское общество было пронизано отношениями жесткого — и :.ке-} стокого — подчинения. Власть верховного правителя бы-/ ла абсолютной, никем и ничем не ограниченной. Стано-| вясь «служебниками» ханов, русские князья впитывали этот дух империи: беспрекословную покорность поддан! ных и безграничную власть правителей. \ Впрочем, подданство на северо-востоке Руси еще до монгольского нашествия пустило столь глубокие корни, что для утраты дружинниками своих прав и привилегий достаточной была бы, вероятно, зависимость русских князей от любого иноземного государя. Повлияло монгольское нашествие и на состав дружинников. «Во многих селах, запрятанных в непроходи- i мых лесах,— пишет В. Б. Кобрин в книге «Власть и соб- ; ственность в средневековой России»,— вражеская конни- / ? ца могла и не побывать. Да и свои основные удары Батый, естественно, обрушивал на города: там было что грабить. И обороняли их горожане вместе с дружин-; никами... Они и гибли первыми. Очевидно, в ходе нашествия была физически истреблена основная масса феода- лов-землевладельцев». В этой связи обращает на себя внимание эссе Л. Н. Гумилева, опубликованное в журнале «Нева», в номерах 3 и 4 за 1988 г. Гумилев выступает здесь как Автор и беседует с условными Историком России, Научным сотрудником, Палеотопонимистом. Завязывается многослойный диалог, из которого, между прочим, выясняется, что главную опасность для Руси представляли не монголы, а Запад, и потому союз Александра Невского с Ордой был жизненно необходим. В доказательство того, что русские люди не страдали от ордынского ига, Гумилев приводит летописный текст, в котором хан Джанибек назван «добрым» царем. Но более всего удивляет утверждение Гумилева, что «немногочисленные (!) воины-монголы Батыя только прошли (!) через Русь и вернулись в степь». И, представьте, ни слова — как «прошли». Приводимые автором слова летописи — «сей царь Чянибек Азбякович добр зело к Христианству» — нужно оценивать в контексте эпохи. Летописец похвалил царя за умеренность: не слишком жесток был. Так, в начале 40-х годов XIV в. он отпустил на Русь митрополита Феогноста, которого держал «в тесноте» (т. е. в заключении) за то, что тот не давал в Орду «полетныа (ежегодной.— А. Ю.) дани». Отпустил Феогноста за 600 руб. Добрый царь: мог ведь за такое и убить митрополита! Наконец, о том, как «прошли» монголы по Руси. По подсчетам археологов, из семидесяти четырех русских городов XII — XIII вв., известных по раскопкам, сорок девять были разорены Батыем. Причем четырнадцать городов вовсе не поднялись из пепла и еще пятнадцать постепенно превратились в села. В выборе политического пути развития Руси колоссальную роль сыграла гибель именно господствующего класса. Конечно, невозможно точно определить количество дружинников, убитых в 1237—1238 гг. Тут приходится опираться на косвенные данные. Процент потерь дружинников едва ли был меньше доли погибших среди князей. По моим подсчетам, в Рязанской земле погибло девять князей из двенадцати. Из трех ростовских князей — двое. Из тех девяти суздальских князей, что были к этому времени взрослыми и находились в своих землях, бьщи убиты пятеро. у Об уничтожении большей части господствующего /класса северо-востока свидетельствует и наступивший I в результате нашествия социальный регресс. Интересно наблюдение В. Б. Кобрина по родословным книгам XVI в., в которых зафиксирован состав московского боярства: «Все те роды, у которых указаны предки, жившие до нашествия Батыя, либо княжеские, либо пришлые. Боярство Московской земли и даже (за редкими исключениями) Северо-Восточной Руси до второй половины XIII в. из этих книг неизвестно». Значит, после ордынского нашествия на северо-востоке было расчищено место для расцвета новой знати, формировавшейся уже на почве побеждавших отношений подданства. Новая знать возникала в княжеском дворе. Дворяне становятся феодальными собственниками, получая от князя земельные пожалования. Эти дворяне XIII в.— мелкие слуги князя. По наблюдению А. А. Зимина, термин «дворяне» перестает употребляться с конца XV в. I и вновь появляется в 30-х годах XVI столетия. Но теперь | «дворяне» — уже не рядовые феодалы, а верхушка слу- : жилых людей — аристократов, из их числа выходили видные военачальники и администраторы. Между дворянами XIII и XVI вв. есть, однако, и общее: те и другие — люди двора, они не свободны уже по названию. Стоит обратить внимание на этимологию. Бароны, сеньоры, джентри, паны — во всех этих названиях не видно признаков службы или подчинения кому бы то ни было. Барон — «воинственный человек», сеньор — старший, джентри — благородный, пан — господин... Пройдут два с лишним века после Батыева нашествия, и глубинные изменения во внутренней структуре господствующего класса будут «обнародованы» при Иване III в стандартных обращениях феодалов к своему сюзерену: «Яз холоп твой». Конечно, всякая формула тускнеет перед живой реальностью и порой даже противоречит ей. Но любому серьезному исследователю средневековой России известно, что в момент возникновения она непременно отражает действительность, являясь ее продуктом. С появлением этой официальной формулы определится рубеж — победа отношений подданства на северо-востоке, которая отразится не только в документах, но и в сознании людей. О различиях вассалитета и подданства можно судить по поведению людей, волей судьбы оказавшихся в иной системе. Андрей Курбский, например, бежав в Великое княжество Литовское, вел там себя обычно лишь по российским меркам... В 1569 г. местные жители жаловались Павлу Григорьевичу Оранскому на урядника князя Курбского — Ивана Калымета. Он, «не уважая вольностей наших, прав и привилегий», писали жители, «без суда и без всякого права» велел арестовать некоторых из них и посадить в «жестокое и неслыханное заключение, в яму, наполненную водою...». Когда же спросили Калымета, по какой причине он «безвинно, бесправно» обошелся с людьми, тот ответил, как, вероятно, и учил его князь Курбский: «...но разве пану не вольно наказывать подданных своих, не только тюрьмою или другим каким-нибудь наказанием, но даже смертью? А я что ни делаю, все то делаю по приказанию своего пана, его милости князя Курбского; ибо пан мой, князь Курбский, владея имением Ковельс- ким и подданными, волен наказывать их, как хочет...» Так поучал слугу Человек, вошедший в историю отечественной публицистики как сторонник феодальной законности и обличитель преступлений царя Ивана IV. Сдвиг к лучшему в русском обществе наступит, когда подписи типа «честь имею быть, милостивый государь, Вашего превосходительства всепокорнейший слуга» будут свидетельствовать лишь о вежливости и не более... Города и горожане... В науке немало споров об их роли и значении в политическом развитии страны. Авторы монографии о городах-государствах Древней Руси И. Я. Фроянов и А. Ю. Дворниченко приходят к выводу, что города этого времени, и на севере и на тоге, были не княжествами-монархиями, а республиками. (Здесь не со всем можно согласиться, но бесспорно, (что домонгольские города обладали своими правами, ^вольностями и в перспективе должны были завоевать t еще большую свободу. Они существенно отличались f от европейских городов — были теснее связаны с волостями (округами) и всегда имели князя. Русские города как центры политико-административной власти постепенно подчиняли себе волости, эксплуатируя их. А волостное крестьянство повиновалось корпорации феодалов во главе с князем. На Западе же существовали свободные города, свободными были и экономические связи бюргерства с деревней. Чтобы представить влияние монгольского ига на развитие русских городов, обратимся сначала к истории Западной Европы. Пышному расцвету городов во Франции в XII — XIII вв. способствовали различные обстоятельства. Одно из них состояло в том, что на смену бурному X в. с набегами арабов, норманнов, венгров пришел спокойный XI в., когда почти исчезла военная опасность. Сеньор был обязан защищать город от врагов. Это придавало ему большую власть и значение в военное время. В XI в. его общественно полезная роль заметно снизилась. Именно тогда, свидетельствуют историки, на первый план выступили противоречия между горожанами и сеньорами. В конце XI — начале XII в. произошли кровавые «коммунальные революции» (освободительные движения против сеньорального режима). Они завершились победой горожан. Завоеванные ими свободы были зафиксированы в «хартиях вольностей», которые в дальнейшем расширялись. Постепенно в городах уничтожались поземельные связи с сеньором и все виды личной зависимости. Власть переходила в руки выборных городских советов. Город делал свободным любого, кто прожил в нем год и один день, занимаясь ремеслом. Нарождавшееся буржуазное общество вырастало во многом благодаря этим правам, привилегиям и свободам. На Руси же от XI до начала XIII в. вече в городах — дело обычное. Оно приглашало князей на княжение, бывало, и изгоняло. Но вечевой институт опирался не на \ букву закона, а на традицию общины. Для его развития \ нужно было бороться с князьями, которым, конечно, не \ нравилось такое ограничение их власти/1 Вспомним хотя *)ы эпизоды политической борьбы 1068—1069 гг., когда киевская община, узнав о поражении русских войск от цоловцев на Альте, потребовала у своего князя Изяслава Дать оружие для продолжения борьбы. Изяслав отказал. Тогда началось восстание. Изяслав бежал, а новым князем киевляне выбрали сидевшего в тюрьме Всеслава. Однако через семь месяцев Изяслав с польской помощью собрал войско и пошел против Киева. Киевское вече обратилось к Святославу и Всеволоду с просьбой о помощи, грозя в случае отказа сжечь город. Младшие братья просили Изяслава не губить город. Он согласился, но, послав в Киев сына Мстислава, санкционировал расправу: «...исече Кыяны... другыя слепиша, другыя же без вины погуби не испытав». Террор не смог уничтожить вольный дух города. В 1113 г. киевская община сама решала, кому быть в Киеве князем, добившись в конце концов, чтобы княжил у них Владимир Мономах. И. Я. Фроянов и А. Ю. Дворниченко пишут: «Разумеется, древний князь таил в потенции монархические качества и свойства. Но для того чтобы они получили выход , и возобладали, необходимы были иные социальные и политические условия. Эти условия возникли за пределами древнерусского периода отечественной истории». Каковы же они? Ордынцы периодически разрушали русские города. Ни один город северо-востока Руси не мог чувствовать себя , спокойно даже в те периоды, когда наступало относительное затишье. Первый после Батыя ордынский поход на ; северо-восток состоялся в 1252 г. Это была «Неврюева рать», разгромившая Суздальскую землю. Затем наступило затишье в двадцать лет. Однако последняя четверть XIII в. уже полна карательными экспедициями. По подсчетам В. В. Каргалова, в эти двадцать пять лет Орда провела не менее пятнадцати крупных походов. Многие города (это после Батыя) сновд, и снова разрушались: Переяславль- Залесский — четырежды, Муром, Суздаль, Рязань — по три раза, Владимир — дважды. В этих условиях естествен- ! ной оказывалась консолидация князей и горожан, а не \ противоборство между ними. Роль и значение князя в условиях постоянной внешней опасности неизмеримо возрастали, что влекло за собой подавление городских вольностей. Да и подавить теперь было легче — горожане сами были заинтересованы в сильном князе, способном их защищать. Процесс централизации Русского государства был сложным, длительным и означал создание государственного аппарата власти, слияние разных социальных групп в общерусский класс феодалов./Едва ли правы / историки, радующиеся каждому успеху великокняжеской у власти в «борьбе за централизацию». Думаю, ошибочно видеть в этом процессе одно положительное. Централизация в России консервировала сугубо феодальный тип отношений внутри общества, не давая простора независимости и свободе. Подданство в холопской форме тормозило качественное развитие общества, ибо буржуазные отношения могли возникнуть (как это и произошло в Европе) только на базе уже имеющихся в фео- « дальном обществе свобод. Итак, ко времени прихода Батыя пути русского феодализма не были определены историей. Нельзя исключить, что и без ордынского ига в противоборстве вассально-дружинных и княжеско-подданнических отношений победили бы последние. Но в реальной истории иго склонило чашу весов в их сторону. Было прервано, а затем стало замедленным даже чисто феодальное развитие, сложилась обстановка «прифронтового государства», лишились старых вольностей и не приобрели новых города, деспотизм надолго стал нормой^ } Вот тот фон, на котором разворачивались основные : события исторической драмы XIV в. Объединение страны \ и централизация начались реально именно в XIV в., когда ^возросли силы русских земель для более активного со- ПгфЕТивления Орде. Непросто, извилисто шло освобожде- { ние от ига. Требовались гигантские усилия, чтобы вновь ! обрести государственную цельность и независимость. ? В центре этих процессов находились московские князья. [ Исторические закономерности развития не существуют Ч вне людей, их поступков, идей, помыслов, решений. И от I того, кто стоял в центре важнейших событий эпохи, зависела порой судьба страны. «Минуты роковые» XIV в. особенно отразились в жизни двух московских князей — Ивана Калиты и Дмитрия Донского, деда и внука. Смерть одного и рождение другого разделяют всего десять лет и две даты: 1340 г. и 1350-й. Правления этих князей московского дома составляют между тем разные эпохи: внук позволил себе то, за что дед (в свое время) не пощадил бы. Их жизни отстоят от нас на расстоянии почти семи веков! Чем же мерить сегодня поступки князей? Человеческое сознание — общественный продукт, и каждая эпоха накладывала неповторимый отпечаток на человеческую психику. Менялась, как верно подметил А. Я. Гуревич, не психофизиология, а «историческая обусловленность мировосприятия». Был ты видом довольно противен, Сердцем — подл... Но не в этом суть: Исторически прогрессивен Оказался твой жизненный путь. Н. Коржавин В труде великого русского историка Н. М. Карамзина образ Ивана Калиты — многомерный: его писал художник слова, ставивший перед собой задачу дать живописную картину прошлого. Известно, что Иван Данилович подавлял народное восстание в Твери в 1327 г., но историк, ограничившись легким упреком, винит главным образом Узбека («мщение ханское») и... самого тверского князя Александра Михайловича, который оказался недостаточно мужественным и последовательным. Н. М. Карамзин повторил доводы летописцев в пользу Ивана Калиты: с его приходом на великокняжеский престол воцарилась «тишина» и «моголы» перестали опустошать земли Руси: земледельцы могли «спокойно трудиться на полях, купцы ездить из города в город с товарами, Бояре наслаждаться избытком; кони Татарские уже не топтали младенцев, девы хранили невинность...». Эта «благословенная по тогдашним обстоятельствам перемена ознаменовала возвышение Москвы». Государственнику Н. М. Карамзину импонировала «польза» государственная, но как художнику и историку ему было неловко полностью оправдывать князя: «Правила нравственности и добродетели святее всех иных и служат основанием истинной Политики. Суд Истории, единственный для Государей — кроме суда Небесного — не извиняет и самого счастливого злодейства: ибо от человека зависит только дело, а следствие от Бога». «Счастливое злодейство» под пером великого историка возвышалось до известной пушкинской дилеммы; потомки по ремеслу уже огрубили эту истинно поэтическую мысль до тривиального оправдания: Иван Калита, конечно, поступал плохо, но что делать, если Москве и московским князьям суждено было «закономерно» возвыситься. Такой оказалась тенденция в официальной историографии не только буржуазной, но и советской. Благополучно она существует и ныне. Возьмем, к примеру, книгу И. Б. Грекова и Ф. Ф. Шахмагонова «Мир истории. Русские земли в XIII — XV вв.», увидевшую свет в 1986 г. (и уже переизданную). Авторы признают, что на личность Ивана Калиты взгляд не одинаков: «Не раз выдвигались обвинения в его адрес, что вот-де тверичи восстали, а он по злобе на тверских князей, в борьбе за великокняжеский стол навел на Русь ордынскую рать. Раздаются сожаления, что Тверь не поддержали другие русские города. Сожаления, конечно, имеют право (!) на существование. Но нельзя не принимать в расчет, что Русь еще не была готова к свержению ордынского ига, не имела на это сил, в то время как Орда при Узбек-хане переживала апогей своего могущества». Далее авторы приводят, кажется, главный аргумент: «Ордынская рать и без Ивана Калиты пришла бы на Русь, двигаясь на Тверь, она опустошила бы и Рязанскую и Владимиро- Суздальскую земли. У Ивана Калиты не было выбора: или идти вместе с татарской ратью покорять Тверь и тем самым спасти Москву, Владимир, Суздаль, или потерять все». Столь длинную цитату следует привести, чтобы в полной мере оценить саму эту тенденцию. О «премудром», «лукавом», «жестоком» Иване Калите судят, исходя из довольно простой логики: результат совершившегося — критерий всего, в том числе и человеческой деятельности. Не вписался в схему «закономерного» развития мятежный и трагический персонаж вроде тверского князя Александра Михайловича, и о нем хоть и сказано, но мельком. А победи Тверь Москву, и те же историки так же, наверное, оставили бы на задворках истории «недальновидных» московских князей. Труд русского народа, его героическая борьба с игом и постепенное ослабление Орды создавали условия для образования на Руси единого Русского государства во главе с центром. Каким? Этот вопрос решался конкретной политической историей. Многое зависело от случая. «Но едва ли можно, не сделавшись педантом, утверждать,— писал Ф. Энгельс,— что среди множества мелких государств Северной Германии именно Бранденбург был предназначен для роли великой державы...» Нет у нас никаких моральных прав лучше относиться к московским князьям лишь потому, что нам известно, чем закончилась их борьба с Тверью. Был ли выбор у Ивана Калиты в 1327 г.? К этому вопросу мы ниже вернемся, а пока напомним: к концу XIII в. на северо-востоке Руси произошла серия крупных городских восстаний против всевластия ордынцев. О них, по вышеупомянутой сентенции, тоже можно было бы «сожалеть», если бы не такой «пустяк» в итоге, как прекращение деятельности баска- ческих отрядов. Все-таки небесполезное дело бороться за свою свободу! Недоказуем тезис, что если бы не покорил Иван Калита Тверь, то погибла бы вся Северо-Восточная Русь. На равных с этим утверждением и такая логика: соединись Иван Данилович с Тверью, и Куликовская битва произошла бы на 53 года раньше. В какой же мере мы из «настоящего» можем судить о поступках людей прошлого? Отказаться совсем от сочувствия им, превратиться в статистиков? Едва ли это будет честно по отношению к самим себе: ведь тогда и в «настоящем», которое неизбежно станет седой стариной, не нужно совершать благородных поступков, не веруя, что их по достоинству оценят историки энного тысячелетия. Итак, если не отнять у нас права сопереживать прошлому, то с чем соизмерить наши представления о добре и зле, честности, благородстве, мужестве? Иными словами: была ли в первой трети XIV в. иная философия борьбы, отличная от той, которую демонстрировал «дальновидный» Иван Калита? Возвратимся к истокам отношений московских и тверских князей. После смерти великого князя владимирского в 1304 г. «стол» отошел тверскому князю Михаилу Ярославичу, но за спорные территории и ханский ярлык начал борьбу московский князь, внук Александра Невского, Юрий Данилович. В Орде решено было передать ярлык Михаилу Тверскому. Началась изнурительная и тяжелая для русского народа «гражданская война» двух княжеств. Оба князя не были щепетильны в выборе средств борьбы. Так, в 1315 г. Михаил Ярославич двинулся против Новгорода с русскими и монгольскими войсками, чтобы подчинить его своему диктату. Под Торжком произошла «зла» сеча: много новгородцев полегло в бою. Уцелевших ждала печальная участь — продажа в рабство. В это время Юрий Данилович гостил у хана и готовился к тому, чтобы совершить нечто подобное с тверичами. Для начала женился на сестре хана Узбека — Кончаке и получил ярлык на великое княжение. Следующий шаг — возвращение на Русь (1317). Двигаясь по Тверской земле, «много зла творяху христианом»: сжигали села и урожай, людей обращали в рабов. В 40 верстах от Твери произошло сражение ордынско-московских и тверских войск. Не рядовое это было столкновение: тверской князь, лишенный ярлыка на великое княжение, осмелился пойти против воли Орды с оружием в руках. И притом победил, наголову разбив союзные войска Юрия Даниловича. Московский князь спасся бегством в Новгород, а его жена, Кончака, и брат Борис оказались в плену. Однако победа обернулась поражением. В плену умерла Кончака. По слухам, едва ли достоверным, ее отравили. Этим обстоятельством (думаю — не единственным) не преминул воспользоваться Юрий, чтобы расправиться с соперником. Оба князя предстали перед ханским судом. Итог известен: 22 ноября 1318 г. Михаила Ярославича казнили. Как же современники воспринимали эти события? В науке хорошо известно, что летописи составлялись «задним числом», с опозданием порой на несколько десятков лет. Средневековье не знало авторского права, и потому любой летописный редактор мог по своему усмотрению (равно как и велению свыше) изменить то или иное описание. Историкам повезло: в их распоряжении оказался уникальный памятник общественной мысли феодальной Руси начала XIV в.— «Повесть о Михаиле Тверском». Автор ее — современник событий, сама же «Повесть» (ее древнейшая редакция) написана была в конце 1319 или в начале 1320 г. По мысли тверского книжника, беды Руси — от разобщенности князей. Ордынцы ссорят русскую «братию». Они, например, говорят Юрию Московскому: если ты дашь больше «выход» (дань), чем Михаил, то получишь великое княжение. Благодаря вражде князей «поганые» извлекают выгоды («множаишая дары възимают»). Вместе с тем автор призывал не к единству равных князей, а к восстановлению феодального правопорядка: младшие князья должны подчиняться старшим. Юрий Данилович поднял руку на «брата старейшего»! В начале XIV в., при еще могущественной Орде, не побоялся автор «Повести» сказать о хане Узбеке как о «законопреступном». В этом удивительном памятнике, по справедливому замечанию В. А. Кучкина, «была воздвигнута антиордынская политическая программа, которая оказала заметное влияние на формирование патриотических освободительных идей». Но обратимся к «Повести» для нравственной оценки действий Михаила Ярославича. В исповеди игумену перед отъездом на суд в Орду тверской князь говорит: «...умысли положити душу свою за отечьство избави множество (здесь и далее курсив мой.— А. Ю.) от смерти своею кровию и от многоразличных бед». Нам неизвестно, произносил или нет в реальности эти слова Михаил Тверской. Важно другое — как в то время понимали нравственный долг и подвиг человека. Пострадать за «множество», т. е. народ, положить «душу свою» за «отечество» — вот истинная высота! Слово «отечьство» — многозначное: это — и состояние отца, родовитость, отцовство, и родина, и происхождение, и владение, полученное от предков (т. е. вотчинная земля). В средние века, как видно, слово «отечество» употреблялось порой в значениях, необычных для современного человека. Говорили, например, так: «А женятся не на лепоту зря, токмо по отечеству», что означало «зря» на родовитость и достоинство. Или: «Тягался в отечестве кравчей Борис Федорович Годунов с боярином со князем Васильем Андреевичем Сицким». Тягаться в отечестве — значило местничаться. В начале XIV в. «отечьство» еще не воспринималось как вся «Русская земля», ибо значило лишь вотчину, т. е. собственное владение князя. Шире этого геополитического понятия было представление о «многом роде христианском», состоявшем, конечно, не только из тверичей и москвичей. Тверская летопись так описала смерть Михаила Ярославича: «Приать нужную (насильственную.— А. Ю.) смерть за христианы и за отчину свою». Когда же ордынский карательный отряд, разгромив Тверь в 1327 г., не тронул Москву, та же летопись отметила с удовлетворением: «Человеколюбивый Бог, своею милостию заступил (защитил.— А. Ю.) благовернаго великого князя... его град Москву и всю его отчину от иноплеменник поганых...» Политический кругозор русских князей ограничивался тогда интересами прежде всего своего княжества. Но и в этих геополитических представлениях были свои полюсы, речь о которых пойдет несколько позже. Многие русские летописи сообщают, что после подавления тверского восстания и получения московским князем ярлыка на великое княжение наступила «тишина» по всей Руси. А в некоторых летописях указывался даже ее срок — 40 лет. Странная цифра. Ведь Иван Калита умер в 1340 г.— так что из 40 лет лишь 13 его! Может быть, летописцы имели в виду создание условий для такой многолетней тишины? Сами летописи, как отмечалось, почти никогда не были синхронны событиям. Не след ли это запоздалого (через 40 лет) взгляда на политику Ивана Даниловича? Но не будем торопиться. Науке известен такой памятник ранней московской письменности, как «Похвала» великому князю Ивану Даниловичу, представляющая собой запись на Сийском евангелии 1339 г. В этой записи, сделанной еще при жизни Калиты, в панегирическом тоне восхваляется деятельность московского князя и одно из его достижений — «тишина»! Известный филолог Н. А. Мещерский в 1969 г. опубликовал исследование, в котором уточнил время написания «Похвалы»: не 1339 г., как считалось ранее, а 1340-й, причем «незадолго до смерти великого князя». Но ученый не обратил достаточного внимания еще на одно обстоятельство: запись сделана дьяками «повелением» чернеца Анании, которым и был князь Иван Данилович Калита после пострижения. Перед нами «похвала» московского князя самому себе: этакий авторский панегирик. Поскольку запись широко использовалась московскими книжниками XIV — XV вв., можно предположить, что характеристика правления Ивана Калиты обязана своим происхождением самому Ивану Калите. Во всяком случае, науке еще предстоит разобраться в происхождении летописной «тишины». За что же хвалил себя московский князь? Запись на евангелии свидетельствует: библейский пророк предсказал «тишину» в Русской земле при Иване Калите. Далеко не все историки относились и относятся скептически к этому тезису. Вот что, например, писал И. У. Будовниц, автор замечательного исследования о московско-тверском летописании: «Нарушение этого равновесия (между Москвой и Тверью после 1327 г.— А. Ю.) в пользу сильнейшего княжества исключало внутренние кровавые неурядицы среди князей, вынуждало их присмиреть перед сильным великим князем. Авторитет последнего внутри страны обеспечивал и внешнюю безопасность Руси. Недаром летописец отмечает «тишину», наступившую на Руси после восшествия Ивана Калиты на великокняжеский престол». Так ли? В 1329 г. Иван Данилович с большим войском направился к Пскову, где отсиживался тверской князь. Цель похода — добиться, чтобы Александр Михайлович выполнил приказ хана — ехать в Орду. Едва ли можно со мневаться в том, что желания Узбека и Калиты полностью совпадали — им не терпелось убить мятежного князя. Назревало крупное сражение, снова должна была пролиться кровь. Что же помешало этому совершиться? Иван Калита готов был к самым решительным действиям, но вначале использовал своих послов, заставив также новгородцев послать «владыку». Они, если верить летописям, говорили Александру: «Поиди в орду, а не погуби християн от поганых». Князь вроде и «восхоте» пойти в Орду, но его остановили псковичи: «Не ходи в орду, и аще что будет на тебе, то изомрем с тобою во едином месте». Видя твердость псковичей, Иван Данилович прибег к последнему мирному средству — услуге митрополита Феогноста, который проклял и отлучил от церкви не только Александра, но и псковичей. А это означало, по понятиям средневековья, страшную участь: ведь если «святитель паче воли божии отлучит кого, не последует ему божественный суд». Отлучение от церкви и проклятие на весь город лишало людей главного в христианстве — веры в спасение через высший суд. Интердикт Феогноста закрывал церкви Пскова: нельзя было крестить новорожденного, провести отпевание умершего. А ведь и младенец, и покойник не могли ждать: им нужна была санкция церкви на божию «благодать»! Церковная дипломатия подействовала — князь решил уйти из города. Два года назад Иван Калита не поколебался применить военную силу против Твери и нарушить «тишину». Вряд ли остановился бы он перед насилием и сейчас, чтобы захватить Александра Михайловича и представить в Орду. Но проще и легче было решить дело миром: для этого и понадобился Феогност. По псковскому летописанию, перед уходом тверской князь обратился к жителям города со словами: «Братиа моя и друзи мои, не буди на вас проклятиа ни отлучениа мене ради; еду из града вашего вон, не буди вашего целованиа (вашей клятвы.— А. Ю.) на мне, ни моего на вас». Пусть даже не говорил этих слов князь тверской — допустим, они ему приписаны,— но атмосфера взаимной поддержки «христиан», взаимной жертвы друг ради друга в летописях сохрани- лась, думаю, нетронутой. Как видно, не авторитетом московского князя установилась «тишина». Иван Калита обязан был ею общественному настроению не допустить пролития крови «христиан». Помыслы московского князя не совпадали с чаяниями народа, больше всего страдавшего от междоусобиц. Однако на том история с тверским князем не кончилась: была ли тихой «тишина»? В 1337 г. Александр Михайлович поехал в Орду и добился от Узбека права вернуться в Тверь: за десять лет после восстания многое забылось, и его, видимо, простили. Наступила решающая фаза противоборства московского и тверского князей. Как повел себя Иван Калита? В 1339 г. он вместе с сыновьями Семеном и Иваном (отцом Дмитрия Донского) отправился в Орду. Воскресенская летопись, не скрывая ничего, заявляет: «Его же (Ивана Калиты.— А. Ю.) думою посла царь Азбяк на Русь по князя Александра Михайловича». Сомнений нет, то был донос. Александр Михайлович, судя по Тверской летописи, догадывался о своей участи: «Аще пойду, разлучен буду с животом, аще ли не пойду, то много пакости будет христианом». Как только он, сделав выбор, поехал в Орду, оттуда тотчас «выиде» Иван Калита с сыновьями. Что это: нежелание связывать себя с позорной расправой? Трудно сказать, но дальнейшие действия московского князя выглядят продуманно и целенаправленно. По возвращении на Русь к нему пришли послы от Новгорода с «выходом». Когда это произошло? Точной даты нет, но косвенные данные указывают на летнее время. Московский князь начал у новгородцев требовать «другого выхода», говоря: «Дайте ми запрос царев», т. е. дополнительный налог. Те отказали: «Того изначала не бывало». Однако осенью 1339 г. сыновья Ивана Калиты уехали в Орду. Осень, как известно,— время отдавать дань. По всей видимости, Калите удалось собрать двойной налог для хана. В науке напрямую не связывается эта акция московского князя с междоусобной борьбой. Считается, что сыновья Ивана Даниловича прибыли в Орду уже после казни Александра Михайловича и его сына Федора. Однако такая связь вполне допустима: Воскресенская летопись, например, сначала сообщает об осенней поездке в Орду детей Ивана Калиты, а потом уже — что 29 октября состоялась казнь тверских князей. Можно предполагать, что такой экстраординарный налог с русских земель для Орды собирался Иваном Калитой не просто так, а за какую-то большую услугу. Первое, что приходит на ум: страшная по своей жестокости и бесчеловечности смерть русских князей, когда их «розоимаша» по частям,— едва ли не самый приятный подарок для Ивана Калиты. И другое: Л. В. Черепнин вполне обоснованно считал, что в 1339 г. московский князь возил в Орду свои духовные грамоты, на одной из которых стоит ханская тамга — знак утверждения ее Узбеком (тамга первоначально у монголов была знаком, которым обозначалось право собственности. В нашем случае тамга — ханская печать). По-видимому, князь беспокоился о закреплении великокняжеской власти за сыновьями. Для исторического развития не имело значения, как будет называться тот город, который станет столицей единого государства. Но в борьбе с игом вовсе не безразлично было, как скоро созреет русское общество для активного сопротивления Орде. И тут вклад тверичей огромен. Возникла бы сама «Повесть» как памятник антиордынского звучания, если бы не казнили Михаила Ярославича? Смерть Александра Михайловича и сына его Федора — еще один шаг к освобождению. Похороны князей превратились в демонстрацию, ибо те приняли свою «кончину за род христианьский». Их отпевали во Владимире, Переяславле и лишь потом привезли в Тверь. Князь в ту пору значил больше, чем правитель. Он — заступник от «поганых», страдалец за христиан. Мотив такого страдания станет основой антиордынской борьбы последующих князей и русского народа в целом. И каждый новый шаг к Куликовской битве будет опираться на большую гражданскую зрелость и готовность отдать жизнь за «други своя». Если Иван Калита по образу своих действий повторял прошлое междоусобных браней, то тверские князья приближали будущее, много делая во благо не только страны, ее народа, но самой династии московских князей, волей судьбы ставшей господствующей. Московское летописание периода единого Русского государства целиком восприняло пафос тверской версии о роли князя Александра Михайловича в восстании 1327 г., который рисовался борцом за национальное дело. Вместе с тем предпринимались попытки затушевать связи Ивана Даниловича с Ордой. Уже Дмитрию Донскому по духу времени ближе был не прадед, а его враг — тверской князь. Да и в народном фольклоре остался образ Щелкана, получившего возмездие за свои злодеяния. Понятно, что о сотрудничавших с ханским послом не могло сохраниться благодарной памяти... Очень хотелось Ивану Калите представить себя милосердным и законолюбивым. Не зря же «Похвала» сравнивает его с тремя византийскими царями: Константином, основателем «нового Рима», Юстинианом, законодателем Римского государства, Мануилом, заступником правоверия и поборником иноческого жития. Они — предшественники Ивана Калиты, который преуспел во всех трех ипостасях: утвердил господство Москвы, прославился любовью к законам и к православной вере, помогая «сирым в бедах». Словом, идеальный правитель. Иван Калита успешно продолжил дело своего отца, требуя с подвластных земель не «выход» по старине, а значительно больший налог. Иначе и быть не могло: чем еще понравишься Узбеку? Лет через пять после подавления тверского восстания и укрепления власти Москвы в летописях появилось сообщение, что «бысть меженина велика в земли Руской, до- роговь, глад хлебный и скудость всякого житиа». Меженина — слово многозначное. Это и засуха, и недород, и недостаток хлеба. В 1435 г. она привела даже к людоедству. Причины? Самые разные: природные неурядицы, болезни. Обычно летописец объяснял, почему она произошла: «Того же лета весна была тепла, а лето студено да и мокро, и никакое жито не родилося с тех мест; меженина после мору». Меженину 1332 г. тоже объясняли плохим урожаем. Однако немало косвенных данных свидетельствует о том, что, кроме меженины, напастью была также налоговая политика Ивана Калиты. Вот некоторые из них. В житии Сергия Радонежского рассказывается, почему происходило обнищание людей на Руси: оно наступало от частых «хожений» князей в Орду с данью и татарских ратей, приходивших грабить. А вот и конкретный факт — из уже упомянутого жития. Речь идет о Ростовском княжестве. Как только оно (после тверского восстания) досталось «князю великому Ивану Даниловичу... увы! увы! — восклицал агиограф с грустью,— тогда граду Ростову... и князем их» пришлось немало пережить: отняли у ростовчан «и честь, и слава, и вся прочая, и потягну к Москве». Иван Данилович отправил в Ростов своих воевод, которые «тогда возложиста велику нужу (тягость.— А. Ю.)» на город и на живущих в нем горожан. Учиненный разбой, сопровождавшийся конфискацией имений в пользу москвичей, проводился с ведома Ивана Калиты. Хотел он того или нет, но добился при этом еще одного результата: «И бысть страх велик на всех слышащих и видящих сиа, не токмо в граде Ростове, но и в всех пределах его, и во властех (волостях.— А. Ю.) и в селех». Совсем как при ордынских карательных экспедициях... Вовсе не странно, что от такой политики могла возникнуть на Руси «скудость всякого житиа». В 1332 г. произошли волнения горожан и крестьян Новгорода, вызванные и голодом, и непомерными требованиями Ивана Калиты — дать ему новый денежный налог для хана. В ответ на неподчинение московский князь захватил Торжок и Бежецкий Верх, перекрыв тем самым торговые пути к Новгороду. Ничто не могло остановить рвение Ивана Калиты в достижении своих целей — в ход шли любые, в том числе и бесчеловечные, средства. Ему недоступна была мораль: пострадать «за христиан». С этой точкой зрения могут не согласиться. Иначе, например, видят историческую роль Ивана Калиты уже упомянутые историки И. Б.. Греков и Ф. Ф. Шахмагонов. «Время, исторический прогресс,— пишут онй,— требовали проявления на Руси личности, способной понять ордынскую политику, найти ее слабые стороны и нейтрализовать ее губительное действие. Такой личностью оказался Иван Калита...» Едва ли нужно доказывать, что нетрудно было в то время «понять» требования Орды, что платеж большего налога — отнюдь не «слабая» сторона ханской политики. Приведена же эта цитата для того, чтобы показать, какой может быть крайняя апологетика Ивана Калиты. Эта точка зрения не характерна, к счастью, для современной историографии. Например, Л. В. Черепнин, написавший капитальный труд об образовании Русского государства, не идеализировал Ивана Калиту, который действовал как «властный князь-вот- чинник», не обремененный идеями национально-освободительной борьбы против угнетателей. «Он не боролся против гнета Золотой Орды, а откупался от хана исправной уплатой «выхода», доставляя Руси некоторую передышку от татарских набегов. Его политика «правежа» денежных средств с населения русских земель была неуклонной и жестокой, сопровождавшейся крутыми мерами». Но все же и в работе Л. В. Черепнина, крупнейшего специалиста, обнаруживаются оправдывающие московского князя аргументы, с которыми хотелось бы поспорить: «Калита добился значительного усиления могущества Московского княжества, а это содействовало процессу государственной централизации». Обратим внимание на последний тезис: в нем кроется причина устойчивого желания не одного поколения ученых оправдать в главном деяния московского князя. Во благо централизации! Увы, не ставился вопрос — какой ценой? Централизация вызревала долго — веками. Европейский ее вариант, означавший переход от вассалитета к государственному подданству (отличному от подданства — министериалитета, о котором шла речь выше), когда все подчиняются одному сюзерену напрямую, а не через иерархию, не лишал общество приобретенных свобод и привилегий: в результате сложнейшей борьбы они приобрели характер законных вольностей. В этих условиях королевская власть в Европе, действительно, с трудом сдерживала децентрализаторские стремления господствующего класса, особенно верхушки. Королевская власть была прогрессивна, ибо к вольностям прибавлялось единство созревавшей нации (т. е. условие для развития капитализма). Она являлась, по словам Ф. Энгельса, «представительницей порядка в беспорядке». В России же утверждение отношений подданства в рабской форме привело к отсутствию оппозиции: она не получила привилегий по закону, и деспотизм надолго сковал русское общество. Московский князь, как никто другой, отвечал требованиям «служебника» хана: рабскую покорность компенсировали жестокость и немилосердие в отношении «христиан», пытавшихся отстоять свою независимость. Символично: тверской колокол увезен был Калитой в Москву,— точно так же поступит и его правнук Иван III в отношении Новгорода. Ну а тверские князья? Чем они отличались? Обратимся к «Повести о Михаиле Тверском». Ее автор с завидной настойчивостью подчеркивал суверенность власти Михаила Ярославича, отца Александра. Князь, конечно, получил ярлык в Орде, но его право наследования — исконное. Михаил был старейшим князем среди потомков Ярослава Всеволодовича (отца Александра Невского). Высокий авторитет Михаила Ярославича подтверждается документально: например, в послании константинопольского патриарха Нифонта он назван был (впервые в истории северо-востока) «великим князем всеа Руси». Причем в упомянутом послании власть Михаилу «богом дана». И — ни слова об ордынской зависимости. В. А. Кучкин, проведший блестящее исследование «Повести», вполне обоснованно утверждает: сама постановка вопроса о суверенности, независимости власти русских князей означала одно — непризнание ханского диктата Александр Михайлович своей активной поддержкой тверского восстания показал, что продолжает дело отца. Готовность формально признать власть Орды сочеталась со стремлением к национальной независимости. А такое стремление к суверенитету (пусть даже неполному) порождало иное, чем у московских князей, отношение к проявлениям независимости внутри страны. Были ли действия тверских князей реальной альтернативой — еще предстоит исследовать. Пока очевидно, что большая зависимость московских князей от Орды, дававшая им возможность победить в схватке с Тверью, делала их проводниками наиболее деспотического варианта централизации — с утверждением княжеско-подданнических отношений в их холопской форме. Об Иване Калите сохранились легендарные рассказы как о нищелюбце, дающем щедрые подаяния. В житии Пафнутия Боровского так и говорится: попал князь в рай за милостолюбие. Но любопытно, что обычай рисовать иконописный портрет почему-то здесь нарушен: в устах панегириста прозвучала и едва уловимая нотка осуждения. Одному и тому же нищему Иван Калита дважды давал милостыню, но в третий раз, давая ее, сказал: «Възьми, несытый зеници (глаза.— А. Ю.)». Ответ был неожиданный: «Ты — несытый зеници: и зде царствуешь, и тамо хощеши царствовати». Похоже, что и для агиографии этот идеальный образ князя показался не в меру идеальным... Иван Данилович был назван Калитой, вероятнее всего, за богатство. Ведь слово «калита» означало кожаную сумку, кошелек, который пришивался или пристегивался к поясу. Сколько у него было богатств? Ну, например, золота? Перечисление в духовной грамоте изделий из него заставляет думать, что не упущена ни одна золотая чашка,— учтено все с бухгалтерской точностью. Иван Калита передавал своим сыновьям 12 золотых цепей, 9 поясов, полтора десятка предметов посуды, жене и дочери 14 обручей, ожерелье... Богат ли был Иван Калита? В духовной Ивана III, его правнука, казна уже представляла собой вереницу ларцов с печатями. Чего там только не было: «и поясов, и чепеи (цепей.— А. Ю.) золотых, и судов золотых, и серебряных, и каменных, и золота, и сребра, и соболей... и крестов золотых...» Всего так много, что не перечислить. Появились специальные дворцовые должности казначея и печатника. Но следует ли из такого сравнения, что Ивана Даниловича зря считали Калитой? Едва ли: тогда деньги, и особенно золото, ценились иначе. Даже перечисленное в завещании Ивана Калиты должно было вызывать, как писал С. М. Каштанов, «уважение к финансовым способностям монарха». Целеустремленное накопительство — тот фундамент, на котором возникло будущее строение. В завещании Дмитрия Донского вдруг всплыли «купли» Ивана Калиты, до того нигде не упоминавшиеся. Споров в науке о загадочных «куплях» Галича, Углича, Белоозера немало: кто-то даже сомневается, что такое вообще было возможно. Не вдаваясь в суть дискуссии, отметим лишь то, что относится к личности Ивана Даниловича. Нельзя ему отказать в умении, особом даре, выражаясь современным языком, «делать деньги». Проникновение в северные районы вело к финансовому контролю над территорией и давало большой доход. Эти земли еще не становились наследственным достоянием московской династии, но уже «помогали» крепнуть новому центру будущего государства. Время, в котором жил Иван Калита, не располагало к особой щедрости: нужно было умудриться остаться богатым и после очередного задабривания ордынского хана. Причем — самым богатым. Учитывая стремление московского князя давать Орде больше других князей, можно представить, какой ценой доставался прибыток собственный. Так что не верится в легенды: не милосердием сохранял авторитет Иван Калита, а жесточайшим корыстолюбием — только оно давало возможность выжить и победить. Московское княжество во второй четверти XIV в. значительно усилилось. Если процесс объединения страны продиктован был объективными обстоятельствами — развитием вширь феодального землевладения (а потому — ломкой границ между княжествами), ослаблением власти Орды и т. д.,— то случай решал, какой именно город возглавит нарождающееся государство. К. Маркс писал, что при Иване Калите «была заложена основа могущества Москвы». Это так. Но, укрепляя свое княжество, он исходил из своих узкокорыстных целей. За возросшую власть именно московского князя стране пришлось платить дорого — постепенным утверждением отношений жестокого господства и подчинения (на монгольский манер) внутри русского общества. В 1389 г. умер великий князь Дмитрий Иванович. Слава его как князя несравнима ни с чьей. Даже Александр Невский «проигрывает» — ведь с главным врагом Руси, монголами, он не боролся, а сотрудничал. На некоторых иконах XVI—XVII вв. голову Дмитрия Донского венчал нимб, а летописи, составленные много позже смерти князя, так рисовали его внешность: он и «крепок зело», и «мужествен», телом «велик и широк», этакий Илья Муромец с черной «брадою» и дивным «взором». Не повезло живому облику московского князя: он растворился в неисчислимых «похвалах» средневековых и более поздних панегиристов. Понять это можно: «выше чело- вечьского существа дело совершил еси». В XIX в. и этот «портрет» показался «скромным» — хотелось его украсить новыми чертами, и Н. М. Карамзин, открывая русскому обществу русскую историю, писал о Дмитрии Донском: «Целомудренный в удовольствиях законной любви супружеской, он до конца жизни хранил девическую стыдливость и, ревностный во благочестии подобно Мономаху, ежедневно ходил в церковь, всякую неделю в Великий пост приобщался Святых Тайн, и носил власяницу на голом теле...» Не упрека ради великому историку пишется это: М. Ф. Орлов, декабристский идеолог, поругивал Н. М. Карамзина за отсутствие должного «пристрастия к Отечеству», а один из близких друзей А. С. Пушкина, А. П. Плетнев, считал историю приятной пищей «самому воображению». Что ж, таковы были общественные потребности в ирреальном, сказочном мире прошлого. И все же, как это ни парадоксально, Дмитрий Донской не был (до 1988 г.) канонизирован русской церковью, несмотря на нимб, панегирики хронистов и последующую счастливую судьбу неканонизированного «святого». Почему? Вопрос этот непростой, и в науке нет пока однозначного ответа. Однако поразмышляем: что же не вписывалось в икону? Может быть, то, что через два года после победы на Куликовом поле московский князь бежал из Москвы, узнав о походе Тохтамыша? Столица подверглась страшному погрому: были разграблены церкви, убито множество людей. Тохтамыш не ограничился Москвой. Его войска «ходиша» к Можайску, Дмитрову, Переяславлю — их «взяша и огнем пожогша». Возвращаясь же в Орду, хан не пощадил и рязанские земли князя Олега, выдавшего монголам брод через Оку, когда они шли на Москву. Словом, «много зла сътвориша». Вдобавок ко всему — возобновилась дань, которую перестали было платить при Мамае. И все-таки по меркам того времени Дмитрий Донской действовал не трусливо, а расчетливо и обдуманно. Речь шла ведь о престиже князя. Риск его потерять не раз возникал перед московской династией. И через сто лет Иван III решал для себя вопрос: идти против Ахмата или уступить ему. Некоторые бояре настаивали на уступках, и лишь самоотверженный ростовский архиепископ Вассиан в знаменитом «Послании на Уг- ру» выступил за активные действия против хана: 1480 г. стал отправной точкой отсчета независимости. В 1541 г. при малолетнем еще Иване Грозном возникла та же коллизия: на Москву шел очень могущественный крымский хан Сафа-Гирей. Как быть? Стали вспоминать старину: Дмитрий Иванович в 1382 г. уехал из Москвы, в 1408 г., когда Едигей подошел к Москве, сын Донского Василий Дмитриевич оставил столицу на свою «братью», а сам уехал в Кострому, как и отец когда-то. Беспокойство в 1541 г., как и раньше, вызывало вот что: «Великого князя бог помиловал, что в руки татарам не попал». Иван IV в 1571 г. оставил Москву Девлет-Гирею, который сначала ее пограбил, а потом сжег. Возможность пленения великого князя, государя, а потом и царя представляла для страны гораздо большую опасность, чем разгром какой-то отдельной территории. Плен князя — это потеря самостоятельности целого государства. Но если не бегство Дмитрия из Москвы, то что же повлияло на такое отношение к нему русской церкви? Все больше у исследователей вызывают «подозрения» отношения московского князя с иерархами, не они ли — скрытая причина? Судите сами: незадолго до смерти митрополита Алексия в 1378 г. Дмитрий Иванович просил его благословить в митрополиты Митяя, великокняжеского духовника и хранителя печати. Алексий, отдавший жизнь свою делу утверждения московской династии, на этот раз воспротивился: только что постриженный в монахи и назначенный архимандритом Митяй — еще «новоук» (новичок) в монашестве. Конфликт осложнился тем, что византийский патриарх Филофей тогда же «благословил» в митрополиты «всея Руси» своего ставленника — Киприана. Во всей этой полудетективной истории с неожиданной смертью претендента, самозванством, спорами и поисками «правды» у византийских иерархов лучше всех чувствовал себя Дмитрий Иванович — он и только он судил да рядил, кому быть в митрополитах. Конечно, приказать Алексию московский князь не мог. Вероятно, поэтому летописный текст своеобразно отразил настойчивость Дмитрия, граничащую с диктатом: «Умолен быв (митрополит Алексий.— А. Ю.) и принужен». Так умолен или принужден? До конца неясно, благословил он Митяя или нет. Хорошо известно только, что противился «новоуку» изо всех сил. Митяй взошел на святительское место в митрополичьем облачении, а Киприан, рискнувший самовольно приехать в Москву, был по распоряжению Дмитрия Ивановича задержан и вскоре отправлен назад, в Киев, тогда принадлежавший Великому княжеству Литовскому. Акт расправы с Киприаном был уже актом открытого и грубого вмешательства в церковные дела. Всех — и тех, кто арестовал его, и тех, кто причастен был к «общестию и хулению»,— митрополит Киприан отлучил от церкви и проклял: анафема касалась прежде всего Дмитрия Ивановича и его бояр. Обосновывая свой шаг, весьма серьезный по меркам средневековья, Киприан писал, что «ни годится князем казнити (т. е. наказывать.— Л. Ю.) святи- телев». У церковного деятеля своя епархия: патриарх, великий собор... Недопустимо, чтобы великий князь управлял чисто церковными делами. Но что недопустимо для церковного деятеля, воспитанного на идеях византийского патриарха Филофея о послушании светских властей церкви, то в порядке вещей считалось на северо-востоке Руси. Летопись, сообщившая о внезапной, можно сказать, таинственной смерти Митяя по дороге в Константинополь для утверждения в сане митрополита, не исключала насилия: «...понеже и епископи вси, и архимандриты, и игумены, и священницы, и иноци, и вси бояре и людие не хотяху Митяа видети в митрополитех, но един князь велики хотяьие». Киприан, сполна познавший недовольство великого князя, испытал и время особой теплоты с его стороны: время «казнить» сменилось после победы на Куликовом поле временем «миловать»,— результатом чего явилось приглашение Киприана в Москву. Но вскоре снова возник конфуз: после смерти Митяя митрополитом самозванно назвался Пимен, один из членов делегации, ехавшей в Византию для утверждения Митяя в сане митрополита. Пимен обманул царьградских иерархов, был рукоположен в сан и возвратился в Москву, когда в ней уже торжествовал митрополит Киприан. Незадачливого иерарха великий князь выслал из столицы, лишив белого клобука. Свиту его частью тоже сослали, частью заточили в темницы. Но этим дело не кончилось. Не будем уходить в глубины исследовательских предположений, гипотез, догадок, пытающихся ответить на вопрос «почему?», отметим лишь лежащее на поверхности — примечательное и важное для понимания допускаемого «счета» русской церкви к великокняжеской власти. Митрополит Киприан торжествовал недолго: в памятном 1382 г. он оставил Москву на произвол судьбы, по крайней мере, официальные летописи объясняли новый гнев великого князя на митрополита тем, что «не седел (он.— А. Ю.) в осаде на Москве», когда та подверглась нападению Тохтамыша. В науке, правда, существуют и другие объяснения опалы. Киприана лишили митрополичьего престола, вместо него Дмитрий Иванович пригласил в Москву еще недавно опозоренного Пимена, находившегося в заточении. Но и Пимен неуверенно чувствовал себя на престоле. Его соперником стал Дионисий, суздальский епископ, который раньше единственный выступил открыто против кандидатуры Митяя. Теперь Дионисия поддерживал сам великий князь, отправив его в Византию, с тем чтобы он смог там убедить патриарха Нила в необходимости низложить Пимена. Исследователь «Повести о Митяе» Г. М. Прохоров пишет о возможной причине борьбы великого князя с митрополитом: «Пименом князь совсем не дорожил, возможно, опасаясь, что более сильное, чем он сам, влияние на него будут иметь сделавшие его митрополитом бояре». Лишь смерть Дмитрия Донского как-то успокоила русскую церковь. В Москву вернулся Киприан, с ним вернулась и стабильность. Простила ли русская церковь великому князю его своеволие? Канонизация проводилась в XVI—XVII вв. Что думала русская церковь о Дмитрии Донском в 1547 и 1549 гг., когда вносила в списки «святых» Александра Невского и Михаила Ярославина Тверского? Вопросы эти, увы, пока остаются без ответа, но, возможно, найдутся новые факты, предположения и мы ближе подойдем к открытию тайны. Примечательны некоторые слова в «Повести о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича», написанной после его смерти: девятилетним мальчиком он наследовал трон умершего отца и принял «скипетр державы Русьскыя земля... и отчину свою великое княжение (Владимирское.— А. Ю.)», данные ему самим «богом». Все ли в процитированных словах соответствовало действительности 1359 г.? Начну с того, что «великое княжение» тогда не принадлежало московским князьям, а Дмитрию Ивановичу досталось среднее по размерам княжество, хотя и густонаселенное. Крупными городами княжества были Москва, Звенигород, Можайск, Коломна. Иван Иванович, отец Дмитрия, будучи московским князем, занимал стол Великого княжества Владимирского. Но «великое княжение» — вот парадокс — никому не принадлежало: оно в то время контролировалось Ордой, которая не допускала превращения владимирских земель в наследственные. Иван Иванович владел территорией, в несколько раз превышавшей размер собственной «отчины» — Московского княжества. Владимирское княжество Орда передавала во временное пользование. Не понравился князь своей невнимательностью к изысканным потребностям ханского двора — и не видать ему «княжения». Только услужливый да щедрый князь, не скупящийся в дани, мог пользоваться этой землей. Владелец княжества Владимирского становился старшим среди остальных князей Северо-Востока. Он руководил внешней политикой, возглавлял объединенные вооруженные силы и собирал с русских земель «выход» для Орды. Само Владимирское княжество было богатейшим и одним из самых больших в этом регионе. Владимир, Юрьев-Польский, Ярополч, Переяславль — основные его центры. В 1359 г. Димитрий Иванович, вопреки сообщению «Повести», остался к тому же без ярлыка на великое княжение, которым завладел нижегородский князь Дмитрий Константинович. Лишь в 1362 г. московский князь дипломатическим путем получил ярлык. К какому же времени относятся сведения «Повести о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича»? Проникновение во Владимирское княжество московские князья осуществляли постепенно, приобретая там вначале различные села, которые становились уже неотъемлемой собственностью династии. Процесс этот принял широкий масштаб: по наблюдениям историков, не позднее второй половины XIV в. крупная феодальная вотчина московских бояр переступает границы своего княжества, внедряясь во Владимирское великое княжение. Мобилизация земель разрушала границы и привычные стереотипы удельных порядков, создавая благоприятные условия для централизации, образования единого Русского государства. Но вернемся к 1362 г. Получение Дмитрием ярлыка объяснялось в летописи по-новому — вразрез с прежними порядками: досталось, дескать, московскому князю великое княжение «по отчине и по дедине»! Синхронен ли этот текст событию? Впервые документально великое княжение названо «отчиной» в московско-литовском соглашении 1371 г. В нем, в частности, говорилось: «...тфе- ричем нет дел в нашей очине, в великом княженьи». Признание хотя и важное, но не окончательное, ибо последнего слова не сказала сама Тверь — давнишняя соперница Москвы. Напряженность в отношениях двух лидирующих центров Северо-Востока выразила Тверская летопись в 1366 г. В ней отмечалось, что Москва, «надеялся на свою на великую силу», начала князей русских кшриводити в свою волю». На неповинующихся «воле» стали «посягати злобою». В самом деле, можно привести немало фактов, свидетельствующих о расширении влияния Москвы, утверждении ее власти в новых и новых землях. Однако решающую роль в качественном росте могущества Дмитрия Ивановича сыграл 1375 г. Годом раньше в Переяславле собрался общекняжеский съезд, среди участников которого не было тверского князя. Скоро выяснилось, что не случайно. Весной 1375 г. в Тверь перебежали из Москвы Некомат, крупный гость, торговавший с Востоком, и сын последнего московского тысяцкого Иван Вельяминов. Их тверской князь послал в Орду для получения ярлыка. С этим поручением перебежчики справились, и 13 июля ярлык был в руках Михаила Александровича. Не желая терпеть соперничество, московский князь начал войну с Тверью. В походе приняли участие серпуховской князь Владимир Андреевич, нижегородский Дмитрий Константинович, ростовский и ярославский князья, а также моложский, белозерский, стародубский и даже тверской удельный князь Василий Михайлович Кашинский. По сути дела, в походе участвовали все князья Северо-Востока. 8 августа 1375 г. Тверь испытала первый штурм. Почти месяц продолжалась осада города. Михаил Александрович, осознавший бесперспективность борьбы с такой силой, согласился «с покорением и с поклонением... прося мира». Мир заключен был 1 сентября. Михаил Тверской признал себя вассалом московского князя («молодшим братом»). Он не мог теперь претендовать на великое княжение Владимирское, которое признал наследственным достоянием Дмитрия Ивановича; замышлять, как тогда говорили, «лихо» против великого князя; вести самостоятельные военные действия, а также внешнюю политику. Тверской князь согласился и с тем, что теперь он «брат», т. е. равный Владимиру Андреевичу Серпуховскому — удельному князю Московского княжества. Наметился исторический поворот в превращении некогда самостоятельных князей в удельные, а их земель — в уделы Московской Руси. Кроме этих условий, оговаривались и более частные. Но все же главный итог состоял в том, что Дмитрий Иванович становился верховным защитником русских земель и главным арбитром в княжеских спорах. В «Повести о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича» сливаются понятия «отчины» и «всей Русской земли». По-моему, лишь после 1375 г. стало возможным поставить знак равенства между этими понятиями, имея в виду прежде всего политическую ответственность за княжества Северо-Востока, которая теперь ложилась на плечи московских князей. Разумеется, это условный рубеж. Уже в 1373 г. Дмитрий Иванович проявил себя как сюзерен, верный союзническим обязательствам. Узнав об угрозе нападения Мамая на Рязанское княжество, он собрал «всю силу княжения великого» и расположился на левом берегу Оки. Открыто пойти на помощь Олегу Рязанскому московский князь не решился, а Мамай не рискнул повторить свой набег. Текст грамоты 1375 г. отразил возникавшее с необычными для эпохи феодальной раздробленности понятиями мировоззрение. Если вдруг Михаил Тверской начнет «обижать» других князей, то великому князю придется встать на их защиту, и наоборот. Рождалась новая философия эпохи: «помогати и боронитися всим с одиного». Дмитрий Иванович предложил следовать этим идеям: «А житинам, брате, посеиграмоте». Единство — ив борьбе с «татарами» — вот важнейший итог изменений геополитических представлений русских князей и Дмитрия Ивановича в особенности. Вчитайтесь в текст документа: «А пойдут на нас татарове или на тебе, битися нам и тобе с одиного всем противу их. Или мы пойдем на них, и тобе с нами с одиного поити на них». Расширение политических и владельческих прав московской династии породило общерусский кругозор; без этого качества едва ли можно было победить на Куликовом поле. И хотя самый ранний список «Задонщины» относится к XV в., не вызывает сомнений, что именно мотив защиты единой Русской земли и христианской веры был наиболее сильным моральным фактором, обусловившим победу. «И рече князь великий Дмитрей Иванович: «Братия бояра и князи и дети боярские! то вам сужено место межь Доном и Непром на поле Куликове, на речке Непрядве. И положили есте головы своя за святые церькви, за землю за Русскую и за веру крестьянскую». События последней четверти XIV в. связали воедино имена Дмитрия Донского и Мамая: в массовом сознании сегодня они противостоят друг другу, как Пересвет и Че- лубей. И все же, чтобы лучше понять» Дмитрия Донского, необходимо обратиться к фигуре Мамая — его помыслам и делам. Мамай отличался многими достоинствами настоящего средневекового правителя: был жесток, хитер, умен, изворотлив. Лишь один объективный «минус» не позволял ему стать ханом Золотой Орды: он — не чингизид, в нем не текла «царская» кровь. Мамай — монгольский вариант некоронованного Бориса Годунова. В начале 60-х годов XIV в. единое золотоордынское государство раскололось на две враждующие части. Границей между ними стала Волга. Если в левобережной орде со столицей Сарай ал-Джедид происходили бесконечные усобицы с частой сменой правителей, то правобережный улус отличался стабильностью — там правил Мамай при ханах-марионетках: с 1361 по 1369 г. то был Абдуллах, с 1369 по 1375 г.— Мухаммед-Булак, затем — Тулунбек до 1379 г. Эта орда занимала территорию Северного Кавказа, Причерноморья, Крыма, междуречья Волги и Дона. Мамай в ней — беклярибек, т. е. вассал хана и высший государственный чиновник. Первое нападение на Русь он совершил в 1373 г., а через год в летописях появилось такое сообщение: «А князю великому Дмитрию Московскому бышеть роз- мирие с Тотары и с Мамаем». Имеют под собой почву научные предположения, что причиной «розмирия» могли послужить какие-то требования Мамая, которые Дмитрий Иванович не хотел выполнять. Востоковед В. Л. Егоров обратил внимание, что кроме неудач в борьбе за Сарай ал-Джедид правобережная орда испытала и засушливое лето, приведшее к возникновению «мора» в степях. Симптоматично: в том же 1374 г. собрался уже упомянутый княжеский съезд. В. А. Кучкин полагает, что «редкий форум должен был решать и редкие по своей важности задачи» — антиордынские. В этой связи рискну высказать еще одно предположение. В «розмирии» русских князей (кроме всего прочего) могла не устраивать и такая деталь: Мамай — не «царь», а вассал хана, т. е. равный Дмитрию Ивановичу, осознавшему уже себя общерусским правителем. Подчинение великого князя могущественному беклярибеку могло осуществиться лишь насильственно, иначе русская сторона теряла собственный авторитет и достоинство. Не случайно в синхронных событиям летописных текстах Мамай демонстративно назван «князем», а новгородская летопись с сарказмом писала о нем: «...разгор- девся, мнев себя аки (в качестве.— А. Ю.) царя». Некоторые историки допускают, что в конце концов Мамай начал править от своего имени, ибо Тулунбек последний раз упомянут в 1379 г., а в Куликовской битве при Мамае не было хана. Так это или нет — сказать трудно. Во всяком случае, вполне допустимо, что в поведении Дмитрия Ивановича 6blii элемент недовольства тем, что Мамай, узурпировав власть, нарушал привычные взгляды на господство и подчинение. Не забудем и то обстоятельство, что, борясь с Русью, Мамай имел сильного соперника в лице Тохтамыша, потомка хана Джучи. Придя к власти, тот сразу послал своих представителей на Русь объявить, что победил «супротивника своего и их (русских.— А. Ю.) врага Мамая». Обратим внимание: «своего и их», т. е. общего врага. Тохтамышевых послов, сообщивших о гибели Мамая, князья отпустили с «честью и съ дары», а «на зиму ту и на ту весну» отправили своих послов к Тохтамышу «со многыми дары». Заметьте: с дарами, а не ’’выходом”. Разница велика — дары возили в Крымское ханство и в XVI в., но это не означало зависимости. Таким образом, несмотря на борьбу с «общим» врагом Мамаем, пути Орды и русских князей разошлись уже навсегда. Доказал это разгром русских земель Тохтамышевой ратью в 1382 г., после чего Русь возобновила уплату «выхода» Орде. Не был ли этот поход ордынским ответом русским князьям, осмелившимся предлагать вместо регулярной дани подарки? Хотя существовало стремление князей не платить «выход» Орде, они, по крайней мере ритуально, чтили русско-монгольскую иерархию: ведь еще только возникал центр нового государства. Вот что писал Рогожский летописец о психологических нюансах поведения Дмитрия Ивановича, узнавшего о походе на Русь Тохтамыша: «То слышав, что сам царь идет на него с всею силою своею, не ста на бои противу его, ни подня рукы противу царя, но поеха в свои град на Кострому». Не будем сбрасывать со счетов полтора века жестокого подчинения, породившего своеобразные царистские настроения русских князей. Противоречие эпохи в том и заключалось, что из «своих», привычных для русских князей монгольские ханы постепенно превращались в «чужих», ненужных новому государственному образованию. В «Повести о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича» «злочестивому» Мамаю находится аналог — русский князь Святополк, который в XI в. убил своих братьев Бориса и Глеба, войдя в историю как «окаянный» преступник. Мамай, таким образом, включен даже в русскую историю, он ей не чужероден в XIV в. Величие Дмитрия Донского проявилось в том, что его личные цели совпадали с целями народа, страны; московский князь мечтал о свободе своей Родины. В своем завещании он писал: «А переменит бог Орду, дети мои не имут давати выхода в Орду, и который сын мои возмет дань на своем оуделе, то тому и есть». Находясь еще под психологическим воздействием существующей иерархической системы власти, Дмитрий Донской тем не менее выступал за самостоятельность и независимость русских земель. Противоречие? Нисколько. В 1431 г. внук Донского, Василий И, и сын его, Юрий Дмитровский, пытались разрешить свой конфликт (по обоюдному согласию) в Орде. Духовная Дмитрия Ивановича давала возможность по-разному трактовать право наследования. Спорили дядя и племянник. В Орде одержал победу Василий II; в его пользу склонили аргументы, которые выставил боярин Всеволожский. Ссылка не на «мертвую» грамоту, а на ханское «пожалование» решила спор. Русь уже не платила прежнего, регулярного и тяжелого ’’выхода” Орде и не собиралась этого делать. А вот психологическая потребность в высшем арбитре у князей еще оставалась. Система господства и подчинения в русских землях XIV в. завершалась царской властью пока еще монгольского хана, но уже рвались и гибли привычные связи этой системы. В XV в. возникала пирамида, на вершине которой должен был сидеть уже великий князь всея Руси. В. Д. Назаров обратил внимание: в послании на Угру ростовского епископа Вассиана уравниваются титулы Ивана III и Ахмета. Обращаясь к великому князю, Васси- ан величает его «царем»: он и «благоверный», и «христолюбивый», и, что особенно интересно, богом «венчанный» и богом «утверженный». А вот Ахмет не сразу же назван «царем». Вассиан сомневался в законной силе царского сана правителя Золотой Орды — может ли «богоборец» быть «царем»? Ростовский владыка подошел к отрицанию вообще юридической законности титула ордынского государя. Напомню: речь идет о 1480 г.— последнем в летописи русской зависимости от Орды. Уже в XVI в., когда факт существования Русского государства был осознан в европейском масштабе, возникает идеологическое обоснование власти великих князей. Создается письменная легенда о князьях владимирских, происходивших якобы от римского «царя» Августа. В ней византийский император Константин Мономах посылает Владимиру Всеволодовичу «венец царьски» (известный как «шапка Мономаха») на «славу и честь и на венчание твоего волнаго и самодержавного царства...». Спрашивается: *1если бы оно всегда было «вольным» и «самодержавным», стали бы в этом убеждать? Куликовской битве предшествовал опыт первых крупных столкновений русских войск с ордынцами. В 1377 г. на реке Пьяне (злой рок названия!) русское войско потерпело сокрушительное поражение. Победа монголов была легкой: русские ратники, обнаружив поразительную беспечность, сняли с себя доспехи и, предаваясь пьянству, охоте, не заметили, как внезапно напали на них монголы. Многие воины были убиты или утонули в реке. Отрицательный опыт помог выиграть другое, более серьезное сражение — на реке Воже в 1378 г. В этой битве русские войска возглавлял сам Дмитрий Иванович, а монгольские — Бегич, посланный Мамаем «на всю землю Русскую». Противники встретились недалеко от Переяславля Рязанского. Переправившись через реку, Бегич попал в искусную ловушку. Русские войска ударили сначала по флангам, а завершили сражение лобовой атакой. Разгром был полный. В панике, побросав имущество, монголы бежали. Кроме множества рядовых воинов, погибли еще пять монгольских князей. Высоко оценивая битву, К. Маркс писал: «11 августа 1378 г. Дмитрий Донской совершенно разбил монголов на реке Воже (в Рязанской области). Это первое правильное сражение с монголами, выигранное русскими». В ней проявился полководческий талант московского князя, сумевшего точно рассчитать свой удар. Была и тактическая хитрость: Дмитрий Иванович применил расчлененный боевой порядок, давший мобильность русскому войску. Поход Мамая на Русь стал неизбежен. Разгневанный известием о поражении на реке Воже, он «взъярися злобою»: месть, конечно, была одной из побудительных причин, но не единственной. В планы Мамая входило не только разгромить Северо-Восток, но и возобновить тяжелейшую дань, которую русские земли платили при хане Джанибеке. И это понятно: не заметить поражения было нельзя — это означало бы смирение перед потерей Руси. Переговоры, начавшиеся до битвы, не привели к желаемому результату ни одну из сторон: московский князь соглашался лишь с данью на основе подушного обложения с учетом платежеспособности населения, что не могло устроить послов Мамая. Отказавшись выполнить требования Орды, Дмитрий Иванович, однако, направил к Мамаю своего боярина 3. Тютчева для передачи «злата и сребра многа». Но надежды на мирное решение конфликта не оправдались. Дань потребовали большую, да к тому же русская разведка донесла о сговоре Мамая с Ягайло, так что битва была предрешена. Дмитрию Московскому нельзя было допустить создания антирусской коалиции. Требовались решительные действия. Поворотным оказался момент, когда русское войско подошло к Дону: переправляться или нет? Мнения разделились: кто-то осторожничал, но большинство все же выступило за решительные действия, дабы не дать возможности Мамаю соединиться с Ягайло. Жребий был брошен: в ночь с 7 на 8 сентября Дон был перейден. Рано утром стали строиться в боевые порядки. В некоторых летописях рассказывается, что окончательно склонили к такому решению аргументы психологического порядка: на том берегу не будет пути к отступлению. Или погибнуть, или победить — третьего не дано. Московский князь рисковал всем, что имел: этот шаг требовал и смелости, и, конечно, политической мудрости. Ибо подчинение на мамаевых условиях было хуже любого поражения — оно лишило бы чести и достоинства династию, ввергая народ и страну в рабство. Между половиной десятого и половиной одиннадцатого утра показалась монгольская конница. Первый удар ее принял на себя сторожевой полк русских войск, в котором находился сам великий князь Дмитрий. Личный пример как нельзя лучше укреплял ряды воинов, ставших на смертельный бой. Из сторожевого полка Дмитрий ушел потом командовать основными силами, ибо натиска монгольских войск хватило, чтобы смять русский авангард. Через два часа битвы обнаружился перевес сил в пользу ордынцев. И тут решающую роль в победе сыграл засадный полк «в дубравах», которым командовал ближайший сподвижник Дмитрия, его двоюродный брат Владимир Андреевич Серпуховской вместе с Дмитрием Михайловичем Боброком-Волынским. Этот полк, как и было задумано, напал неожиданно и поверг монгольские войска в бегство. В летописях поведение Дмитрия Ивановича на Куликовом поле рисуется неоднозначно. Не забудем, что в них отражались политические страсти эпохи. Историку порой приходится тяжко: одно и то же событие описывается нередко то в обличительных, то в оправдательных тонах — расхождения доходят до противоположных оценок. И здесь исследователю легко увлечься какой-то одной версией, встать на сторону одной из спорящих сторон. В этом сложность изучения политической истории средневековья: историк не может быть беспристрастным и должен быть объективным. В нашем случае различия в изображении Дмитрия — не явные, они как бы в подтексте того, о чем говорится. Но и они приоткроют кое-какие тайны того времени, если мы будем вчитываться в историческую хронику. Л. В. Черепнин обратил внимание: в Ермолинской и Львовской летописях рисуется образ князя-воина, шедшего на бой в первых рядах. На советы воевод остерегаться и находиться в безопасном месте он отвечал: «Хощу словом, тако и делом пред всеми главу свою сложити за хрестьяне». И хотя много было «ударения» по голове и телу князя на фоне умиравших вокруг русских воинов, ранения он не получил: бог охранял. Почему летописцы не хотели признать, что московский князь был ранен? Историк заметил — создается впечатление, что составитель летописного рассказа кого-то убеждал в храбрости князя. Кого же? И зачем нужно было уверять, что Дмитрий не был ранен не потому, что оберегал себя, а потому, что бог его охранял? Несколько иначе выглядит Дмитрий Иванович в Никоновской летописи. Перед сражением он поменял одеяние: Михаилу Андреевичу Бренку отдал свое, княжеское, сам же оделся как простой воин. Бренок был убит, а великого князя ранили и он укрылся в дубраве. После победы Владимир Андреевич Серпуховской стал спрашивать о великом князе: не видел ли кто? Сначала нашлись свидетели его подвигов, затем нашли и самого, лежащего «аки мерътв». Убедительно предположение Л. В. Черепнина: никто, конечно, не мог оспаривать заслуг великого князя как организатора вооруженных сил, но вот поведение его в день битвы приобрело политическую остроту. «Его ранение,— писал историк,— заставившее его выбыть фактически из строя в часы боя, было использовано врагами Московского княжества из числа русских правителей... и противниками Дмитрия Донского из числа московских и немосковских бояр для его опорочивания. Распространялись слухи о том, что, переодевшись в одежду Михаила Бренка, он уклонился от руководства русскими полками в день сражения и фактическим победителем на Куликовом поле оказался князь Владимир Андреевич». Вполне допустимо, что в рассказе Ермолинской и Львовской летописей нашла отражение полемика, которая велась еще при жизни Дмитрия Ивановича. Ведь если признать, что он был ранен (а так, наверное, и было!), то тогда получалось, что правы те, кто принижал роль Дмитрия Ивановича как руководителя Куликовской битвы и возвеличивал Владимира Андреевича Серпуховского. Отсюда, наверное, проистекает то странное сочетание факта с иррациональным его толкованием — дескать, бился он с монголами до конца, получал удары по телу и голове, но ранен не был, бог защитил! Политические страсти имеют одну особенность — они затихают, острота их пропадает, зато навечно остается благодарная память народная. Ей обязан московский князь гордым прозвищем Донской. Победу на Куликовом поле одержал русский народ во главе с великим полководцем, точно и заранее рассчитавшим формулу успеха. Именно этим качеством близок Дмитрий Иванович А. В. Суворову и М. И. Кутузову — он их предтеча. Московскому княжеству в эпоху Дмитрия Донского уже не было равных. Борьба продолжалась, находились соперники, враги, но исторический процесс уже твердо определился: Москва станет столицей нового государства. Дмитрий Донской смотрел в будущее. В отличие от деда, он, борясь с тверскими князьями, главной своей целью считал освобождение страны от власти Орды. Если в эпоху Ивана Калиты действия тверских князей представляли собой альтернативу политике Москвы, то во времена Дмитрия Донского Тверь оказалась противником курса московских князей на освобождение от ига и объединение страны. Драматична эта метаморфоза. После Куликовской битвы Москва из центра сильнейшего княжества северо-востока Руси стала признанной национальной столицей, объединяющей вокруг себя русские земли. В завещании Дмитрий Донской передал сыну княжество как свою «вотчину», не упоминая в этой связи Орду. Ясно была подчеркнута им перспектива падения ига («переменит бог Орду»). В эту эпоху наступил великий этап общественного самопознания. Благодаря Дмитрию Донскому борьба с игом монгольских ханов обрела мощное нравственное звучание, став борьбой национальной за свободу и независимость.