20 октября 1894 г. в Ливадийском дворце от нефрита почек умер Александр III, и его старший сын из наследника превратился в императора Николая II. Российские подданные вздохнули с облегчением и надеждами: в самодержавном строе еще А. С. Хомяковым была обнаружена шутливая закономерность. «В России хорошие и дурные правители,— писал он,— чередуются через одного: Петр III плохой, Екатерина II хорошая, Павел I плохой, Александр I хороший, Николай I плохой, этот (Александр II.— К. Ш.) будет хорошим!» Далее все шло действительно по заведенному порядку: Александр II оказался «хорошим» и давал реформы, а Александр III — «плохим» и проводил политику контрреформ. Казалось, наступала очередь «хорошего» царя. Открытая Хомяковым ироническая закономерность легко объяснима: к концу XIX в. самодержавный режим уже лет сто испытывал внутренний кризис и, подобно маятнику, качался то влево, то вправо. «В России было традицией,— писал тонкий и умный наблюдатель В. А. Маклаков,— что перемена политики совпадала со сменой ее самодержца; от Николая II ждали не конституции, ждали только прекращения реакции, возобновления линии шестидесятых годов, возвращения к либеральной программе». Традиция маятника оказалась нарушенной. За плохим царем последовал еще худший. Царя-«миротворца» (Александра III прозвали так потому, ^о за все его царствование страна не знала войны) сменил царь, получивший после ходынских «празднеств» по случаю коронации эпитет «кровавый». В своих прозвищах народ редко ошибается. Подтвердилось оно и в этот раз. За 23 года царствования Николая II Россия была ввергнута им в две войны и три революции, ибо Октябрьская революция логически выте- кала из всего бесславного царствования последнего российского самодержца. Ни одно царствование не принесло России столько крови и слез. Кем же он был, этот последний «хозяин земли Русской», как он сам определил свою профессию при всеобщей переписи в 1897 г.? В архиве хранятся 50 объемистых тетрадей поденных записей Николая И, которые он вел с немецкой педантичностью в течение 36 лет: с 1 января 1882 г. (в мае этого года ему исполнилось 14 лет) до 30 июня 1918 г., почти не пропустив ни одного дня. Из этих коротких записок, не предназначавшихся для чужого глаза, перед нами четко вырисовывается отличный семьянин, очень любящий свою жену и пятерых детей. На этом перечень положительных качеств и заканчивается. А дальше идут сплошные минусы: царь недалек, упрям, ему явно не хватает политического кругозора, он ленив и непредприимчив, его ничто не интересует, кроме затхлого круга узких эгоистических интересов: дневные обеды и вечерние чаи, занавески в жилых комнатах дворца и ковры в его официальных залах, охота и прогулки, ежедневная сводка погоды... А над всем этим встает вежливая, невозмутимая фигура с пустыми, холодными глазами. Николая II не волнует ничто. Отец, к которому он испытывал сыновнее почтение, медленно умирает, а 26-летний сын охи и ахи в дневниках перемежает рассказами о том, как он с подобными же лоботрясами-родичами перебрасывается каштанами и еловыми шишками. В день смерти отца он искренне скорбит: «Это была смерть святого! Господи, помоги нам в эти тяжелые дни!» Но уже через день его не тревожат ни проблемы жизни и смерти, не заботит и тяжесть порфиры и шапки Мономаха, свалившихся на его плечи и голову. Он занят совсем другим. В первый и последний раз Николай II упоминает в дневнике о «броже- WH умов». Может быть, он размышляет о самодержа- вни, о конституционной монархии, о необходимых стране реформах? О нет! Его волнует совсем другое: «Происходило брожение умов по вопросу о том, где устроить мою свадьбу. Мама, некоторые другие и я находим, что всего лучше сделать ее здесь, спокойно, пока еще дорогой папа под крышей дома (!), а все дяди против этого и говорят, что мне следует жениться в Питере после похорон. Это мне кажется совершенно неудобным. Днем ходили (с невестой.— К. Ш.) к морю — прибой был громадный. Погода потеплела и стояла ясная». Можно ли найти в истории подобный пример эмоциональной тупости? «Дорогой папа», едва остыв, лежит на первом этаже, а любящий сын и мысли не допускает о том, что свадьбу можно отложить хотя бы на полгодика, и готов пировать над трупом отца этажом выше. Стоит ли удивляться, что эта эмоциональная недоразвитость в отношении людей близких трансформируется в жестокость, когда речь заходит о безликих и неведомых подданных «помазанника божьего», в безразличие к пропасти, в которую опускалась под его «руководством» держава Российская? Ни военные поражения в русско-японской и мировой войнах, ни кровавые судороги революции, ни даже потеря трона не вывели Николая Александровича из безразлично-равнодушного, фаталистического прозябания. И, лишившись трона, он до последних дней регистрировал в дневнике состояние погоды на дворе и мелкие семейные происшествия. | Молодой царь был отнюдь не властолюбив. 31 декабря 1894 г. он подводит итог первым месяцам царствования: «Читал до 772, когда пошли к молебну. Тяжело было стоять в церкви при мысли о той страшной перемене, которая случилась в этом году. Но, уповая на бога, я без страха смотрю на наступающий год, потому что для меня худшее случилось, именно то, что я так боялся всю жизнь. Вместе с таким непоправимым горем (курсив мой.— К. Ш.) господь наградил меня также и счастьем, о каком я не мог даже мечтать, дав мне Алике» (жену, бывшую принцессу гессен-дармштадтскую Алису Викторию Елену Луизу Беатрису, принявшую после перехода в православие имя Александры Федоровны). Итак, самодержавного царствования он «боялся всю жизнь», это — «непоправимое горе»,* месяц, проведенный в конституционной Англии, он считает «месяцем райского блаженного жития». Казалось бы, чего проще — облегчи свои муки и страдания, передай власть министрам, ответственным перед выборны!^представительством, и веди, как английский король, «райское блаженное житие». Но не тут-то было! Сказалось воспитание, проходившее под руководством К. П. Победоносцева, человека реакционных взглядов, уверенность, что он, «помазанник божий», «хозяин земли Русской», не имеет права менять самодержавный строй, во-первых, потому, что он полностью соответствует духу, традициям и интересам русского народа (отмены его хотят только интеллигенты и «инородцы»), а во-вторых, потому, что самодержавие — чисто семейное дело Романовых, в которое никто не имеет права «совать нос», и цель всей его жизни — передать полученный от отца девственно чистый самодержавный строй своему наследнику у Вот таков был человек, возбудивший у либеральной общественности надежды, на то, что период мрачной реакции царствования его отца может быть сменен возвратом к «славным деяниям» деда.|В адрес нового императора посыпалась куча земских петиций и адресов. Позже, за границей, князь Д. И. Шаховской под псевдонимом С. Мирный издал целую брошюру «Адреса земств 1894—1895 гг.». Просьбы эти были крайне умеренны и не шли далее намечавшегося еще при Александре II «увенчания здания» (т. е. включения в один из высших органов империи выборных представителей из земств), хотя бы некоторого ограничения произвола чиновной бюрократии и предоставления минимальных политических свобод. Все с нетерпением ждали, что на эти адреса ответит новый император. Повод для первого публичного выступления представился скоро. 17 января 1895 г. к подъезду Зимнего дворца подъезжали дорогие кареты, тянулись вереницы лиц в мундирах и парадной одежде: по случаю бракосочетания государя был объявлен торжественный прием депутаций от дворянства, земств, городов и казачьих войск. Большой зал был полон. Сквозь почтительно расступившихся депутатов прошел невзрачный гвардейский полковник, сел на трон, положил на колени фуражку и, опустив в нее серые глаза, стал что-то невнятно говорить. Лишь позже все узнали, что на дне фуражки лежала коротенькая речь, написанная его учителем, обскурантом и мракобесом К. П. Победоносцевым, которую и зачитывал Николай II. «Мне известно,— скороговоркой бормотал царь,— что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления; пусть все знают,— и тут Николай попытался добавить металла в голосе,— что я... буду охранять начало самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный покойный родитель». Иллюзии были разрушены, а те, кто еще питал их, окончательно разуверились во время коронации в Москве, закончившейся печально знаменитой Ходынкой, когда в погоне за копеечными царскими «дарами» толпа затоптала до смерти 1389 человек, 1300 получили тяжелые увечья, а царь как ни в чем не бывало продолжал свои торжества. Бедой для монархии и колоссальной мировой империи стало то, что он был бессердечный, недалекий человек, слабовольный и, как это часто бывает у таких людей, крайне упрямый. Вот такой-то император оказался на российском престоле. Если принять во внимание, что за предыдущие десятилетия накопилась куча неразрешенных проблем, которые могли быть на время «положены под сукно», но решать которые рано или поздно все равно пришлось бы одним из двух известных истории способов — постепенными, но неуклонно проводимыми реформами «сверху» или революцией «снизу», то можно себе представить, в какой сложнейшей ситуации оказалась страна на рубеже XIX—XX вв. ! К этому времени в России уже 75 лет развивалось революционное движение, которое в середине 90-х годов вступило в свой третий, пролетарский этап. Созданный В. И. Лениным «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» впервые в истории России соединил рабочее движение с марксизмом, пропагандой которого уже более 10 лет занималась плехановская группа «Освобождение х руда». В 1898 г. на I съезде РСДРП вместо разрозненных социал-демократических кружков впервые было объявлено о создании общероссийской партии. Однако дальше объявления дело не пошло: вскоре Центральный Комитет РСДРП был арестован (члены «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» к этому времени уже находились в ссылке), и партия фактически организована не была. За ее создание взялся В. И. Ленин. Он начал вместе с другими социал-демократами выпуск ^легальной общероссийской газеты «Искра», первый номер которой вышел за границей в Штутгарте в самый канун XX в., в декабре 1900 г. Вокруг «Искры» объединились группы единомышленников, которые и создали на II съезде в 1903 г. Российскую социал-демократическую рабочую партию. В начале XX в. образовалась и вторая общероссийская партия — партия социалистов-революционеров, объявивших себя продолжателями традиций народовольцев. Для террористической борьбы при партии эсеров была создана Боевая организация, которой руководили сначала Гершуни, а потом Б. Савинков и Е. Азеф, служивший «по совместительству» агентом охранки. Обе партии развернули революционную борьбу под лозунгом «Долой самодержавие!», обе выступали за революционный слом царизма и построение в России социалистического общества, хотя принципиально различались в понимании того, как вести революционную борьбу, как построить социализм, да и сам этот социализм понимали совершенно по-разному, j ГКроме двух политических сил — правительственного лагеря, стремившегося сохранить в неприкосновенности самодержавный строй, и революционного, выступавшего за его насильственный слом, в стране существовал и третий лагерь — либеральный.! В него входили люди, которые высказывались за ввёдение в стране политических свобод и представительного органа при царе: совещательного или законодательного — единства у либералов по этому поводу не было. Все либералы выступали и против революции, и против произвола неограниченной самодержавной бюрократии. Правое либеральное крыло во главе с председателем Московской губернской земской управы Д. Н. Шиповым выдвигало лозунг: «Народу — мнение, царю — власть!» Для «определения народного мнения», как полагали его представители, нужен был минимум политических свобод, а для «доведения» его до сведения царя-самодержца — законосовещательное учреждение, которое мыслилось как «увенчание здания» земской реформы, введенной в России 1 января 1864 г. Земства-то и должны были выбрать своих представителей с правом совещательного голоса в Государственный совет или какой-либо иной правительственный орган. Лишь единицы земских либералов выступали за ^конституционную монархию, т. е. за законодательный выборный орган, и последовательное введение политических свобод в России, и никто не выдвигал каких-либо социально-экономических реформ. Либералы были сторонниками эволюционного развития России, выступали за последовательное проведение реформ и легальные методы борьбы. Однако, отчаявшись добиться от самодержавия уступок, русские либералы на рубеже XIX—XX вв. перешли к более активным действиям. В ответ на речь Николая II в январе 1895 г. либералы выпустили за границей несколько нелегальных изданий. В одном из них, написанном для земцев легальным марксистом П. Б. Струве, царю заявлялось: «Вы первый начали борьбу, а мы будем продолжать ее!» В 1899 г. земцы создали нелегальный кружок «Беседа», имевший целью «пробуждение общественной деятельности, общественного мнения, столь в России слабого и искусственно подавленного, чтобы оно было более авторитетным для Петербурга... Общий лозунг — сочувствие земству». Однако более последовательные земцы-либералы решили для активизации своих действий организовать за границей издание нелегального журнала, редактировать который пригласили все того же П. Б. Струве. Первый номер этого журнала вышел летом 1902 г. в том же Штутгарте, в том же издательстве, что и «Искра», и получил название «Освобождение». Вскоре в журнале решающую роль стали играть не финансировавшие его земцы, а либерально-демократическая интеллигенция, для которой участие в революционной борьбе социал-демократов или социалистов-революционеров было невозможно, во- первых, потому, что они выступали за мирные, а не революционные методы борьбы, а во-вторых, потому, что они считали возможным осуществление в ближайшем будущем для России не социализма, а лишь «очищенного» от пережитков феодализма буржуазного «европейского» общества. Первое пятилетие царствования Николая II складывалось для него весьма благополучно. В стране продолжался быстрый экономический подъем, связанный с именем крупнейшего политика последних десятилетий самодержавной России Сергея Юльевича Витте (1849— 1915), занимавшего в это время пост министра финансов. После окончания Новороссийского (Одесского) университета в 1870 г. он отказался от чиновничьей карьеры, от подготовки к профессорскому званию и решил заняться новым, но чрезвычайно пфспективным в денежном отношении делом — стал рядовым служащим в частных железнодорожных обществах, развивавшихся в это время в России со стремительной быстротой и приносивших сказочные барыши. Не порывая связи с именитыми родственниками и влиятельной чиновно-бюрократической средой, Витте устанавливает тесные контакты с безродными воротилами финансового мира, но и сам сознательно стремится познать все тайны буржуазного бизнеса: как простой клерк сидит в станционных кассах, изучает обязанности помощника и начальника станции, контролера, ревизора движения, знакомится с особенностями грузовых и пассажирских потоков. Полученные знания не только обогащают его профессионально (через 13 лет службы он издает книгу «Принципы железнодорожных тарифов по перевозке грузов», высоко оцененную специалистами), но вырабатывают в нем психологию хваткого бизнесмена, знающего силу денег и поклоняющегося ей, с презрением относящегося к разоряющимся помещикам, не «вписывающимся» в буржуазную Россию и требующим от самодержца — «первого помещика России» — всяческих льгот и подачек. Случай помог ему перейти на государственную службу. Александр III был невольным свидетелем спора на Киевском вокзале министра путей сообщения с Витте, который к этому времени был уже управляющим частных Юго-Западных железных дорог. Министр требовал, чтобы тяжелый царский поезд тащили сразу два паровоза, так как царь «любит быструю езду». Но Витте не зря изучал железнодорожное дело. Он заявил министру, что не станет выполнять его требование, так как железнодорожные пути не выдержат большой скорости тяжелого состава. На возражение министра, что на других дорогах так царский поезд возят и ничего не происходит, резковатый Витте грубо ответил: «Знаете, ваше высокопревосходительство, пускай делают другие, как хотят, а я государю голову ломать не хочу, потому что кончится это тем, что вы таким образом государю голову сломаете». Стоявший невдалеке Александр III слышал этот возбужденный спор и что-то недовольно бурчал себе под нос. Но через два месяца на другой железной дороге с более покладистым управляющим произошло именно то, о чем предупреждал С. Ю. Витте. В 1890 г. у станции Борки произошла катастрофа: под тяжестью поезда рельсы разошлись и вагоны полетели под откос. Царская семья осталась в живых чудом. Тогда-то и вспомнил Александр III о грубоватом Витте, вызвал его в Петербург и предложил пост директора департамента железнодорожных дел в министерстве финансов. К великому удивлению царя, Виттб поблагодарил, но отказался, заявив, что как управляющий частной железной дороги он получает куда больше и не хочет терять в зарплате. Царю пришлось значительно увеличить чиновничье «жалованье», и лишь тогда Витте согласился. Так началась его государственная служба, на которой он добился самых высоких постов: последовательно был министром путей сообщения, министром финансов, председателем кабинета министров, успешно провел очень тяжелые портсмутские мирные переговоры, завершившие японскую войну, а закончил свою активную политическую деятельность первым председателем объединенного Совета министров, созданного по царскому манифесту 17 октября 1905 г. Впрочем, на этом посту Витте пробыл всего лишь полгода и был затем отправлен Николаем II в «почетную ссылку» — в Государственный совет, половина мест в котором являлась синекурой для высших бюрократов, «вышедших в тираж». На всех этих постах деятельность С. Ю. Витте определяли два мотива: во-первых, стремление любым способом сохранить в руках власть, для чего он мог рядиться то в тогу либерального бюрократа, то ярого ревнителя основ самодержавия. Вместе с тем Витте не был только бездумным карьеристом, которых столько кормилось в царских министерствах. Он вполне сознательно и целеустремленно проводил политику, направленную на то, чтобы всемерно способствовать развитию капитализма в стране и произвести ее буржуазную трансформацию, ибо в этом, и только в этом Витте видел путь модернизации полуфеодальной России во «всесословную монархию», в государство с более современной политической и прежде всего экономической структурой. Политика индустриализации была не нова для самодержавия и проводилась уже предшественниками Витте, министрами финансов И. X. Бунге, И. А. Вышнеградским. Но если они, в частности Бунге, полагали необходимым капиталистическое развитие промышленности сочетать с проведением минимума политических реформ, то Витте в 90-е годы выступал прежде всего за экономическое вмешательство в хозяйственную жизнь страны, для чего считал необходимым использовать всю полноту имевшейся в его руках власти. Жизненный опыт убеждал его в том, что в России родилась новая сила — капитализм, и дворянство может сохранить себя, лишь только приспособившись к его развитию, поставив капитализм себе на службу. «Создание своей собственной промышленности — это и есть коренная, не только экономическая, но и политическая задача»,— считал он. Осуществление этой задачи не только усилит государство экономически, пополнит его бюджет, но и сделает независимым от других, более развитых стран, даст силы провести некоторые из назревших социальных реформ. Чтобы ускорить процесс индустриализации, Витте осуществил ряд кардинальных мер. Преодолевая сопротивление помещиков, провел денежную реформу: в России было введено золотое денежное обращение. Теперь иностранные капиталисты, вкладывавшие деньги в российскую индустрию, могли вывозить из страны не кредитные бумажки, а полноценные золотые рубли, что резко увеличило приток иностранных капиталов, вкладывавшихся в развитие промышленности. (Зато помещики, экспортировавшие хлеб, лишались возможности менять иностранную валюту на дешевые бумажные рубли, что «обедняло» их и вызывало негодование.) Витте ввел монополию на продажу водки, доход от чего стал главнейшей статьей в бюджете царизма. Всю мощь государственного банка он стремился использовать для кредитования промышленного развития страны и спасения частных предприятий, попавших в трудное финансовое положение. По убеждению Витте, именно индустриализация должна была без социальных катаклизмов привести к эволюционной замене власти разорявшихся помещи- ков-феодалов («благородных нищих», как он их презрительно называл) сильной «социальной общесословной монархией», в которой политическая власть принадлежала бы крупной буржуазии и тем помещикам, которые смогли перевести свое хозяйство на буржуазные рельсы. Вместе с тем он ясно понимал и необходимость проведения минимума куцых «рабочих реформ» (введения фабрично-заводской инспекции с целью регулирования некоторых конфликтов между хозяевами фабрик и рабочими, хотя бы частичного сокращения прежде неограниченного рабочего дня), изменения социально-политического положения основной массы населения России — крестьянства. Витте выступал за превращение крестьянина «из полу- персоны» в «персону», т. е. за отмену феодальных пережитков, таких, как специальный суд для них, телесные наказания, применявшиеся в XX в. уже только к крестьянам, слом средневековой крестьянской общины, технологически не совместимой с нормальным ведением сельского хозяйства, некоторые изменения местного крестьянского самоуправления и т. д. Одновременно Витте выступал и за иную внешнюю политику царизма, резко критикуя подготовку проводившейся с благословения Николая II дальневосточной авантюры и настаивая на мирном экономическом проникновении в Маньчжурию, Корею и Китай, не понимая того, что и такое «мирное» проникновение приведет рано или поздно к открытым империалистическим столкновениям на Дальнем Востоке. Витте был убежденный прагматик, нередко в карьерных целях или по иным причинам на 180° менявший свой политический курс. В значительной мере это было результатом и опытом его неординарной личной жизни, изобиловавшей резкими взлетами и крутыми падениями, за которыми иногда следовал новый взлет. В начале XX в. у Витте было немало политических оппонентов и в правительстве, и в обществе, и в прессе, критиковавших его то с либеральных, то с крайне правых про дворянских позиций. Главным из таких крайне правых противников Витте стал окрещенный им «бессовестным полицейским» министр внутренних дел В. К. фон Плеве (1846—1904). Это был совсем другой, но тоже традиционный для России тип бюрократа, убежденного в том, что управлять страной можно только при помощи армии «твердых» чиновников, без рассуждения и колебания проводящих в жизнь те «предначертания», которые даны им «вышесидящими» начальниками. Характерна биография этого архиреакционного зубра. Он родился в смешанной польско-немецкой семье (отчего и имел приставку «фон»), рано осиротел и воспитывался у польских родственников, имевших отношение к восстанию 1863 г. «Благодарный» воспитанник донес на своих воспитателей царским властям, как только к этому представилась возможность. За свою сравнительно короткую жизнь он успел переменить три религии: был лютеранином, католиком и, наконец, стал ярым православным. Соответственно выстраивались и карьерные вехи: с 1881 г.— директор департамента полиции, затем — товарищ министра внутренних дел, министр, статс-секретарь Финляндии, с апреля 1902 г.— министр внутренних дел и шеф жандармов. 15 августа 1904 г. бомба эсера-боевика Е. Сазонова оборвала жизнь царского сатрапа, твердо убежденного, что революционное движение в России — всего-навсего результат неудовлетворительной работы Министерства внутренних дел. Основные столкновения Витте с Плеве произошли по двум вопросам. В начале XX в. царизм организовал целый ряд совещаний по сельскому хозяйству, и среди них — «Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности», в котором четко проявились две альтернативы, связанные с именами С. Ю. Витте и В. К. Плеве. Первый считал, что «сельскохозяйственный вопрос», затрагивавший и разорявшихся помещиков и вечно полуголодных обезземеленных крестьян, вполне может быть решен на основе личной инициативы и капиталистической предприимчивости самих предпринимателей — «сельских хозяев». Витте решительно возражал против сохранения общинного землевладения, выступая за частную собственность на землю, за то, чтобы крестьянин чувствовал себя ее хозяином. Все должны быть «равноправными» собственниками: крестьянин — клочка земли в несколько десятин, помещик — колоссальных латифундий в сотни, тысячи, а то и миллионы гектаров. Витте предлагал также активизировать деятельность Крестьянского банка, расширить его ссудную деятельность для всех желающих и способствовать переселению крестьян на неосвоенные земли. Как видим, предложения Витте, сделанные еще накануне первой российской революции, предвосхищали указ, изданный в ее разгар в ноябре 1906 г. и получивший название «столыпинской реформы». Вторая альтернатива самодержавию была предложена Плеве и отражала интересы крайне правых помещичьих кругов, цеплявшихся за отжившие полукрепостни- ческие методы эксплуатации крестьянства. По мнению Плеве, крестьянская община должна была быть обязательно сохранена, вся экономическая политика повернута на прямую поддержку государственными средствами и методами разорявшейся дворянской верхушки. Все это делалось с одной конечной целью — ослабить борьбу крестьян с помещиками, защитить интересы последних. Этому же должна была способствовать и переселенческая политика, целью которой было: не лишая помещичьи хозяйства дешевых рабочих рук, избыток их направить в те районы страны, где были излишки земли, и тем ослабить земельный голод в центре страны. И хотя Плеве поддержало меньшинство членов совещания, курс, предложенный Витте, не был одобрен царем: для этого нужно было такое мощное воздействие на всю общественную жизнь страны, как крестьянская революция ]905—1907 гг. у Различные альтернативы предлагали Витте и Плеве и во внешней политике. Если первый был сторонником «мирного» экономического проникновения в Маньчжурию, Корею и Китай, то Плеве стоял во главе наиболее реакционной и авантюристической группы покровительствуемых Николаем II придворных (так называемой «без- образовской группы» — по имени ее главы статс-секретаря А. М. Безобразова), настаивавших на ведении агрессивной дальневосточной политики. Военному министру А. Н. Куропаткину, человеку нерешительному и осторожному, сетовавшему на недостаточную готовность армии к войне, Плеве заявил: «Алексей Николаевич, вы внутреннего положения России не знаете. Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война». А внутреннее положение России было действительно взрывоопасным. IB самом начале XX в. в стране сложилась революционная ситуация — сюда переместился центр мирового революционного движения. «Для марксиста,— писал В. И. Ленин,— не подлежит сомнению, что революция невозможна без революционной ситуации, причем не всякая революционная ситуация приводит к революции. Каковы, вообще говоря, признаки революционной ситуации? Мы наверное не ошибемся, если укажем следующие три главные признака: 1) невозможность для господствующих классов сохранить в неизменном виде свое господство; тот или иной кризис «верхов», кризис политики господствующего класса, создающий трещину, в которую прорывается недовольство и возмущение угнетенных классов. Для наступления революции обычно бывает недостаточно, чтобы «низы не хотели», а требуется еще, чтобы «верхи не могли» жить по-старому. 2) Обострение, выше обычного, нужды и бедствий угнетенных классов. 3) Значительное повышение, в силу указанных причин, активности масс, в «мирную» эпоху дающих себя грабить спокойно, а в бурные времена привлекаемых как всей обстановкой кризиса, так и самими «верхами» к самостоятельному историческому выступлению». Если эти объективные условия, независимые от воли отдельных групп лиц, партий и даже классов, соединяются с субъективным фактором — со способностью «революционного класса на революционные массовые действия, достаточно сильные, чтобы сломить (или надломить) старое правительство», то революционная ситуация может перерасти в революцию. Именно эти условия были налицо в России в начале XX в. Кризис «верхов» проявился не только в бесконечных и бесплодных совещаниях «Об оскудении центра России», «О нуждах сельскохозяйственной промышленности» и т. п., но и в активизации либералов, среди которых были не только интеллигенты-демократы, но и лица с самыми громкими аристократическими титулами и фамилиями: князья Шаховские и Долгоруковы, графы Шереметевы и Бобринские, бароны Гейдены и Буд- берги. Они не только финансировали издание нелегального органа, но и создали нелегальные организации: «Союз земцев-конституционалистов» и «Союз освобождения» (январь 1904 г.), в который вошла в основном демократическая интеллигенция, включившая в его программу как последовательные политические требования, так и социально-экономические «в интересах трудящихся масс», без чего демократическая интеллигенция не мыслила своей борьбы за политические свободы. Резко проявилось и нежелание «низов» жить по-старому. В значительной мере это определялось низким жизненным уровнем, а зачастую и просто бедственным материальным положением трудящихся масс в России. «Если... под голодом разуметь недоедание, не такое, от которого тотчас умирают люди, а такое, при котором люди живут, но живут плохо, преждевременно умирая, уродуясь, не плодясь и вырождаясь, то такой голод уже двадцать лет существует для большинства нечерноземного центра»,— считал в 90-х годах великий знаток жизни русской деревни Лев Толстой. Немногим лучше было положение рабочего класса. Анализируя бюджет московских рабочих в конце XIX в., один из санитарных врачей писал: «...за уплатою за все необходимое для проживания в Москве у одиноких чернорабочих от месячного заработка (в среднем 14 руб.— К. Ш.) остается 1 рубль или даже получается дефицит; у специальных (специалистов со средней зарплатой в 29 руб.— К. Ш.) остается 10—15 руб. У семейных чернорабочих в большинстве случаев расход в значительной степени превышает доход, а потому приходится работать сверхурочно (1—3 руб.) и прибегать к закладам и займам. У семейных специальных рабочих расход покрывается доходом или остается очень незначительная сумма, если не бывает вычетов». Характерно, что это писалось в 90-е годы, в годы промышленного подъема, а в начале XX в. Россия вступила в затяжной экономический кризис, и, как всегда в такие периоды, положение рабочих резко ухудшилось. Естественным был и итог этого ухудшения — рост рабочего движения. В феврале 1901 г. в Петербурге, Москве, Харькове студенты выступили с протестом против отдачи своих киевских товарищей в солдаты в наказание за участие в студенческом движении. Студентов поддержали рабочие. В 1902 г. размах рабочего движения увеличился: в Петербурге, Москве, Киеве, Батуме, Нижнем Новгороде, Сормове, Одессе, Саратове, Баку, Вильне происходят первомайские демонстрации и стачки. Следующий, 1903 год начался с рабочих волнений на Урале. Здесь серия забастовок окончилась печально знаменитой «Златоустовской бойней». 13 марта по приказу губернатора Богдановича солдаты открыли пальбу по рабочим, собравшимся перед домом горного начальника и требовавшим освободить арестованных накануне уполномоченных, выбранных ими для переговоров с заводской администрацией. В результате этого преступления властей было убито 69 и ранено 250 человек, в том числе женщины и дети. Лето того же года приносит царизму новые потрясения. 1 июля 1903 г. объявляют забастовку рабочие двух механических мастерских Баку. Обстановка в стране была уже настолько накалена, что через три дня эта забастовка становится общегородской — бросают работу 40 тыс. бакинцев. Губернатор признается, что стачка эта «по единодушию и сплочению составляет небывалый пример в истории однородных с нею фактов». Трехнедельная стачка бакинцев стала искрой, от которой полыхнул пожар, охвативший весь Юг России. Бастовали рабочие Одессы, Тифлиса, Киева, Николаева, Елисаветграда, Екатеринослава, Керчи, Феодосии, Росто- ва-на-Дону, Харькова, Донбасса. Всего в этих стачках участвовало около 200 тыс. человек, выдвинувших не только экономические, но и политические требования. Резко возросшая политическая активность пролетариата впервые в истории России совпала с ростом крестьянского движения. В 1900—1904 гг. в стране произошло 670 крестьянских выступлений, охвативших большинство губерний Европейской России (42 из 45). От пассивного сопротивления (отказ от выплаты податей, исполнения различных повинностей) крестьяне все чаще переходили к активным методам борьбы — запашке помещичьей земли, порубке барского леса, поджогу имений. Все чаще в борьбе с бунтовавшими крестьянами местные власти вынуждены были прибегать к помощи войск: в 1900 г. солдат вызывали шесть раз, в 1901 г.— в два раза больше, а только за первую половину 1902 г.— 17 раз! В апреле — марте 1902 г. крестьяне 156 сел разгромили 56 экономий в Полтавской и 24 экономии в Харьковской губерниях. Скот, зерно, сельскохозяйственный инвентарь помещиков поделили между собой. Подобные выступления произошли также в Киевской, Пензенской, Орловской, Саратовской, Новгородской губерниях, на Кубани и на Кавказе. Крестьянское движение достигло невиданного ранее размаха, что дало возможность В. И. Ленину в листовке «К деревенской бедноте» писать о «крестьянском восстании». В самом начале 1904 г. началась русско-японская война за захват чужих земель на Дальнем Востоке. «Все войны популярны в день их объявления»,— говорил немецкий канцлер О. Бисмарк. Но столь же неизбежно популярность их падает, особенно вслед за поражениями, а война эта, вдохновленная самыми реакционными кругами царской камарильи, несла одно поражение за другим. Общественное негодование росло и достигло к осени 1904 г. необычайного накала. Самодержавие было азиатски дико и считало возможным в XX в. обходиться без политических партий, без свобод, без независимой прессы и парламента. Единственное, что оно полагало возможным в условиях обострения политического кризиса в стране,— проводить традиционную политику «попечения о народных нуждах». Кроме многочисленных Особых совещаний, в которых седые бюрократические зубры годами пытались решить нерешаемую задачу — как создать условия для социально-экономического прогресса в стране, не изменив ничего в ее политическом строе, решено было прибегнуть и к «экстраординарным» мерам: в день рождения «незабвенного родителя», 26 февраля 1903 г., Николай II подписал манифест. Готовился он почти целый год при участии таких столпов самодержавия, как В. К. Плеве и редактор журнала «Гражданин», близкий и к Александру III, и к Николаю II, крайний реакционер князь В. П. Мещерский. Что же провозглашалось в этом документе, который свидетельствовал об* уровне понимания правящими кругами степени социально-политической напряженности в стране и мерах, которыми они собирались решать назревшие проблемы? Характерным было одно — все глаголы в манифесте стояли в будущем времени. В нем объявлялось о необходимости соблюдения властями «заветов веротерпимости, начертанных в основных законах империи Российской», о предстоящем пересмотре законов, «касающихся сельского состояния», и об участии в этом пересмотре лиц, «пользующихся доверием общества», об облегчении для отдельных крестьян условий выхода из общины, об отмене изжившей себя круговой поруки. Последнее и было единственной реальной мерой почти годового труда вдохновителей самодержавия. Воистину гора родила мышь! Но главный смысл манифеста был, конечно, не в этой уступке, смехотворной с точки зрения задач, вставших перед страной. Главная цель опубликования манифеста была в другом: она заключалась в резкой критике «смуты» (т. е. революции), которая мешает правительству в его «работе по улучшению народного благосостояния» и в осуждении «увлечения началами, чуждыми русской жизни» (т. е. либерализма). Николай II вновь подтвердил свой обет «свято блюсти вековые устои державы Российской». Манифест не встретил поддержки в каких-либо широких социальных слоях русского общества; он подчеркнул изоляцию самодержавия даже от некоторых его сторонников. Так, правый либерал «неославянофильско- го» толка, сторонник «нравственных начал самодержавия» Д. Н. Шипов назвал содержание и дух этого манифеста «неуместным, даже кощунственным». Что же было говорить о других, более радикально настроенных людях? К концу 1904 г., по словам нового министра внутренних дел князя п. д. Святополк-Мирского (заменившего убитого эсерами Плеве), «Россия превратилась в бочку пороха» и была доведена «до вулканического состояния». К довольно радикальным действиям перешли представители того нового либерализма, который состоял в подавляющей части из демократической интеллигенции и был объединен в нелегальной организации «Союз освобождения». На страницах журнала «Освобождение» часть либералов во главе с П. Н. Милюковым стала высказываться за поражение царизма в русско-японской войне, считая, что военные неудачи, как в Крымской войне, ослабят царизм и заставят его без революционного движения масс перейти к долгожданным реформам. Мало того, в конце сентября — начале октября 1904 г. в Париже состоялось впервые в истории освободительного движения России нелегальное совещание революционных и оппозиционных (либеральных) партий Российской империи. Приглашение принять в ней участие было послано 18 организациям, но приехали представители лишь 8 (в том числе и «Союза освобождения»). Совещание это проходило нелегко: каждый боялся сойти со своих программных позиций, но то, что за одним столом оказались представители и левых либералов, и различных революционных партий, свидетельствовало о том, что кипение страстей в котле Российской империи приближается к критической точке. На совещании каждая из партий, не отказываясь от своей программы, решила активизировать деятельность в ее рамках, о чем и было заявлено в совместных итоговых документах, подписанных всеми участниками и опубликованных в заграничной прессе. Дальнейший ход событий показал, что даже осторожные земские либералы (один из них — князь П. Д. Долгоруков — принял участие в парижском совещании как освобожденец, а патриарх земского движения И. И. Пет- рункевич хотя и не был участником этого совещания, но жил все эти дни в Париже и полностью был в курсе его работы) резко активизировали свои действия. 6—9 ноября 1904 г. состоялся сначала разрешенный Николаем II, а потом официально отмененный общеземский съезд. Министр внутренних дел князь Святополк-Мирский, сам называвший себя «земским человеком», разрешил земцам собраться не на официальное, а на «частное» заседание на частной квартире. Суть от этого не изменилась. На съезд явились председатели почти всех губернских земских управ (32 из 34) и еще около 70 руководящих земских деятелей. В четырехдневных спорах земцы приняли решение из 11 пунктов, в которых единодушно заявляли о ненормальности «существующего... государственного управления», необходимости введения в стране политических свобод, независимого от правительственной власти суда, амнистии политическим заключенным, расширения местного самоуправления и создания при правительстве выборного представительного органа. Однако единодушие земцев нарушилось, когда зашел вопрос о характере этого представительства. Меньшинство в 38 человек предложило придать ему только законосовещательный характер, а большинство (60 человек) считало необходимым создать законодательный орган. Характерно, что земцы надеялись получить удовлетворение своих просьб только от царя, для чего постановили передать ему принятые ими решения через министра внутренних дел. Освобожденцы пошли еще дальше. На своем нелегальном втором съезде в Петербурге 20—22 октября 1904 г. они одобрили сделанный С. Н. Прокоповичем доклад, который «подробно развивал идеи самочинного осуществления свобод и отличался полной определенностью намеченного плана действий». Решено было, в частности, в день 40-летия принятия судебной реформы (20 ноября 1864 г.) начать проведение в стране серии банкетов. На них предлагали собираться людям однородных профессий (адвокатам, журналистам, врачам, профессуре и т. д.) и требовать введения в стране конституции с законодательным собранием, политическими свободами и всеми другими атрибутами правового государства. Эти требования должны были подписываться участниками банкетов и публиковаться не только в заграничном «Освобождении», но и в двух легальных газетах, создание которых было организовано в первой половине ноября 1904 г. В ходе банкетной кампании началась организация профессионально-политических союзов по профессиям, объединившихся уже в 1905 г. в «Союз союзов», который сыграл в дальнейшем весьма заметную роль в борьбе с самодержавием. План проведения банкетной кампании освобожден- цам удалось осуществить весьма успешно. По сведениям департамента полиции, в 34 городах России прошло более 120 банкетов, в которых приняло участие около 50 тыс. человек. Резолюции, принятые во время «банкетной кампании», разнохарактерны. В одних — нерешительно и с почтением к «власть имущим» просилось хоть какое- нибудь изменение самодержавно-бюрократических порядков, в других — в весьма энергичных выражениях клеймилось самодержавие и требовалось введение конституции, политических свобод и даже некоторых экономических реформ. Освобожденцы полагали, что ясно выраженное общественное мнение заставит пойти самодержавие на уступки. Однако планы их провалились. Николай II, как уже говорилось, был не в состоянии понять ни остроты социально-экономического и политического кризиса, охватившего страну, ни осознать необходимость перемен и обновления давно обветшавшей абсолютистской системы, ни тем более предложить какой-либо иной путь развития страны, кроме одного: укрепления и усиления «завещанного предками самодержавия», которое, по его глубокому убеждению, не только полностью соответствовало требованиям и чаяниям русского народа, но и всецело поддерживалось им. Ближайшие дни показали, как близорукий самодержец буквально «вгонял» страну в революцию, оставляя для всех последовательных борцов за свободу, демократию и социально-экономическое развитие России только один путь — путь бескомпромиссной революционной борьбы. Понимая грозность сложившейся в стране ситуации, Святополк-Мирский решил добиться от Николая II хоть какой-либо определенности в отношении его к предлагаемым реформам. 21 ноября 1904 г. он послал письмо с просьбой об отставке, а на следующий день на аудиенции у Николая II заявил ему: «Если не сделать либеральные реформы и не удовлетворить вполне естественных желаний всех, то перемены будут и уже в виде революции». Развивая далее свои мысли, он продолжал: «Разве у нас законность существует? Что-нибудь не понравится министру — он бежит к вам и выхватывает высочайшее повеление, не заботясь, хорошо это или дурно, а просто потому, что ему так нравится. А Москва теперь вне закона (в Москве генерал-губернатором был дядя царя, крайний реакционер великий князь Сергей Александрович.— К. Ш.), для Москвы теперь исключительные законы пишутся, она вне империи. Кроме того, должна быть уверенность у каждого человека, что его какой-нибудь губернатор не может взять и сослать в Пермь или Сибирь». Когда Мирский заявил, что уже со вступления царя на престол все жаждут либеральных перемен, Николай II ответил: «Отчего могли думать, что я буду либералом? Я терпеть не могу этого слова». Заявив, что «перемены хотят только интеллигенты, а народ этого не хочет», царь отставку своего министра все же не принял. Однако Мирский продолжал гнуть свою линию. 24 ноября 1904 г. он подписал объемистый «Всеподданнейший доклад о необходимости реформ государственных и земских учреждений и законодательства». В чем же состояла суть предложений Мирского? На первое место он поставил укрепление законности, которая сплошь и рядом нарушается как действиями общественных учреждений, так и администрацией. Надо преобразовать Сенат так, чтобы все «изъятия» из закона проводились только по его санкции, а не по воле отдельных бюрократов. Надо создать объединенный кабинет министров, координирующий их деятельность, создать мелкую земскую единицу, изменить правовое положение крестьян, и в частности сломать общину, в результате которой у крестьян «отсутствует привычка точно различать свое и чужое» и «единственное, что он твердо помнит, это то, что отцы и деды некогда пахали землю, которой владеет ныне соседский помещик». Мирский предлагал расширить права старообрядцев и евреев, смягчить законы о печати, ослабить «законы о предупреждении и пресечении преступлений» (административные высылки, обыски, увольнения со службы и т. д.). Но главная идея его доклада сводилась к предложению ввести в состав Госу- дарственного совета и его департаментов выборных от 34 земских губерний, представляющих «коренную Русь». От остальных местностей представители должны быть определены по указанию царя. Мирский выражал надежду, что предложенные им меры внесут успокоение в стране, удовлетворят «ожидающее общество» и укрепят власть самодержавного царя. По сути, Мирский высказался в поддержку решений меньшинства земского съезда. 2 декабря 1904 г. Мирский вручил Николаю II решение земского съезда и свою записку, суть которой состояла именно во «введении в состав государственного строя выборных представителей от общественных учреждений», т. е. то «увенчание здания», которого земцы просили уже не один десяток лет и которое, как об этом уже говорилось, еще за 40 лет до этого некоторые министры предлагали сделать Александру II. На вопрос царя, для чего это делается и что из этого получится, Святополк- Мирский ответил: «Для успокоения общественного мнения, но что из этого выйдет, не знаю, может быть, через 20 лет конституция». Тогда же по просьбе министра царь утвердил состав Особого совещания для обсуждения «Проекта указа о различных вольностях, в том числе о привлечении в Государственный совет выборных». Двуличие Николая II в отношении проекта своего министра обнаружилось с первых же шагов. На вопрос Святополка, приглашать ли в совещание К. П. Победоносцева, царь ответил: «Не стоит, он будет говорить все то же, что мы знаем»,— и тут же, отпустив Мирского, написал Победоносцеву: «Приезжайте, поможете разобраться в хаосе». Имевшие большие связи в верхах земцы чувствовали наличие там разных течений. Князь Г. Е. Львов еще до вручения Святополк-Мирским Николаю II решения земского съезда передал этот документ матери царя, Марии Федоровне. Она вполне сочувствовала выдвинутым в нем требованиям, о чем и заявила сыну. Когда Николай II стал спорить, мать объявила, что уезжает в Данию и «пусть Вам без меня сворачивают голову». По тем же сведениям, молодая царица (Александра Федоровна) без конца хныкала и приговаривала: «Je perdrai mon mari» («Я потеряю моего мужа»). Первое заседание Особого совещания состоялось 4 декабря. Хранящийся в архиве проект указа (на нем стоит знак прочтения царем) содержит особый § 3, который гласит: «Для целесообразной постановки законодательных мер и ближайшего согласования их с требованиями жизни установить способы привлечения местных общественных учреждений и выбранных ими из своей среды лиц к участию в разработке законодательных предначертаний наших до рассмотрения их Г осу дарственным советом». Вокруг параграфа о привлечении земских представителей к законодательной работе и развернулась полемика. На совещании присутствовали поседевшие бюрократические зубры, и тем знаменательнее, что в подавляющем своем большинстве они высказались «в смысле удовлетворения желаний умеренного и благоразумного общества». «Мне пришлось говорить первому,— вспоминал С. Ю. Витте.— Я высказал свое решительное мнение, что вести прежнюю политику реакции совершенно невозможно, что это приведет нас к гибели. Меня поддержали: граф Сольский, Фриш, Алексей Сергеевич Ермолов, Николай Валерианович Муравьев и Владимир Николаевич Коковцов», заявивший, в частности, что проводимая реакционная внутренняя политика ведет к потере доверия в заграничных финансовых кругах, а это может вызвать полный крах всей финансовой системы, испытывающей крайнее напряжение из-за неудачно идущей войны. Против введения в Государственный совет выборных представителей от земства выступил один К. П. Победоносцев, как всегда долго и нудно говоривший о том, что «самодержавие имеет не только политическое значение, но и религиозный характер, и государь не вправе ограничивать свою миссию, возложенную божественным промыслом». Николай II не возражал против мнения большинства сановников о необходимости допустить выборных от земства в Государственный совет. По словам С. Ю. Витте, это «окрылило дух присутствующих; все, по-видимому, были взволнованы мыслью о новом направлении государственного строительства и государственной жизни». Волнение сановников достигло такой степени эмоционального накала, что двое из министров от умиления... расплакались! Однако молчание царя не означало, что он согласился со своими министрами. Николай потребовал созвать второе заседание для рассмотрения того же вопроса. Оно состоялось 7 декабря. «Когда через несколько дней члены комиссии собрались в Царскосельском дворце на второе заседание,— писал хорошо информированный директор департамента полиции А. А. Лопухин,— они неожиданно увидели, что их состав пополнен. Для участия в этом заседании прибыли великие князья Владимир, Алексей, Сергей, для того приехавший из Москвы, Александр Михайлович и Михаил Александрович. Было очевидно, что они приглашены вследствие сказавшейся в первом заседании недостаточности для провала проекта Мирского сил одного Победоносцева». Но и на втором совещании, несмотря на возражения Сергея Александровича и Муравьева, была принята редакция указа, предложенная Мирским. Высоко оценивая в своих «Воспоминаниях» указ как средство, которое якобы могло «значительно способствовать к успокоению революционного настроения, разлитого во всех слоях общества», Витте явно лукавил. При встрече в начале декабря с предводителем дворянства Московской губернии князем П. Н. Трубецким между ними произошел такой разговор: «Ну а ваше мнение какое?» — спросил о проекте указа князь. Витте пропустил воздух сквозь зубы и сказал: «В прошлом году цена была бы миллион, а теперь — рубль». Опытный бюрократ чувствовал, что нарастание событий перехлестывает готовность самодержавия идти на уступки даже «благонамеренной» части общества. 14 декабря жена Святополк-Мирского записала в дневнике: «Сегодня появился указ. Мне хотелось плакать, когда я читала. Когда подумаешь, чем это могло быть, досадно до боли. Но что же можно с таким человеком сделать? Всех своих министров в дураках оставил, потихоньку от них меняет то, что сообща решили». Указ Сенату, который, по определению В. И. Ленина, был прямой пощечиной либералам, настаивая на «непременном сохранении незыблемости основных законов империи» (т. е. сохранении самодержавия в его нетронутом виде), обещал «неусыпно заботиться о потребностях страны» и, в частности, отменить сословные ограничения крестьян, обеспечив им дарованное еще Александром II положение «полноправных свободных обывателей». По сути дела, за малым исключением весь указ сводился к обещаниям... прекратить произвол бюрократии в стране и строго соблюдать старые или издать уже ранее обещанные законы! Таков был ответ Николая II на предложение общеземского съезда 6—9 ноября 1904 г. и освобожденцев. А чтобы усилить свой «высочайший окрик», рядом с указом 12 декабря в тех же номерах газет было помещено «правительственное сообщение». В нем резко критиковались участники «шумных сборищ» и «скопищ». Эти лица, «ослепленные обманчивыми призраками тех благ, которые они ожидают от коренного изменения веками освященных устоев русской государственной жизни», действуют во вред России. Они выражают мнение, «чуждое русскому народу, верному исконным основам существующего государственного строя». Впредь эти лица обязывались «не касаться тех вопросов, на обсуждение которых они не имеют законного полномочия». Тем же, кто не посчитается с предупреждением правительства, грозило привлечение к ответственности «на основании действующих законов». Это была уже не пощечина, а просто пинок жандармского сапога. Даже либерал В. А. Маклаков, очень высоко оценивший указ, правительственное сообщение назвал «изумительным по бестактности». У самодержавия не хватило разума и политического опыта, чтобы хоть немного «подыграть» либералам и попытаться расширить свою социальную опору, сузившуюся для него к началу XX в. до опасных размеров. В стране, по сути, оставалась возможной только одна альтернатива самодержавию — та, которая не строилась на его «высочайшем» благоразумии и мудрости, которая состояла в насильственном сокрушении самодержавия и создании на его месте республиканского правления. Эту альтернативу выдвигали революционные партии, давно уже провозгласившие лозунг «Долой самодержавие!» и самоотверженно боровшиеся за его осуществление. Однако народ не сразу взялся за оружие. Для этого нужен был такой суровый урок политграмоты, как Кровавое воскресенье 9 января 1905 г. Еще в самом начале XX в. начальник московской охранки С. В. Зубатов, понимая, что против идей нельзя бороться только одними штыками, убедил своего шефа Плеве в необходимости попытаться внедрить в рабочее движение идеи «полицейского социализма», т. е. при помощи своих сотрудников создать «рабочие организации», выступающие якобы за интересы «рабочего люда». План этот с треском провалился, слишком уж очевидна была связь зубатовцев с полицией. Тогда в начале 1904 г. решили создать под эгидой попа Георгия Гапона, казненного через несколько лет революционерами, новые рабочие организации. Определенная часть рабочих Петербурга пошла за ним. В ходе банкетной кампании, начатой освобожденцами, у гапоновцев окрепла существовавшая и ранее идея подать царю петицию со своими жалобами и просьбами. Во всех гапоновских обществах Петербурга шло оживленное и горячее обсуждение этой петиции. «Надо и рабочим присоединиться к общему голосу всех сословий России,— считал гапоновец рабочий М. Н. Барышев,— и хотя бы тоже в форме резолюции, но таким способом, чтобы правительству нельзя было «замолчать» эту резолюцию», Обсудив на жарком совещании 28 ноября 1904 г. в квартире Гапона этот вопрос, все его участники (члены гапоновского штаба всех И гапоновских отделов) сошлись на одной мысли: «Если рабочим подавать свой голос, то чтобы услышало его не одно правительство, а вся Россия... Умирать — так устроить с музыкой». Пролетариат, в отличие от либералов, адресовал свою петицию не только царю и его министрам, но и всей России, и готов был за свои требования идти на смерть. «Конституционное оживление в обществе», по словам В. И. Ленина, помогло расширению рабочего движения. «Напомним,— писал он спустя много лет после 1905 г.,— что земская кампания и петиции либералов 1904 года были предтечей такой своеобразной и чисто пролетарской «петиции», как 9-е января». Но если банкетную кампанию либералов самодержавие могло просто игнорировать и не замечать, то заранее объявленную многотысячную уличную демонстрацию рабочих не заметить было нельзя. К ней надо было готовиться, и готовиться по-особенному. 4 января 1905 г. Мирский вновь пришел к царю и в который уже раз попросился в отставку, мотивируя ее тем, что его советы не принимаются во внимание, хотя страна стоит накануне социальных катаклизмов и требуется немедленное принятие каких-то решений. Бездумный «самодержец всея Ве- ликия, Белыя и Малыя», не мудрствуя, ответил, что «нужно запретить собираться и говорить». Ошарашенный Мирский возразил: «Как же запретить людям собираться и говорить, тогда нужно всех запереть, объявить осадное положение», на что царь невозмутимо ответил: «Ну что же, может быть, и придется объявить». 6 января . 1905 г. Николай II выезжает из столицы, от греха по дальше, в Царское Село, а со следующего дня на перекрестки петербургских улиц, лучами сходящихся к Адмиралтейству, у мостов и рабочих застав по специальной диспозиции выводят войска и 9 января устраивают петербургским рабочим кровавую бойню. За что? Ведь они шли к батюшке-царю с его портретами и иконами, с пением псалмов и «Боже, царя храни». Впереди некоторых колонн шли священники, а перед священниками — полицейские, останавливавшие экипажи и пропускавшие вперед «крестный ход». Николай II ответил на этот вопрос в своем дневнике с предельной откровенностью: «В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца (курсив мой.— К. III.). Войска должны были стрелять в разшлх местах города, было много убитых и раненых». Итак, несколько тысяч убитых и раненых только за то, что они хотели дойти до Зимнего дворца! Вот какую альтернативу выбрало самодержавие! Недаром командующий гвардией и войсками Петербургского военного округа дядя царя великий князь Владимир Александрович давно уже настаивал на своем рецепте спасения «больной» России: «Лучшее лекарство от народных бедствий — это повесить сотню бунтовщиков». Но народ произведенным кровопролитием запугать не удалось. Уже во второй половине дня в Петербурге в разных районах города началось строительство баррикад. Даже главная улица столицы у Казанского собора оказалась перегороженной стащенными отовсюду скамейками. «У нас нет царя!» — заявили еще недавно мирные демонстранты. Первая народная революция началась. В ходе ее решалась судьба двух альтернатив: быть России самодержавной или республиканской. В Петербурге началась всеобщая забастовка. Свидетельством того, что кризис носил общеимперский, а не локальный характер, стало то, что столица не осталась одинокой. Выступление ее рабочего класса поддержал пролетариат почти всех крупнейших промышленных центров страны, а также д многонациональное крестьянство России. За один январь в стране бастовало около полумиллиона человек. (По официальным неполным данным — 444 тыс.) В январе — феврале 1905 г. власти зарегистрировали 126 крестьянских выступлений. Даже такой заскорузлый и замшелый режим, как самодержавие, был вынужден как-то реагировать на все происходившее в стране. Поскольку одни традиционные меры «тащить и не пущать» не срабатывали, приходилось начинать маневрировать — революция заставляла! Царь пошел на уступки, но пошел под давлением силы, неискренне и непоследовательно. 18 февраля 1905 г. страна узнала сразу о трех взаимоисключающих документах. Утром с амвонов всех церквей огласили царский манифест, в котором Николай II грозил решительным искоренением крамолы, призывал к борьбе с внутренним врагом, помышляющим «разрушить государственный строй и вместо него учредить новое управление страной на началах, отечеству нашему не свойственных». Днем был опубликован указ Сенату противоположного содержания: частным лицам и организациям разрешалось подавать в Совет министров на имя царя предложения об «усовершенствовании государственного благоустройства». Стремление к реформам рассматривалось уже не как смута и «покушение на устои», как провозглашалось в манифесте, а объявлялось «похвальным радением» «об общей пользе и нуждах государственных». Вечером в тот же день в Царском Селе собрались министры и некоторые члены Государственного совета. Обстановка была гнетущей, сановники говорили о беспорядках и всеобщем недовольстве, о необходимости хоть каких-либо уступок «благомыслящей части общества». «Можно подумать, что вы боитесь революции»,— мрачно буркнул царь. «Государь,— со вздохом ответил новый министр внутренних дел А. Г. Булыгин,— революция уже началась». Он предложил Николаю II подписать заранее подготовленный чиновниками рескрипт (официальное обращение) на имя министра внутренних дел о созыве Особого совещания для выработки условий создания при царе законосовещательного органа из «достойнейших, доверием народа облеченных», избранных от населения людей для предварительной разработки законодательных предложений при «непременном сохранении незыблемости основных законов империи», т. е. самодержавия. На этот раз под давлением революции царь внял просьбам министров и подписал рескрипт, который был ему явно не по душе. Решено было создать законосовещательную, «булыгинскую», как назвали ее впоследствии, думу. «Дай бог,— записал в дневнике царь,— чтобы эта важная мера принесла России пользу и преуспеяние». Но с историей нельзя играть в прятки. Чтобы избежать социальных катаклизмов, реформы должны проводиться вовремя и последовательно. Действия же само дер- жавия были запоздалы и противоречивы: указ, манифест и рескрипт во многом противоречили друг другу. Чувствуя, что старые вожжи управления страной вырываются из рук, Николай II метался от одной меры к другой, в душе веря только в силу нагайки и штыка. Все эти микроскопические уступки конечно же не могли удовлетворить широкие массы народа хотя бы потому, что избирательного права в булыгинскую думу они были лишены. Революция ширилась, захватывая все новые регионы и новые слои народа. Заколебались даже вооруженные силы царизма, о чем, может быть, ярче всего свидетельствовало восстание на броненосце «Потемкин». В ходе революции народ открыл антитезу старой власти — Советы рабочих депутатов. К осени 1905 г. революционное движение вступило в новый этап. Октябрь и декабрь 1905 г. знаменуют высшую точку восходящей линии российской революции. Всеобщая октябрьская политическая стачка, охватила 120 городов России. Чисто рабочее средство борьбы — забастовку — стали применять и непролетарские социальные слои: бастовали чиновники и врачи, студенты и гимназисты, мелкие лавочники и аптекари. За первые недели октября 1,5 млн стачечников почти 3 тыс. крупных и мелких промышленных, горных и железнодорожных предприятий поддержало около 500 тыс. представителей демократических слоев города, а в деревне за один октябрь произошло 219 крестьянских выступлений. Царское правительство растерялось. Первоначальная реакция его была традиционной. Всероссийский диктатор «генерал-майор свиты его величества» Д. Ф. Трепов в октябрьские дни стал действовать соответственно тому, чему он был хорошо обучен и что он только и умел делать,— стрелять. 14 октября появился его знаменитый приказ: «Холостых залпов не давать и патронов не жалеть!» Дальнейший ход событий насмерть перепугал Николая II и его двор, где царили в эти дни, по свидетельству хорошо информированного С. Ю. Витте, «сплетение трусости, слепоты, коварства и глупости». Отнюдь не случайно в разгар октябрьской стачки царь 11 октября делает дневниковую запись: «Посетили лодку (подводную.— К. Ш.) «Ерш», которая уже пятый месяц (с восстания «Потемкина».— К. Ш.) торчит против наших окон». Через девять дней он принимает командиров двух немецких миноносцев. Еще через три дня — командиров двух других. Как видим, были приняты конкретные меры для того, чтобы царь с семьей в случае необходимости мог выехать из России. Не хватило небольшого напора народа, чтобы «самодержец всея Руси» удрал за границу к своим кузенам — германскому императору Вильгельму II или английскому королю Эдуарду VII. Жаль, что этого все же не произошло. Так было бы лучше и для него, и для его детей, а главное — для России. Но сил у народа для такого счастливого исхода чуть- чуть не хватило. Наступило то равновесие, которое B. И. Ленин охарактеризовал такими словами: «Самодержавие уже не в силах открыто выступить против революции. Революция еще не в силах нанести решительного удара врагу. Это колебание почти уравновешенных сил неизбежно порождает растерянность власти, вызывает переходы от репрессий к уступкам...» Репрессии не помогали. Надо было переходить к уступкам. Царь начал бесконечные совещания со своими советниками. Самый опытный из них, С. Ю. Витте, предложил на выбор два средства: «1) Облечь неограниченной диктаторской властью доверенное лицо, дабы энергично и бесповоротно в самом корне подавить всякий признак проявления какого-либо противодействия правительству — хотя бы ценою массового пролития крови...» или «2) Перейти на почву уступок общественному мнению и предначертать будущему кабинету указания вступить на путь конституционный». Николаю II был по душе, конечно, первый вариант. Возник вопрос: кого же назначить диктатором? Д. Ф. Трепов «диктаторствовал» уже с И января 1905 г. и надежд не оправдал. Выбор пал на дядю царя, великого князя Николая Николаевича. «Сказать, чтобы он был умалишенный,— нельзя, чтобы он был ненормальный в обыкновенном смысле этого слова,— тоже нельзя, но сказать, чтобы он был здрав в уме,— тоже нельзя; он был тронут...» — такую убийственную характеристику дал кандидату в диктаторы отлично знавший его C. Ю. Витте. Однако даже у этого «тронутого» человека все же хватило здравого смысла в условиях всероссийской стачки отказаться от сделанного ему предложения. «...Великий князь вынимает из кармана револьвер,— вспоминал министр двора барон В. Б. Фредерикс,— и говорит: ты видишь этот револьвер, вот я сейчас пойду к государю и буду умолять его подписать манифест и программу графа Витте; или он подпишет, или я у него же пущу себе пулю в лоб из этого револьвера...» Царю ничего другого не оставалось, как действовать в соответствии со вторым вариантом, предложенным Витте. Что же он рекомендовал? Доклад его был ярким примером византийского лукавства. Почти каждое утверждение в нем сопровождалось оговорками, целью которых было оставить лазейку для произвола и всесилия чиновной бюрократии. Не все современники поняли это сразу, но ход последующих событий подтвердил, что дело обстояло именно так. Витте предлагал, чтобы в России была введена законодательная дума, однако правительство должно было по-прежнему быть ответственным только перед царем, назначаться и смещаться только им. Дума могла сколько угодно создавать «законы» (тем более что они утверждались Государственным советом, а затем и царем), а реальная власть оставалась по-прежнему у самодержавия. Надо провозгласить политические свободы, но осуществлять их в усеченном виде, ибо «сразу подготовить страну со 135-миллионным разнородным населением и обширнейшей администрацией, воспитанными на иных началах, к восприятию и усвоению норм правового порядка не по силам никакому правительству». Поэтому Витте предлагал не уничтожение различных чрезвычайных мер управления страной (в виде военно-полевых судов, прозванных в народе «скорострельными», или карательных экспедиций, свирепствовавших в России), а всего-навсего платоническое «стремление к устранению исключительных законоположений», не полное прекращение репрессий и тем более не амнистию всех политических заключенных, а лишь «устранение репрессивных мер против действий, явно не угрожающих (курсив мой.— К. Ш.) обществу и государству...». В довершение всего хитрый Витте советовал не издавать манифест от имени царя, а опубликовать этот документ за подписью председателя впервые создаваемого в России объединенного Совета министров, которым он должен был быть назначен (до этого каждый министр подчинялся непосредственно царю). Этим Витте хотел убить сразу двух зайцев: во-первых, поднять свой авторитет как главы будущего Совета министров и, во-вторых (пожалуй, это было самым главным), не связывать рук царю его обещаниями и дать возможность после «успокоения» страны своей «верховной» властью отменить любую из мер, объявленных правительством, но не утвержденных царем. Однако подозрительный и близорукий Николай II увидел в этом предложении только «первого зайца». Он 17 октября 1905 г. опубликовал от своего имени этот документ в виде манифеста, которому явно не сочувствовал, надеясь, как всегда он поступал в таких случаях, изменить в будущем свое царское слово столько раз, сколько ему этого захочется. «Да,— писал царь своему любимцу Д. Ф. Трепову,— России даруется конституция. Немного нас было, которые боролись против нее. Но поддержки в этой борьбе ниоткуда не пришло, всякий день от нас отворачивалось все большее количество людей, и в конце концов случилось неизбежное». Сколько раз в последующем и он, и его министры утверждали, что «в России, слава богу, нет конституции», и сосчитать невозможно. Однако в октябре 1905 г. царь считал, что «дает» конституцию, хотя ни ее, ни обещанных свобод соблюдать и не думал. Узнав, что на другой день после подписания манифеста, 18 октября 1905 г., полиция и войска по-прежнему расстреливают демонстрации в разных местах Петербурга, Николай II наложил на этом докладе резолюцию, в которой требовал объявить его «горячую благодарность войскам» за их «беззаветно верную службу при чрезвычайно тяжелых обстоятельствах. То же самое чинам полиции и жандармского корпуса». Опубликование манифеста 17 октября 1905 г. сопровождалось провоцированием выступлений реакционных элементов, черни, вдохновляемых царской администрацией. Более чем по сотне городов 36 губерний России прокатилась мутная волна черносотенных погромов. В течение первого месяца «конституционных свобод» от рук черносотенцев пало более 4 тыс. человек и до 10 тыс. было искалечено. Николай II открыто поощрял погромщиков, оберегая их от суда и любых форм преследования. «Объединяйтесь, истинно русские люди!», «Искренне благодарю вас!», «Буду миловать преданных!», «Вы — моя опора и надежда!» — подобные резолюции, наложенные Николаем II на сообщениях о погромах и погромщиках, публиковались в прессе, и их знала вся страна. По признанию самого главы правительства С. Ю. Витте, правящим кругам России пришлось прибегнуть к помощи «героев вонючего рынка», «хулиганов самого низкого разряда», преследующих в «громадном большинстве случаев цели эгоистические, самые низкие, желудочные и карманные. Это типы лабазников и убийц из-за угла». Так, и только так понимал Николай II введение «конституционных порядков» в стране! Большего отсутствия элементарной политической дальновидности трудно себе представить. Свирепствовало и официальное правительство, возглавляемое С. Ю. Витте. Царь доволен председателем Совета министров, но втайне мечтает о его скорейшей смене, так как уж слишком превосходит его Витте в уме, дальновидности и твердости характера. Серия вооруженных восстаний в декабре 1905 г., прокатившихся по стране, заставила царизм придерживаться того нелепого политического строя — «конституционного самодержавия»,— который сложился после провозглашения манифеста 17 октября. В стране стали образовываться легальные политические партии, принявшие участие в выборной борьбе в I Государственную думу. Победа на выборах осталась за леволиберальной конституционно-демократической партией (кадетами), которая вместе с примыкавшими к ней группировками получила большинство мест в российском «парламенте». Либералы решили, что для обеспечения России нормального конституционного развития осталось совсем немного. «Власть исполнительная да подчинится власти законодательной!»— заявил в I Государственной думе один из лидеров кадетской партии, В. Д. Набоков. Вот теперь-то и обнаружилась хитрость предусмотрительного Витте: правительство назначалось царем, зависело только от него, министры не ставили Думу ни в грош и демонстративно подчеркивали это. Разногласия Думы и правительства обнаружились резче всего в аграрном вопросе — одном из главных для России того времени. Каждый из трех лагерей, боровшихся в то время на общественно-политической сцене страны, имел свой рецепт разрешения этой проблемы. Представители революционного лагеря были уверены, что это можно сделать только насильственным уничтожением помещичьего землевладения, хотя о том, как поступить с землей впоследствии, имели разное мнение: большевики считали необходимым провести национализацию земли, т. е. передать ее в собственность будущей республики, меньшевики настаивали на муниципализации, в результате которой будущий собственник земли — муниципалитеты (органы местного самоуправления) — передавал бы ее в арендное пользование крестьянам, а эсеры и близкие к ним трудовики предлагали установить и дать мужику так называемую «трудовую норму», т. е. ту норму, которую может обработать крестьянин своим трудом без привлечения наемной рабочей силы. Кадеты выдвинули другую программу, которую надеялись осуществить реформистским путем, без резких социальных катаклизмов. Они предлагали принудительно выкупить по «справедливой» (не рыночной) цене те помещичьи земли, которые сдавались в аренду, и вместе с государственными, монастырскими и другими землями продать их в рассрочку через банк крестьянам. В ходе революции в ноябре 1906 г. правительство выдвинуло и провело свою программу, суть которой сводилась, в отличие от всех других программ, к безусловному сохранению помещичьего землевладения. В основных чертах программа эта повторяла «триаду», еще накануне революции 1905—1907 гг. выдвигавшуюся в совещаниях С. Ю. Витте: слом крестьянской общины, переселение на свободные земли в Сибири, на Алтае и т. д. «излишков» крестьянского населения и создание специального банка, который финансировал бы эти мероприятия. Это была ставка на «сильного» мужика, социальную опору «конституционного самодержавия», поскольку прежняя уверенность царизма, что таковой могут быть все остальные слои крестьянства, в ходе революции не оправдалась. Невольно возникает вопрос: какая из трех предложенных альтернатив могла быть реально осуществлена? Ответ один — любая из трех! Все зависело от того, как сложатся конкретные исторические обстоятельства, за какой из программ будет стоять сила, способная добиться претворения в жизнь именно ее. Принятая в ходе первой революции реформа получила название «столыпинской», хотя практически она почти ничего-не добавляла к тому проекту, который отстаивал в специальных совещаниях еще до начала революции 1905—1907 гг. С. Ю. Витте и которая за несколько лет до ноября 1906 г. была признана «несвоевременной». Кто же был этот молодой и энергичный политический деятель, с именем которого связывается аграрная реформа? П. А. Столыпин происходил из старой дворянской фамилии, давшей России немало славных имен. Род Столыпиных был связан с М. Ю. Лермонтовым, лицейским другом А. С. Пушкина дипломатом и канцлером А. М. Горчаковым. Отец Столыпина, позже — дворцовый комендант Кремля — был другом Л. Н. Толстого и вместе с ним участвовал в обороне Севастополя, жена была правнучкой А. В. Суворова. Да и сам Петр Аркадьевич обладал рядом личных достоинств. Вопреки дворянской традиции он не начал службу гвардейским офицером, не окончил престижный лицей правоведения, а поступил нг естественный факультет Петербургского университета, где учился очень прилежно и проявил столь недюжинные способности, что на экзамене профессор Д. И. Менделеев, восхищенный блестящим ответом, вступил с ним в научный диспут и предложил остаться для подготовки к профессорскому званию. Но планы Петра Аркадьевича были иными. Дворянство Ковенской губернии, в которой Столыпины владели крупным имением, вобрало его своим уездным, а затем и губернским предводителем. Вскоре не без протекции родни он перешел на службу в Министерство внутренних дел, стал гродненским, потом саратовским губернатором. На этом посту он проявил не только твердость и решительность в борьбе с революцией, но и бесспорное личное мужество. В феврале 1905 г. губернатор Столыпин приехал вместе с казаками усмирять восставших крестьян одной из деревень. Вот как описывает владелец этой деревни все виденное им: «Когда он (Столыпин.— К. Ш.) стал им грозить, они (крестьяне.— К. Ш.) тоже отвечали угрозами по отношению к полиции и казакам. Тогда он один вышел к ним и сказал: «Убейте меня!» Тогда они кинулись на колени». Самый молодой, 44-летний губернатор России в 1906 г. становится министром внутренних дел, а затем и председателем Совета министров, на посту которого провозглашает в Думе: «Вам (левым.— К. Ш.) нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия», а затем определяет и путь, которым он придет к «великой России»: «Сначала — успокоение, а потом — реформы». Правящие круги, и прежде всего Николай II, считали Столыпина тем сильным человеком, который сможет «успокоить» страну. Столыпин энергично взялся за борьбу с революцией. Нй взрыв эсерами его дачи на Аптекарском острове он ответил введением военно-полевых судов, действовавших по «укороченной» программе и отправлявших на виселицу по малейшему подозрению в причастности к террору. Появились специальные «столыпинские вагоны», перевозившие в Сибирь арестантов, и «столыпинские галстуки»: ими стали называть намыленные веревки, в которых корчились повешенные. Не брезговал министр внутренних дел и провокациями: чтобы разогнать II Думу и издать новый избирательный закон, он прибег к помощи охранки, агенты которой сфабриковали документы о якобы готовящемся социал-демократической фракцией Думы военном перевороте. Новая, III Дума могла провести как самые реакционные законы правоцентристским большинством, так и некоторые совершенно необходимые, но весьма умеренные реформы большинством левоцентристским. Однако лавировать Столыпину не дали. Как только он установил в стране кладбищенское «успокоение» и стал настаивать на реализации второй половины своей формулы, ему указали на дверь. Как политический деятель он умер. Еще до физической смерти от пули провокатора Богрова, смертельно ранившего Столыпина 1 сентября 1911 г., Николай II, не терпевший около себя людей с независимым характером, уже решил сместить его с поста председателя Совета министров. Теперь русского самодержца стали окружать или выутюженные чиновники вроде сменившего Столыпина на посту премьера В. Н. Коковцова, или полнейшие бездарности. После установленного Столыпиным кратковременного «покоя» с 1910 г. в стране начался (сначала медленный) новый революционный подъем. В ответ на Ленский расстрел (202 убитых и 170 раненых мужчин, женщин и детей) рабочий класс ответил необычайно резким взрывом политической активности. Если в январе 1905 г., по официальным данным фабричной инспекции, произошло 1250 политических стачек с 233 411 участниками, то в апреле 1912 г. была проведена 591 политическая стачка с 231 459 забастовщиками. В 1913 г. только 1 мая и только в Петербурге в однодневной стачке участвовали 250 тыс. рабочих. Страна явно шла к новой революции. О приближении ее свидетельствовал и усилившийся кризис верхов. Не только кадеты, но даже октябристы, в годы реакции безоговорочно поддерживавшие политику Столыпина, заговорили другим тоном. «Иссякло государственное творчество,— высказался осенью 1913 г. на конференции А. И. Гучков.— Глубокий паралич сковал правительственную власть... Никогда авторитет правительственной власти не падал так низко». К чему же приведет власть, упорно не желающая считаться с требованиями времени? Ответ лидера октябристов был пророческим: «К неизбежной тяжелой катастрофе. На таком прогнозе сходятся все, люди самых противоположных политических верований, самых разнообразных общественных групп сходятся с редким, небывалым единодушием». Как видим, дилемма: революция или реформы — опять встала перед российским обществом. Однако Гучков был далеко не прав, когда считал, что на «этом прогнозе сходятся все». «Власть имущие» думали иначе. Как только окончательно была задушена первая революция и упакованные было в октябре 1905 г. чемоданы открыты, страх прошел и появилась твердая уверенность, что и новый штурм революции можно будет отразить и даже более того — вернуться к прежним милым сердцу порядкам, существовавшим до ненавистного манифеста от 17 октября 1905 г. В ответ на запрос в Думе о Ленском расстреле министр внутренних дел Макаров цинично ответил: «Так было и так будет впредь!» Вскоре началось наступление правительства на оппозиционную прессу и законные права IV Думы. «Новое правительство (во главе его встал известный реакционер И. Л. Горемыкин.— К. ШJ перешло в прямое наступление на законодательные права Думы, и наша роль,— вспоминал позже лидер кадетов П. Н. Милюков,— отчасти уже вместе с октябристами, заключалась здесь в защите этих прав». В середине октября 1914 г. министр внутренних дел Н. А. Маклаков предложил Совету министров испросить у царя разрешения ввести чрезвычайное положение в столице и распустить Государственную думу. По его предложению Николаю И, находившемуся в это время в Ливадии, были посланы на подпись два указа о введении этих мер. Даты объявления указов должны были быть испрошены у царя по телефону. Царь не только с радостью подписал указы, но и разразился редким в его жизни длинным и восторженным письмом. Знаменательно, что царь одобрил эти меры почти день в день с манифестом 17 октября 1905 г. Посылая подписанные указы 18 октября 1913 г., Николай писал Н. Маклакову: «Получив Ваше письмо... я был приятно поражен его содержанием. С такими мыслями, которые Вы желаете вьйжазать в Государственной думе, я вполне согласен — это именно то, что им давно следовало слышать от имени моего правительства... Если же, паче чаяния, как Вы пишете, поднимется буря и боевое настроение перекинется за стены Таврического дворца, тогда нужно будет привести предлагаемые Вами меры в исполнение — роспуск Думы и объявление Питера и Москвы на положении чрезвычайной охраны...» Однако правительство оказалось разумнее своего государя и не поддержало план Маклакова. Все до удивления напоминало канун 1905—1907 гг.: тот же близорукий, не желающий идти ни на какие уступки самодержец, негодующая либеральная общественность и гроздья гнева, копившиеся в народных массах и готовые выплеснуться в вулканическом извержении. Но было и одно весьма существенное отличие: теперь даже самые отсталые рабочие не собирались идти к Зимнему дворцу просить «ба- тюшку-царя» о свободах и улучшении их экономического положения. За семь предвоенных месяцев 1914 г., по неполным данным фабричной инспекции, в стране бастовало около 1,5 млн человек. Характеризуя сложившуюся в 1914 г. в стране обстановку, даже черносотенец В. М. Пуришкевич, отнюдь не склонный переоценивать размах революционного движения и недооценивать силу самодержавного строя, вынужден был заявить с трибуны Думы, что события напоминают «преддверие... 1905 года» и что «правительственная власть бессильна». Но 1 августа 1914 г. грянула мировая война. Стучавшаяся в дверь революция остановилась у порога. В августе число забастовок сократилось по сравнению с предыдущим месяцем в 40, а количество стачечников — более чем в 13 раз. Все фракции в Думе, захлебываясь от патриотического восторга, призывали к гражданскому миру. Исключение составили только социал-демократы. Они утверждали, что не может быть единения с властью, «когда рабочие организации разгромлены, когда тюрьмы переполнены борцами за свободу и счастье народа и когда мы только что пережили расстрел петербургских рабочих войсками и полицией. Не может быть единения с властью и тех многочисленных народностей России, которые подвергаются национальным преследованиям и живут в атмосфере насилия и угнетения». Однако гражданский мир, к которому призывали все партии, кроме большевиков, продержался недолго. Кратковременное наступление царских войск в Восточной Пруссии и Галиции было отбито противником, а в мае 1915 г. немецкие войска прорвали русский фронт и покатились на восток. Неизбежное во всякой войне ухудшение экономического положения широких народных масс вывело на улицу голодных с требованиями улучшить их материальное положение. Ответ царизма был традици- онен: в Костроме, разгоняя забастовщиков, войска открыли огонь, убили 12 человек и ранили 45. В августе в Иваново- Вознесенске офицеры вновь скомандовали: «Пли!» Итог — уже 30 убитых и умерших от ран и 53 раненых. Прокатившиеся по стране забастовки протеста против этих расстрелов царизма вызвали массовые репрессии. Только в одну ночь на 30 августа 1915 г. на одном Путиловском заводе было арестовано 30 человек, среди них 23 большевика (в том числе 5 членов ЦК РСДРП), 6 эсеров и 1 меньшевик. Требуя реформ, заволновалась и либеральная общественность. В августе 1915 г., стремясь подменить «революцию резолюцией», буржуазно-помещичьи фракции IV Думы и Государственного совета создали Прогрессивный блок, который имел целью «заставить страну молчать, пока говорит Дума». Дайте хоть какие-нибудь реформы — требовали члены блока. «Нельзя же в самом деле требовать от страны бесконечных жертв и в то же время ни на грош с ней не считаться,— утверждал один из создателей блока, В. В. Шульгин.— Можно не считаться, когда побеждаешь: победителей не судят. Но побежденных судят... За поражения надо платить. Чем? Той валютой, которая принимается в уплату. Надо расплачиваться уступкой власти... хотя бы кажущейся, хотя бы временной» (курсив мой.— К. Ш.). Но время для проведения реформ уже было безнадежно упущено. Оставалось одно испытанное средство — репрессии. В ответ на образование Прогрессивного блока сессия Государственной думы была досрочно, 3 сентября 1915 г., распущена. А что же творилось в эти дни в ближайшем окружении российского самодержца? Даже «верхи» империи, до великих князей включительно, осуждали придворную камарилью, которую В. И. Ленин назвал шайкой «с чудовищным Распутиным во главе». Этот проходимец приобрел колоссальное влияние на царицу, возомнившую, что божественное провидение послало спасение монархии в лице Гришки Распутина. «Я всецело верю в мудрость нашего Друга (так, с большой буквы, называла в письмах к мужу царица Распутина.— К. ШJ, ниспосланную ему богом, чтобы советовать ему то, что нужно тебе и нашей стране»,— пишет Николаю II Александра Федоровна 4 сентября 1916 г. «Слушай его — он желает тебе лишь добра, а Бог дал ему больше представления, мудрости и проницательности, чем всем военным вместе»,— вновь требует она через три дня. Чем безнадежнее становилось положение самодержавия, чем глубже пропасть между ним и страною, тем более крутые меры предлагает главная советчица царя. «Россия любит кнут!» — утверждает она в середине декабря 1916 г. «Мое солнышко, согни их в бараний рог!» «Пичужка моя, не давай никому из них пощады!» И мечтательно добавляет в разных письмах: «Как бы я хотела, чтобы Родзянко (председатель IV Думы.— К. Ш.) повесили,— ужасный человек и такой нахал» (17 сентября 1916 г.). «Я бы сослала Львова (председателя созданного в годы войны земско-городского союза, работавшего на «оборону страны».— К. Ш.) в Сибирь... отняла бы чин у Самарина (председателя Святейшего Синода, врага Г. Распутина.— К. Ш.)... Милюкова (лидера партии кадетов.— К. Ш.), Гучкова (руководителя партии октябристов.— К. Ш.) и Поливанова (бывшего военного министра.— К. Ш.) тоже в Сибирь...» «Будь Петром Великим, Иваном Г розным, императором Павлом — сокруши их всех» (14 сентября 1916 г.). Вот какой предлагается арсенал управления великой державой. Но чем далее отстранялись реформы и чем скорее приближалась революция, тем меры эти были все менее эффективны, а к концу ‘1916 г. перестали действовать совсем. В это время, по сведениям ставки, с фронта дезертировало более 200 тыс. солдат, а общее число дезертиров в стране, по подсчетам председателя Думы М. В. Родзянко, составляло 1,5 млн человек. Но дело было не только в нежелании народа воевать. Хуже для царизма было то, что вооруженный народ — армия — превратился в потенциальную угрозу политическому строю, существовавшему в России. Хорошо знавший положение дел в армии командующий Юго-Западным фронтом генерал А. А. Брусилов вспоминал: «К февралю 1917 г. вся армия — на одном фронте больше, на другом — меньше — была подготовлена к революции». Вот почему на вопрос Николая II, даст ли командующий Северным фронтом приказ стрелять в рабочих Питера, если они выйдут на улицы, генерал ответил решительным «нет!». «Почему?» — спросил удивленный царь, не привыкший слышать подобное. «Потому что солдаты откажутся стрелять»,— заявил командующий, лучше знавший настроение армии. Без особой натяжки он мог бы сказать и откровеннее: потому что солдаты присоединятся к рабочим. Дни самодержавия были сочтены. В течение десятилетий отрицая реформы, оно оставило только второй из возможных путей исторического прогресса — путь революции. Теперь все зависело лишь от одного: когда выйдет на улицу рабочий класс, над организацией борьбы которого трудились революционные партии, разнившиеся по своим программам и тактике, но единые в лозунге: «Долой самодержавие! Да здравствует революция!» Не оставаясь никогда «на нуле», рабочее движение в годы войны развивалось волнообразно, причем каждая из последующих волн была грознее и выше предыдущей. В августе 1916 г., по официальным данным (они учитывали не все отрасли народного хозяйства), произошло 107 забастовок с 53 тыс. участников; в октябре — 202 со 187 тыс., в январе 1917 г.— уже 400 с 270 тыс. До 20 февраля 1917 г. всего лишь по 18 губерниям (из 50) насчитали 158 стачек с 203 тыс. забастовщиков. Две трети из них выдвинули политические требования: «Долой войну! Долой самодержавие!» Уже с конца 1916 г. Россия напоминала вулкан накануне извержения. Почти все — от политических деятелей разных направлений до официальных властей,— кто с надеждой, кто со страхом, ждали начала революции, но, когда это случится, никто не знал. С 14 февраля в Петрограде забастовки сменялись демонстрациями, демонстрации — митингами. «Стихийные взрывы при нарастании революции неизбежны»,— считал В. И. Ленин. Именно таким стихийным взрывом и стал Международный женский день, отмечавшийся в России 23 февраля (по старому стилю). 128 тыс. рабочих и работниц вышли на демонстрацию. «Хлеба!», «Долой войну!», «Верните наших мужей!» — было написано на красных полотнищах. На следующий день бастовало уже 214 тыс. рабочих 224 заводов и фабрик. «Долой царя!», «Долой войну!» — вот преобладающие лозунги в этот день. 25 февраля забастовка стала всеобщей. В ней приняло участие 305 тыс. рабочих. В этот же день произошли первые случаи братания войск с восставшим народом и переход на его сторону отдельных воинских частей. 27 февраля забастовка йереросла в вооруженное восстание. 385 тыс. забастовщиков, соединившись с солдатами Петроградского гарнизона, захватили Арсенал и Главное артиллерийское управление, вооружились, освободили из тюрем заключенных, овладели практически всем городом. К концу дня командующий гарнизоном столицы генерал Хаба лов заперся в здании Адмиралтейства. Но уже к утру 1 марта и последние защитники самодержавия «испарились». «Войска постепенно так и разошлись...— признавался позднее Хабалов.— Просто разошлись постепенно, оставив орудия». Столица России не осталась без поддержки страны. Революционное движение распространялось от Петрограда, как волны: быстро, грозно и неудержимо. Все попытки залить кровью восставших улицы и площади городов России оказались безуспешными: железнодорожники остановили паровозы, солдаты обернули оружие против опостылевшей самодержавной власти. 2 марта 1917 г. начальник штаба верховного главнокомандующего генерал Алексеев передал своему шефу — царю, назначившему летом 1915 г. самого себя главнокомандующим,— телеграммы всех командующих фронтами. Они советовали самодержцу «во имя спасения родины» отречься от престола. Николай II отрекся. Бывший царь написал отречение карандашом на клочке бумаги. «Отрекся — словно сдал эскадрон!» — писал А. А. Блок. «И этот жалкий призрак царя даже акта своего отречения не сумел по-человечески подписать чернилами, а просто карандашом, как иные пишут записку или список грязного белья.-Какие презренные люди! И они управляли судьбами великой империи, великого народа в течение долгих, долгих лет»,— писал московский городской голова Вишняков. В действительности Николай И, как всегда, вел, как он сам считал, «тонкую» и «хитрую» политику с целью обмануть всех и вся. Его главная советчица в своих письмах простодушно вскрыла эту неуклюжую попытку обмануть ход событий. Тебя, писала она в день отречения, будут вынуждать подписать «какую-нибудь бумагу, конституцию или еще какой-нибудь ужас в этом роде». «Если тебя принудят к уступкам, то ты ни в коем случае не обязан их исполнять, потому что они будут добыты недостойным способом». А затем она вновь добавляет: подписывай все, что угодно, любую бумажку, это совсем не страшно, ибо «такое обещание не будет иметь никакой силы, когда власть снова будет в твоих руках». До последнего дня царствования Николай II играл в прятки с историей.