Изъяны стандартной теории. Резюмируя основные гносеологические соображения перспектив достойного отображения социально-политических реалий в знании, развитые в предыдущих работах серии2, акцентируем следующее. Организуясь согласно эталонам науки, социально-политическая теория (СПТ) имеет развернутую референциальную систему, образованную эмпирическим (Бе), теоретическим (Бт), операциональным (Б0) базисами. Бе — множество фактов, опытных данных, индуктивных законов; Бт — совокупность идей, концептуальных схем, абстрактно-логических сочетаний; Б0 — набор экспериментальных процедур, методов, способов эмпирического опробования знания. В рамках своей компетенции как фундаментального знания СПТ имеет дело с умопостигаемым миром — пространством предельных модельно-аналоговых форм, искусственных конструкций, условностей, допущений, которые воспроизводят, имитируют свойства, поведение наличных структур в некотором порядке приближения. Последний задан мерой отвлечения от конкретики, инициирующей построения разного уровня абстракции — от макетов «малых групп», «факторов», до концепций «идеальных типов», «социальных суперсистем». Эпистемологическая природа концептуальных каркасов обеспечивает принятие такого объектного содержания, которое в рамках научной теории обусловливает универсально-аподиктичес- кий тип рассмотрения. Суть в том, что абстрактные объекты вводятся посредством интенсионального задания некоторых признаков изучаемых элементов, каковые в виде предмета исследования они репрезентируют. «Материальная точка» соответствует «точечной массе», «респондент» коррелятивен «субъекту», выступая представителем и заместителем вполне определенной черты эмпирических объектов «иметь массу» или «иметь гражданскую позицию» (безотносительно к размерам и форме тел в процессе движения и безотносительно к социально-политической мотивации выбора). Объекты СПТ как науки — тождественные формы, соответствующие обособленно-односторонним свойствам, рассматриваемым в качестве идеальных предметов в чистом виде, универсально. По этой причине формулировки СПТ «надмир- ны»: у них нет непосредственных прототипов-референтов. Частная СПТ изучает социальные общности как в себе организованные, упорядоченные образования. В той мере, в какой конструктам и их совокупностям удается принимать эмпирические значения, в той мере, в какой они могут быть осмыслены как реконструкции, репрезентации особенностей реального мира, они воспринимаются как некие «отображения» реальности. Весьма деликатный вопрос — объективация концептуальных каркасов, сообщающая онтологический статус мыслительным построениям. Говоря об этом, укажем на непреходящую роль картины мира, Бе и Б0, участвующих в реификации знания. Объективация производится двояким образом — через проекцию на картину мира и через эмпирическую интерпретацию, верификацию, метризацию. Соотнесение систем компонентов Бт с картиной мира означает подведение их под циркулирующие в культурах общезначимые образы бытия, связанные с теми или иными гипотезами существования, онтологическими допущениями, каузальностью и т.д. Функцию опосредования картин мира и теории выполняют: а) субстантивные постулаты, представляющие утверждения с квантором всеобщности и приписывающие некие свойства действительности (описание феномена «организации» в СПТ опирается на внедрение в состав бытия тенденций автономизации, изоморфизации, адаптации); б) транзитивные определения, переводящие признаки, атрибуты фрагментов Бт на фрагменты картины мира с последующим их отождествлением (истолкование «респондента» как «полномочной и правомочной социальной единицы»). Вопрос правомерности, адекватности подобных идентификаций обостряется в парадигмальные периоды, стимулирующие рефлексию, критику традиционных моделей (корректность схемы «идеальных типов», состоятельность идеи рационально-этического генезиса капитализма и т.п.). Семантическая онтологизация в створе содержательной реи- фикаиии концептуальных каркасов — важная, но не исчерпыва- ю ющая составляющая объективации; для дистанцирования от наивного реализма, символизма, натурфилософии, действующих сходно, применяется эмпирическая интерпретация (верификация). Одно дело путем операций расширяющего синтеза ввести абстракции. Другое дело — иметь гарантии их состоятельности. Последнему подчинена процедура исключения абстракций, препятствующая появлению синдрома Пигмалиона. Решая проблему репрезентативности идеализаций в наглядно-операциональном плане, эмпирическая интерпретация, метризация, верификация проясняют вопрос предметного содержания концептуальных каркасов (планетарная фактическая необеспеченность центральной формулы «научного» коммунизма: «богатства польются полным потоком» и «каждому — по потребностям», фальсифицирующая доктрину «светлого будущего»). В ходе проверки из него выводятся следствия, представляющие конструкты — логические уникалии, абстракции менее высокого порядка. С точки зрения операционального статуса, они — эмпирические схемы, характеризующие опытные объекты конкретного класса. Они получаются из Бт дедуктивно, но могут быть извлечены из опыта и индуктивно — посредством вывода экспериментальной зависимости, установления регулярности в статистической обработке наблюдений. Возможность проекции Бт на Бс — в переходе от абстракций (логических уникалий) к чувственно-наглядным объектам экспериментальной практики, осуществляемом в рамках Б0 при совмещении логических уникалий с эмпирическими схемами через использование операциональных определений и правил соответствия. Эмпирические схемы — не непосредственные операциональные процедуры, устанавливающие связь формульных величин с опытом, а описания как бы потенциальных процедур, соответствующих реально разрешаемым теорией. (Б0 эмпирической С ПТ — постулаты адекватности свойств тестирующей аппаратуры, респектабельности методик, репрезентативности выборок при проведении полевых исследований.) Смысл правил соответствия — в замещении реального экспериментирования мысленным с последующим сопоставлением объектов теоретического и эмпирического уровней анализа. Операциональные определения СПТ вводятся не через систему конкретных действий с аппаратурой, а через систему семантических презумпций, связанных с репрезентантами, выборками. «Репрезентант», «выборка» — конструкты, входящие в Бт, и одновременно — эмпирические понятия, возникшие как идеализации операций реальных опытных исследований. и Итак, на ступени развитой науки формирование знания идет как последовательная концептуальная универсализация объектов теоретического мира с последующей их онтологизацией и опе- рационализацией. При всей справедливости данной мысли не обойти вопроса о ее адекватности применительно к СПТ. Если познание в науке управляется началом объекта ости, то как стимулирует оно выполнение социально-политическим знанием своих специфических задач как знания гуманитарного? Ведь превращение СПТ в социальную физику означает элиминацию из рассмотрения вопросов субъективности с тематическим сдвигом с человеческой, экзистенциальной, персонально-жизненной «репрезентативности» на расчеловеченную, безжизненную, объек- тивно-логическую «репрезентантность». Между тем подобный сдвиг во всех отношениях неправомерен. В позитивности своего интереса СПТ нацелена не только на государство, но и на гражданина, не только на человечество, но и на человека, не только на род, но и на индивида, не только на социальность, но и на персональность, не только на среду, но и на личность. Правила задания типового концептуального мира не ориентируют на познавательное освоение «индивида». Традиционная наука бессубъектна, деперсонализирована, но что в этом хорошего? Выдерживая высоты теории, подтягиваясь к науке, стандартная СПТ деформирует субъект, проходится по нему катком абстракций отождествления, приемами идентификации. Однако, изгнанный в дверь, субъект рвется в окно. При концептуализации мирожизненных реалий СПТ не избежать индивидо- центричных контекстов, эксплицирующих, почему в ситуации «Л"» с участием действующих лиц «У» имело место «Z». Родовые признаки, регулярности, инварианты, типажи, расчеловеченные концепты оказываются бесплодными, недостаточными. Оправдан, следовательно, поворот от объектной стандартнонаучной СПТ к СПТ субъектсодержащей. Перспектива его связывается с проектом антропософии. Антропософия. Гуманитарная субъектсодержащая, индиви- доцентричная антропософия комбинирует не с абстрактными носителями отрешенных «признаков», а с персональностями, утверждающимися по экзистенциональным целям. Она становится телеологичным, герменевтическим знанием, имеющим архитектонику: 1. Фундаментальная теория — ассоциация общих и частных стандартных СПТ. 2. Антропоцентричная квазитеория двух уровней: а) описание типов — ареалы субъективности; б) описание лиц — деяния индивидов. Раздел (1) гносеологически дублирует ан&югичные разделы нсгуманитарных наук. Здесь концентрируется слой типизаций — универсальных утверждений, получаемых применением идентификаций, абстракций отождествления: чередуемость, инвариантность, реставрируемость, воспроизводимость признаков, «факторов», обусловленных естественной необходимостью. Раздел (2) включает два сегмента. Один — формулировки о структурных отношениях, схемах типов, формально-динамичес- ких характеристиках поведения, идентичности в границах устойчивых континуумов признаков. Другой — суждения о персональном локале, экзистенциальной конкретике, обслуживающие ситуационное присутствие личностного начала. Поскольку с первым разделом более или менее ясно: он — средоточие универсалий, что в силу правила обратной зависимости теоретического и личностного в сознании (чем значительнее удельный вес первого, тем незначительнее удельный вес второго) существенно поднимает планку теоретичности СПТ, сконцентрируем внимание на разделе (2). Первый уровень антропологической квазитеории (префикс «квази» — для обозначения неточности, нестрогости, неаподик- тичности суждений) предполагает задание ареалов субъективности. В общем случае (минуя оценку частных исполнений вроде теорий психологических, сексуальных, политических, культурных и т.п. типов) выполнение этой задачи связано с последовательным возвышением мысли от содержательно бедных фиксаций неких поверхностных проявлений субъективности до развернутого понимания ее сущностного назначения. Здесь обосабливаются фазисы: — «графия» — артикуляция субъективности в феноменологических теориях, полуэмпирических констатациях наподобие веберовских. фрейдовских, юнговских типологизаций; — «логия» — отличающая деятельность в рамках ^ сущностная проработка природы субъективных типов — движение от атрибутивных Бе регистраций, фиксаций в сторону процессуальных моделей (веберовская модель социальной динамики от традиционной к рациональной организации); — «гония» — концептуализация генезиса, возникновения, становления субъективности. Применительно к «гонии» имеется явный дефицит идей. Причина — характер субъективности как особой телеологической субстанции, в отношении себя не решающей, «откуда», «зачем», «почему». Кто мы такие по природе своей, решают те, кто до нас и после нас. Предшествующие нам отягощают нас онтогенетикой (шлейфы «семьи», «школы», «эпохи»); наследующие нам (представители наследства и наследия) удостоверяют цельность, состоятельность, завершенность нашего явления в мир (реконструктивные онтогенетические проработки с непременной апелляцией к широко толкуемым «хронизму» и «биографизму»); — «софия» — головоломный метауровень, рефлектирующий вопросы цели, назначения субъективности как таковой. Если человек для истории завершаем всегда, то человечество — никогда. Оно есть ничем не лимитируемый имперфект. Задать смысл, приписать значение, вывести предназначение субъективности возможно post factum. Но никакого post factum в случае человечества нет. Мы встроены в историю и лишены способности выйти вовне: позиция стороннего наблюдателя для представителя человечества по отношению к человечеству недостижима. Отсюда по части «софии» — сугубо некритическая практика, в перекрытии опыта стремящаяся овладеть трансцендентным. Таков, скажем, гегелевский социософский ортогенез, наивные финалистские, провиденциалистские, эсхатологические доктрины истории (хилиастического, коммунистического, либерально-рыночного толка). Смысл человечества выводим не извне, а изнутри его бытия на базе фиксации капитальных для него ценностей. К ним, пожалуй, относятся: а) продление существования и б) обретение совершенного существования. Тематизация этой сферы подводит к убеждению: нетрадиционная СПТ оказывается не только антропологичной, но аксиологичной наукой; в прямом смысле слова она является универсальной теорией ценностей жизни. Так как ценность человечна, лишь интенция на человеческую ценность делает жизнь ценной; ценность жизни — в воплощен- ноети в ней фундаментальных социальных констант: гуманитарных абсолютов. Свернутое их понятие, обобщенно-объемный образ вводится трихотомией Истина — Добро — Красота. Расчленение Истины и Добра влечет инструментализм. Нынешнее состояние человечества ущербно, ибо инструментально. Разъединение Добра и Красоты дает авангард — превращенную реакцию на бездуховное существование. Современная точка мировой линии человечества несовершенна также и потому, что авангардна — потребительски-бездуховна. Будущая общесоциологическая парадигма ранга «софии» окон- туривается по вектору соединения «органицизма», «экологиJ- ма», «всеединства». Ценно уникальное, а не тиражируемое (предел инструментализма, механицизма). Геоусловия существования человечества хрупки, самоценны (предел инструментализма, консьюмеризма). Мир плюралистичен, полифоничен, объединенные в нем особи, культуры, национально-государственные формирования самодостаточны, взаимопроницаемы (предел редукционизма, линеаризма). Второй уровень антропологической квазитеории — описание лиц — сосредоточен на артикуляции деяний индивидов. Взятый единосущно, индивид как таковой — всегда тайна, загадка, проблема; сам по себе он нерационализируем и неконцептуализи- руем. Однако причастность к человеческому делает его внутренний мир понимаемым. Поскольку живут и толкуют жизнь более или менее схожие люди, в отношении партикулярных пластов субъективности вполне оправдан вопрос о характерных приемах их идентификации. В качестве подобных видоопределяющих приемов идентификации нерефлектируемых комплексов интеллектуальной, эмоциональной и моторной природы мы указывали на партиципацию, синхронию и эмпатию. Стандартная СПТ инструментальна. Ее Бт, Бе, Б0 невосприимчивы к освоению мира жизни. Им безразлично, что такое жизненный мир. Все, чтб они хотят знать, это — как в нем жить. Однако, если задуматься, как в мире жить, возможно понять, каков жизненный мир. Отсюда стандартная СПТ плавно перетекает в антропоориентированную. В контексте жизни бытие и выражающая его истина экзистенциальны, персонально одей- ствованы, индивидуально прочувствованы, личностно ангажированы. Поскольку здесь именно тот казус, когда человек выступает мерой вещей, существующих (что они существуют) и несуществующих (что они не существуют), постольку рефлексия его (казуса) должна быть соответственной. Как видно, намечаемая стратегия разработки нетрадиционной СПТ — антропологическая. Ее реализация при ближайшем рассмотрении неожиданно натыкается на два препятствия. Во- первых, в предельном смысле у нас нет надлежащей «гонии» — следствие концептуальной разобщенности космогонии, антро- погонии и социогонии. Перспектива преодоления этой сложности высвечивается на пути Великого объединения этих отсеков познания. Задачу интеграции физического, психического и социального решает ныне складывающийся глобальный эволюционизм, проясняющий, как возникает и протекает упорядоченное, направленное развитие. Центральное место здесь отводится столь фундаментальным разделам знания, как: 1. Квантовая геометродинамика, уточняющая вопрос происхождения реальности из «ничего» (вакуума). Помимо прочего она призвана эксплицировать, содержательно поглотить множество интригующих мест современной науки типа картановой проблемы; проблемы квантования пространства (ввиду физической неоправданности аксиомы Архимеда); континуум-проблемы (независимость континуум-гипотезы по аналогии с независимостью пятого евклидовского постулата свидетельствует о возможности иных миров, не описываемых аппаратом аксиоматической теории множеств); проблемы фундаментальности про- странственно-временных параметров, что ставится под сомнение в скалярно-тензорной теории Бранса—Дикке. 2. Обобщенная теория вектора. Развитие направленно. Феноменологически оно выражается: а) фактом барионной асимметрии (преобладание частиц над античастицами во Вселенной); б) фактом киральной чистоты живого (нарушение симметрии правого и левого в органическом мире); в) законом Долло (необратимость органической эволюции). Между тем, каковы причины этого на уровне не феноменологии, а процесса, пока не ясно. Дополнительные возможности открывает реабилитация программы номогенеза, принимающая схему подспудных законов направленных изменений. Она, как представляется, способна прояснить ряд острых вопросов, связанных со статусом фундаментальных физических констант, антропного принципа, снять проблему запрограммированности (остающейся тайной за семью печатями для классической эволюционной теории) нашего развития. 3. Психофизика — преодоление психофизического параллелизма, выработка адекватных описаний паранормальной пси- реальности, от которой нельзя отмахнуться. Нерв проблемы в том, что наука отметает допущение бессубстратного психического. Психическое имеет привязку к соматической (нуклепро- теидные структуры) и социальной (общение, язык, действие) подкладке. Иные предположения — астральное, архетипическое психическое за гранью научного дискурса. Обнадеживают искания в направлении развития: а) нестандартной теории физического взаимодействия с гипотезой опережающих волн; б) модели параллельных причинно не связанных миров, контакт которых во флуктуациях объясняет явления исторического, личностного двойничества; в) теории полей типа спин-торсионного, информационносемантического. Возможный многообещающий синтез данных разделов позволит обосновать новый образ науки — науки не средства, а цели, в полной мере антропоиентричного телеологического знания. Во-вторых, ввиду обозначенных выше сложностей имманентно теоретического порядка у нас нет добротной «софии». Социосо- фия в своем завершенном выражении как рефлексия задним числом состоявшегося жизненно-исторического пути человечества невозможна в принципе. «Человечество» для отдельного его представителя есть никогда не завершаемый объект, открытая форма в прошлое и будущее, всегда становящаяся и ни н коем случае не «ставшая». «Человечество» для человека вообще не предмет опыта. Где оно подается содержанием не свершающегося (имперфектного, длящегося), но уже свершенного опыта, там производится иллюзорное, выходящее за пределы и границы науки неверифицируемое натурфилософское конструирование. Апекс его, как отмечалось, — спекулятивная, догматическая платформа социально-исторического финализма, развертывающаяся за счет извлечения искусственных, произвольных связей непосредственно из «высочайшего черепа» «избранных посвященных». Цель, смысл, назначение человечества, истории выводятся не извне, а изнутри — из погружения в стихию актуального вершения жизни, устроения социальности. Смысл бытия суть само бытие. Оно, быть может, трудно выносимо — неизвестность самопроизвольности вселяет ужас, но этот ужас все-таки предпочтительнее кошмара неизбежности существования. Лучшее и худшее в нас — не от запрограммированности, а от нас самих Наш бог — бег. Не по проторенной колее, тем не менее и не как попало. — с оглядкой на разумное, доброе, вечное, посеянное в веках, — осуществляем мы бег свой в незнаемое грядущее. Итак, два препятствия, затрудняющие исполнение антропологического проекта, — отсутствие респектабельной «гонии» и «софии». 2 Зак. 4115 «Живешь, смотришь на людей, и сердце должно либо разорваться, либо превратиться в лед», — печалился Шамфор. Ламентация лишается привкуса драматического, если представить, что дело человека связано с его назначение*м. Такой поворот требует принятия принципиального рамочного условия в качестве предпосылки движения в теме. Разумеется допущение о единстве всемирно-исторического процесса. Если вставать на единственно приемлемую для нас сравнительно-аналитическую точку зрения и выводить назначение человечества из самого факта человечности, существа человека, надлежит прежде всего оговорить исходное. Исходное же — двуединый вопрос единства истории и его факторов. В отношении первого признаем: мы являемся последовательными, убежденными сторонниками естественно-исторического монизма. История едина: ее унитарность — в объективно-эволюционном возникновении. В отношении второго уточним: опять-таки мы остаемся апологетами естественно-историчности. Говоря откровенно, нам никогда не была близка вероучительная схема Ясперса, обнаруживающая единство истории в мистериях творения богом человека по образу и подобию своему и грехопадения. Сверхъестественное наделяет смыслом, означивает нечто лишь для субъекта, потерявшего вкус к разуму. Те же, на кого мало действует фидеистическая установка, принимают в расчет внешний мир не как фантазм, а как данность. Человек как существо самоценное есть предмет, бытие которого само по себе есть цель, он есть сущее для себя; остальное все — его обслуживающее. С позиций этого не человек — создание бога, а бог — создание человека. Вникнуть в судьбу человека позволяет не сакрализация, а взвешенная диалектическая натурализация становления человека разумного. Подпочва единства истории — не священнодейство, задающее тривиально чудотворный ряд: творение — грехопадение — воплощение — искупление — воскресение; ось жизни в ином — достойном движении к материальной и духовной раскрепощенности, полноте самореализации через социальный и экзистенциальный прогресс, восхождение к гуманитарно высокому. Сказанное подводит к заключению: вникнуть в судьбу человечества, его назначение предполагает выработать серьезную версию самостановлсния Homo sapiens. Приступая к эскизу такой версии (связывающей «гонию» и «софию»), оттолкнемся от идей антропогенетических. Понятийная сетка проблемы. Наш центральный вопрос — естественно-историческое формирование в древности разумно мыслящего, солидарно действующего человека. Необходимым предпосылочным основанием анализа является ранее выдвинутая идея косубстанциальности элементов большой четверки: труд, социальность, язык, сознание не выводятся друг из друга — они равноценны, равновелики, становятся вместе через процесс непрерывного упорядочения, прогрессивного усложнения некоего элементарного целого3. Адекватная антропологическая теория, следовательно, по-нашему, возможна лишь как теория биологического, социального и гуманитарного одновременно, в чем и коренится колоссальная техническая сложность ее исполнения. Отправную точку антропогенетических рассмотрений в виде мысли о стадиальном обособлении человека в отряде приматов наметили Фохт и Гекели, а затем подхватил Дарвин. Камнем преткновения эволюционной теории, однако, выступила проблема механизма преобразования инстинктивно-рефлексного поведения животных в социально-сознательное действование человека. Между одним и другим — пропасть. Попытка перескочить ее связующим понятием-медиатором «орудийная деятельность животных» успехом не увенчалась. Суть в том, что понятие это сугубо метафорическое. Полноценная орудийная деятельность наблюдается на стадии гоминид, предполагает наличие целесообразного, результативного, кооперативного труда, чуждого животному царству. Спорадическое применение предметов как орудий, оптимизирующих возможности естественных органов, у животных не удается вполне расценить как собственно орудийную (трудовую) активность4: 1) действия животных рефлексны, инстинктивны, изначально запрограммированы, нелабильны; 2) у животных проявляется специфическая морфологическая закрепленность рабочих операций, сдерживающая их поступательное развитие; 3) имеется жесткая специализация (наследственная, эволюционная) особей на выполнение тех или других функций при их разделении; 4) использование животными фрагментов мира как орудий не регулярно, случайно. Ничего подобного в реальном трудовом процессе не сказывается. На данный момент вполне добротно положение, что окончательному укреплению сознательно-кооперативной формы деятельности способствовали: переход к прямохождению, высвобождение верхних конечностей, усиление манипулирования предметами, послужившие базой постепенного превращения предметов в орудия. Зачатки орудийной деятельности, а вместе и наряду с ними начала социальности, отмечаются фазой презинджантропа (около 2 млн лет назад). Каков уровень сознательно-социальной оснащенности архаичной стадии? Относительно сознания, которое не в организме, а в деятельности, то уровень его продвинутости регистрируется опосредованно: по данным этнологии (исследования социальности на качественно разных ее ступенях); зоопсихологии и социобиологии (исследования зачатков мыслительных актов у животных, аналитика популяционных связей); реконструкции ментальности ископаемых гоминид через исследование динамики морфологических структур и их функционального толкования; археологии — интерпретация останков культуры, увязывающая характер материального протекания порождающей деятельности с потенциальной ее мыслительной атрибутикой. Невзирая на отдельные прорывы к ясному, тем не менее правильно признать: на вопрос — является ли мышление древних гоминид животно-рассудочным или человеко-разумным, точного ответа (пока!) не существует. С должной мерой уверенности удается констатировать лишь некие выраженные особенности архаичной ментальности, к коим относятся: конкретность, ситуа- тивность, диффузность, аморфность понятий, их неизбежное прорастание друг в друга (причина — организация психического по принципу проб и ошибок, препятствующая налаживанию сцепки первых слов, выражающих эмоциональные состояния, с возникающими понятиями), ассоциативность. Относительно социальности ограничимся фиксацией двух объяснительных формул природы кооперации индивидов. Одна упирает на индивидуализацию сильных, выводя иерархию из эгоистического начала, соперничества, фактора страха. Другая выделяет прямо противоположное альтруистическое начало, связывая субординацию с системой сотрудничества, взаимопомощи, взаимоподдержки в коллективе. Полагаем, что проработка проблемы не стимулируется решением альтернативным при желании опираться на твердую почву фактов. В групповой жизни рельефно проступают черты как эгоизма, так и альтруизма. Имеются крайне сильные эгоистические инстинкты самосохранения индивида (синдром Нарцисса), прорежения популяции (синдром Сатурна — самоистребление при популяционной перегрузке), но существуют и не менее сильные альтруистические инстинкты сохранения генома, потомства, соплеменников (коллективно санкционируемые формы забот при двуполом общении о половых партнерах, детях, друг друге). Коль скоро это так, контур социальности в виде самой структуры иерархии в сообществе прямолинейно не выводится ни из эгоизма, ни из альтруизма. Становление социальности, на наш взгляд, связывается с логикой обособления функций в групповом оптимально (рационально) взаимодействующем целом. Базовый концепт, с которым нам предстоит работать, суть «общность». Человеческая общность — доподлинно фундаментальное, первоисточное, дальше чего в изучении коллективной природы Homo sapiens идти невозможно. Общно-общинное исчерпывает, видоопределяет и видоопределивает человека. Человек — существо общно-общинное, коллективное, общающееся. Вне стихии общно-общинного человека нет; она для него — естественное состояние. Человек порожден средой сознательного межиндивидного взаимодействия в общно-общинном воспроизводственном контексте деятельностного обмена. «Если бы люди никогда не стали жить общественной жизнью, — говорит Д. Грей, — то их положения едва ли чем-либо отличались от положения других живых существ. Все их занятие состояло бы в том, чтобы удовлетворять элементарные... потребности. И так как каждый индивид мог бы иметь лишь то, что он приобрел благодаря своему собственному трудолюбию, то он был бы лишь чрезвычайно скудно снабжен даже тем, что безусловно необходимо для жизни. Скопление людей само по себе во всяком случае ничем не способствовало бы улучшению их положения. Но склонность к взаимному обмену трудом, свойственная только человеку, является первоначальной причиной, дающей ему возможность столь неизмеримо превзойти неразумные создания»5. Общно-общинный способ существования архаичного предка человека обусловил складывание надындивидного механизма переработки и хранения коллективного опыта, являющегося достоянием всех и устойчивого относительно перипетий судьбы каждого. Главное, гибель индивида перестала влечь гибель плодов его усилий. Исходная синкретичность самоутверждения расслоилась на собственно активность и наследие. Наследие, приобретая относительно автономное существование, стало жить самостоятельной, отчужденной от его создателя («автора») жизнью. Оно накапливается, закрепляется, умножается, передается. Социальность, следовательно, стоит у истоков совершенно особого модуса бытия — коллективно производимой духовно-поведенчес- кой формации, обусловливающей форму взаимообработки особями друг друга. К последнему приурочен вполне конкретный потенциал сознательности — способность на основе групповых понятий (в том числе самых элементарных) строить антиципирующие схемы потребного будущего. Эти схемы непосредственно обслуживают воспроизводственный процесс, распадающийся на материальное, кровнородственное и духовное воспроизводство. Материальнопроизводственный процесс — хозяйственное жизнеобеспечение; кровнородственный процесс — демографическое жизнеобеспечение; духовный процесс — идеально-ценностная канва, культово-символическое, регламентарное жизнеобеспечение. Весь строй взаимодействий в группе поддерживается универсальным средством межиндивидной коммуникации — языком, материальное проявление которого — физико-физиологический процесс вокации — речь складывается в эпоху подсемейства го- минин (питекантропы, неандертальцы). В динамике этого процесса, обходя трудности установления фактуры и ее интерпретации, выделяются этапы: а) питекантропы, использующие щелкающие, носовые звуки, употребляющие слова-обозначения предметов, склонные к диалогической речи; б) неандертальцы, владеющие современной артикуляцией, применяющие телеграфный стиль общения, развивающие способность к монологической речи; в) современные люди, полностью владеющие структурными категориями языка при поставленной, непременно расширяемой лексике. Поскольку в формировании аппарата речи значительна роль, с одной стороны, общно-общинных отношений, а с другой стороны, физиологических подвижек — кристаллизация биологического механизма перенесения актов артикуляции из гортани в полость рта, появление языковой мускулатуры и т.д., — а все это в свою очередь влияет на психическую составляющую эволюционной продвинутости, — постольку основательно утверждать: развитие психики автономно до известных пределов. В особенности на ранних фазах антропогенеза существует параллелизм морфофизиологического и психического развития. Желаемая детализация данных явлений ресурсами гуманитарного инструментария более невозможна — она составляет предмет забот, компетенции антропологов. Для наших сугубо гуманитарных интересов, отвлекаясь от физико-физиологической подкладки событий, довольно подчеркнуть резонансный характер эволюционных взаимодействий. С развитием языка сцеплен некий уровень сознания, которому соответствен некий уровень общения, общности, детерминирующей воспроизводственное жизнеобеспечение. Прогрессивно изменяясь в коллективе, одно взаимоусиливает рост другого. В этом суть дела. Подробности — прерогатива антропогенетических рассмотрений, которые, как отмечалось, в своей предельности снимаются глобальным эволюционизмом, синтезирующим рефлексию фрагментов неорганической (космогония), органической (антропогония) и социальной (социогония) эволюции. Конечно, создание подобной интертеоретической системы знания — работа, объем которой вполне и представить себе трудно. Осознавая это и не беря на себя лишнее, сосредоточимся лишь на столь принципиальном моменте эволюционных перестроек, как момент «общности». «Общность» контрапункт «роевой» общежительности, откуда все «человеческое» проистекает, куда все возвращается. Потому, обобщая, что человеческий мир — это мир сознательных групповых взаимодействий, складывающихся посредством функциональных дифференцировок в стихии коллективного деятельностного обмена, в контексте общения, естественно-воспроизводственных связей, мы переходим к более подробному разговору о человеческих общностях, конституируемых в своих дробных ветвлениях порядком обмена деятельностью, регламентом взаимообработки людьми друг друга. Человеческие общности. «Человеческая общность» — предельная таксономическая категория, выражающая вдею коллективности жизнеобеспечения на основе рационально-оптимизирующего, адаптирующего солидарного разделения и распределения кооперативных ролей в условиях группового взаимодействия. Для человеческой общности важен тип интерактивных связей, материально (технические акты) или идеально (символические акты) определяющих способ организации совместной жизни в некотором органическом или неорганическом целом. Органическая целостность есть ассоциативная форма целостности, получаемая через неформально-однородный порядок членства на базе сущностного единства, тождественности его составляющих, скрепленных вполне захватывающими их узами сопричастия, вовлечения. Таковы порождаемые чувством союзничества родовые, этнические, гражданские, полисные, орденские, кастовые социальные единицы, интегрирующие адептов отчетливым сознанием кровной, ценностной, поведенческой близости, братство-сходности, сродственности. Неорганическая целостность представляет конгломеративное скопление индивидов, жизнедействующих как атомарные особи через формальный регламент связи, механически сочетательное присутствие. Каждая обособленная единица, не проявляя солидарности к себе подобным, реализует автономное существование. С привкусом опнщочности повадок, приспособленчества. Для этого случая подходящим предметно объединительным систематическим понятием выступает «смесь». Качество органичности-неорганичности вариантно, переход- но. Представляется сугубо ошибочной модель Макаревича—Тенниса, вводящая жесткую дихотомию органической общности в виде социальной группы, единенной целью (Gemeinschaft), — неорганической общности в виде социальной группы, образованной договорным началом (Gesellschaft). В качестве первого традиционно называется семья, в качестве второго — коммерческое общество. Наш контраргумент линии Макаревича—Тенниса — самоочевидная эмпирическая констатация обратного. И обычно приводимая в качестве Gemeinschaft семья может быть неорганичной — вполне формальный порядок межсубъектных связей (в особенности в ситуации законодательного запрета на разводы) при браке по расчету. И набившее оскомину Gesellschaft может быть органичным — российские коммерческо-тор- говые товарищества, артели, оформлявшиеся складыванием не капиталов, а персон. В качестве системы отсчета обще-общинной естественно-совместной жизни, где сказывается зависимость «всех от всех», примем антропологически, правда недоуточненный, но социально относительно очерченный, институт — первобытное стадо. Эпоха первобытного стада охватывает по временным меркам колоссальный фрагмент истории, начиная с австралопитеков и кончая неандертальцами. Строгое квалифицирующее суждение о социальной динамике в этот период ввиду отсутствия конкретных данных навряд ли возможно. Главное содержание, основная направленность этого интервала скорее всего, как можно предположить, — «усиление тенденции к половым связям за пределами своего стада и затем ее конституционализация, пол ное исключение браков между особями, принадлежавшими к разным поколениям, укрепление длительных и постоянных контактов между матерью и всеми ее детьми, а также переход биологических связей между ними в сферу осознания родства»6. Исходя из этого, правомерно выделить три этапа эволюции социальности в первобытном стаде. Австралопитеки. Предковая форма человека, представители которой, не владея речью, не имея развитой ментальности, будучи способными к изготовлению примитивных каменных и костяных орудий, практикуя собирательство, элементарные виды охоты, фундируют социальность преимущественным избеганием «половых связей между представителями разных поколений и подвижности мужской части... стада при относительной стабильности женской»7. Архантропы (питекантропы, синантропы). Древнейшие люди, по физиологической конституции очень близкие антропоидам (понгидам, симиидам), владеют диалогической речью, зачатками понятийной мысли, ведут загонную охоту крупных животных, дифференцируют социальные роли по естественным возможностям (престарелые, немощные постоянно поддерживают огонь), обладают представлением о кровном родстве по материнской линии, организующем социальность. Неандертальцы. Ископаемые люди, приближенные к современным, имеют зачатки родовой организации, выражающейся в конституционализации половых связей мужских особей за пределами коллектива, что в конечном итоге обусловливает переход социальных отношений в родовую форму8. Последняя фаза эволюции первобытного стада, следовательно, интенсифицируя прогрессивное усложнение, упорядочение внутригрупповых связей, дает начало оформлению кровнородственных общностей. Догосударственность. Кровнородственные общности. Состоят из вполне реальных популяционных групп, компактно расселенных. объединенных кровным родством, различающихся величиной, теснотой родственных отношений. Богатство фактуры, дефицит идей, связанных с ее концептуализацией, непрояс- ненность многих мест, обеспечивающих добротную периодизацию, не позволяет останавливаться на вопросе, оказывающемся предметом специальных, но не наших изысканий, сколько-нибудь подробно. Зафиксируем лишь кажущееся несомненным. Структурными единицами послестадной — общинной — формы социальности выступают следующие. Родовая община. Начнем с лишенных претензий на строгость и полноту констатирующих суждений. Родовая община, род есть первичный способ связи людей при бессобственнической кровнородственной кооперации жизни на базе сознания родства. Складывается в верхнем палеолите. Пружиной социальных отношений при родовом строе оказываются: а) исключение браков между представителями разных поколений; б) консолидация детей вокруг матери; в) табуация внутригрупповых браков. Прямыми следствиями (а) и (б) явилась естественная функциональная и ролевая стратификация и иерархизация популяционных групп, локальная ассоциация индивидов, ускорившая дифференциацию межсубъектных связей в деятельностном обмене. Результатом (в) выступила экзогамия, через аутбридинг способствовавшая вза- имоконтакту родов, а значит, сращению их во фратрии (филы) и племена. В своей эволюции общинно-родовая стадия проходит две фазы: фазу ранней и развитой общины. Жизнеобеспечение в первой (верхний палеолит, мезолит) протекает посредством присваивающего хозяйства (собирательство, охота, рыболовство) за счет прямого потребления вещества природы. Во второй (неолит, бронза) складываются зачатки производительного хозяйства в виде земледелия и скотоводства. Род в развитой общине представлен как в матриархальной, гак и в патриархальной форме. Материнский род, фиксировавший отношения между кровниками, в качестве жизнепроизводительной ячейки предполагал функционирование рода в целом. Отцовский род с характерной для него патрилинейностью в качестве основной воспроизводственной ячейки жизни предполагал патриархальную семью. Семья. Естественная общность на базе непосредственного родства, оттеняемого моментом неотъединимости, органической присущности друг другу. Близость, нежность, доверие, послушание, повиновение — первостатейные скрепы семьи. Как сказал бы Гегель, форма сознательного усмотрения здесь отсутствует; присутствует инстинктивная часть натуры, идущая от побуждения и чувства, проявления дополнительности полов в межсубъектных связях (общение, продление рода, забота о потомстве, потребности первичной социализации). В динамике семьи как малой группы прослеживаются стадии: кровнород ственная семья (строится на табуации браков между представителями разных поколений), групповая семья (крепится на табуации инцеста, имеет эндогамную и экзогамную вариацию), парная семья (предполагает моногамию, развивается с патриархата). Хотя производственный и кровнородственный процессы в родовом обществе не совпадали (в пользу иного нет данных), окончательно они разделились в относительно позднюю промышленнокапиталистическую эпоху, когда семья из сельско-производящей вступила в стадию индустриально-урбанистической нуклеарной семьи, дрейфующей от «дома» (фамильный работный патриархальный дом с чадами и домочадцами) к «очагу» (родители-суп- руги с детьми). Под влиянием патрилинейности род постепенно распадается на стратифицированные группы — малые семьи, которые, будучи несамодостаточными в воспроизводственном отношении, под давлением экзогамии объединяются в соседские общины. Соседская (территорисигъная) община. Результат консолидации близкорасположенных патриархальных семей (домохозяйств) разных родов, на данной территории ведущих воспроизводственную деятельность. Стадия соседской общины привносит новые модуляции в течение социогенеза. Ввиду экзогамности рода его полноценное существование предполагает необходимость брачных связей, как минимум, между двумя родовыми группами. Последние ассоциируются в племя, подчеркивающее признак единокровности человеческой общности: соплеменники единятся общими предками, территорией проживания, языком, самосознанием, самоназванием. Говоря современным языком, все это имеет этническую окраску: человеческая общность, скрепленная узами кровного родства, автономией коллективных ценностей, судьбы, традиции, в данном географическом ареале — есть этнос. Соседская община сдвигает акценты с этничности на социальность. Безотносительно к стадиально-типологическим разновидностям общины она передает начало социальной структурированности групповой жизни. Родовая община — универсальный институт коллективности — носитель всей совокупности социальных функций. Соседская община жизнедействует как агрегация семейных (фамильных) хозяйств. В своем институциональном измерении она, во-первых, не синкретична — часть общинных функций приняла на себя семья; во-вторых, объединяя в основном соплеменников, она лишена собственно этнической выраженности родоплеменной организации; ее основное воспроизводственное назначение реализуется помимо родоплеменной привязки. Осью группового взаимодействия становится непосредственно производство, логика его налаживания, поддержания. Со стадии соседской (территориальной) общины намечается дивергенция этнической и воспроизводственной определенности родоплеменной социальности. Родоплеменной строй, как правило, представлял единство кровнородственной и антропогсоценотической составляющей: хозяйственный коллектив в сочетании с осваиваемой им территорией, суммой оказываемых на нее воздействий с позиций этнической составляющей в принципе гомогенен. География, хозяйство, кровь тут нераздельны, взаимополагаемы. Соседская (территориальная) община данное единство разрушает — хозяйственный коллектив с суммой производительных воздействий на среду обитания свое этническое представительство постепенно утрачивает. Центр тяжести перемещается в сторону оптимальности, эффективности хозяйствования; хозяйствовать означает теперь не поддерживать племенные приемы переработки фрагментов природы (консервация традиционных технологий), а усиливать господство над географической средой. Указанное, катализируя техногенез, дает толчок а) переходу от примитивных форм природопотребления к развитым; б) смешению племен, замене кровнородственных сцепок территориальными. Переход к развитому земледелию, стойловому содержанию скота, отгонному скотоводству сопровождался прогрессивным .усложнением производства, стабилизацией получения пищи, созданием продовольственных запасов. Этот процесс означал освобождение хозяйственного коллектива от непосредственной повседневной зависимости от эксплуатируемой территории: производители обрели возможность изменять микросреду в нужном направлении, а не подчиняться ей9. Значение перехода от потребляющего к производящему хозяйству в конце мезолита и в неолите огромно: резко повышая качество жизни, антропогеоценозы второй ступени разрушают заскорузлые рамки родоплеменных воспроизводственных контуров, инициируют перемешивание племен, поднимают производство, создают достаточный прибавочный продукт, за счет чего осуществляют имущественное расслоение, усложняют социальную структуру, стратифицируют и иерархируют население, подготавливая и приближая стадию государственности. Резюмируя, уточним: с позиций социальности государственное сельскообщинное состояние проходит фазы: 1) ранняя община: по характеру жизнеобеспечения — присваивающее хозяйство; по хронологии — верхний палеолит, мезолит; 2) развитая община: по характеру жизнеобеспечения — начало производящего хозяйства; по хронологии — неолит, бронза. Социальность как атрибуция человека свойственна ему изначально. Однако с фазы (2), рубежа неолита социальность меняется качественно. Что есть социальность в принципе? Говоря односложно, — естественная стихия общения, межсубъектного взаимодействия, деятельностного обмена, где неуклонно как простое производное кооперативности кристаллизуется положительное общежительного. Его атмосфера взращивает цивиль- ность — способность коллективного авто- и эктопреображения. Первое предопределяет развитие духовных и практически-ду- ховных, второе — практических форм культуры. Сама же культура в виде развернутого органического следствия социальности проявляет себя в качестве четырехтактного механизма порождения, умножения, закрепления и передачи групповых ценностей, понимаемых широко —как непреходящие плоды, завоевания человечности. Чем лучше данный механизм выверен, отлажен, тем более высоко состояние общественной цивильности. (Отсюда, между прочим, явствует: идея примата базиса нацеливает на концептуализацию лишь непорядка в цивильной истории.) Из сказанного удержим во внимании, что существо социальности — коллективный автокаталитический эффект окультуривания: под воздействием практических форм деятельности преображается среда обитания, под воздействием духовных и пракгически-духовных форм деятельности преображается гуманитарная сфера — идет самовозвышение, прогрессивный ценностный рост. Главное — перманентное возделывание как непременный итог действования в коллективный организации. С рубежа неолита фазы развитой общины в характере последней намечается глубокий внутренний сдвиг. Обретение относительной независимости от природы при переходе к производящей экономике резко усилило собственно цивилизаторские потенции человека. Жить с неолита совпадает с культивировать, производить. Логика окультуривания производящего хозяйствования (антропогеоценозы второй ступени), уменьшая вмешательство естественного отбора, стихийных сил природы в историческую судьбу человеческих коллективов и увеличивая их вторично-природное — культурное — начало, заметно усложняет социальную компоненту жизни. На месте малочисленных кровнородственных первобытных групп возникают этнически перемешанные (при соседской, территориальной общине) иерархированные крупные социальные общности. Их внутреннее организационное строение более не зависит от сре- довых факторов. Автономизация архитектоники социальных коллективов, их численности от давлений природы, переработка племенного, общинно-родовою вещества в общин но-производительное объективирует явление социального института как надындивидуального способа кооперации общественных (родовых) индивидов. Этим все сказано. Значение неолитической революции не сводится к сдвигу от потребляющего к производящему хозяйству. Значение ее гораздо более глубоко, объемно. Оно в зачатии социально-институционального. «Малая» и «большая» социальность в синкретическом первобытно-общежительном обособились, отчленились. «Малая» социальность аккумулировала опыт персональной коммуникации в естественном повседневном бывании. «Большая» социальность воплотила опыт нормосообразного (благочинного) поведения индивида-части, обретающего устойчивость через осознание принадлежности к фундаментальному общественному обще-це- лому, «на людях». «Малая» социальность сосредоточила персо- нально-волевые, центробежные, тогда как «большая» социальность — имперсонально-сознательные, центростремительные импульсы и реакции. «Малая» социальность стала эгоистической индивидоцентричной логикой персонального участия, действия; «большая» социальность — коллективистической логикой вовлечения — со-участия, взаимо-действия. Цивильное разделение этих двух логик на рубеже неолита на фоне набирающей силу производящей экономики, перемешивания племен, имущественного расслоения, усложнения символико-магических модусов духовности, перерастания прими- тивно-охотничьего колдовства в изощренную земледельческо-скотоводческую культовость, замены локальной групповой табуации универсальной регуляцией общественных связей через обычай, традицию, предание, — составило канву превращения догосудар- ственного состояния социальности в предгосударственное. Предгосударственность. Вызревание общественного из общинного и государственного из общественного с самого начала отличалось вариантностью, что исключает схему ортогенетич- ности социальной эволюции, предопределенности ее моментов, величин, стадий. В динамике социальности сугубо опытным образом обнаруживаются ярчайшие примеры тупикового, дегенеративного, локально значимого (местечкового) развития. Все это лишает какой-то весомости концепцию престабилированности историко-государственного процесса. Не имея возможности идти по проторенному (кем?) пути, посредством проб и ошибок, на ощупь, с издержками, — таким способом человечество мостило себе дорогу в цивилизацию. Закономерное в мощении — выявляемое задним числом воспроизводимое непреходящее; случайное в нем — однократное контекстуально-деятельностное (роль условий, характерологические личностные параметры). Инварианты предгосударственного городского граждански-полити- ческого уклада оформлялись двояко: на базе полисной — правообразующей и азиатской — волеобразующей модификаций социальности. Объяснимся тщательнее. Ретардируя изложение, напомним, мы фиксировали следующие состояния социальности: I. Архаичное первобытное стадо. 1. Австралопитеки. 2. Питекантропы. 3. Неандертальцы. II. Догосударственность. 1. Ранняя родовая община потребителей. 2. Развитая родовая община производителей. Мы специально подчеркивали, что на стадии (2) фазы (II) родоплеменная община прогрессивно трансформировалась в соседскую (территориальную) общину, в которой акцент с социально-родовых связей переносится на связи социально-хозяйственные (антропогеоценозы второй ступени). Теперь, непосредственно интересуясь цивилизационной судьбой соседской (территориальной) общины, мы вынуждены констатировать наметившуюся внутри нее весьма примечательную дивергенцию. Неуклонно, медленно, но верно, соседская (территориальная) община расслаивается на восточную (индийскую) и западную (античную). Данный тезис, конечно, надлежит принимать cum grano salis. Речь идет о нюансах, преимущественных тенденциях, своеобразных деталях, имеющих вид признаков couleur locale. Впрочем, с позиций учета цивилизационных магистралей человечества, нюансах, надо сказать, капитальных. Поначалу, кажется, в единой общине проступают различия. На востоке община держится коллективным трудом, изобильными групповыми отработками (обязательность трудоучастия общинников в совместном налаживании оросительных, ирригационных систем, строительных работах и т.д.), повинностями, съедающими львиную долю трудополезного времени. На западе параллельно этому идет парцелляция — общинники, как правило, становятся индивидуальными собственниками земли; общинные наделы обосабливаются от частных в резервно-коллективных фондах. Совместный труд в восточной общине влечет консервацию патриархальнокосных устоев, примитивной коллективности как среды, этот труд обеспечивающей. Восточные общинники закабаляются правящей верхушкой, отстраненной от производителей функционально и пространственно. Разрыв властно-должностного и производительного в восточной общине сопровождался не чем иным, как централизацией и сакрализацией. «Шиболетом» восточного обеспечения, следовательно, оказывался патриархальный коллективизм и гражданская несамодостаточность растворенного в общине кабального лица наряду с технологически фундирующим их властным деспотизмом. Индивидуализированный труд в парцелльной западной общине открывает простор частнособственническим формам хозяйствования. Относительная персональная свобода общинников (следствие несвязанности их с общиной всеподавляющи- ми и всепоглощающими групповыми обязанностями) активно сопротивляется сакрализации должностного начала. Заглавной виньеткой западной общины выступает, таким образом, производительный индивидуализм и гражданский самодостаточный автономизм наряду с технологически оправдывающей их социальной терпимостью. Выводы из сказанного, по-нашему, могут быть наиболее радикальными. Родовая община стадий (1) и (2), если не убояться аналогий натуралистических, суть однослойная бластула. В конце стадии (2) из бластулы обозначается переход в фазу двухслойной гаст- рулы. С цивилизационной точки зрения сие означает самую раннюю, буквально зародышевую дифференцировку социальных ареалов. Говоря строго, геостратегический цивилизационный разлом социокультурной ойкумены на восточную и западную фракции закладывается здесь. Отслеживая векторы дальнейшей эволюции социальности от этого примечательного развилочного состояния, подметим только следующее. И в восточной, и в западной общине под влиянием целого блока хорошо понятных причин возникает рабство, которое, однако, в силу социокультурной полярности восточной и западной жизнеобеспечивающей реальности отмечено родимым]! пятнами своеобразия. На востоке: — рабство прогрессирует вглубь — пышным цветом цветет долговое рабство; социальный статус общинников неустойчив, конвертируем; — набирает силу ростовщический капитал — свободные средства мертвым грузом оседают в сокровищницах; — прививаются крупные хозяйственные формы, организационно некомпактные, неустойчивые; — гиперразвиты коллективизм, консерватизм, традиционность; — разделение города и деревни идет медленно — власть, отстраненно-удаленная от производящих центров, заинтересована в их статизации. На западе: — рабство прогрессирует вширь — законы Солона вводят запрет на долговое рабство; социальный статус свободных соплеменников, коих нельзя поработить, устойчив, неконвертируем; — ростовщический капитал слаб, свободные средства вкладываются в товарное производство; — прививаются малые хозяйственные формы, организационно компактные, устойчивые; — достаточно развиты индивидуализм, прогрессизм, инновационность; — разделение города и деревни идет быстро — власть, территориально с производящими центрами совпадающая, заинтересована в их динамизации. Ввиду изложенного рискнем утверждать, что не на то указывал Вебер, реконструируя основы западной товарной рыночности. Цивилизационный остов ее — не новоевропейский пуританизм, а парцеллярный индивидуализм времен античной гражданской общинное™. Содержание данного сюжета, требуя более тщательной проработки, обязывает детализировать процесс сложения предпосылок государственности в предгосударственную фазу социальности на Востоке и Западе. 3 Зак. 4115 Восточная деспотия. Материальной основой цивилизации в субтропических долинах Нила, Двуречья, Инда, а также Хуанхэ было ирригационное земледелие, обслуживаемое колоссальными по трудоемкости и трудозатратности видами работ. Предотвращение заболачивания, запустынивания земель, противостояние стихийным разливам рек, изменениям их русла предусматривало проведение широкомасштабных землеустроительных, оросительных, строительных работ по сооружению дамб, плотин, каналов, запруд, водохранилищ. Самый характер налаживания столь объемной деятельности требовал слаженного усилия многочисленных трудовых контингентов. Исходно они рекрутировались непосредственно из членов сельских общин — соседей-тружеников, реализующих единственно воспроизводительный интерес. Вследствие масштабности, трудоемкости дела оно отправлялось лишь как кооперативное. Родовая общинная ассоциация, следовательно, превращалась в трудовую хозяйственную кооперацию. Это одна сторона явления. Другая связана с социальной дифференциацией, а именно: усиливающееся имущественное расслоение в среде общинников — результат роста производительного труда, обмена, войн с целью грабежа, захвата соседского добра при набегах, — социальное неравенство влекло складывание родообщинной аристократии, сосредоточивающей в своих руках управление. Знать обосабливалась от родовых общинников имущественно и функционально, начинала играть специфические организационно-административные роли. Так в синкретической стихии воспроизводственной активности наметилось отделение умственного от физического, где умственное совпадало с управленческой организацией, оформлявшейся по территориально-производственному, не родовому признаку, а физическое — с дистанцированным от управленческого малоквалифицированным живым трудом по переработке природного тела. Логика налаживания ирригационного земледелия обусловливала централизацию: оптимальность хозяйствования в такой системе определялась координированным, слаженным использованием вод. Она (логика) требовала устранения местничества в форме соперничества общин за водозабор и водоснабжение. Объединить же разрозненные, разъединенные хозяйственные единицы могло лишь возвышающееся над ними целое, персонифицирующее порядок отправления универсального дела. Этим целым, регуляризирующим всеобщие интересы в совместном кооперативном деле, оказывался институт государства. Понимание того, что постановка оросительного земледелия опирается на трудоемкие, масштабные и по необходимости централизованные мероприятия — от привлечения рабочей силы до развертывания изысканий (та же статистика уровня вод в реках, налаживаемая в Египте при I и II династиях), — обеспечиваемые компетентными усилиями особого слоя лиц (управленческая родовая или имущественная аристократия), позволяет усомниться в правильности расхожей модели классового генезиса государства. Сдается, что заблуждался классик, утверждая: «Лишь когда появилась первая форма деления общества на классы, когда появилось рабство, когда можно было известному классу людей, сосредоточившись на самых грубых формах земледельческого труда, производить некоторый излишек, когда этот излишек не абсолютно был необходим для самого нищенского существования раба и попадал в руки рабовладельца, когда, таким образом, упрочилось существование этого класса рабовладельцев, и чтобы оно упрочилось, необходимо было, чтобы явилось государство»10. Как мы демонстрируем, начала государственности связываются не с насилием, а с поддержанием, организацией, налаживанием общего воспроизводственного дела. Главное — не перераспределение, не угнетение, не присвоение прибавочного продукта. Главное — отладка ритма, достижение оптимума работоспособности целого. На Востоке поиск, нащупывание такового (оптимума) обретал облик жесткого (диктаторского) единоначалия. Еще раз: не эксплуатация и экспроприация, а объективные нужды управленческого обеспечения воспроизводственного процесса (в данном случае ирригационного земледелия) лежат в основе государствообразования. Этатогенез крепится не на классовости, а на кооперативности, предполагающей обособление организационно-административного момента деятельности, поглощенного материализацией интересов целого. Поскольку регулирование земле- и водохозяйСтва по руслам рек отличается широтой пространственного охвата, восточная форма государственности не могла не быть жестко централизованной. Аналогично — характер правления. Поскольку координировать труд общинников (исходно все-таки общинников, а не рабов, как полагал Ленин) на больших территориях способна лишь сильная, проникающая власть, восточная форма государственности не могла не быть деспотически автократичной. Миниатюризация масштаба приложения административно-управленческого начала в социумах неирригационного типа деспотичность режима власти снижает. Фигурирующее в наших рассуждениях понятие Востока собирательно, ассоциативно. Власть на Востоке тяготеет к деспотии, но до чистой модели деспотической власти не дотягивает. Предикация восточной деспотии априори вводит признаки, атрибутивные деспотической власти как таковой. Это — сакраль- ность, всеохватность, неподотчетность, неподконтрольность, всемерность, безмерность, безответственность, самостийность, самодержавность, амбициозность. Все эти свойства, как отмечалось, воплощаются в социальной материи обществ, существующих на аллювиальных почвах и ведущих ирригационное земледельческое хозяйство. Общества скотоводов, ремесленников, торговцев изощренно-развитой деспотии не знают. Таковы финикийские города-государства, Карфаген, социум Хеттов. Разговор о значимых моментах предгосударственности на Востоке сюжетом деспотичности социальности ограничиться никак не может. Независимо от формы правления, политического режима мало-помалу отрабатывается регламентный вид межсубъектного взаимодействия с опорой на некие универсалии, инварианты. Власть, какой бы деспотичной, импульсивной, безнарядной она ни была, действует тем не менее не как попало, а в магистрали оптимумов. В противном случае она обрекает себя на неминуемое банкротство — testimonium paupertatis. Контуром регламентное™ властепроявлений выступают всякого рода гомеостатические механизмы сбалансирования бытия социального целого. Подразумеваются: разнообразные порядки, своды, сборники, законы, уложения, кодифицирующие, конституирующие, легализующие полномочия, обязанности, действия, поведенческие акты как должностных лиц, так и граждан (соплеменников и иноплеменников). В Египте во времена раннего царства вводятся: символы собственности — удостоверяющие отношения владения, пользования, распоряжения социально значимые персональные метки изделий, вещей, продуктов — печати; порядок погребальных ритуалов, устройства могильников (система кладовых, склепов, помещений для утвари, животных, рабов); универсальные знаки власти (короны); архитектоника двора — иерархия построек для коронованных особ, придворных, прислуги; пирамида бюрократии номов (судьи, начальники войска, полководцы, копьеносцы и т.д.); упорядочивается система собственнических отношений (регламент отработок, повинностей). В Вавилоне а) оформляется административно-территориальный порядок — земля делится на «дома» — «биту» во главе с господами «дома». Господа «дома» осуществляют: представительство окраин перед целым (управленческой организацией в центре), администрирование — надзирают за выполнением в «домах» сородичами гражданских обязанностей, отстаивают права местного населения, собирают налоги, поставляют трудовые ресурсы, обустраивают дороги, — иными словами, выполняют функции центра на окраинах; б) вводится регламент наследования власти — власть передается от дяди к племяннику (сыну сестры) по материнской линии (рудимент родовых отношений); в) принимается некое подобие земельного кодекса (размежевание территорий по межевым камням — «кудурру»); г) внедряется обширный свод законов на все случаи жизни (законы Хаммурапи). В Митанни систематизируются порядки: престолонаследия (во избежание усобиц), наследования, усыновления для вступления во владение землей (вызывающие универсальные социальные реакции на действия лиц в межсубъектной коммуникации), совершения заемных сделок, перехода в кабалу, составления долговых обязательств, закладных, отработок, уплаты налогов; судебной практики — производятся записи, нормирующие деятельность судов, полномочных чинов; союзничества при военных походах, разделе трофеев, добычи; правомочности власти перед лицом и лица перед властью (права заложенного человека, распоряжение лицом, отданным в долг). Начинается юридическое оформление статуса населения (становление сословий). У хеттов выпускаются законы царей с регистрированными амплуа бюрократии, кодификацией вопросов уголовного (преступления, кражи, поджоги, хищения), семейного права, положения слоев. У финикийцев складываются порядки выбора должностных лиц на базе имущественного ценза. Сказанное говорит о том, что на Востоке идут капитальные с позиций перспектив этатогенеза процессы созидания нормативно-правовой культуры жизни посредством задания инструктивных универсалий, обязательных для исполнения социальных императивов. Античный полис. Социально-политическая жизнь древней Греции на рубеже VIII—VI вв. до н.э. в своей первозданности во многом воспроизводила характер древневосточной социальности. Стремительное имущественное расслоение общины с сосредоточением частной собственности на недвижимость и движимость в руках представителей знатных родов, появление басилеев (крупные землевладельцы из родовой аристократии) влекло а) массовое разорение рядовых землеобработчиков-об- щинников; б) развитие долговой кабалы. Как отмечает Аристотель, в Аттике практически все земледельцы пребывали в долгу у землевладельческой знати. «Бедные находились в порабощении не только сами, но также и дети и жены. Назывались они пелатами и шестидольниками, потому что на таких арендных условиях обрабатывали поля богачей. Вся же вообще земля была в руках немногих. При этом, если... бедняки не отдавали арендной платы, можно было увести в кабалу и их самих и детей. Да и ссуды у всех обеспечивались личной кабалой вплоть до времени Солона»11. Должников либо превращали в рабов, либо продавали. Все, как на Востоке. Однако: в отсутствие масштабных трудоемких общественнопроизводительных работ, в ситуации более высокой эффективности производства, хозяйственной продвинутое™ жестко централизованная социальная иерархия с управленческой деспотией не складывается. Причиной того выступали два обстоятельства. Первое — объективное. Подобно Сатурну, пожирающему своих детей, крупное восточное землеоросительное хозяйствование было ненасытным в перемалывании как соплеменной, так и иноплеменной рабочей силы; оно всасывало в воронку оседлого рабства все новые и новые контингенты. Западные же малые компактные хозяйственно-общинные единицы не выдерживали бремени масштабного притока производительных сил. Ввиду зависимости численности граждан от неких количественных соотношений при данном уровне производства в древнегреческой общине поощрялась эмиграция. Обезземеленные общинники не порабощались, а экспортировались за пределы страны в рамках официально санкционированной линии направленного перемещения политического вещества — территориальной экспансии. Внутренняя и внешняя колонизация — два вектора, две жизнеустроительные программы, предопределившие разность социально-экономических реалий восточного и западного отсеков ойкумены, словно сагитальная плоскость поделили человечество на несопряженные воле- и правоориентированные фрагменты цивилизации. Второе — субъективное. Утратившие и утрачивающие гражданскую свободу общинники отстаивают-таки личную независимость, экономические права в борьбе с родовой и имущественной аристократией. VII—V вв. отмечаются упорными выступлениями демоса за отмену долгов, передел земель в малоазийских поселениях (Милет, Книд, Эфес, Колофон, Эрифры, Смирна, Магнесия, Ким), островах (Лесбос, Хиос, Самос, Наксос), колониях (Тарент, Сибарис, Кротон, Регия, Сиракузы, Акрагант, Элея), городах метрополии (Сикион, Мегары, Коринф, Афины). Непреходящими завоеваниями этих выступлений оказались следующие. 1. С VII в. свободное население требует проведения записей правовых норм (при победах для смещения родовой аристократии, умаления ее полномочий демос стремится к фиксации социально-политических реалий в законодательстве). Последовательно возникают законы Залевка (Локр), Харонда (Сицилия), Диокла (Сиракузы), Парменида (Элея), Драконта (Афины). Принципиальное значение этих первоначальных кодексов — исключение произвола из практики судебных решений, универсализация наказания посредством демократизации правовой процедуры. По локрийским законам допускалось обжалование приговоров в народном собрании, по законам Харонда выборы судей проводились всенародно (всеобщим голосованием), по законам Драконта государство брало обязательства обеспечения личной безопасности граждан (запрет на ношение оружия в публичных местах). 2. В 594 г. до н.э. борьба демоса с земельной аристократией увенчивается реформами Солона, способствовавшими прогрессу частной собственности, искоренению пережитков родовых отношений, подрыву положения родовой знати. Пафос реформ — во внедрении а) сейсахтейи — отмена долгового рабства, личной кабалы в обеспечение ссуд (списание задолженности с жителей Аттики); б) гелиеи — суд присяжных как высшая кассационная инстанция^совместно с ареопагом, рассматривавшим дела об убийстве); в) дифференциации населения согласно имущественному цензу; вьщелено 4 разряда людей, в зависимости от доходов имеющих четко определенные гражданские и военные обязанности перед обществом; г) нового территориального принципа деления страны (очередной удар по родовым атавизмам — родоплеменной принцип организации социальности окончательно сменяется территориально-социальным) — Аттика расчленялась на 48 навкрий (округов) с ясно выраженными обязательствами перед целым (государством) (так, каждый округ поставлял афинскому флоту по одному военному судну с экипировкой и экипажем и т.д.). 3. В 509 г. до н.э. все социально-правовые новации общественной жизни закрепляются конституцией Клисфена, фиксирующей а) необходимость публичной власти; б) разделенность населения не по родовому (фатрии, филы), а по территориальному признаку (триттии, навкрии — административные самоуправляемые единицы). В итоге в общественном сознании, межсубъектном обмене деятельностью укореняется принцип «Трех И»: исешрии — свобода слова; исотомии — гражданская свобода участия (равенство в занятии должностей); исономии — гражданское равенство (равенство перед законом). Надстроечный эффект этого, в частности, применительно к вопросам гражданственности воистину переоценить трудно. Во-первых, приобретшая общественные свободы личность не нивелировалась в волюнтаристическом, насаждавшем бесправие, институте власти, характерном для стран Древнего Востока. Демократическая форма греческого общественного устройства, с одной стороны, предполагавшая необходимость участия в политической жизни (народные собрания, публичные обсуждения, голосования) каждого из свободных граждан, а с другой — фактически способствовавшая максимальному раскрытию его талантов и возможностей, не только лишала «привилегии рождения», но и обусловливала отсутствие какого-либо пиетета перед правителями и бюрократами, чему содействовали также их выборность и конвертируемость. Стержень аксиологического сознания у греков составило понятие не происхождения и социального положения, а личного достоинства человека. Как говорил Исократ, само имя эллина обозначает одно: культуру. Во-вторых, утверждение общезначимого гражданского права детерминировало труднейший переход от истолкования порядка общественной жизни в терминах Темиса (Themis — божественное установление, ниспосланное как бы свыше в силу определенного порядка вещей) к его истолкованию в терминах Номоса (Nomos — законоположение, имеющее статус обсужденной и принятой правовой идеи). Последнее означало своего рода секуляризацию общественной жизни, определенное ее высвобождение из-пол власти религиозных и мистических представлений. В-третьих, отношение к общественному закону не как к слепой силе, продиктованной свыше, а как к демократической норме, принятой большинством в результате выявления ее гражданского совершенства в процессе всенародного обсуждения, зиждилось на просторе риторики, искусстве убеждения и аргументации. Действительно, коль скоро инструментом проведения закона оказывались сила довода и критицизм, возрастал удельный вес слова, умение владеть которым становилось «формой политической и интеллектуальной деятельности... средством сознательного выбора политической линии, способом осуществления правосудия»12. Греки даже ввели в свой пантеон специальное божество — Пейто, олицетворяющее искусство убеждения. Наконец, в-четвертых, правовое равенство граждан и подчинение их единым законам, а также преклонение перед искусством убеждения имели следствием релятивизацию человеческих суждений. Поскольку все, входящее в интеллектуальную сферу, подлежало обоснованию, а всякое обоснованное, подпадая под критику, могло быть обосновано каким-то более изощренным образом, у греков каждый имел право на особое мнение. Это право нарушалось только случаями конфликта частных мнений с принятыми к исполнению законами. Иначе говоря, универсальный принцип критикуемое™ и поиска лучшего обоснования оказывался недееспособным только в ситуациях, находящихся под юрисдикцией точных законов, которые, будучи приняты, более не критиковались. Восстановим нужное в стадиях кристаллизации государственности из первобытного состояния, содержащих хотя и приблизительные, но вполне достоверные характеристики процесса, более основательная детализация которого требует и более сложного и специализированного анализа. I. Архаичное первобытное стадо. Австралопитеки. Питекантропы. Неандертальцы. II. До государственность. Родовая община. Соседская (территориальная) община. III. Пред государственность. Восточная (индийская) община. Западная (античная) община. Невзирая на глубокие различия организации социальности на Востоке и Западе, в обеих частях света просматриваются весьма схожие типологические явления, позволяющие выделять некие сквозные черты и правила налаживания жизни в данном рубеж- но-осевом пространственно-временном цивилизационном локале. 1. Родовые поселения объединяются в населенные пункты для кооперирования особей в трудоемком воспроизводственном жизнеобеспечении. В силу блока объективных причин на Востоке утвердилось масштабное ирригационное хозяйство с деспотическими механизмами обмена деятельностью (труд через массовое насилие) — примитивно-патриархальное должническое рабство (в первую очередь соплеменников). На Западе укоренились миниатюрные хозяйственно-земледельческие формы, индуцировавшие персонально-собственнический гражданско-демократический тип общественного устройства. На Востоке отмечается стойкость общинности; на Западе — быстрота ее разложения. Восточное рабство прогрессирует вглубь — деспотия в хозяйствовании трансформируется в наследственное диктаторство в правлении. Западное рабство прогрессирует вширь: полисная форма социальности во многом — плод колонизации пространства Малой Азии, Ионии, южной Италии, островов бассейна Эгейского моря вследствие расселения обезземеливаемых греческих общинников. При всем несходстве общинных отношений на Востоке и Западе проглядывает сходное, заключающееся в непреходящей роли городского начала, набирающей силу урбанизации. И на Востоке (в том же Двуречье, несмотря на слабость городской культуры), и на Западе город выполняет функции естественной перерабатывающей фабрики вульгарного родового, племенного, сельско-землевладельческого вещества. Город — плавильный котел, через жизнеобеспечивающую кооперацию перемалывающий общинное — в общественное, родовое (племенное) — в народное. В истоках подобного перемалывания — классически проявленный в античности синойкизм — последовательное слияние мелких близлежащих общин в относительно крупные поселенческие (городские) массивы. 2. Логика оптимизации и эффективизации управленческой деятельности влечет функциональное частично ролевое обособление группы лиц, которым по должности вменяется в обязанность администрирование. Исторически наложенная на процесс имущественной дифференциации общины, эта логика обусловила концентрацию дела руководства социумом в руках родовой зна ти. На Востоке объективная и осознаваемая потребность улучшения эксплуатации местных ирригационных систем, развития искусственного орошения, активизации обмена товарных потоков (в Вавилоне с юга на север гнали скот, а с севера на юг — зерно) предопределила централизацию власти на базе закрытости, элитарности, кастовости. На Западе ввиду отсутствия необходимости (и возможности) масштабных царских и храмовых хозяйств, динамичного разложения общинных связей позиции родовой аристократии были серьезно подорваны. Она не успела установить монополию на управленческую деятельность. Узурпации администрирования басилеями препятствовали а) неразвитость долгового рабства; б) борьба демоса с олигархами и тиранами, венчавшаяся демократической реформацией; в) миниатюрность хозяйственных форм, исключавшая масштабное рабство; г) экспорт излишка общинников через колонизацию. На Западе устанавливается массово-демократический тип правления. Однако опять же независимо от режима власти на Западе и Востоке важно зафиксировать саму автономизацию бюрократической иерархии. Управленчески-административная деятельность в синкретизме общественных трудоусилий суверенизиру- ется; когорта связанных с обслуживанием ее лиц в синкретизме социальной занятости изолируется. 3. Необходимость избегать усобиц при разделении, передаче власти, формировать признанные, легитимные социально-универсальные реакции на отношение собственности, заклада, кабалы, трансформацию статуса лица, видоизменение форм владения, пользования, распоряжения диктует проведение записи законов, кодификацию норм, выработку гражданского правосознания, регуляризующих межсубъективные взаимодействия в обществе, упорядочивающих характер обмена деятельностью. На Востоке и Западе возникают первые своды законов, конституции, судебники, кодексы. Цивильность становится как правовое обуздание свободы воли, привнесение ордократичности в самопроявления. Без общезначимых (правовых) рычагов влияния, поддержки, санкционирования, денонсирования, стимулирования гарантийная жизнь, выживание в обществе невозможны. Отсюда дилемма: перед лицом полномочных (нередко несправедливых) инстанций либо легитимно заявлять позицию, отстаивать, проводить линию, либо впадать в архаический бунт, обрекать себя на асоциальные, вполне брутальные действия. Дилемма при вдумчивом отношении имеет вид альтернативы в корне мнимой. В силу политичности человека негражданское поведение для него запредельно. Гражданственность же выражается кодексами, институтами, которые невозможно намеренно не принимать, их возможно лишь совершенствовать. Нарушение нормосообразности общежития влечет кару в виде соответственных репрессивных акций. Удел гражданина потому — почитать заведенный порядок вещей до его изменения. Раритетом правоотношения к гражданской жизни было и остается поведение Сократа, собственноручно приведшего смертный приговор в исполнение. Об обязанностях гражданина перед обществом Сократ говорит так: «Надо либо его переубедить, либо исполнить то, что оно велит, а если оно к чему приговорит, то нужно терпеть невозмутимо, будут ли то побои или оковы, пошлет ли оно на войну, на раны и смерть; все это нужно выполнять, ибо в этом заключена справедливость. Нельзя отступать, уклоняться или бросать свое место в строю. И на войне, и на суде, и повсюду надо исполнять то, что велит... Отечество, или же стараться переубедить его и объяснить, в чем состоит справедливость. Учинять же насилие над матерью или над отцом, а тем паче над Отечеством, — нечестиво». Подытоживая, скажем, что генетически на предгосударствен- ной фазе становление государственности предуготавливалось: а) естественным закреплением пространственных локусов за родоплеменными общностями, переплавляемыми в урбанизации в общество, народ; б) появлением легитимных правоорганизующих властных институтов, понуждающих преобразование общинной ассоциации гражданского вещества в государственную. Государственность. Суммируя вышеизложенное, акцентируем: независимо от цивилизационных различий восточного и западного сегментов человечества (преобладание посадных культур над посевными наложило кардинальный отпечаток на способ воспроизводственного жизнеобеспечения, что проявилось в консервации либо в темповой трансформации исходно общинной ассоциации; в закабалении безземельных соплеменников либо в преодолении безземельности через развитие военно-земледель- ческих поселений — клерухий — на покоряемых территориях) социальная динамика обеих частей света отмечена сходными тенденциями. Преобладающими из них в аспекте государство- образования являются: — Консолидация жизненного пространства. И Восток, и Запад в архаичную пору социальности знали лишь систему разрозненных земледельческих общин, хозяйственно, коммуникационно не связанных. Изначальная автаркия существования исключала возможность их взаимовыгодной, не говоря интенсивной, кооперации. Между тем процессы имущественной дифференциации, логика расширения жизнеобеспечивающего воспроизводства, беря свое, требовали налаживания межобщинных связей. Под эгидой управленческой олигархии объединение общин происходило на базе интеграции усилий производителей для совместной борьбы со стихиями, выполнения трудоемких работ (строительство, вырубка джунглей, прокладка каналов и т.д.), организации обороны, ведения войн и т.п. Главное здесь — централизация общинных земель, подпадающих под юрисдикцию целого. На Востоке локализм общинной культуры преодолевался рычагом деспотизма — сугубая кратократия на больших сельских пространствах. На Западе изоляционизму общин клали предел симполития и синойкизм, обеспечивавшие слияние общинных единиц в полисы — рабовладельческая демократия на малых городских пространствах торгово-ремесленных центров и клерухий. Важно представлять, что в истоках государство имеет некое полномочное очерчивание жизненного коммуникационно прозрачного пространства (территория, акватории) составляющего предмет его (государства) исключительной собственности; — Формирование институтов в лице права, бюрократии, аппарата, инстанций. Отсутствие учреждений — законоустановленного истэблишмента, штатного строя размывает контуры гарантийной жизни. Взять лишь налоговую политику, ответственную за пополнение казны, произведение общесоциальных накоплений. Как показывает Геродот, при Кире, а затем Камбисе в Персии «определенной подати не существовало вовсе... подданные приносили подарки». За эвфемизмом «подарки» — произвол поборов чиновного люда, должностных лиц, разбалансировавших порядок социальности. Дезорганизация администрирования предопределила крах персидской державы. Восстановление и укрепление государства Ахеменидов связывается с именем Дария I, начавшего с нормосообразования институтов. Идентичные акции проведены в Риме, завершились принятием законов XII таблиц, с тем лишь различием, что объектом упорядочения выступала не налоговая, а судебная политика (а точнее — ее отсутствие, имея в виду засилье произвола в судах). Не бывает, не может быть государства без машинерии нормосообразованных институтов — правоконституированных инстанций регулирования межсубъективных связей; — Упрочение территориальных социокультурных общностей с характерным языком, самоназванием. Смешение племен, замена кровнородственных связей территориальными достигается активизацией плавильного котла городской культуры, развитием коммуникационных сетей, прогрессом внутреннего обмена, рынка, естественной для всех этих единительных тенденций интенсивной аккультурацией. На разрезе глаз, этноисключительности государства не образуешь. Государству важен не этнос, а оседлый народ, размещающийся на исторически данном ему участке суши. На Востоке, отмечалось, городская культура слаба. Ввиду концентрации производственных ресурсов в сельской общине дистанцированный от трудового процесса город становится представительской резиденцией власти. Власть и производство расчленяются территориально, поселенчески, функционально. На Западе условия полиса объективировали социально проникающие, динамичные формы массивного плавильного котла, где на открытом и малом оперативном участке идет контакт, смешение языков, этносов, верований, обрядов, регламентируемых одним — правилом общения. Этнообособленное, родоплеменное имеют для полиса вполне косвенное значение и не способны препятствовать делу жизнезначимого взаимодействия. Для полиса принципиален регламент соучастия, соприкосновения, удерживающих в фокусе лишь основной сюжет упорядоченного общения и безразличных ко всему, с ним не связанному. Власть и воспроизводство жизни здесь слиты территориально, поселенчески, функционально. На Востоке кристаллизация народного общества из родоплеменных общностей тормозится территориальной раздробленностью, социальной разобщенностью общинно-производительных единиц; скрепляющим обручем рассеянного оседлого населения оказывается механизм жестких политических технологий — диктатура центральной власти (борьба с сепаратизмом номов в Египте, местных центров (Сиппар, Ниппур) в Вавилоне и т.п.). На Западе народное общество складывалось неодновариантно — демократически и авторитарно в зависимости от обстоятельств. Оба способа претворились в эллинистическом Риме, обмирщившем как цезаризм, так и парламентаризм, давшем истории образцы как деспотии, так и наро- доправия. Подобно полису, вырабатывающему регламентный тип поселенческой культуры, государство вырабатывает, укореняет регламентный тип цивилизованной народной культуры. Государст во есть державный народ на исторически данном жизненном пространстве, обихоживаемом машиной институциональной суверенной власти. Из сказанного вытекает: государство — образование 1) политохорологическое — синтезирует институциональную суверенную власть и планетарные интервалы (участки территорий и акваторий); 2) политоморфологическое — дифференцирует отрезки социальных ландшафтов в зависимости от территориально- и темпоральновластных локалов (политопов); 3) социо- и этнополитическое — объективирует практическое отношение социальных и этнических общностей к политической сфере; 4) гео- и хронополитическое — единит рельеф и ритм с ценностями, материализует связи пространственно-временных конфигураций с оптимумами властной активности, коррелирует протяжение и периоды с национально-державными параметрами, народным духом (что в совокупности задает театр самоосу- ществления страны — народа). Государство создает условия, задает предпосылки самого способа вершения народом собственной истории в сотрудничестве и соперничестве с другими народами. Это свое назначение государство реализует комплексно, всеобъемлюще, фронтально, начиная с гарантий территориальной и кончая гарантиями куль- турно-исторической неприкосновенности, целостности. Квинтэссенция государства — гарантии. Гарантии самобытного развитая, замыкающиеся на исключительное владение частью поверхности земли, поддержание подданных, сохранение и умножение завещанного предками достояния, наследия. Государство — институциональная державно-правовая организация, позволяющая социальной общности в кругу однопорядковых, себе подобных созданий пролонгировать воспроизводство устоявшейся характерной жизни. Возможность такового предрешается собственностью на территорию, население, историю, культуру. Никакая из догосударственных или негосударственных (общественно-политические объединения) гражданских ассоциаций подобной прерогативой не располагает. В институциональном смысле государство — множество легальных органов, учреждений, действующих на основе заведенного и совершенствуемого ими порядка, права. В публичном смысле государство — универсально значимая власть, нацеленная на охранение, отстаивание, обеспечение, конституирование, регулирование интересов целого в противовес отдельному, частному, фрагментарному. В популяционном смысле государство — единство оседлого народа, обладающего правовым и ценностным идентитетом. Разрушение последнего обанкрочивает народ, понижая его статус до «населения». Оттого трещины, провалы в государственном самосознании народа нетерпимы. По крупному счету они — продром болезни, именуемой распадением государства. Довольно сослаться в этой связи на тенденции отложения курдов от Турции, чеченцев от России, инициированных духовно-идеологически. В диахроническом смысле государство — состояние социальности, достигаемое через властную консолидацию народа на территории с последовательной кодификацией, юридизацией, институционализацией межсубъектных связей, привнесением в интеракцию индивидов элемента правового формализма (генетически властный абсолютизм заменяется чиновно-бюрократи- ческой иерархией). В синхроническом смысле государство — система социально санкционированных отношений с точно заданным на них порядком господства и подчинения (легитимное побуждение и принуждение, мягкие и жесткие технологии насилия). В функциональном смысле государство — способ дисциплинарной структуризации (консервация, трансформация, гармонизация, инициация) пространства социальных взаимодействий, нацеленный на поддержание постоянной целостности, континуальности народно-державной (т.е. собственной) жизни с использованием всех доступных средств, в том числе легитимной монополии на насилие13. Сказанное опровергает взгляд о якобы социальной приоритетности права как дисциплинирующей системы14. Право — рычаг задания общественной дисциплины лишь в ординарные периоды групповой жизни. В экстраординарных (чрезвычайных) условиях монополия на дисциплинарные инициативы сосредоточивается в руках государства. Защищая высшие интересы, в критические моменты государство жертвует всем: облачаясь в гладиаторскую тогу, оно поступает как ничем не скованный в своих действиях обреченный. Аналогичное утверждается относительно членов диады «государство—личность». Права человека (часть) святы изначально, но при некоей безмятежности государства (целое). Они утрачивают самоценность ввиду угрозы уничтожения государственности как таковой. Здесь бытие целого подчиняет себе бытие части. Нет государства — нет производного от него (некосмополитического) подданного. В патриотическом смысле государство — институт своекорыстный, эгоистический; человечество расчленено по национально-государственному признаку. Государство не относится к культуре инструментального разума, служит не вообще любым (абстрактным), а лишь национально оправданным, народо-со- стоятельным целям. Ожидания и достижения здесь единятся: ценности не выносятся за грани оперативной ответственности. В противном случае государство перестает преследовать народнонациональные интересы, захлебывается в компрадорстве, предательстве. Отсюда — размежевание государственного и партийно-персонального дела, которые для народа не совпадают. В ритуальном смысле государство — субстанция ценностная, питаемая народным национально-патриотическим сознанием. Формально государство — держава с признанной символикой — флагом, гербом, гимном. Неформально государство — родная Земля, вверяющая потомкам минувшую судьбу предков. Умственно болезненно и дико любить государство. Любить можно Отечество, Родину. Нюанс, однако, в том, что язык не располагает лексемами, четко дифференцирующими «государство», «державу», «Землю», «Отечество», «Родину». В концепте «государство» — синкретизм всех этих понятий. В контексте сказанного государство — не механический конгломерат ведомств, а органическое отношение к нему граждан, расценивающих его как свою Землю, Отечество, Родину. Оттого история государства есть история нации, история народно-национального духа. Скажем: «То, что Наполеон дал испанцам, было разумнее того, чем они обладали прежде, и все-таки они отвергли это как нечто им чуждое, потому что они еще не достигли необходимого для этого развития. Народ должен чувствовать, что его государственное устройство соответствует его... состоянию, в противном случае оно может, правда, быть внешне наличным, но не будет иметь ни значения, ни ценности»15. Духовные значения, символы, ценности в лице человеческих поколений, камней церквей, дворцов, усадеб, крестьянских изб, могильных плит, старых рукописей, заветов отцов, — вот государство в форме национального духа. И чтобы постичь его, уловить волю народа, нужно видеть эти камни, читать истлевшие страницы, слышать голос пращуров16. Непоправимо заблуждался Чаадаев, говоря: «Прекрасная вещь — любовь к Отечеству, но есть еще более прекрасное... любовь к истине. Любовь к Отечеству рождает героев, любовь к истине создает мудрецов... Любовь к Родине разделяет народы, питает национальную ненависть и подчас одевает землю в траур; любовь к истине распространяет свет знания, создает духовные наслаждения, приближает людей к Божеству. Не чрез Родину, а чрез истину ведет путь на небо»17. Дорога к небу через истину? До чего в безоглядных мечтаниях способен дойти утративший поводья реальности безопорный разум? Благоразумней, рассудительней Ницше: «Я заклинаю вас, братья мои, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о надземных надеждах. Они отравители, все равно, знают они это или нет»18. Через Землю, на которой живешь, через Отчизну, которую любишь, через Родину, которую боготворишь, пролагается тракт к небу. Изложение наполняет пониманием, что государство — феномен безусловно объемный, глубоко эшелонированный — агрегирует порядки: — главенства: кратократический регламент; — господства: регламент доминирования; — правления: регламент подчинения; — управления: регламент сдподчинения; — права: дисциплинарный регламент. Совместно они выражают идею холистской природы государства: государство — легальный институт конституирования интересов целого. Догосударственные, предгосударственные, негосударственные общности пропитаны частным. Лишь государство (как должностная корпорация) сосредоточено на социальной тотальности. Гражданский, публично-правовой, полномочный, институциональный, дисциплинарный универсализм государства влечет отрицание неадекватных категориально-частичных истолкований «государственности». Частичные понятия «государства». В обобщенно-абстрактном, содержательно выпаренном, тощем смысле государство есть статус. Государство по сути самого слова и своей исторической яв- ленности, говорит Шмитт, «есть особого рода состояние народа, а именно такое состояние, которое в решающем случае оказывается главенствующим, а потому, в противоположность многим мыслимым индивидуальным и коллективным статусам это просто статус, статус как таковой»19. Под статусом, очевидно, разумеется амальгама государствообразующих регламенто- порядков и опизделений. Нарушающие спаянность этих порядков частичные понятия государства дробят монолит статуса, безосновательно выпячивая в государственности отдельные стороны. Лишенная оригинальности и глубины вязь лейтмотивов здесь обусловлена тривиальной логической ошибкой слишком узкого толкования понятия (явления). Сужение государственности наблюдается в специфических гипертрофиях функциональных либо онтологических аспектов государства: «государство—роль», «госугчрство — ведомство по делам...». Государство — насилие. Традиционный анархизм, отметающий государство на основании карающего, понуждающего проявления государственности. В ролевом отношении синкретизи- руя формы правления, тот же Бакунин откровенно сводил их к отправлению общественного насилия: «Государство именно и значит насилие, господство посредством насилия, замаскированного, если можно, а в крайнем случае бесцеремонного и откровенного»20. Неправомерность редукции государства к насилию (частичной функции) вытекает из общей канвы реализации государством своих общесоциальных ролей, состоящих в налаживании (оптимизации, гармонизации) межсубъектного обмена деятельностью, заинтересованной интеракции. Насилие как рычаг такого рода налаживания возможно, но отнюдь не универсально. С позиций наличия неких воспроизводимых в социальной среде абсолютов (инвариантов), именуемых нами фундаментальными социальными константами (ФСК)21, насилие крайне затратный инструмент, разбалансирующий созидание социальности. Оперативно и сущностно как социальная панацея насилие порочно и бесперспективно. Магистралью прогресса социальности является наращивание гуманистичности, изживание потестарнос- ти. Государство в таком разрезе вначале есть господство силы, затем — господство силы через право, наконец — законно-правовое господство. Государство осуществляет господство, но не обязательно посредством насилия. Господство насилия — варварство. Цивилизация есть господство через институциональную иерархию. Требование святости для человека избыточно. Святой не только не напишет роман, как признавался Мориак22, но и, пожалуй, не выживет. Быть святым не надо,— не надо быть дикарем. Демаркация между одним и другим проходит не по линии приобщенности к типажу Амарилис, а по линии приобщенности к достойному правообеспеченному общежитию. Многозначительно у Фукидида заявляет Перикл: «Не признавая излишних стеснений в нашей частной жизни, мы в общественной питаем величайший страх перед беззаконием». Среди законов более всего повинуемся тем, которые «изданы в пользу обижаемых, а также и тем, которые, будучи неписаными, навлекают на нарушителей всеобщее осуждение»23. «Какой-то рок тяготеет над всеми моими начинаниями», — сетует Марк Аврелий. Дело однако, не в судьбе, а в инструментах обеспечения своего призвания. Однозначно поставивший на насилие (маркоманские войны, парфянская кампания, казни христиан) в организации социальности император-философ терпит фронтальное фиаско (конец «золотого века» Антонинов приходит в правление последнего представителя династии сына Марка Аврелия — Коммода). Как терпит его любой насильник истории. Государство — правопорядок. Согласно идеологеме «чистой теории права» (венская школа), государство сводится к правовому строю: как полагал Кельзен, государство есть не более чем правопорядок. Правовой порядок — главнейший консти- туент межинд и видного взаимодействия, очерчивает легальную автономию лица в границах дозволенного. Выходя из традиции, право не просто формулирует запрет (табуирование поведения), а вырабатывает регуляцию деятельности через сознание полномочной причастности, членства в группе. Последнее сплачивает группу, привносит в нее черты динамически равновесной устойчивости. Устойчивость социальных групп (общества) — от легально-легитимной формы господства, детерминируемой универсальностью юридико-правовых норм, которые регулируют компетенции институтов, действия чиновных лиц. Государство не было бы бюрократической корпорацией, институциональной структурой без кодификации компетенций, дисцип- линаризации должностных функций. Вместе с тем требуется представлять: право хотя радикальный, но не эксклюзивный атрибут государства. Государство праводостаточно до известных пределов, а именно: до пределов вступления на авансцену народной силы. Государство с его институционально-опекунской позицией отступает перед патриотической народно-наци- ональной позицией. Этим утверждается примат народного над правовым в государстве. В критические моменты государство жертвует правовыми и никогда народными началами. Иначе оно прекращает быть государством народа, самое государством. Перекрывание народным правового в государственном сказывается и в эпизоде народной юстиции, формально не нормированной, обычно более жестокой, чем официально-государственная, но вполне легитимной. Государство — этнос. Модель органической государственности, замысливаемой как этнократия. Государствообразующим признаком объявляется «чистота кровей», принадлежность к этносу — решающим фактором политико-юридического, публич- но-правового, институционально-должностного вовлечения, участия. На щит поднимается лозунг «Государство (страна, держава, земля) не для населения, а лиц конкретной национальности». Против такого подхода восстает все — от натуралистической практики: на достаточно обширном участке территории, где нельзя соблюсти эндогамию, ввиду интенсивности коммуникации, панмиктических межпопуляционных связей, народ этнически гетерогенен; до практики политической: государство как налаженный плавильный котел, машина перемалывания этносов стимулирует формирование межэтнических и надэтничес- ких общностей. В США, Швеции нет государственного народа, государствообразующих этносов. Со всех точек зрения благоразумно, социально и жизненно перспективно трактовать единенный в государстве народ не как этническую, а граждански-по- литическую общность. К несчастью, проведение этой единственно здравой, трезвой линии натыкается на препятствие в лице легализованного в 1919 г. Версальским мирным договором, активно пропагандированного большевиками абсолютно беспочвенного права наций на самоопределение. Сложность и острота усугубляются тем, что термин «нация» синкретизирует понятия «государство (держава)», «народ (население)», «этнос (племенная группа)». Право на державу имеет только и исключительно «нация» в смысле расселенный на территории народ, а не входящий в него компактно или дисперсно представленный этнос. Известные до сих пор попытки совместить «государство» с «этносом» влекли либо геноцид (Германия времен третьего рейха), либо политический экстремизм (поражение иноплеменников в гражданских правах в странах Балтии), либо шовинизм (выдавливание иноплеменников из Чечни образца середины 90-х годов XX века). Государство — союз-синергист, а не союз-антагонист, упрочается векторным движением в сторону цивилизационного (гуманизм, либерализм, права человека), а не традиционного (этнодиктатура) полюса. Государство — класс. Десикация полномочного субъекта государственности —- народа-нации проводится не по этническому, а классовому основанию. Доклассовый и до государственный периоды социальности отождествляются. Утверждается, что, становясь с классовой дифференциацией, государство обязано формированию аппарата подавления. До этого пункта — идиллическая картина естественного течения вещей, когда «все идет своим установленным порядком»24. Возникли классы — появилось государство как «продукт и проявление непримиримости классовых противоречий»25, «машина для угнетения одного класса другим, машина, чтобы держать в повиновении одному классу прочие подчиненные классы»26. Динамика государственности подается как динамика классовой борьбы с сохранением классового господства, так что смена видов правления, «переход от одной формы правления к другой нисколько не устраняет... господства прежних эксплуататорских классов при иной оболочке»27. Не отслеживая импликаций этого однобокого взгляда, оправдывающего классовостью любых масштабов социальную резню под эгидой диктатуры пролетариата, отметим только присущую ему ущербность сущностной трактовки природы, назначения государства как такового. Государство не машина для угнетения, подавления, ущемления одной касты другой, не комитет по социальным делам одной группы. Самый цимес государства — не узаконение господства общественных слоев, а способ организации их совместной жизни. Государство — эволюционно-исто- рический инструмент достижения баланса сил, союзно-совместного единства граждан через ценностный идентитет, рычаги правовой власти. Сверхзадача, контрапункт государства — це лое и его судьба, общий интерес, оберегаемый от посягательств частного. Государство сильно конструкцией, а не деструкцией, внутренним миром, а не войной, крепким, защищенным, процветающим подданным, а не изгоем. Пауперизация государства — верный признак его деградации, обостряющей социальную конфликтность в диапазоне от бунта до гражданской войны, неизменный финал которой — государственный крах, трансформация институтов власти. Суммируя мысли, наметим фикс-пункгы государственности. Государство — форма державного объединения людей на конкретном жизненном пространстве с опорой на власть, право, ценности. Субъект государства — не иституции (конторы), а народ, являющийся политико-гражданской предпосылкой государства. Натуралистическая его предпосылка — участок поверхности Земли (территория, акватория), исторически и фактически данный народу (отсутствие собственного жизненного пространства — величайшая трагедия, не позволяющая обрести государственное существование — палестинцы). Государство не идентично власти. Власть во всех измерениях шире, что чисто выразительно передается фигурами «власть традиции», «власть авторитета», «власть дум»28. Государство есть только специфическая власть — правооформленных кодифицированных институтов. Государство не комитет, не кабинет по выполнению частичных социальных функций, оно — режим перманентного поддержания целостности гражданских структур, быть целостным для которых — не естественное состояние, а паушальный эффект немалых, хорошо скоординированных усилий. Государство инспирируют не классы, а логика саморегуляции внутренне дифференцированной многоотсечной групповой жизни, естественно-исторически культивирующая публич- но-правовые, силовые, институциональные, ценностные механизмы налаживания кооперативной воспроизводственной деятельности. Универсализм государства сказывается в заявлении и проведении народно-национального интереса, непосредственно и посредственно выражаемого через оптимизацию и гармонизацию бытия тотальности, зависимых от нее элементов, факторов. Рефлексии государства. Наращивая набор признаков, ассоциаций в предикации государственности, очертим линии своего согласия и несогласия с известными концептуализациями «государства». Организмическая теория. Зиждется на наивно-физиологической аналогии государства с организмом (Платон, Фортескью, Шефле, Спенсер, Вормс, Блюнчли). Метафора организма в эта- тологии, оставаясь метафорой, позитивно обостряет момент структурной целостности государства как организации. Нельзя отказать в продуктивности самой идее внутренней упорядоченности, согласованности взаимодействия относительно автономных конституентов, обусловленных архитектоникой целого. Подобно живому организму, государство как социальный организм — динамичное структурно и функционально самосогласованное конкордатное единство. Негэнтропийным ресурсом высокой степени упорядоченности, целесообразности государства как органической системы выступают рычаги силы и символа, через оперативные акты (побудительные, принудительные) обозначающие контуры влияния, вовлечения. Крепость государства — солидарное участие, обеспечиваемое рассчитанной на конечное признание авторитетной инициацией действия. Инициация в дикости (стадия доосевой социальности фазы человеческой общности) — посвятительные обряды. Инициация в цивилизации (стадия осевой социальности фазы человеческого общества): — институциональная сила: инструкция, распоряжение, указ, подчинение; — правовой закон: на более ранних этапах — jus qui jussum — внешний приказ полномочного (сильного) властвующего; на более поздних этапах — jus qui justum — внутреннее должен- ствовательное правосознание от естественной приобщенности гражданина (части) к правооформленному обществу (целому); — символы: аксиологическая космография, состояние духа народа; этнос, вводящий ритуальные доминанты, пограничные знаки, борозды и межи, сплачивающие «своих», дистанцирующие от «чужих». Государство спаивает мир и совесть, обязанности и права. «От деструктивной энтропии к конструктивной организации» — магистраль движения государственности. В социальной среде растет хаос, идет дезорганизация, — им противостоит государственное вмешательство. Вопрос Зиммеля: как возможно общество? — имеет единственно допустимый ответ. Общество возможно как самоорганизация социальности. Благодаря канонизации деятельности правовыми, силовыми, институциональными, ритуальными технологиями, наращивающими потенциал жизнеобеспечивающей воспроизводительности, утрачивается продуктивность, разбалансируется воспроизводительность, дестабилизируется народ, разваливается государство. Поскольку социальный прогресс связан с прогрессом личности (простор индивидуальной инициативы), эффективностью персонального утверждения, общегосударственная организация и дезорганизация теснейше связаны с благополучием среднестатистического просточеловека. Процветание целого (большая социальность) неожиданно питается преуспеянием части (малая социальность). (Так как инновации (реформации) разрушают пространства малой социальности (мир повседневности), плодят несоответствие задач на локальном уровень стратегическим интенциям тотальности, разражается кризис.) Равновесность универсального мира государственности — производное безмятежности локального мира будничности. Реалистическая теория государства. В духе философского платонизма декларируется примат универсального (государства) над индивидуальным (личностью) (Аристотель, Конт, Маркс). Сильная сторона подхода — в проведении холистской платформы, государство отвечает принципам системного бытия объектов, где целое — закон функционирования частей. Тогда как слабая сторона заключается в неадекватном гуманитарном ущемлении самости: личность — продукт общественных отношений; человек — производное обстоятельств. Человекоориентированная социальность демонстрирует правоту позиции с точностью до наоборот: государство не поглощает индивида; личность — не продукт, а продуцент обстоятельств. Уравновесить антропологическое (номиналистическое) и государственное (реалистическое) в социальной практике — вопрос вопросов. Дело, скорее всего, состоит в общественно-политическом обеспечении предпосылок граждански участливой персональности, что задается совершенством конструкции социально-исторического макрокосма. «Закон совершенный — закон свободы», — назидает Писание. Суть, следовательно, в гуманитарной высоте социологоса. Диахронически процесс идет по вектору ослабления потес- тарности за счет воплощения принципа законности, подведения как уникалии (гражданин), так и универсалии (государство)' под идею права. Архаичный фазис государственности знает дополитическую власть на основе чистой политарности (личностное доминирование в бесполитическом обществе). Протополи- тия исподволь, постепенно подводит к протогосударственному состоянию стадии межродовых, межплеменных соединений (вож- деств), опирающихся на некие конвенансы. Дальнейшая динамика — поворот от протогосударственности к государственности через рестрикцию политарности (деспотического, волюнтаристского начала, нескованной нормой власти, вытекающей непосредственно из грубой силы). Власть — производна от общения, государство — производно от цивильного общения, номократической власти (деспотия, тирания как виды законом не связанного своевластия, произвольного господства, минуя нормы, — не цивильны). Синхронически процесс идет по вектору усиления потестар- ности, но в некотором горизонте. С чего начинается укрепление государственности — с централизации и автократизации. Взять царство Цинь. В свое правление в нем Ин Чжен прибегнул к административной реформе: уничтожил границы прежних царств, устранил племенные названия из имен царств, ввел всеобщее самоназвание для всех жителей (хэшоу), поделил территорию на этнически нейтральные области (Цзюнь) и уезды (Сянь) во главе с управителями, круг полномочий администрации определил единым законодательством, упразднил привилегии местной аристократии, 130 тысяч семей чиновной номенклатуры переселил в столицу под надзор центральной власти (фактически вывел этнократию). обезоружил население на окраинах, наладил транспортные артерии столицы с провинциями, активизировал торговлю. Гарантийная жизнь обеспечивается равновесием части (человек, гражданин, подданный) — целого (общество, государство, держава), которое единосущно, как таковое, не сочетается ни с номинализмом, ни с реализмом. Перспективнее социальный концептуализм, отрицающий долженствовательносущее преуспеяние общего (государства) отстраненно от реальносуше- го преуспеяния единичного (лица). Теория государства — Левиафана. Государство — монстр, агрегирующий враждебную человеку стихию репрессивного могущества (Гоббс). Подробное описание Левиафана, отождествляемого то с диковинным морским чудищем, то с крокодилом, то с гигантским змеем, прямо бегущим или же изгибающимся, то с драконом, то с бегемотом, имеется в книге Иова. Упоминания о нем также встречаются в Псалтыре и книге пророка Исайи. Дадим выдержку из ветхозаветной книги Иова: «Вот бегемот... он ест траву, как вол...; поворачивает хвостом своим, как ведром; жилы... на бедрах его переплетены; ноги у него, как медные трубы; кости у него, как железные прутья; горы приносят ему пищу...; нет столь отважного, который осмелился бы потревожить его; круг зубов его — ужас...; от его чихания показывается свет; глаза у него, как ресницы зари; из пасти его выходят пламенники, выскакивают огненные искры; из ноздрей его выходит дым, как из кипящего горшка...; дыхание его распаляет угли, и из пасти его выходит пламя; на шее его обитает сила, и перед ним бежит ужас; сердце его твердо, как камень, и жестко, как нижний жернов; когда он поднимается, силачи в страхе, совсем теряются от ужаса; меч, коснувшийся его, не устоит, ни копье, ни дротик, ни латы; железо он считает за солому, медь — за гнилое дерево; он кипятит пучину, как котел, и море претворяет в кипящую мазь; нет на земле подобного ему: он сотворен бесстрашным; на все высокое смотрит смело; он царь над всеми сынами гордости» . В идеале государство не урод — не перерожденец, не садист, находящий забаву в том, чтобы насиловать народ, притеснять общество, ущемлять гражданина. Государство — организация, естественно-исторически развившаяся из потребности институционально-иерархического регулирования деятельностного обмена. Однако полезное целому может идти вразрез с интересами части. Требуемое организации, отмечает Руссо, почти никогда не осуществляется иначе, как силой, — партикулярные интересы всегда этому противятся29. Обслуживая интересы целого, государство, как мы знаем, может вставать в надсоциальную и асоциальную позицию, наступающую на самость, подрывающую экстерриториальность и общества, и лица. Такова одна сторона дела. Другая заключается в невозможности исчерпывающих народных гарантий от своеволия, волюнтаризма власти. Власть часто импровизирует, действует под влиянием чувств (бессознательные импульсы, аффекты). Верно утверждает Спиноза: «Те, кто тешит себя мыслью, что... стоящих у власти можно склонить руководствоваться в их жизни одним разумом (правоустановленными рационально-всеобщими нормами. — Авт.)... грезят о золотом веке поэтов или о сказке»30. Власть бывает неразумна, нерациональна, — прямо по Гоббсу, словно слепая дубина, абсолютная мощь чудовищного жестокого молоха, безликого, тупого, бездушного. Персонифицируясь, она оборачивается алчной диктатурой лица — тиранически чистая потестарность автократического плана — султанизм, бонапартизм, цезаризм. Деперсонифицируясь, она становится диктатурой требующего жертв института — этакра- тия тоталитаристского, хунтистского толка. Воля граждан неотождествима с волей верховной власти. Совпадение собственных частот колебаний одного и другого если не раритет, то настоящая редкость, плодящая коллизии, трения отношений в триаде «государство — общество — личность». Феноменологически ясно: гипертрофии членов триады нарушают гарантийность жизни, разбалансируют существование, последовательно давая патологию этатизма (подмена государством общества); охлократии (подмена обществом государства со сломом универсальных правоотлаженных институтов, установлением порывистой, нервической власти толпы); вождизма (подмена личностью государства и общества на базе апостольства героико-про- роческой харизмы). Сущностно же — колоссальной сложности и остроты вопрос: как, не деформируя жизнь, добиться конкордии персонального — социального — государственного. Древний Восток и эллинистический Рим поставили на властный монолог с его жестко иерархированными авторитарно-бюрократическими технологиями. Запад с обстановки античного полиса тяготел к диалогической консенсуальной политической культуре с мягкими технологиями парламентской демократии. Обозначились, таким образом, две кратократические ветви: хозяйская политар- ная и институциональная гражданская власть. Заочная полемика между ними не завершена посегодня. Предпосылкой впадения в азиатчину служит введение чрезвычайщины, ликвидация сдержек и противовесов, универсализация культа грубой силы. Объявляя, что «страницы счастья — пустые страницы истории» (Гегель), ничтоже сумняшеся, государство контингентирует существование. В сточной канаве находима ли правда? Когда заботы целого поглощены целым, тут не до посторонностей, субтильностей типа «общество», «личность». Никакой беллетристики: народ — податливый материал экспериментировав ия. Осенью 1918 г. в период перемирия Франция отбирает в германском плену русских солдат и переправляет их в трудовые лагеря без репатриации. Что же правительство большевиков? Занято укреплением собственной власти. Нечто схожее по зоо- логизму отношения целого (государства) к части (подданным) — в третьем рейхе, условия проживания в котором сводились к порабощению населения. «Какое счастье для правительства, когда люди не мыслят. Мышление должно состоять только в отдаче или исполнении приказа», — оправдывая программу деинтеллектуализации и милитаризации народа, говорил Гитлер. Обеспечение защиты прав лица и общества достигает народовластие: государство вмешивается в общесоциальный порядок в той мере, в какой допускают граждане. Диспозиционально и презумптивно государство руководствуется народной волей, народной санкцией. Поскольку решение народа в чистом виде принимается в весьма затратном, неоперативном, а потому трудно реализуемом поле непосредственной демократии, постольку в своей практической линии граждански ориентированное государство тяготеет к априори народолюбивым мягким ламинарным технологиям социального устроения, исключающим турбулентные интервенции в реальность и отдающим пальму первенства мелиоризму и эволюционизму31. Конвенциональная теория государства. Государство — плод договора, заключенного людьми между собой при невозможности дальнейшего пребывания во всеобще враждебном состоянии bellum omnium contra omnes (Платон, Полибий, Цицерон, Гро- ций, Гоббс, Локк, Спиноза, Лилберн, Мильтон, Руссо, Кант, Фихте, Пейн, Радищев, декабристы). Основоположником платформы справедливо считается Платон, вполне логично, казалось бы, размышлявший: так как в естественном состоянии господствует право силы, всяк действует произвольно, эгоистически, сообразно принятой им тактике выживания, все поступают неправедно и, страдая, находят целесообразным «договориться друг с другом, чтобы и не творить несправедливости, и не страдать от нее. Отсюда взяло свое начало законодательство и взаимный договор»32. Не входя в критику несообразий толкований существа «естественного» состояния то как брутальной дикости (Гоббс), то как идиллической пасторали (Руссо), отметим крайнюю симпатичность двух идейных мотивов позиции. Первый мотив — контрактационность государства. Взаимодействия людей в государстве опираются на некие конвенансы. Государство не лодка, управляемая как попало «кто сел, тот и правит». «Каждый... передает в общее достояние и ставит под высшее руководство общей воли свою личность и все свои силы, и в результате для нас всех вместе каждый член превращается в нераздельную часть целого»33. Флуктуации целого при злоупотреблениях верховной власти отменяют договорный характер обязательств: в таких случаях народ восстает. Важна не джастифи- кация социального бунта, важно понимание, что переход из естественного неполитического состояния догосударственных общностей в государственно-политическое состояние предполагает обуздание власти силы силой власти, что и открывает просторы всеобщей свободы. Не «свободы от», а «свободы для». Свободу, назидает Гегель, нельзя представлять превратно в формальном, субъективном плане, согласно чему ограничение влечения, вожделения, страсти, принадлежащей частному лицу, выдается за ограничение свободы. Наоборот: такое ограничение есть просто условие, делающее «возможным освобождение, а общество и государство являются такими состояниями, в которых осуществляется свобода»34. Второй мотив — институциональная правосообразность (homo, -ордократичнос^ъ) государства. Трансформация догосудар- ственного состояния в государственное протекает как кристаллизация в цивилизации механизма обезличенной формально-правовой регламентации общения. С момента институциональной кодификации обмена деятельности, в которой не разглядеть индивида, человек поднялся на более высокий уровень персонального отчуждения, став существом не судьбическим, а правонивелированным, юридическим. В естественном состоянии люди неравноправны, неравноправность их детерминировалась «хитростью», «силой». В граж- дански-политическом, государственном состоянии люди равноправны — однопорядковы перед законом, властью. Сугубо заблуждался Гоббс, полагая, будто воля государства равнозначна воле персонифицирующих ее лиц (людей, собраний, обла- ченных властью)35. Воля государства — институционально-пра- вовая воля, несинонимичная воле индивидуально властвующей (правящей). Властитель, верша суд неправедный, своекорыстный, способен действовать негосударственно, противоправно. Отсюда следствия: — идея имманентных человеку самоценных качеств (прав и свобод), от него не отчуждаемых, по договору никакой инстанции не передаваемых. Есть нечто, не подводимое под юрисдикцию государства и права, и это нечто суть — «самость», «персо- налитет», абсолютно суверенный, внеправо-безгосударственный. Государственно-правовые интервенции терпимы и законны в пространстве институционализированного человека, но не человека вообще; — идея закона как неперсонифицируемой пропозиции — универсального, общеобязательного императива, нормы «для всех», а не «для всех остальных». В цивилизации contra варварству нельзя быть ни «вне», ни «над» законом. Позволительно быть «под» законом, чем гарантируется гражданская универсальность правосознания, праводействия. Как акцентирует Локк: «Ни для одного человека, находящегося в гражданском обществе, не может быть сделано исключения из законов этого общества»36. Хотя модель договорности государства умозрительна, не верифицируется ни на фактуре, ни как схематическая конструкция, она тем не менее полезна дидактически: авторитаризм и правовой строй несовместимы; формальная правосообразность исключает героическую харизму; государство в своих притязаниях ограничено законом, равно как и волей граждан; субстанциальный корень государственной власти — формальное право и народная легитимация; суверенитет человека есть не скованная ни правом, ни государством верховная власть его над самим собой; государственная апроприация человека невозможна; человек не компонент государства; им выступает гражданин (персона), личность, выполняющая перед Отечеством свой долг. Этатизм. Государство — самодовлеющая универсалия, право которой в цивильном — наивысшее. Государство — шествие самого бога в мире, основание его — власть беспредельно свободного, осуществляющегося как всеобщая воля (Гегель). Государство возникает там и тогда, где и когда появляется необходимость обособления функций социального целого, где и когда целое заявляет самодостаточность, обнаруживает, обнажает особые, высшие интересы. Сосредоточивая под своей эгидой всю полноту власти, целое реализует ее через «силу» и «право». В таком первоисточном смысле государство примыкает к «империи». «Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас»36, — повествует Екклесиаст. Империя — не особый (модифицированный) тип государства, а исходно само государство, опирающееся на силу (военную власть) и юрисдикцию («imperium» есть полнота власти, полномочия). В геральдике символы власти и права передаются фасцией — связанным кожаным ремнем пучком прутьев с воткнутым в него топориком — знаком полномочной должностной и карающей власти. Государство как империя и империя как государство — институциональные субъекты социальности, нацелены полнотой власти, на данной территории в данном народе стяжают монополию на силовую и правовую инициативу. Человек может жить внегосударственной жизнью отшельника, затворника, дервиша, правдоискателя. Лицо, гражданин, персона скованы гарротами государства, которое по отношению к ним выполняет функции должностного побуждения, принуждения: с наличным бытием каждого оно соединяет что-нибудь в качестве его условия (порядок частичных ролей) так, что, если «он хочет сохранить первое, ему приходится мириться и со вторым»38. Государство, говоря кратко, жизнедействует как машина выработки условий, анаболитический механизм канализации импульсов от людей, народа, общества с образованием вещества социально упорядоченного, цивильного существования. В фундаменте этого анаболитического механизма, как отмечалось, — монополия, исключительное право на институциональную (судебную, силовую) инициативу. Так как «монополия» — силовая и правовая прерогатива государства — воплощение этатизма, генетически совпадающего с империализмом (симбиоз милитаризма и юридизма), экспликацию природы этатизма оправданно совместить с экспликацией природы абсолютной государственной власти, достигаемой в империи. За соответствующей исторической фактурой обратимся к истории Рима. Вторжение галлов, повлекшее распад латинской федерации, с середины IV в. до н.э. вынудило Рим восстановить свое ведущее положение в Лации силой. В 340-338 гг. идет латинская война за гегемонию Рима в среде латинских городов. После разгрома коалиции латинов, аврунков, вольсков, кампанцев населению неримских городов даровано право римского гражданства. Затем начинается вторая Самнитская война (326—304 гг.), направленная на аннексию Кампании, греческого Неаполя. Третья Самнитская война (298—290 гг.) позволила существенно расширить территориальные владения Рима — он подчинил себе всю Среднюю Италию от По до северной Лукании. Победив Пирра, с 272 г. Рим продолжает территориальную экспансию — берет Тарент, покоряет независимые племена от Мессанского пролива до Рубикона; с этого момента он — крупное государство западного Средиземноморья. Начало империи, следовательно, связывается с 1) завладением главенства среди равнодостойных городских центров; 2) наращиванием территорий через пространственную экспансию. Далее — последовательное усиление государства с дальнейшим ростом территорий за счет захвата. Одно подталкивает к другому: силовое присоединение земель опирается на укрепление государственной машины. Растет внешний экстремизм, растет милитаризация, внутренний этатизм. I Пуническая война с Карфагеном начинается из-за Сицилии. которая в 241 г. становится первой внеиталийской римской провинцией. II Пуническая война — следствие пресечения силой карфагенской колонизации европейского материка. В 201 г. подписан мирный договор, лишавший Карфаген заморских владений; африканская держава перестает быть метрополией. Рим же, создавший собственный флот, получивший по контрибуции карфагенскую флотилию, оказывается гегемоном западного Средиземноморья. Следующий виток имперостроительства — покорение эллинистического Востока, I и II Македонские войны, отторжение от Македонии территорий в Малой Азии, Эгейском море, установление контроля над Македонией, Грецией, война с Антиохом III, укрепление позиций в восточном Средиземноморье. Потом — покорение Коринфа, разгром Ахейского союза, подчинение Малой Азии, Сирии, Иудеи, Египта. Затем — III Пуническая война, разрушение Карфагена, покорение Испании, Пергама. Таковы вехи 120-летнего силового оформления римской империи -- крупнейшего государства древности. Безмятежная державная гомофония продолжалась, а все признаки ее безнадежного деграданса между тем были налицо. В пятом томе сериала обсуждался вопрос: отчего пал Рим?37 Продолжим движение в интригующем сюжете. В самом деле: каковы причины упадка государственной суперструктуры, поддерживаемой жесткими политическими технологиями милитаризма, централизма, бюрократизма (командного администрирования)? Говоря односложно и притом не расширяя фактуры, мы склоняемся к мысли, что корень упадка Рима в невозможности противостоять внутреннему варварству38, Рим был низвергнут самим Римом. Укажем в связи с этим на такие моменты. 1. Люмпенизация свободных производителей, опускавшихся на социальное дно в поисках пропитания, — интенсивный приток рабов (результат аннексии территорий) сопровождался массовым вытеснением из производства полноправных граждан с прогрессивным ростом деклассированных элементов, пауперов, маргиналов. 2. Сильнейшая имущественная дифференциация населения. Новые территории не осваивались измученными войной свободными крестьянами, попадали в пользование нобилей, — имперское движение вширь увеличивало благосостояние не народа, а правящей верхушки, провоцируя рост социального напряжения. 3. Пассивное торговое сальдо, подрывавшее хозяйство, — доходной статьей государства была едва ли не одна выплачиваемая завоеванными контрибуция; по мере прекращения притока средств нарастали трудности, преодолевавшиеся развитием не производительного, а ростовщического капитала (бурный рост кредитных, меняльных, ссудных, откупных компаний). 4. Просчеты в госстроительстве — в Риме так и не оформилось унитарное государство с равными правами граждан и полномочиями анклавов. Имелась пестрая, внутренне дифференцированная федерация полиэтничных несамоуправляемых территорий, руководимых центральной властью. 5. Неоперативность и нерациональность управления провинциями, распадавшимися на неравноценные общины (свободные, договорные, зависимые) с различным регламентом уплаты налогов, порядком исполнительной власти ( очередной предводи тель провинции издавал эдикт о принципах властвования, что порождало сугубый произвол действий должностных лиц (консулы, проконсулы, преторы), стимулировало разорительную для населения практику поборов (ростовщики, публиканы). 6. Рост бюрократии, усложнение должностной иерархии, иррадиация власти по гражданскому (сенат, магистраты) и духовному (жреческие коллегии — понтифики, фламины, салии) секторам. 7. Социальные междоусобицы, внутренние трения в обществе — противоречия нобилей (земледельческая знать) — всадников (торгово-ростовщическая знать); аристократии — плебса; полномочных — неполномочных групп населения. 8. Обезземеление крестьянства, подорвавшее боеспособность армии. Так как легионы пополнялись из числа лиц мужского пола, имевших римское гражданство и земельную собственность, а массовая люмпенизация свободных производителей лишала их возможности землевладения, безземельные призыву не подлежали, цензовый принцип армейской комплектации нарушался, численность армии падала, боеспособность снижалась. 9. Отчаянная политическая борьба — сошлемся на эпопею братьев Гракхов и их адептов, столкновения оптиматов и популяров и т.д. 10. Коррупция — чего стоит одна югертинская война с подкупом военачальников, распродажей боевой амуниции, вооружений. 11. Противостояние провинции (национальные движения) метрополии — перманентные восстания на окраинах (кельтогерманские племена, африканцы, сицилийцы, италики, война Митридата и т.п.). 12. Кризис власти — диктатура Суллы и его самоотставка, обострившая борьбу за власть с втягиванием в нее периферий (италики, испанцы). 13. Восстания рабов, классовые конфликты. 14. Деспотизация власти — триумвират Помпея, Красса, Цезаря после разгрома восстания Спартака. 15. Падение нравов. Верхи разлагались от роскоши, пресыщения; низы — от нищеты, невостребованности. Непроизводительность, праздность обусловливали разврат как социальный, так и моральный. В вегетативной среде безысходности, неучастия происходила универсализация Катилины как общественного типажа и Клод и и как типажа персонального. Обо всем этом сокрушался Саллюстий, говоривший о необходимости формирования народа — свободных производителей, крепких собственников, ответственных граждан. Народ, однако, в империи не формировался. Производительная отсталость рабства, падение уровня жизни неимущих, гнет центральной и местной власти, внутрисоци- альные пикировки, антагонизм метрополии и колоний демонстрировали крайнюю неотлаженность образа существования, свидетельствовали о беспочвенности имперских претензий Рима на владычество миром. Решительными действиями поправить положение тщился Цезарь, ставший на путь реформ. От имени государства он ввел прямые налоги, издал закон против злоупотреблений наместников, интенсифицировал колонизацию провинций (Рим реализовывал не греческий — пространственный (клерухии, кате кии), а финансово-торговый (ростовщичество, аренда, откуп) тип колонизации) — инспирировал переезд на периферию 80 тысяч граждан, предоставил гражданство аборигенной знати, дал автономию ключевым городам, демократизировал управление — расширил сенат, увеличил число магистратур, провел раздачу земель солдатам, на 1/4 списал долг популярам, на 1/3 снизил налоги в азиатских провинциях. Цезарь ввел и самый титул «император», подчеркивая причастность к высшим командным армейским и духовным началам. «Император» ассоциировал пожизненную связь с войском, пастырство нации («отец отечества», «великий понтифик»), сакрализовывал власть в персоне. Рим стал империей, или монархией августейшей особы, военно-духовной вотчиной властвующего лица. Инновации Цезаря улучшили ситуацию, но не решили главного — не повысили державную кредитоспособность империи как таковой. Централизовав и сакрализовав власть, Цезарь повысил ее имперскость, что диссонировало с народно-демократи- ческим духом преобразований. Империя способна модернизироваться лишь в сторону империи. Этнически гетерогенные циви- лизационно неоднородные, культурно несопряженные, социально конфликтные части возможно удерживать в целом силой армии, административного гнета. «Народно-демократическое», «республиканское» — плохая сущностная канва для оптимизации «имперского». «Империя» — другой архетип, требующий иных технологий улучшения. Несообразие содержания форме преобразований было уловлено обществом. В марте 44 года с Цезарем покончено. Цезарь убит заговорщиками за деформацию перспектив, искажение логики имперосозидания. Понимая это, более или менее удачливые его преемники только восстанавливали эту логику с тем или иным успехом для себя, преодолевая сопро тивление обстоятельств. Не стремясь к явленческой полноте, воспроизведем и прокомментируем нужное нам в потоке истории, обращая внимание на то, что весь постцезарианский период есть борьба первых государственных лиц за укрепление властных основ империи. Октавиан (внучатый племянник Цезаря) — упрочил власть, погасил междоусобицы (второй Триумвират, борьба с Брутом, Кассием, Секстом Помпеем), разбил Антония, присоединил Египет, установил принципат, ужесточил законы (по части рабовладения), стимулировал мероприятия по укреплению, развитию семьи и брака (холостяки ограничивались в праве наследования, занятия должностей, многодетные подводились под патронажные программы), пожаловал гражданство кельтским, лигурийским племенам, нещадно подавлял восстания в Фиваи- де, Сирии, Малой Азии, Испании, Далмации, Паннонии, расширил европейскую колонизацию (Запад Европы), после смерти великого понтифика триумвира Лепида сосредоточил в своих руках всю полноту власти (военной, гражданской, духовной). Двоевластие императора и сената в республике со времен Окта- виана Августа стало формальным; за фасадом его — личная монархическая власть принцепса. Тиберий (усыновленный Августом) — развернул борьбу с сенатской оппозицией за упрочение режима личной власти, закон «об оскорблении величества римского народа» использовал для расправы с личными врагами. Едва ли не первый случай в прошлого апелляции к законодательству для узурпирования власти. Характерное смешение государственного и срощенного с ним персонального (манифестирующего государственное) проявляется при режиме Сталина, вводящего уничтожающий ярлык «враг народа» (в «народе» слиты «государство», «нация», «партия», синкретизированные в лице «первого маршала»), и при режиме Гитлера, пользующегося не менее чудовищным клеймом «враг государства и народа» («государство» как институт дистанцировано от «партии» и «народа», но неотделимо от «фюрера»). Гай Цезарь (Калигула) — усилил борьбу как с аристократией, так и народом. Нерон — пресек попытки восстановления республики, репрессировал членов сената. Снимая с себя подозрение в поджоге Рима, переложил ответственность за это на первых христиан, — ход, превратившийся в элемент хорошо просчитанной политической технологии по усилению репрессий, укреплению режима собственной власти. (Напрашивается аналогия с оголтелой кампанией против коммунистов, обвиненных фашистами в поджоге Рейхстага.) Веспасиан — покончил с междоусобицами, гражданской войной, подавил восстания в Понте, Иудее, вывел на авансцену политической жизни знать провинций. Август завешал не расширять границ империи по причине нехватки средств обслуживания территорий. Веспасиан реализовал нетривиальный державный ход: держать в узде периферию возможно не силой центральной власти, а компрадорством местной аристократии. Домициан — подавил мятеж сенатской оппозиции, провел казни сенаторов, конфискацию имущества у аристократов, предпринял перетряски в аппаратах законодательной и исполнительной власти. Убит, проклят сенатом, что знаменует поворот в сторону ослабления единоличной императорской власти и усиления власти высшей бюрократии. Нерва — ставленник сената (по новому закону о престолонаследии бразды правления передаются не по родству, а по санкции сената), повел линию на укрепление политических позиций олигархов. Траян — испанский провинциал — продолжил колонизацию Востока (вопреки завету Августа). Адриан — сдал восточное направление экспансии, как бы предчувствуя кризис, принялся за обустройство государственных траниц, положил начало политическому сыску, тактике гражданского, бытового фискальства (фрументарии). Антонин Пий, Марк Аврелий, Коммод — последние Антонины, завершают дление «золотого века», становятся участниками, свидетелями фронтального государственного кризиса. Марк Аврелий безуспешно ведет войны с германскими, фракийскими, сарматскими народами. Падение боевых качеств армии и вызванные этим вынужденные политические и экономические уступки аборигенным племенам (предоставление римского гражданства, освобождение от податей, выплата субсидий) с целью контролирования территорий означали переход на имперское донорство. Провинция победила непомерно разбухшее государство цивилизационной отсталостью, варварством. Центральной власти стало невыгодным, затратным, обременительным обслуживать сложившееся в наличных пределах целое. Общий периферийный нажим по контурам империи, неорганическая граж данская натурализация, политическая ассимиляция «инородцев» вызвали тотальную конфронтацию населения с государственной машиной. Последняя, верно, способна некоторое время противостоять одному из своих слагаемых, однако при достаточно упорном, решительном выступлении населения обречена на гибель. Империя, не имея народа, еще лавировала с населением, когда же оно отвернулось от империи, государственность была повержена ниц. Выступления внешних варваров — пустяковая поверхность — варвары выступали и прежде; трещину дала сущность: империя лишалась субъекта — носителя имперской плоти — имперской власти, имперских институтов, имперской воли, имперской судьбы. Череда державных метаний последующих правителей Рима лишний раз убеждает в правоте сказанного. Непроизводительность рабства ухудшала положение населения. Нескончаемые усобицы; неотлаженность регламента центральной власти (Тиберий, Калигула, Клавдий, Нерон приходили к власти на волне борьбы с тиранией предшественников, а завершали правление резней соперников); фаворитизм; гипертрофированная роль дворцовой гвардии (Тиберий задушен префектом преторианцев, Гай Цезарь убит трибуном преторианцев, столь незавидная участь постигла и Пертинакса, императорство Ди- дия Юлиана куплено у преторианцев, — сделка послужила поводом к развязыванию гражданской войны, в которой участвовали иные претенденты на императорство — легаты Нигер, Альбин, Север) — повлекли ослабление центральной власти, предопределили рост местничества. В империи возник, распространился феномен местной культуры — возрождение локальных и региональных языков, обычаев, традиций; безудержная апология «своего» — доморощенного, локалистского. Аборигены перестали чтить Рим как Родину; Отечеством вдруг стала этнокультурная провинция. Пошел распад государственной ткани на территориальные составляющие. Волнения, начавшиеся на местах при Коммоде, усилились: выступали Британия, Галлия, Египет, Испания, Дакия. Продолжался развал армии, переставшей быть общесоциальной силой, перемалывающей местное, племенное. Захвативший власть в войне легатов (куда были втянуты регионы — Парфия, Антиохия, Византий и т.д.) Сепгнмий Север — провел административную, армейскую реформы, укрепил городскую общину, фамилию, поощрял ремесленничество, расформировал алчных, корыстолюбивых преторианцев. С Септимия и при последующих Северах идет дальнейшая милитаризация и бюрократизация, повышающая экспансивность, а значит, жизнеспособность империи. Слияние этих параллельных процессов влечет оформление единого военно-бюрократического комплекса. Иная далеко идущая акция Севера — расширение гражданской и сословной государственной базы: права гражданства предоставлялись всем свободным жителям, грани между сословиями приобретают прозрачность (по должностной выслуге разрешается переход из низших сословий в высшие). Помимо этого Север легализует солдатские семьи (ранее запрещаемые); организует солдатские поселки вблизи лагерей; позволяет воинам вести сельское хозяйство (военные лагеря, таким образом, превращаются в военно-земледельческие колонии; армия переходит на нагу- ральное самоснабжение); выдвижение военно-хозяйственных колоний на пограничные полосы решает проблемы защиты внешних границ; армия становится профессиональной и хозрасчетной. Север лишил Италию привилегированного положения в государстве, как бы уравнял в правах центр и провинцию. Негативная чехарда на троне после Севера во многом ослабила животворный системный эффект нововведений. При Александре Севере углубляется финансовый, при Максимине — гражданский, при Галиене — политический кризис, — идет порочное полномочное и территориальное дробление власти. Диоклетиан — решительно выступил против сепаратизма провинций и народных движений, ужесточая режим, разделил власть с Максимианом. Власть стала карательной в отношении как этносов, так и населения в целом. Усиление государственной, административной, военной власти достигалось повышением оперативности управления. Страна делилась на 4 части, подчиненные автономным соправителям. Военная и гражданская власть разделялись. При Диоклетиане империя окончательно становится синонимом единоналичной монархической власти. Старый «прин- цепс» сменяется новым «dominus» — господарским титулом и порядком правления. Открывается эпоха «домината» — юридически оформленного монархического царства без пережитков республики. Император надевает корону, заводит пышный двор, внедряется подобострастный церемониал с падением ниц, сенат вытесняется консисторией. Римская империя обретает черты монархии восточного типа. У Диоклетиана «империя» получает свое классическое идейное завершение. В истоках, как отмечалось, «империя» совпадает с «государственно-полномочной властью». По ходу дела, однако, с персонификацией «государственного» «этатизм» подменяется «монархизмом». Нагляд ное подтверждение тому — показательный ряд форм правления в Риме: принципиат Августа (государственно-террористический режим) — либерально-республиканская монархия Антонинов — военно-бюрократическая организация Северов — восточная деспотия Диоклетиана. Константин — перенес столицу в Византий (впоследствии Константинополь), образованием второго Рима (первый навсегда утратил значение как столицы мира) фактически легализовал административно-государственный раскол империи, Миланским эдиктом ввел свободу вероисповедания христианства (бывшей антигосударственной религии), завершил управленческую реформу Диоклетиана, создал бюрократическую иерархию титулов, (кстати, заимствованную Россией), а с ней питательную среду административного произвола (коррупция, казнокрадство, лихоимство, доносительство). В период правления преемников Константина — Константина, Константа, Констанция и двух племянников — усиливается удельность, ослабляется централизм, увеличивается напор варваров по контурам государства, развязываются локальные войны. Юлиан — порвал с христианством, восстановил в правах язычество, правда, мгновенно пришедшее в упадок, продолжил неудачную военную кампанию на Ближнем Востоке. Правление Юлиана положило однозначный конец как язычеству (невзирая на его возрождение, а скорее благодаря ему), так и военной мощи Рима. Рим обрел свободу от варварских культов, но попал в зависимость от варваров для ведения внешних и междоусобных войн. Иовиан — сдал Персии часть Месопотами, обнаружил неспособность в противостоянии натиску германцев, славян, сарматов, мавров на империю. Валентиниан — вновь разделил империю, назначив августом Востока брага Валента. В диумвират братьев достигает пика бюрократизация власти (и связанные с ней чиновные злоупотребления, вымогательства); в результате массового недовольства населения приходит в движение провинция (волнения в Британии, Галлии, Африке, Фракии, на Дунае, Малой Азии); продолжается развал армии (процветает дезертирство); углубляется внутренний раскол народа, низы которого (рабы, колоны, ремесленники, крестьяне, куриалы) лишаются элементарных условий существования. Феодосий — в последний раз объединил империю, сплотил Западную и Восточную части на некоторый срок за счет унификации и унитаризации- идеологам: запрещены ереси, покончено с язычеством, укреплена государственная конфессия — христианство. После смерти Феодосия держава окончательно поделена на Западную (Гонорий I) и Восточную (Аркадий) половины. Нашествие варваров (вестготов, гуннов) стерло с лика Земли Западную Римскую империю в 476 г.; Восточная Римская империя прекратила существование в 1453 г. вследствие взятия Константинополя турками. Каковы причины падения «вечного города» и олицетворяемой им государственной мощи? Близлежащий ответ: причина краха империи — «великое переселение народов», нашествие варваров (гунны, вандалы, остготы) —ло-школьному правилен, но неприемлем. Формально верные, скорые, быстро находимые ответы — не наилучшие. Основание державной деградации Рима в нем самом, в его внутренней сущностной неспособности продолжать реализовывать свое полномочно-государственное назначение. Сбой дало целое; подточилось тотальное; ничтожный дрянной, но собственный паразит пожрал колосса, вследствие чего гигант был низложен пигмеем. «Цивилизация, эксплуатирующая, но не восстанавливающая, не может иметь иного результата, кроме ускорения конца»39, — замечает Федоров. Открытая аллюзия этой модели в ее полити- ко-государственных источниках — закат и падение Рима. Будучи мировой империей, Рим эксплуатировал, но не восстанавливал вверенный ему историей участок цивилизации. Он перестал быть культивирующим началом для подвластных, патронируемых им территорий, народов. Тем самым он был обречен. Катящееся под гору инертное его существование после правления Диоклетиана походило на затянувшуюся агонию измученного болезнью, утратившего вкус к бытию, выдохшегося человека. Личная бесталанность, бесцветность, бездарность многих и многих августов от Константина исключительно до Ромула включительно, помноженная на ослабляющую потенцию центральной власти нескончаемую возню у трона, междоусобицы, лишь приближала трагическую развязку. Рим пал от имперской неполноценности отвечать чаяниям подданных, реагировать на вызовы беспокойного времени. Анамнезис империи включает такие стадии углубления державного запустения и упадка. 1. Рим не справился с выполнением общецивилизаторских функций в отношении окраин. Цивилизация противостоит варварству жизневоспроизводственным отрывом — более высоким уровнем культурных, индустриальных, гражданских, земледельческих технологий. «Империя» в наиболее широком смысле, подчеркивает Бицилли, есть отношение властвования — подчинение, отношение господствующего народа и подвластных40. Подобное отношение реализуется через кратократическое потес- тарное начало, государственную опеку, силовое давление. Империя в начале своей повышательной фазы наращивает территориальную громаду, расширяя масштабы исключительно применением грубой силы. Далее, однако, о себе заявляет логика гарантийного воспроизводственного процесса. Завоевать территорию, народ можно, держать их в подчинении одной силой продолжительное время достаточно трудно. Трудно по причине затратности — рано ли, поздно ли, силы тают; воевать с народом на его территории невозможно. Для удержания завоеваний в отношении покоренных окраин требуется программа приемлемого (по крайней мере достаточного для срыва немедленного выступления) существования. Если выработать ее удается, империя, пребывая в повышательной фазе, самостабилизируется. В противном случае внутренние антагонизмы обостряются, освободительная борьба нарастает, удерживать целое в исходном порядке становится все затруднительнее, империя входит в понижательную фазу развития, характеризующуюся державным деградансом вплоть до распада и краха. В отношении первого Рим преуспел. С державной (аннексионистской) миссией он справился. Последнее, находя точное отражение в общественном сознании, обрело изящную форму поэтического наставления: Ты же, о римлянин, помни — державно народами править, В том твои будут искусства...41 Властное отношение «центр-гегемон — покоренная периферия» установилось. Но поддерживалось оно исключительно силой. В отношении второго, следовательно, Рим провалился. Империя не выполнила культуротворческой, устроительной миссии, функции цивилизаторского обихоживания. Применительно к покоренной провинции следует проводить линию либо ассимиляции, либо аккультурации. Ассимилировать столь представительные демографические массивы беспрестанно воюющий Рим технически не мог. Но и развернуть оперативную аккультурацию не мог также. Пространство империи удерживалось Римом твердой рукой — опорой на контингенты и чиновную иерархию. Абсолютно ничем не сдерживаемое насилие плюс жесткая бюрократическая вертикаль, транслирующая на окраины командные директивы (импульсы-империумы), — слишком ущербная технология для удержания в целом дискордантных частей. Провинция, превращенная в откровенный объект грабежа, заявила свой интерес через тотальную освободительную борьбу, непосредственное восстание. Когда выступает территория, исстрадавшийся, униженный, обездоленный, измученный народ, в действие приводятся сокровенные эпические святыни, мобилизующие коллективную волю, высокий порыв под стягами «свободы», «независимости», «избавления», — такую территорию, такой народ можно уничтожить, но не победить, что полностью обессмысливает пролонгацию империи как завоевательный институт, форму агрессивной силовой государственности. 2. Рим не выполнил своих прямых обязательств в отношении собственного народа. Препятствием тому выступали бюрократизация и милитаризация. Падение производительности труда (следствие отвлечения населения на военные кампании), срыв налоговой политики (следствие обеднения населения), натурализация хозяйства (следствие обезденежья трудящихся) перманентно превращали государство в диктатуру, не развивающую производство, а сдерживающую его дальнейший развал. Власть императоров казалась неограниченной, но ею все труднее и труднее было распорядиться (о чем сетовал Юлиан-отступник). Страна, государство становились военно-бюрократической машиной, утрачивающей поддержку в народе. Ужесточение репрессивной тактики империи в отношении аборигенов требовало увеличения затрат на ее обеспечение. Но разоренная провинция и разоряющиеся собственные производители оказывались банкротами. Пополнение бюджета вызывало нажим, в результате лишь росло недовольство граждан. Бюрократизация и милитаризация усиливали недовольство народа, рост недовольства народа усиливал бюрократизацию и милитаризацию. Порочный круг замыкался. Разрыв круга мог связываться с ослаблением бюрократизма и милитаризма, допущением производительной инициативы. Ничего подобного, однако, не предусматривалось. Бюрократия, срастаясь со двором (высшей властью), росла, приобретала уродливые, если не патологические формы (количество кормлений, раздач, пожалований было безучетным; число одних брадобреев при дворе достигало 1000). Милитаризм прогрессировал, — следствие нейтрализации развертывающегося национально-освободительного (аборигенного) движения. Производительная инициатива гасилась командным центральным администрированием (вспомнит ь диоклетиановский эдикт «De pretiis rerum venalium», едва ли не первую попытку в истории регулирования цен на товары и услуги сверху, вызвавшую взрыв недовольства). Следовательно, выхода для нормализации жизни (при недееспособности центральной власти) у граждан империи, кроме как выступать против нее, блокируясь с инородцами, попросту не было. Безысходность же сильнейший, практически не демпфируемый мобилизующий фактор социального сопротивления. 3. Рим не решил проблемы регламента власти. Это касается прежде всего двух моментов: отправления и передачи властных функций. Отправление власти во многом опиралось не на легитимный правоустановленный порядок, а на импульсивную импровизацию первых лиц. Правление уподобливалось лицедейству, держава театральной сцене, где коронованные особы не столько выполняли обязанности облеченных доверием народа государственных мужей, сколько играли. Притом скорее для себя, нежели для истории. Не случайно Октавиан Август на смертном одре просил проводить его, как актера, аплодисментами. Неспроста Нерон перед смертью, как видавший виды постановщик, в отношении себя самого посетовал: «какой актер погибает». Игра без порядка, правил сказалась и в гиперболизированной роли дворцовой гвардии (преторианцев), учинявшей тривиальный самосуд в отношении императоров (трагедии Тиберия, Калигулы, Пертинакса), устраивавшей торги на императорский трон (индукция войны легатов). Аналогичное справедливо и касательно вопроса передачи власти. Самый опасный, тревожный момент государственности — послевластие, обостряющее борьбу за трон. Державу Александра Македонского разорила война диадохов. Кризис государства Селевкидов после смерти Антиоха IV целиком и полностью вызван династической враждой (с участием членов царской семьи, временщиков, узурпаторов); по выделении Вавилонии, Персии, Мидии царства не стало. Для предотвращения паралича деятельности аппарата государственности смена власти должна протекать в четко очерченном легитимном, правовом поле. Никаких актов, процедур, задающих канву, контур подобного поля, империя не имела. Довольно сказать, что вдова Севера Юлия Домна санкционировала братоубийство. Под водительством матери сын Бассиан убивает брата (другого сына Гета). В какие тенета жизни не заведет алчность, граничащий с умопомрачением разгул тщеславия! Периодические ослабления центральной власти, неоперативность, неэффективность политического и хозяйственного дирижизма, по ситуации, шли на руку то местным земельным магнатам, то аборигенной знати, разыгрывающим карту независимости. История Рима превращалась в историю войны на три фронта — с народом, отечественной аристократией, аборигенами. Вести такого рода войну сколько-нибудь длительный срок немыслимо. Правительство Рима не устраивало периферийных собственников, добивающихся удельной самостоятельности. Падение производства влекло невозможность, выплачивая дань аборигенам, развертывать для них цивилизационные программы. Зависимость от варваров (трудовые ресурсы, армейские контингенты) детерминировала расширение властного корпуса их ставленниками (этнизация власти). Державно центр изолировался; претворялся троякий тип отложений — сегментировался народ; в сальтусах фрагментировались магнаты; регионализировались окраины. Политико-экономической феодализации страны центральное правительство противопоставить что-либо оказывалось неспособным. Пошел катастрофический разрыв государственной ткани — по пространству некогда плотно сбитой, сплоченной структуры, как круги по воде, распространялась рябь выпадений из империи. Находящие поддержку у местных компрадоров стали возникать провалы, черные дыры в облике отчуждаемых от целого территорий — варварских королевств. Таковы тулузское королевство вестготов, просуществовавшее почти столетие (419—507 гг.), столь же устойчивое африканское королевство вандалов (439—534 гг.), наконец, бургундское королевство. 4. Рим не сплотил население в народ посредством сильной национальной идеи, консолидационной ценностной платформы, духовной самоидентичности. «Власть, — подмечает Денкен, — как раз определяется как сила, способная мобилизовать власть символов, чтобы превращать их в символы власти»42. Добиться этого римская власть не смогла. Империя натурально работает по принципу органического плавильного котла, переваривающего специфичность этносов, страт, интересов. Центробежности полиэтничности, поликуль турности, поликонфессиональности способна противостоять глубокая единительная державная идеология, унитаристское символическое сознание. Оно-то не выработалось, не откристаллизовалось. Чисто пропагандистские инициативы в этом направлении развивал Октавиан Август, апеллируя к традициям равноправною гражданства: он козырял, что превосходил всех своим авторитетом, власти же у него, дескать, не более, чем у тех, кто был его коллегами по магистратуре (из торжественной надписи, найденной в древнем Анкире). Реверанс в сторону традиций позволял: а) не возмущать римлян против центральной власти; б) поддерживать исходно высокое реноме Рима в борьбе с провинциями, территориями, народами; в) выделять римлян из населения империи. Механизм консолидации «своих» против «чужих» не сработал. К административным нововведениям прибегал Север, пытавшийся уравновесить в статусах провинции, лишая центральные области (Италия) привилегий в государстве. Здравый почин Севера блокировался совершенно объективным препятствием: в имущественно, сословно, этнически дифференцированном государстве нельзя выработать стереотипа единого гражданства. Из гражданства исключались рабы и аборигены Африки, Галлии, Испании, Британии, Малой Азии, Ближнего Востока (за исключением местных элит). Права населения, полномочия анклавов были не равны, что позволяло проводить сугубо имперскую политику «разделяй и властвуй». Духовную реформу пытался вести Константин, внедрявший-таки идею единой коллективной судьбы посредством огосударствления христианства. Порыв его во многом нейтрализован реставрацией язычества Юлианом-отступником, равно как вызванным упадком самоценности жизни состоянием смятения умов, повлекшим идеологические шатания, брожения, достигавшие опасной черты фронтальной эрозии духа (сектантство, еретические движения — арианство, донатизм, затем — несторианство, монофизитство). Как бы там ни было, но на доктринальном уровне Рим не представил архетипа общей, коллективной судьбы. Ему нечем было сплотить народ, мобилизовать его на державотворчество в противовес и вопреки центробежным, разъедающим стремлениям агонистов и циркумцеллионов, узурпаторов и копрадоров, магнатов и олигархов, плебса и аборигенов. При несложившемся собственном народе Рим погубили разрушающие принцип действия державного плавильного котла космополиты — аллохтоны, — не приобщенные к высотам «Государства», лишенные «Родины» внутренние варвары. Недовольство народа падением уровня жизни и ее гарантий, обострение борьбы классов, раскол властных элит, провалы центрального управления, стимулирующие удельщину, местничество, выступление аристократии, народные волнения, внутренний сепаратизм и внешний экспансионизм, — таковы общие, стандартные места, причины краха империй. По такой схемс шел распад Ханьской империи, поделенной военачальниками Цао Цао, Лю Бэем, Сунь Цюанем на северное (Вэй), юго-восточное (У), Юго-Западное (Шу-Хань) царства. Нечто глубоко родственное, сходное характеризовало распад Кушанской империи, империи Сасанидов. На фактуре «этатистских» перипетий имперских организмов с очевидностью проступает циклика повышательных и понижательных фаз. Повышательная фаза — восходящий центростремительный вектор — обусловливает централизацию, автократизацию власти, наращивание территориального фонда, переход на ценностный унитаризм, единительную идеологию. Понижательная фаза — нисходящий центробежный вектор — детерминирует сепаратизацию, фрагментацию, феодализацию, дробление территорий, ценностный плюрализм, эрозию государственного сознания. Фазовые переходы из одного державного состояния в другое осуществляется силой — необходимой ре(де)централизацией власти, реставрацией (деформацией) консолидационных ценностей. (Преодоление троецарст- вия, восстановление (Цзиньской) империи в Китае проходило как собирание земель твердой рукой полководца Сыма Яна). Типы государственности. Континуум государственности задается сочетанием ее системообразующих слагаемых. Поскольку минимальной посылкой государства выступает триединство народа, власти, территории — каждый элемент триады необходим, но недостаточен для конституирования государства; лишь их симбиоз обладает способностью этатоконструкции, — постольку многообразие возможных видов государственности покрывается комбинаторикой этих фундаментальных комплексов. Субъект государства — народ — исторически и оперативно представлен стратой, этносом, нацией. Объект государства — территория — репрезентируется унитарными, федеративными, конфедеративными формами. Власть — способ институциональной связи субъекта и объекта государства — ветвится на частную, частноправовую, публичную . В итоге различается 27 вариаций, сводимых в таблицу. Подробнее см.: Пастухов В.Б. От государственности к государству: Европа и Россия // Полис. 1994. № 2. Народ страта ЭТНОС нация Власть частная частно-правовая публичная Территория унитарна» федерация конфедерация Охарактеризуем комбинации: 1. Страта, частная, унитарная — диктатура слоя, реализующаяся в модификации личной (вождизм: цезаризм, султанизм, бонапартизм) или олигархической (хунтизм) власти — любая восточная деспотия вплоть до коммунистических режимов в КНР и КНДР. 2. Страта, частная, федерация — автократизм, тоталитаризм с октября 1917 по апрель 1985 в СССР, руководимом «лично» ставленником «ордена коммунистических меченосцев». 3. Страта, частная, конфедерация — вырожденный случай по причине нестыкуемости правообеспеченности конфедерации с праводеформированностью частного властвования. Посягательство на узурпацию лицом власти в конфедеративной культуре ьызовет немедленный процесс ее распада. 4. Страта, частно-правовая, унитарная — невзирая на разность статусов территорий, к этой форме тяготеет Рим преимущественно с правления Юстиниана, обобщившего нормы гражданского права в дигестах (пандектах), кодексе Юстиниана, институциях, новеллах. 5. Страта, частно-правовая, федерация — практически вырожденный случай вследствие плохой согласуемости конституентов. 6. Страта, частно-правовая, конфедерация — Швейцария времен Зондербунда. 7. Страта, публичная, унитарная — страны народной демократии (Болгария, Венгрия, Румыния, Польша, ГДР) времен Варшавского договора. 8. Страта, публичная, федерация — трудновоплотимый случай по причине рассогласуемости элементов: власть опирающегося на универсальное право слоя эфемерна в многонациональном, конфликтном обществе. Понимая это, даже большевики в новой программе партии, принятой VIII съездом РКП(б) в 1919 г., в будущем федеративном государстве обещали предоставить политические права и возможности всем гражданам после подавления «сопротивления эксплуататоров». Выполнение обещания, правда, отложилось до 1936 г. и далее, пока существование проходило в режиме авготеррора масс. 9. Страта, публичная, конфедерация — аналогично предыдущему. 10. Этнос, частная, унитарная — архаичная, племенная (эт- нократическая) организация (орда). 11. Этнос, частная, федеративная — фратрии, филы, кланы, колена, трибы. 12. Этнос, частная, конфедеративная — аналогично предыдущему. 13. Этнос, частно-правовая, унитарная — ханьский Китай. 14. Этнос, частно-правовая, федеративная — вырожденный случай. 15. Этнос, частно-правовая, конфедеративная — вырожденный случай. 16. Этнос, публичная, унитарная, — модель этнически гомогенного, органического государства, материализуемая в наши дни в странах Балтии, Чечне, предоставившей по регламенту на президентских выборах право голоса не проживающему в границах территории «гражданину», а «чеченцу» — «соплеменнику» безотносительно к месту жительства. 17. Этнос, публичная, федерация — вырожденный случай. 18. Этнос, публичная, конфедерация — вырожденный случай. 19. Нация, частная, унитарная — франкистская Испания, са- лазаровская Португалия. 20. Нация, частная, федерация — доперестроечный СССР. 21. Нация, частная, конфедерация — вырожденный случай. 22. Нация, частно-правовая, унитарная — коммунистический Китай. 23. Нация, частно-правовая, федерация — коммунистический СССР. 24. Нация, частно-правовая, конфедерация — вырожденный случай ввиду несогласуемости конституентов. 25. Нация, публичная, унитарная — современная Франция, Италия и др. 26. Нация, публичная, федерация — современная Россия, Бразилия, ФРГ, США и др. 27. Нация, публичная, конфедерация — Швейцария. Оценка возможностей демонстрирует: а) стратовые модификации тяготеют к сословно-корпоративному государству при формально или неформально узаконенном неравенстве; б) этнические модификации влекут этнократию (в пределе этнодиктатуру), легализуя национализм, шовинизм, борьбу «свое- родцев» с «ино-родцами»; в) частные модификации власти порождают самовластие (деспотизм); г) частно-правовые модификации власти дают тип государства с воплощенным неравенством; как таковые, свойственны добуржуазному состоянию, но реставрируются в период деформированного (есть ли иной?) социализма; д) публичные модификации власти инспирируют политическое, универсально-правовое государство. В горизонтальном движении по компоненту «народ» просматривается динамика «государство—сословие, класс» — «государство-бюрократия» — «государство—народ», подчиненная правилу расширения социального содержания субъекта власти. Первоначально монополию представительских и управленческих функций стяжают отдельные слои. Затем от сословности осуществляется переход к профессиональности — развивается функциональный тип управления на частично-ролевой основе. Обосабливается когорта чиновников-специалистов, профессионалов-бюрократов, концентрирующих в своих руках дела государственной службы. Аппаратная стадия — важная веха государствоопределен ия, означающая институционализацию особого отсека духовного производства, общественно полезной занятости. Чиновничество, отмечает Вебер, превратилось «в совокупность трудящихся, высококвалифицированных специалистов духовного труда, профессионально вышколенных многолетней подготовкой, с высокоразвитой сословной честью, гарантирующей безупречность, без чего возникла бы роковая опасность чудовищной коррупции и низкого мещанства, а это бы ставило под угрозу чисто техническую эффективность государственного аппарата, значение которого для хозяйства, особенно с возрастанием социализации, постоянно усиливалось и будет усиливаться впредь»46. Вместе с тем «вести дела» не равнозначно «соблюдать интересы». Бюрократия космополитична, эгоистична, преследуя шкурный интерес, склонна к антидержавным, компрадорским действиям. Последнее предопределяет кризис корпоративной организации, стимулирует сдвиг в сторону «государства-народа», объективирующегося в формах «государство-этнос» и «государство-нация». Первое (что ясно этимологически) этнизиру- ет деятельность государственной машины, выражает, проводит, защищает интересы «своих». Второе на державном уровне всеми доступными средствами олицетворяет интересы «каждого». Особый казус — в рамках «государства-нации» («неорганическая», полиэтническая структура) притязает на державную автономию «этнос». Государственные поползновения этноса с тенденцией выделиться из «государства-нации» всегда опасны, чреваты межнациональной борьбой, если не сказать бойней, представляют угрозу и для целого («большого» «государственного народа»), и для части («малого» «народа-сепаратиста»). Этнос — натуралистическая общность; нация — общность социально-политическая (можно быть евреем и американцем, славянином и французом). Нация как образование историческое есть групповая целостность с признаками политического, территориального, хозяйственного, культурного единства. Верно, нация замыкается на некую этническую определенность, но «этническое» — не сушнообразующий атрибут нации. Таковым выступает «державность» — политико-государственная организация осваивающего данную территорию народа, которая позволяет охранять, сохранять, поддерживать имеющийся во владении народа исторически закрепленный за ним фрагмент земной поверхности. Подразумевая радикальность черты «государственность» для нации (равно как «культуры», «языка» — для национальности), возможно понимать «нацию» как совокупность граждан державы на базе конституированного отношения согражданства. Такое понимание отсекает ненужные, нередко опасные этнические модуляции и шлейфы, осложняющие кооперацию не однородных, но нужных друг другу людей на конкретной государственной территории. С позиций хроногеометрических рассмотрений «этнос» (национальность) стремится стать нацией (добиться державной организации) при достижении этнической чистоты в некотором антропогеоценозе. Если брать Россию, то, как отмечалось в «Философии политики», концентратами повышенного этнического напряжения являются Чечня, где после выдавливания славянской группы сложилась моноэтническая обстановка в анклаве; Дагестан, где процент «титульных» народов подавляющ (потенциальная конфликтность в Дагестане гасится неоднородностью, многонациональностью республики, межэтнические отношения в которой далеко не просты, — пикировки представителей равнинных и горных локалов, кумыков и аварцев и т.д.); Тува, также приближающаяся к этнической гомогенности. Лучшим и естественно благотворным влиянием на ситуацию являет, конечно, ресурс не жестких (принудительное переселение, ассимиляция, резервация), а мягких технологий, активизирующих возможности плавильного котла. Этнической концентрации с тенденцией сепаратизации противостоит цивилизация (монополией на которую в стране обладает государство) — конкретно такие ее модусы, как урбанизация, интенсивная коммуникация, институты образования (школа в широком смысле), армии. Обобщая, можно утверждать: данные модусы дробят племенное, перемалывают лнически-народное; созидая оторванную от местной привязки цивилизованно обработанную массу, они делают аборигенов конформными с многонациональной культурой по параметру адаптированное™ к обще-житию. При желании снизить порог межэтнического противостояния требуется не вводить войска, а усиливать культуротворческую программу — развивать города, строить дороги, образовывать, совершенствовать обстановку в армии. Рычаг цивилизации — рычаг «Вавилона», выполняющего (при редукции иных модусов) генетически первородную «космополитическую» (антиэтнодиктаторскую) функцию. (Племенному аборигенному сельскому варварству исходно противостояла городская «космополитическая» цивилизация — не единая община, а смешение племен и народов с разнообразием языков, наречий, обычаев, религий; разобщенность, неотрывное от нее преобладание материального, экономического интереса над интересом общим. Город даже в зачаточной его форме в принципе не управляется на основе обычая, традиции. Он по самой своей сути требует иных форм организации, управления, каковыми оказываются положительный закон, публичная власть, замещающая авторитет старейшин)47. В горизонтальном движении по компоненту «власть» обнару- жимо последовательное движение от частных (узурпационных) к публично-правовым модификациям правления. В истоках частной формы власти — отношения вождества, естественной иерархии на базе инстинктивных эгоизма и альтруизма, встроенности в сакральные традиции. По мере удаления от архаики, диктуемой условиями «роевой жизни», трансформации натуралистических отношений в социальные, активизируется роль институтов собственности и статуса, опирающихся на потенции частно-правовой, сословно-корпоративной власти. Частный регламент властвования в государстве преходящ и некрепок ввиду его расхождения с самим призванием государства как объективированным «воплощенным коллективным типом» (Дюркгейм). «Основная идея государства как формы человеческого общежития, — точно характеризует Э.А. Поздняков, — отнюдь не обеспечение каких-то индивидуальных прав, а тем более частных интересов. Все как раз наоборот: оно само возникло как системная реакция на антисистемные действия растущего индивидуализма и частного интереса, а потому его главная идея состоит... в обеспечении общих для всех интересов общества против угрожающего им частного интереса»43. Государство крепко уравновешенными, стабильными отношениями между государством (институциональным целым) и его членами (гражданами-частями). Основания совершенности государственности не во власти, а в удовлетворенности ею подвластными. Последнему соответствует максимально универсально-правовой и право-универсальный порядок отправления власти, единственно обеспечивающий оптимальность ритма социального организма как res publica в отличие от часто ориентированной корпоративной формы с заметно проступающими на ней родимыми пятнами rei privatae. В горизонтальном движении по компоненту «территория» каких-то устойчивых, сквозных зависимостей не обнаруживается. Причина вполне ясна. Государственный строй идет не от логики, а от истории. Он — живой порядок, вырастающий из народной судьбы. Государство — не одежда, которую «народ может в любой момент сбросить, чтобы надеть другую; это есть скорее органически прирожденное ему «строение тела», это его костяк, который несет его мускулы, его органы, его кровообращение и его кожу». Только политические верхогляды могут воображать, будто народам можно «даровать» их государственное устройство, будто существует единая государственная форма, «лучшая для всех времен и народов». Нет ничего опаснее и нелепее стремления навязывать народу государственную форму, не соответствующую его историческому бытию»44. Это полное, всестороннее, по-настоящему глубокое, схватывающее существо дела понятие, однако, политически варьируется по конъюнктуре. Скажем, Ленин, подчеркивая свое негативное отношение к федерации «по той простой причине, что капитализм требует для своего развития возможно более крупных и возможно более централизованных государств. При прочих равных условиях... пролетариат всегда будет отстаивать более крупное государство. Он всегда будет бороться против средневекового партикуляризма, всегда будет приветствовать возможно тесное экономическое сплочение крупных территорий...»45, — навязал-таки федеративное устройство России. Сталин, руководствуясь, видимо, этим же большевистским постулатом при выработке модели послевоенной Германии воспрепятствовал в Ялте черчиллевскому проекту ее территориального расчленения. Не скажись «пролетарская» узколобость, и геополитические реалии в Европе да и в мире выглядели бы совершенно иначе. Идеал государства. Идеал как совершенное состояние, высшая, конечная цель устремлений, объект вожделения применительно к государству выступает моделью безупречной самоценной организации, все компоненты которой, сбалансированные с самими собой, пребывают в безусловно гармоническом, согласованно-слаженном, стройно-унисонном единстве. Идеал государства — категория сочетательная, формирующаяся на встречном движении представлений об а) условиях процветания каждого члена государственной триады — народа (нация, этнос, общество, личность) — власти (институты) — территории (страна); б) предпосылок их резонансности. Прекрасное обезнадеживает. В обход хилиазмов идеал государства не отрывается в эмпиреи от эмпирии; не воспламеняя воображение, он сохраняет значимость для здравого смысла. Вид и суть, форма и содержание, обличив и душа государственности, говоря по-гегелевски, имеющей силу в себе и для себя и стремящейся к верховной идее, определяются не мистическими особыми духовными «тенденциями, порождаемыми их собственной природой» (Ранке), а опытом установления балансов народа, власти, территории. Вникнем в характер этих балансов. Баланс народа. При всех превратностях судьбы, перипетиях существования народ должен жить, а не прозябать. Возможность достойной, гарантийной народной жизни кроется не столько в стечении внешних обстоятельств (хотя и это немаловажно, учитывая тот же международный аспект), сколько в роли внутренних причин. Порука державному счастью народа — единосущно народ. Оттого во многом верна максима: народ живет такой жизнью, какую заслуживает. Степень совершенства народной жизни напрямую зависит от меры ее усгроенности на более дробных таксономических уровнях — недисквалифицируемых, неотодви- гаемых в закулисы или даже полутень плоскостях нации, этноса, общества, личности. Плоскость «нация». Нация — державоорганизованный народ, сложившийся в данном антропогеоценозе на базе единства исторической судьбы, налаживания отправления жизнепроизводительных циклов. Диахронически «нация», как правило, имеет привязку к «этносу», подразумевая для человеческих общностей значимость тождественности происхождения, языка, культуры, создающих условия свободного обмена деятельностью. Синхронически «нация» может не иметь очевидного этнического измерения — что такое, скажем, американцы, люксембуржцы как тип этноса? То же применительно к русским, о которых говорят «поскреби русского, увидишь татарина», и россиянам, сложившимся вследствие слияния славянских, финно-угорских, тюрс- ких, балтских, романских, кавказских, монгольских, иранских, палеоазиатских и др. этнических групп. Нация как естественно-историческая общность функционирует по принципу анаболитической конструкции, ассимилирующей лишь родственные ей виды вещественности: жизнь, бьющаяся в каждой нации, бьется в ней по особому типу46. Отношение «свойности» устанавливается контекстуально—оперативными, ситуационными коллективными представлениями, стереотипами «МЫ — ОНИ», но в подспудьи апеллирует к базовому это- су — глубинным ценностным архетипам конфессиональной, символической, традиционной, поведенческой, региональной природы. Если «этнос» — материальная субстанция, то архети- пический «этос» — идеальная субстанция нации, являющей в этом смысле психофизическое единство материи и духа. Институциональной, властно-правовой манифестацией этого единства выступает государство — державная форма полномочного представительства нации. Нации без государства нет; государство дает способ подлежащего консолидации субстрата с образованием союза солидарности, «члены которого отвечают друг за друга и за целостность»47. Баланс нации, следовательно, произведен от крепости национального государства, политического господства, Бластно-правового порядка, ассистирующего и сальдирующего тенденции жизнеобеспечения. Качество итоговой суммы (актива или пассива) и фиксирует расцвет либо запустение национально-народной жизни (налаженность или разлаженность хозяйства, коммуникаций, социализации, образования, культуры, самосознания). Плоскость «этнос». Центральный признак нации, главенствующий над всеми, — державность, задающая водораздел политических и натуралистических общностей. Не бывает государствонеоформленных наций и бывают нации полиэтнические. По адресу последних порой допускается квалификация «нежизнеспособный монстр» (Манчини), на контрасте отдающая предпочтение моноэтническому государственному образованию. Идея гомоморфии связи «государство-этнос», говоря строго, надумана, опровергается контрпримером двух Германий, двух Корей, двух Китаев, двух Йеменов и т.п. Может быть один этнос и более одного национального государства с атрибутивным ему ценностным идентитетом. К примеру, в 1990 г. 26% граждан бывшей ГДР ощущали себя скорее восточными немцами нежели немцами вообще. В 1991 г. этот показатель достиг 51%, а в 1992 г. — 54%48. Другой разговор, что ярлык, выданный доктринально, восстанавливается как реальность при державном притязании входящего в нацию этноса на самостоятельную государственную организацию (политическая автономизация, се- паратизация). Проект «государства-этноса», выделяющегося из «государства-нации», по определению конфликтен, эгоистичен. Его практическое проведение связано с разрушением фундаментальных начал устроения социальности. Гиперболизуя право наций на самоопределение (выше отмечалась бессмысленность этой формулы, синкретизирующей концепты «государство», «население», «народ», «этнос»; «нация» при строгом подходе есть политически самоопределенный народ, располагающий институтом государства и соответственно ни в каком самоопределении не нуждающийся; применительно же к «этносу» необходимость «суверенитета народа» вообще не может быть рационально обоснована), автономизирующийся этнос, дезориентированный преследующей шкурный интерес этнической элитой, попирает иное международно признанное капитальное право — сохранение и поддержание территориальной (государственной) целостности. Кроме того, поскольку ситуация этнической чистоты на территории — вещь фактически несбыточная, в ходе автономизации представители национальных меньшинств, проживающие внутри суверенизирующегося этноса, всегда дискриминируются. Они либо выдавливаются из анклава (Чечня), либо поражаются в гражданских правах (Балтия), либо репрессируются бытовым шовинизмом (Чечня, Балтия). О праве национального самоопределения для аллохтонных национальных меньшинств при этом, само собой разумеется, забывается. Скажем больше: добивающийся государственной самостоятельности этнос ведет себя как агрессор в отношении исходной державной праформы, с которой он порывает. Та же Финляндия, в 1918 г. немецкими штыками подавившая революционное восстание и получившая автономию от России, предъявила ей территориальные претензии. Объектом домогательств выступали пространства, которые никогда финскими не были, — Печен- га, Восточная Карелия, Петрозаводск, Петроград (сходным образом до недавнего времени поступала Эстония). В 1920 г. Ленин вынужден был уступить Печенгу, воссоединенную с Россией (СССР) в 1944 г. Исходя из того, что субъектом-носителем государственности является нация-народ и ни в коем случае нация-этнос, нормальное, взвешенное государствосозидание требует деэтнифи- кации государственного устройства (и устроения) и деполитизации национального вопроса. Человек в государстве — не ставленник этноса; не будучи заложником своей крови, человек в государстве — гражданин, подведенный под национально-уни- версальное отношение согражданства, которое гарантирует ему правообеспеченное равноучастие во всех социально-политических предприятиях, кампаниях в качестве репрезентанта народного государства. Учитывая сказанное, баланс этноса крепится на отказе от подрыва государства-нации объективацией государства-этноса. Сверхцель этноса не эскалация саморазрушительного противоборства с государствообразующим «титульным» этносом, а самосохранение в мирном с ним сожительстве. Последнее, очевидно достигается не инициацией этнократий, а развитием института национально-культурной автономии (НКА). Для пролонгации самоценного бытия, выживания, самовоспроизводства, сбережения, передачи наследства, ценностной самоидентификации необходимы условия поддержания, прогресса собственной культуры. Нет культуры — нет этноса. Поддерживать культуру, а через нее этнос, позволяет механизм НКА, который, как и всякий ресурсный источник духовности, овеществляет триединство свободы (плодоношение), культуры (умножение), традиции (закрепление); он приобщает к родному языку, обычаям, религии, особенностям быта. Этого вполне достаточно для самоидентификации, воспроизводства, выживания. Отсюда вытекает, что в государстве-нации (народном, а не этническом государстве, зиждущемся на волеизъявлении граждан, а не этносов) этнос не вправе требовать политического самоопределения и в полном и законном праве требовать культурного самоопределения. Лишь в этом случае достигается искомая реципрокность многонационального (полиэтнического) существования. Плоскость «общество». Сила ума в количестве вариантов. Но никакой силы ума не хватает, дабы обозреть контексты словоупотребления понятия «общество» в его соотнесении с понятием «государство». Обилие коннотаций захлестывает; их не удается ни предвидеть, ни локализовать. Пробегая традиции а) противопоставления «общества» «природе» в дихотомии «цивилизация—-варварство»; б) отождествления «общества» с «политическим сообществом», живущим по закону и справедливости; в) сближения «общества» с «частной» в противоположность «публичной» сфере, будем толковать «общество» как невовлеченное в орбиту «государства» многообразие человеческих проявлений. При абстрактном подходе дело представляется так, что отвлечение от родовых связей атомизирует индивида в натуралистическом смысле — он перестает быть несамодостаточным элементом «естественной» популяции; отвлечение же от социальных связей атомизирует индивида в социологическом смысле — он перестает быть несамодостаточным элементом социально-политической популяции. На уровне развитой социальности в высотах идеализации возникает вторичная задача восстановления группового статуса индивида. В натуралистическом измерении это осуществляется институтом семьи; в социологическом измерении — институтом гражданского общества и государства. И семья, и гражданское общество, и государство — мощные рычаги, механизмы социализации, каналы подключения лица к общественному целому. Проецируя на триаду «семья—общество—государство» триаду «единичное—особенное—всеобщее», позволительно утверждать: семья (опять-таки невзирая на государственное регулирование «семьи», — запреты на аборты, разводы, поощрение или препятствие многодетности и т.д.) — приватный (единичный); общество — приватно-универсальный (особенный); государство — универсальный (всеобщий) разряды интеракции. «Семья» располагает мягкой, «государство» — жесткой технологией включения индивида в групповой обмен деятельностью. «Семья» персонифицирует и партикулязирует интересы; «государство» социологизирует и универсализирует их. И одно и другое в своем логически завершенном проявлении выступает как формы отчуждения. Автономг^ируя «часть», «семья» отчуждает от «целого». Автономизируя «целое», «государство» отчуждает от «части». «Семья» есть обуза для «должностного». «Государство» есть препятствие для «домашнего». Семья» отделяет от «государства». «Государство» разлучает с семьей». Конфликтоген- ность in re взаимодействия «части», «единичного», идущая от индивида и олицетворяемая «семьей», и «целого», «всеобщего», идущего от институтов и олицетворяемого vгосударством», которая дестабилизирует социальную структуру, гасится опосредствующим участием общественной системы, амортизирующей отношения лица и организации, народа и власти, приватизации и национализации, малой (мягкой) и большой (жесткой) социальности. Непосредственное сращение индивида («часть») с государством («целое») — вещь либо архаичная (полисная, вечевая культура вплоть до Парижской коммуны, как подчеркивалось, материализуется на узком плацдарме закрытого, а только в силу этого плотно сбитого, хорошо консолидированного общества), либо несбыточная. Народовластие, народоправство само по себе, как таковое, — утопия. Налаживание, отправление власти предполагает обособление аппарата, чиновного слоя, бюрократии, представляющей некую константу государственности. Небюрократическая государственность невозможна, — вероятно, поэтому закат бюрократии Маркс и Вебер связывали с закатом государственности. Ввиду того, что выступающая от имени народа бюрократия (властвующий слой) в угоду своим интересам способна искажать волю народа и более того — навязывать ему собственную волю, -- между государством и народом (через бюрократию) может произойти столкновение. Вообще говоря, государства в нормальной, рассчитанной на естественное воспроизводство жизни должно быть минимум. Однако при переходе на форсаж, в случае принятия идеологии «не вижу в настоящем ничего, что нуждалось бы в завтра» («святые» Кромвеля, якобинцы, большевики), воплощается деспотическая программа «рационального» созидания бытия по доктринальным ре цептам. В угоду лицу (бюрократическая автократия) или хунте (бюрократическая аристократия, олигархия) государство, нацеленное на развал народного строя, выказывает себя сплошной репрессалией. На деспотизм этакратии, всегда деформирующей существование, народ отвечает одним и испытанным средством - отчаянным восстанием. Поскольку эхо грозы, раздающееся при жизни, — скверный аккомпанемент всей «партии» бытования, чисто эмпирически нащупывается регламент предсказуемо-оптимального режима взаимоконтактов субъекта и объекта власти. Государство призвано обустраивать (не «упорядочивать» народ, народ призван не бунтовать против своего государства. Поставлять технологию отделения «овец» от «козлиш» в этом деле — составляет неизменную прерогативу «общества». «Общество» — неформальная, свободная ассоциация граждан, единящихся по частным целям. «Государство» отражает позицию универсальною «целого», «семья» — партикулярной «части». «Общество» концентрирует интересы граждански ответственных лиц, не по должности, не по нужде, а по призванию пекущихся об интересах как «целого», так и «части». Имея колоссальные полномочия, «государство» стяжает монополию на социальную инициативу. Дух государственных инициатив р идеале удовлетворяет праву (формальным канонам, социальным универсалиям, внемонопольным в принципе), отвечает национальным интересам, согласуется с народной волей. Третейским судьей, удовлетворяющим адекватность, доброкачественность починов государства, является правовой и народный суд. Правовой — Верховный, Конституционный суд — орган вне- административной юстиции осуществляет не диффузный (суд обычной инстанции), а централизованный контроль правооп- равданности властедействий. Народный суд — независимая, свободная экспертиза масс — контролирует государство легитимацией его предприятий. Государство может многое, но не все. Оно — субъект силы и права, от которых выступает. Между тем сила и право далеко не исчерпывают реквизиты легитимации. Конкурирующие с силой и правом ресурсы легитимации сосредоточены в культуре, патронируются «обществом». Разведение «государства» и «общества» — результат сильного, до известной меры искусственного аналитического приема. В стихии синкретичной социальности общество и государство неразделимы. Государство как институциональная социальность общественно. Общество как организованная, регламентируемая, нормосообразованная социальность государственно. Таков онтологический взгляд на тему. Прагматический взгляд навевает несколько иную картину. Вполне реальное обособление частичных интересов институциональной власти, могущих вступать в противоречие с интересами социального целого, оправдывает дистинкцию государства и общества. Интенция «государства» — обязательность целого, граждан. Интенция «общества» — самодеятельность «части», людей. Осознавая искусственность противопоставления «человека»—«гражданину», «общества»—«государству», подчеркнем все же неоднонаправленность интенций данных образований. Способ оптимизации их взаимодействия коренится в культуре — истории, традиции, нравах, правилах народной жизни. Содержащиеся в недрах народного бытия ценностные устои в принципе ориентируют государство и общество на взаимоучет — синхронизацию и гармонизацию универсальных и партикулярных измерений существования. Переход от «принципа» к «прецеденту» достигается в створе императива: не надо записывать «рациональные» глупости в преобразовательные программы; надо иметь общественно полезные, ненасильственные версии добротной народной жизни. Баланс «общества» и заключается в отстаивании интересов народной жизни перед тоталитаризмом государства и эгоизмом семьи, этакратизмом целого и нарциссизмом части. Плоскость «личность». Человек — элемент общества, государства; поскольку, оказавшись в «изолированном состоянии», он «не является существом самодовлеющим, то его отношение к государству такое же, как отношение любой части к своему целому. А тот, кто не способен вступить в общение или, считая себя существом самодовлеющим, не чувствует потребности ни в чем, уже не составляет элемента государства, становясь либо животным, либо божеством»49. Примат государства перед социализированным лицом сказывается в экстраординарные периоды общественного существования, несущие угрозу бытию целого. Логика выживания целого (нации, государства) подчиняет себе все. В такие моменты она превалирует, она — выше «права отдельного человека на его собственность и личность» 5. В периоды ординарного, не нарушаемого внешними возмущениями существования личность приоритетна, располагает свободой следовать своему «собственному желанию во всех случаях, когда это не запрещает закон», не ощущая зависимости «от непостоянной, неопределенной, неизвестной самовластной воли другого человека»56. Обособлению индивидуального «Я», свободного, независимого, разгосударствленного, способствовали столь заметные социальные превращения, как Реформация и легитимация правовой государственности. Ликвидировав сращение власти с церковью, обеспечив, с одной стороны, десакрализацию государства, а с другой — персонализацию веры, Реформация санкционировала движение в направлении ограничения компетенций государства по регулированию жизненного процесса. Непреходящее завоевание Реформации — эмансипация самодостаточного лица, действующего по личной свободе. Идеология правового государства укоренялась на строгом разведении субстанциональной и инструментальной версии государственного участия. Субстанциональная ориентация отличает Восток, заключается в сакрализации и авторитаризации верховной власти. Инструментальная ориентация сводится к релятивизации власти; институт власти поддерживается в зависимости от успешности выполнения должностных функций. В случае злоупотребления полномочиями, превышения компетенций, нарушения, искажения Закона, предательства дела народа последний наделяется правом выступления против государства (тиранической власти). Идеология правового государства и сцепленная с ней инструментальная версия государственности обогатила общественное сознание комплексом «государство — сфера обслуживания» народа, состоящего из правозащищенных, равнодостойных, исполненных самоуважения лиц. Социальный принцип свободы эмансипированных людей есть неотъемлемое достоинство цивильно продвинутых обществ и институтов. Какой бы привлекательной ни выглядела система, она должна быть отвергнута как несовершенная, уничтожена, преобразована, если она антиличностна. Гуманистическая справедливость устройства нарушается там, где свобода гражданина не соседствует со свободой сограждан. Социальная свобода универсальна. Она изначально привержена неприятию любых типов практики, благоприятствующих укреплению диктата. Справляться с обстоятельствами трудно, их легче анализировать. Анализ показывает: относительной свободы (если, конечно, ее не отождествлять с вседозволенностью, произволом) — этой высшей экзистенциальной ценности — лицо достигает в правовом социуме с развитым в нем автономистским типом сознания. При государственном патернализме с питающим его гете- рономистским сознанием власть, жестко опекая подданных, подчиняет их обмирщению «рационально» задаваемых идеалов, расцениваемых как «высшее для всех благо». Применение категориальной пары автономия (самостийная побудительность) — гетерономия (подчиненность внешним императивам), давно перекрывшей традиционные контексты ее употребления в кантианской философии, вполне оправданно: оно позволяет быстро построить отчетливую картину, получить точные характеристики явлений, более подробное определение которых требует и более сложного, развернутого анализа. Нерв проблемы — в пределах вопроса: в стремлении к счастью, действует ли человек (малая социальность) свободно или подчиняясь институционально-властной государственной (большая социальность) организации? Действительно: как проводим на практике идеал человеческого блага? В свободном движении от «малой социальности» воплощается жизнь в ее обыденно-будничном, простонародном смысле: жизнь — естественный самотек, непреднамеренное течение самой жизни, непарадное, неприподнятое, неосвященное никакими «высокими» целями, «глобальными» предначертаниями, ценностями, приоритетами. «Человек существо легкомысленное и неблаговидное, — иронизирует Достоевский, — и, может быть, подобно шахматному игроку, любит только один процесс достижения цели, а не саму цель. И кто знает... может быть, что вся-то цель на земле, к которой человечество стремится, только и заключается в одной... беспрерывности процесса достижения, иначе сказать в самой жизни, а не собственно в цели, которая, разумеется, должна быть не что иное, как дважды два четыре, то есть формула, а ведь дважды два четыре есть уже не жизнь... а начало смерти»50. В принудительном движении от «большой социальности» воплощается дидактическая диктатура, социальный полицеизм. «Полицейское государство» есть «не только и даже не столько внешняя, сколько внутренняя реальность, — отмечает Флоров- ский. — Не столько строй, сколько стиль жизни... «Полицеизм» есть замысел построить и «регулярно сочинить» всю жизнь народа и страны, всю жизнь каждого отдельного обывателя ради его собственной и «ради общей пользы» или «общего блага». «Полицейский» пафос есть пафос учредительный и попечительный, и учредить предлагается не меньше, чем всеобщее благоденствие и благополучие, даже попросту «блажество»51. Апелляция к «рационально» задаваемому «благу» людей — химера, уязвимая с той стороны, что никто за человека не может решить, в чем его истинное благо. Подобная апелляция, следовательно, механизирует личность, она не учитывает, что нельзя формульно (доктринально) рассчитать, что такое «благо- разумность». Осыпьте человека «всеми земными благами, утопите в счастье совсем с головой, так, чтобы только пузырьки вскакивали на поверхности счастья, как на воде, дайте ему такое экономическое довольство, чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать, кушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории, — так он вам и тут, человек-то, и тут, из одной неблагодарности, из одного пасквиля мерзость сделает. Рискнет даже пряниками и нарочно пожелает самого пагубного вздора, самой не экономической бессмыслицы, единственно для того, чтобы ко всему положительному благоразумию примешать свой пагубный фантастический элемент. Именно свои фантастические мечты, свою пошлейшую глупость пожелает удержать за собой, единственно для того, чтоб самому себе подтвердить... что люди все еще люди, а не фортепьянные клавиши»52. Баланс личности — при лояльном отношении ко всем единицам социальности (общностям, обществу, государству) — в отстаивании самостоянья, недопущении подмены самодостаточного, живущего по своим целе-ценностям «Я», манипуляторским «МЫ», безликим, формульно-бездушным, зависимо-клавишным, поддержании своего статуса величины постоянной, не элемента толпы, не тасуемой в колоде карты в максимально полной, широкой, глубокой самореализации. Баланс власти. Институционально поддерживая собственность, обеспечивая влияние, конституируя статус, власть ре1улирует бытие целого (ввиду структурированности социосферы) в некотором горизонте — правовом, политико-культурном поле53. Сила власти не в силовом оснащении, а в действенности, мобилизующей участие. Участие же производно от народоориентированности правления, которое, стимулируя состояние удовлетворенности существованием, создает предпосылки режима власте-законопослушного гражданства. Крепость власти в суверенности и народности, умении грамотно проводить, отстаивать интересы нации, отражать тенденции почвы, соблюдать права человека. Властный суверенитет. Без суверенной власти нет и не может быть национального государства; может быть марионеточная, декоративная, квазигосударственная, внешне инспирированная конструкция. Суверенитет един и неделим, принадлежит нации. Дробление субъекта власти в делах суверенитета неуместно: и лицо (монарх) и корпорация (олигархия) способны проявлять себя и антигосударственно, и антинационально. Только государственный народ, всегда следуя высшему интересу, почитает, отстаивает свободу, целостность, независимость, неделимость как первостатейные политические ценности. Суверенитет есть верховная, нефрагментируемая, легитимная монополия власти на всевозможные инициативы на конкретной занимаемой данным народом государственной территории. Апология подобной монополии как атрибуции суверенитета содержится в мно- ,горазличных нормативных теориях власти от разработок легис- тов (Гуань Чжун, Шан Ян, Хань Фэй и др.) до построений теоретиков естественного права (Боден, Гоббс, Руссо и др.). Опус- к.1Я детали и сосредоточиваясь на сути дела, правильно констатировать: отношение суверенитета поддерживается исключительным правом государственного народа (выступающего от его имени и по его поручению органа власти безотносительно к форме державности) на а) законотворчество; б) легитимацию властных акций; в) отправление верховной власти; г) обеспечение политической независимости, территориальной целостности, социально-культурной самобытности. Суверенитет безнадежно утрачивается при фрагментации державного тела, феодализации территорий, параллелизации власти и парализации верховной власти в случае несоблюдения любого из обозначенных пунктов. Суверенитет укрепляется такими действиями движимой национальными интересами власти, как: отлаживание управления (ликвидация конкурирующих, дублирующих органов); создание работоспособных исполнительных вертикалей; укрепление армии (упразднение негосударственных вооруженных формирований); запрещение непатриотичных партийных, общественных объединений; пресечение анархизма, сепаратизма, изоляционизма, местничества, удельности; введение прогосударственной цензуры; консолидация духоподъемными, мощными единитель- ными ценностями. Идея суверенитета национального государства неотчуждаема, абсолютна — именно эти свойства сообщают дееспособность борьбе с националистическим радикализмом (политическим сепаратизмом) всех мастей. Государство, указывает Кельзен, есть высший, конечный порядок, высшая конечная цель, высшая ценность; в противном случае оно не есть суверен — гарант собственной целостности, независимости, самостоятельности. Теоретически адекватное толкование суверенитета государства корректируется практическими реалиями: часть суверенитета верховной национально-государственной власти передается наднациональным политическим, экономическим, финансовым организациям (НАТО, ЕС, МВФ, МБРР и т.п.). Причина — в обострении глобальных проблем и необходимости интеграции усилий их решения; фактической неспособности национальной власти снимать конкретные остроты военного, хозяйственного, социального, культурного порядка; информатизации; интернационализации средств массовой коммуникации; интенсификации роли международных учреждений (прежде всего ООН) как механизмов регулирования государственного строительства; демократизации решения проблемы прав человека; выработке сдержек и противовесов, дифференциации, плюрализации властей; прогрессе местного самоуправления. Все эти тенденции, говоря слогом Руссо, «делают из суверенитета какое-то фантастическое существо, сложенное из частей, взятых из разных мест»54. Тем не менее суверенитет не эфемерен; он вещь реальная, в конечном счете выражающая абсолютное, обусловленное целью самого государства требование внешнего и внутреннего полновластия — единого и неделимого верховенства государственной власти з пределах государственной территории. Сказанное разрушает взгляд на федеральное государство как на плюралистический союз суверенитетов. Государственный суверенитет универсален. Член федерации — государственно не суверен в обозначенном выше смысле полноценной всеобъемлющей государственной суверенности. Последнее, понятно, хорошо представлял Сталин, в апреле 1918 г. говоривший: «федерализму в России... суждено, как в Америке и Швейцарии, сыграть преходящую роль к будущему социалистическому унитаризму»55; «стране нужна сильная общероссийская власть... Создание местных и областных суверенных органов власти параллельно с властью центральной означало бы наделе развал всякой власти». «Индивид суверенен над собой, — замечает Фоллет, — пока он соединяет воедино гетерогенные элементы своей натуры. Два человека суверенны над собой, пока они способны сделать из двух одно целое. Группа суверенна над собой, пока она способна создать одно целое над несколькими или многими людьми. Государство суверенно... постольку, поскольку оно имеет власть и силу создать одно целое, в котором живут все. Суверенитет есть власть, порожденная полной независимостью и осознающая себя в качестве таковой»56. Утрата суверенитета властью влечет распадение национального государства. Национальные интересы. Высшие ценности, приоритеты национально-государственной жизни, аккумулирующие социальный, культурный опыт народа как единой исторической общности и концентрирующие базовые понятия перспектив, условий национально-государственного процветания народа в сообществе народов. Национальный интерес выводится не из частичных общественных сфер (экономика, политика, право), а из органических проявлений народной жизни, корневых основоположений, тенденций, устоев национально-государственного существования. Некогда Гегель сомневался, знает ли народ, чего хочет: соответствующее знание, де мол, «есть плод глубокого познания и проникновения, которое именно и не есть дело народа». Не обинуясь, скажем: чего хочет народ, он знает. Как знает, какова желательна жизнь, живущий. Как жить? Во имя чего жить? — вопросы непраздные, непередоверяемые. В створе их снятия — реальное бытие, всецело творимое народом. Давно принадлежит прошлому теория героев и толпы, игнорирующая существенно народный строй жизни и оттого утрачивающая нечто весьма важное, — чувство позитивной действительности. Народ не темен, не отстал, не консервативен в противостоянии цивилизованной в себе и для себя сущей «разумной» воле, стяжающей право распоряжаться народом, декретировать жизнь командирскими окриками «Сарынь на кичку!». Никакого дирижизма ввиду народа нет. Носитель «всемирно-ис- торического» сознания применительно к национальной государственности — Отечеству, Родине, Стране, Нации — не «просвещенный авангард», а народ, интересы которого святы. В обители народа, как и Юпитера, нет ничего низкого. На этом основании: 1. Требует забвения тактика псевдоинтеллигентского сознания, в соответствии с приемами сюрреалистического подхода развенчивающая народ в качестве раба. Послушать иных, так российский народ — «потомственный раб, с удовольствием впитавший в свою генетику нормы раба-отца и раба-деда»57. Отчего же у россиян рабство в крови? Выдавливать раба, как известно, надлежит не из народа, а из себя. Дело, разумеется не в народе, а в преобразовательном зуде, не дающем покоя не в меру разгоряченным головам, возомнившим себя отцами-покровителями народа, знающими, что ему нужно, что с ним делать. «Всякое слово, получающее место в лексиконе языка, есть событие в области мысли», — настаивал В. Жуковский. Слово «раб» в отношении российского народа, как и любого народа вообще, не может получить места в лексиконе языка и, следовательно, стать событием в области мысли по тривиальной причине — самоочевидной деменции. Для любителей «рационально» планировать народную жизнь в качестве «сна без продолжения» любой народ «объект», «раб», требующий оформления. В России традиции такого рода отношения к народу, к несчастью, распространены. Довольно указать, что монархия Петра, окрыленная высокими целями: «попечение о всеобщем благе подданных», «чтобы они более и более приходили в лучшее и благополучнейшее состояние», — жизнедействовала как вполне школьное, учебное заведение, — «Петр смотрел на государство как на учреждение образовательное, просветительное и исправительное, действующее принудительными средствами даже тогда, когда речь идет о человеческой душе и ее духовных потребностях»58. Итак, подобные традиции ясны, сильны, но почему они верны? Недооценка народа, скудоумная сама по себе, в итоге дискредитирует не народ, а «рациональные» прожекты народной жизни. В этом контексте слухи о рабстве россиян сильно преувеличены. Вспомним Фридриха II, под конец жизни отчаявшегося: «мне надоело царствовать над рабами». Такое — по адресу не «отставших, поросших мхом» россиян, а вполне «продвинутых, просвещенных» немцев. 2. То, что сообщает нации величие — способность найти себя в прошлом и отразить себя в будущее, — принадлежит к народно-эпическим пластам, национальной космографии, поставляющей стержневые символы мира. «Мы родились, а на Земле уже есть Шекспир», — замечала Ахматова. Мы пришли в мир, а в народном сознании он уже задан. Национальные интересы обязывают обеспечивать самоценность народной жизни, которая должна расти. Все, не обслуживающее ее рост, — антинародно. В таком расположении приоритетов сказывается примат национального над властным. В задачу выступающей от имени государства исполнительной власти входит практическая апология национальных богатств, к ним относятся: — статус: поддержание, укрепление национальной государственности (ср. с Беловежским сговором, когда три деятеля далеко не исключительного калибра разрушили веками управляемую державу); — жизненное пространство: планетарный актив страны (ср. с ратификацией в феврале 1997 г. Конвенции ООН по морскому праву, повлекшей отказ от суверенитета России над колоссальной территорией Северного Ледовитого океана); — граждане: попечение подданных (ср. с теперешним прозябанием подверженных депопуляции россиян, не говоря о брошенных на произвол судьбы, дискриминируемых этнических русских, проживающих в ближнем зарубежье); — финансовые активы: наращивание капиталов (ср. с непродуманной политикой а) кредитования бывших республик СССР, задолжавших нам 20 трлн рублей; б) проведения взаимозачетов с европейскими странами — то же невыгодное соглашение 1987 г. между СССР и Великобританией, по которому СССР отказывался от материальных ценностей в Великобритании, а та погасила советский долг по ленд-лизу. Пикантность в том, что нам были должны 1 млрд дол., а мы 220 млн дол. Занимательная арифметика); — культура: поддержка производства и воспроизводства общенациональных духовных ценностей (ср. с прогрессирующей девальвацией отечественного искусства, образования, воспитания); — хозяйство: протекционизм национальным производителям (ср. с отличающим наши дни проникающим структурным, отраслевым национальным промышленным кризисом). Атмосфера всеобщего опошления народной жизни при откровенной бездарности правительства, к сожалению, — печальная реальность бытия отечественного, пребывать в котором позволяет разве что сила духа, вера в народ, наше светлое будущее. Императивы почвы. Есть универсальное ядро культуры — общезначимое наследие, достояние, поддерживаемое, внедряемое в цивилизационный оборот взаимоконтактами представителей человечества (географические открытия, торговые пути, индустриализация, массовая коммуникация), однако нет единой культуры для всех народов. В основных регистрах (практическая, духовная, пракгически-духовная деятельность) жизневоспроиз- водства каждый народ созидает национальное бытие по-своему. К примеру: в аграрных обществах горизонтальные связи слабы; сильные центральные вертикали гарантируют удержание в составе империй аборигенных периферий; развитие горизонтальных связей в империях обостряет противоречия регионов; традиционные общества державно крепки, цельны, но не инновационны (исключение — Япония, сумевшая почти идеально совместить цивилизационную традиционность с инновационностью); массовое общество культивирует не индивидуальную свободу, а безликую власть; в России «вся наша администрация и общественный строй — явный неприятель всему, что есть художество, — начиная с поэзии и до устройства улиц» (А.К.Толстой). Натура народа, национальное — сквозит и дышит во всем, что опровергает возможность каких-то типовых проектов социального устроения. От экономики: «тезис об унификации мира на базе западной экономической системы как закономерном итоге единого и непрерывного процесса развития человеческой истории приводит к грубейшим искажениям фактов и к поразительному сужению исторического кругозора» (Тойнби). До политики: откуда следует всеобщность западной либеральной демократии, трактуемой как «совершенно-окончательная» форма правления? Иран, Ливия политически самоопределились через оппозицию Западу; Япония существенно трансформировала западную модель демократического либерализма и т.д. Возникает, таким образом, проблема согласования национально-государственного и цивилизационного, просто никогда не решаемая. Методологической предпосылкой корректного подхода к ней выступает требование соблюдения специфики почвы. Абстрактно, казалось бы, чего проще: изучи порядок продвинутой страны и перенеси его на ниву отеческую. Практическое приложение, однако, результатов подобных изучений, как свидетельствует опыт, ведет к мученичеству; попытка воодушевить заимствованиями массу бесплодна59. Немалые усилия правительства, указывает Данилевский, безрезультатны, «где цели его... противны народному убеждению... где народ относится к его целям совершенно равнодушно... Пример множества учреждений, реформ, нововведений, оставшихся мертвою буквою, пустою формой без содержания, хотя против них не только не было активного, но даже и пассивного сопротивления, а было только совершенное равнодушие, безучастное к ним отношение» демонстративен60. Любая крупномасштабная государственная трансформационная акция, дабы не выродиться ни в суесловие, ни в социотрясение, требует быть согласованной с modus vivendi значимых социально-политических статусов: — Цивилизация: державно Россия—Запад со времен Петра, но по жизненной инфраструктуре (положение народа, уровень гражданственности, культура производства), цивилизационно Россия — не Запад. Последнее усилено большевистской модернизацией, предусмотревшей промышленный рывок на фоне консервации цивилизационных институтов. Разрыв индустриальнос- ти, государственности и цивилизованности все увеличивался. Пропасть между ними росла. Индустриальность и государственность неизменно превозмогали культуру, образование, гражданственность, социальный прогресс, — иными словами: подтачивали цивилизованность. Нарыв прорвался в перестройку, не укротившую противостояния реформы цивилизации. — Державность: государственная организация наций, как правило, недробима. Русское же национальное государство неустойчиво, непрочно, распадалось в XII в., в Смутное время XVI—XVII вв., в октябре 1917 г., в августе 1991 г. Хронополитическая (числовая) ритмика отечественной истории такова, что циклы силовых волн выражаются (приблизительно) показателем 192 года. Берутся лишь три характерные точки: государственный форсаж в деятельности Ивана IV, Петра I, большевиков. Интересно, что все фазы национальной государственности — вечевая, соборная, единоначальная, полицейски-бюрократичес- кая, тоталитарная — отличает несопряженность. Непродуманные, импульсивные интервенции государства в жизнь необдуманно сбивали хронополитические зависимости. С позиций хрономодулей жизненные циклы социальных явлений количественно (статистически) регуляризованы. Фаза подъема процесса занимает 27% длительности цикла; фаза стабилизации — 41%, фаза упадка — 32%. Доля переходного периода между качественно разнородными фазами развития около 25%61. — Территория: релевантно правило Милюкова о запаздывании исторического развития в движении с Запада на Восток. Освоение пространств, обустройство, создание инфраструктуры осложняются сопротивлением более сурового климата, окружающей среды. Производство единицы ВНП у нас по определению более затратно сопоставительно с западноевропейскими реалиями (так, на выпуск единицы животноводческой продукции в России в 40 р. тратится больше энергии, чем во Франции, хотя дело, разумеется, не столько в климате, сколько в технологической культуре). - Культура: «Нужно отказаться, — замечает Дюркгейм, — от весьма распространенной еще привычки судить об институте, обычае, нравственном правиле так, будто они были дурны или хороши сами по себе и благодаря самим себе для всех социальных типов без различия»62. В случае России обоснованно развивать модель евразийности с особым культурно-ценностным типажом, выраженным в терминах евразийской идентичности. - Экономика: хозяйство России никогда не было встроено в мировую производительную систему, имеет свои ритмы развития. подчиненные чередованию крайних состояний в смене революционных реформационных накатов контрреволюционными откатами, — военный коммунизм — НЭП; центрально-адми- нистративная система — хозрасчет; стагнация — перестройка, — в пределах форсмажорного ритма жизни. — Народ: Россия в развалинах, сожалел Флоровский, разбито, расчленено ее державное тело. Взбудоражена, отравлена, потрясена русская душа, проходит по мытарствам огненного испытания — и там перегорает, переплавляется. «Доколе?» — камертон отечественной жизни. Государственность зиждится на сплочении элементов народа. У нас же история национальной государственности — мартиролог бесконечных конфронтационных альянсов интеллигенции и народа — против власти; власти и народа — против интеллигенции; интеллигенции и власти — против народа. Королевства могут рушиться, конституции умирать, но народ должен жить вечно. — Геополитика: поддержание силового баланса. Разрушение популярного еврокоммунизма — синтеза западной социальной практики и социалистической идеологии проводилось по двоякой причине. Он не устраивал Запад как популярный антикапи- талистический проект. Он не устраивал коммунистическую ортодоксию как нетрадиционный недостаточно социалистичный проект. Западная Европа отстаивала нерушимость капитализма, Восточная Европа боролась с ревизионизмом за чистоту рядов, незыблемость коммунизма. Пребывать между молотом и наковальней без ущерба для себя продолжительно невозможно. Общими усилиями справа и слева еврокоммунизм был похоронен. Права человека. Пожалуй, впервые проблема прав человека получила развернутую тематизацию в трагедии Софокла «Антигона», где мощь самоутверждения жизнедействующего лица вступила в антагонизм с общественным установлением. Лицо как гражданин имеет правовой статус, опекаемо, подзащитно, однако лишь в случае правообязанности. Всякий подрыв последней, чреватый правоотступничеством, раскручивает железный маховик возмездия. Возникает коллизия лица — государства. Но если государство, не создавая рая, все же уберегает от ада, — как в щепетильных вопросах судьбы, прав человеческой личности защитить лицо при его соприкосновении с адской машиной государства? Решение, не найденное в эпоху Софокла, находимо в принципе. В ординарные отрезки жизни права человека приоритетны над законами государства. В основе такой трактовки идея неотчуждаемости естественных прав личности, на кои не могут посягать ни народ, ни закон, ни государство. Трактовка эта, очевидно, существенно лимитирует проявления государственного суверенитета вплоть до возможности вмешательства во внутренние дела государства. Производится это в опоре на «экстерриториальные» гуманитарные ценности, поднимающие реальные права человека выше формального уважения, соблюдения национально-государственной независимости (доктрина ОБСЕ). Вопрос прав человека следует трактовать широко — в створе возможности полноценной самореализации личности в грани цах (этнического, национально-государственного, политического) социального целого. Здесь подлежит оценке уровень совершенства, зрелости общественного устройства, нереактивного к запросам, потребностям, озабоченностям отдельного гражданина, степень участия государства, общества в судьбе личности. Другими словами, требует квалификации мера приобщенности социума к высотам гуманитарности, сказывающаяся в воплощении прав и свобод человека (декларируемых законами, пактами) в реальной государственно-правовой практике. Поскольку в совершенствовании человеческого общежития нет никаких начал заранее установленного масштаба, речь идет только о том, чтобы в контексте весьма (порой кричаще) несовершенной жизни обеспечить некий абсолютно обязательный набор социальных гарантий свободного, достойного развития любого индивида безотносительно к особенностям политико- экономического, организационного, правотворческого, правоприменительного порядка государства. Элементы такого рода набора фиксируются принципом уважения основных прав и свобод человека, включенным во Всеобщую декларацию прав человека, принятую в 1948 г. ООН. В кругу данных прав — комплекс прав по поводу гражданства и его изменения, право на убежище, право на защиту своих и чужих прав и интересов, право на социально-политическое участие, свободу убеждений, объединений, передвижения и др. На уровне национальной государственности права и свободы лица отображаются конституционным статусом гражданина (юридически свободная, полноценная личность, обладающая социально-политическими правами) и обеспечиваются установленным (в идеале не разрушительным, а уведомительным, регистрационным, инициативным) регламентом реализации. На международном уровне права и свободы лица гарантируются коллективными санкциями, помимо общества, в обход национального государства восстанавливающими элементы реального права посредством привнесения их извне. Возвращаясь к исходному, резюмируем. Понятие баланса власти вполне может быть передано сентенцией Септимия Севера, наставляющего сыновей: «живите дружно, обогащайте солдат, не обращайте внимания на остальных». Что, собственно, советуется? 1. Не допускать междоусобиц, раскола высшего административно-бюрократического эшелона. 2. Удовлетворять запросы «человека с ружьем», не допускать пикировку власти с силой. 3. Управляя, не натягивать вожжи, не насиловать народ, не тащить в «идеальное» состояние массового человека; народ прожектерски не интегрируемая масса, не докучает власти, пока власть не разрушает здоровой естественной самоорганизации народного жизнетока. Баланс территории. Политическое вещество, по аналогии с биотой взятое в целом, как известно, консолидируется в некую структурированную оболочку — политосферу63. До недавнего времени в ее толковании доминировали два конкурирующих подхода — географическое направление, редуцирующее политическую жизнь к натуроморфной основе, и социально-политическое направление, выражающее существо политических процессов в качественном языке обществоведческих умозрений. Ни редукционизм, ни отрешенное конструирование в понимании многомерной политико-социальной реальности состоятельными не являются. Возникает необходимость нахождения адекватной семантической основы, поставляющей надежные начала концептуализации явлений политосферы. Говоря кратко, подобной основой выступает количественно детализируемая система взглядов, осуществляющая симбиоз натуралистических, исторических, цивилизационных, этнокультурных, идео- кратических определений. В истоках такой линии — мальтузианство, исключающее качественную созерцательность, и модели классиков геополитики, вводящие в политологические рассмотрения хорологические зависимости. Остановимся на последних. Характер государственности помимо исторических, национальных, политических, хозяйственных, социальных, культурных детерминаций определяется природной средой, географическим положением конкретных социумов. Основания государства, отмечал Монтескье, всегда соответствуют «физическим свойствам страны, ее климату — холодному, жаркому или умеренному, — качествам почвы, ее положению, размерам, образу жизни ее народов — земледельцев, охотников или пастухов, — степени свободы, допускаемой устройством государства, религии населения, его склонностям, богатству, численности, торговле, нравам и обычаям; наконец, они связаны между собой и обусловлены обстоятельствами своего возникновения, целями законодателя, порядком вещей, на котором они утверждаются»64. Положительная теория средового (географического) фактора применительно к государственности поставляется политической географией и геополитикой. Политическая география, выделяя относительно однородные участки политических ландшафтов, проводит политоморфоло- гическое районирование, отслеживает причины варьирования (интенции, интенсивность) политических процессов в зависимости от территориальных локалов (политопов). Геополитика синтезирует рельеф и ценности, просматривает связи пространственных конфигураций с реальной политической активностью, устанавливает корреляции пространства с национально-государственными параметрами, расценивает протяжение через призму его сращенности с цивилизационным состоянием народа. Политические структуры, таким образом, погружаются в фазовое пространство, описывающее их поведение в терминах ко- ординатно-испульсного многообразия. С позиций учета регионального местоположения, планетарного расположения стран в мир-системе государства подразделяются на теллурократии (континентальные державы, проводящие материковое расширение — колонизацию — пространств сухопутным путем) и талассократии (морские державы, ведущие захват территорий водным путем). Теллурократии враждуют с теллурократиями: Германия с Францией, Россией; Польша с Россией; талассократии — с талассократиями: Англия с Испанией, Голландией. (Иные подходы, отстаивающие идеи, будто талассократии воюют с теллурократиями и всегда побеждают, беспочвенны, основаны на передергиваниях фактов, очевидных подтасовках, натяжках, недоразумениях. Не Англия победила Францию, а Россия. Не Англия и США выиграли войну у Германии, а Россия.) Центральная роль во всех страновых пикировках отводится сильным державам, обладающим двойной принадлежностью к теллуро- и талассократиям. Это — США, Китай, Германия, Россия. Без их участия ни один сколько-нибудь серьезный вопрос мировой гегемонии, стратегического лидерства не может ни ставиться, ни решаться. США — обладатель капиталов, баз данных, технологий. Китай — средоточие колоссальных людских, естественных ресурсов. Германия — мощный центральноевропейский лидер. Россия — невзирая на затянувшуюся промышленную стагнацию, индустриально продвинутое государство, великая держава, стяжающая 1/8 планетарной суши. Ключевая географическая, геополитическая партия России на земном шаре нашла достойное рефлективное отображение в концепции хартленда65. Хартленд — осевая зона, костяк, стержень, сердцевина мира — сосредоточивает внутреннее пространство Евразии (Центральная, Восточная Европа, Россия, Тибет, Монголия). Хартленд опоясан великим морским путем мира, начинающимся во внутренних и окраинных морях Старого Света, проходящим через Средиземное, Красное море, Индийский океан, прибрежные моря Дальнего Востока и заканчивающимся в Охотском море. К морскому пути прилегает разделяющий его с хартлендом римленд — концентрическая буферная зона, включающая Западную Европу, Ближний Восток, Турцию, Иран, Афганистан, Китай, Восточную Сибирь, Аравийский, Индийский, Бирмано-Сиамский полуострова66. Просматриваются два стратегических варианта развития: либо хартленд (теллурократии) давит на римленд, подминая страны внутреннего полумесяца — Финляндия, Скандинавия, Турция, Китай; либо римленд (талассократии), играя на противоречиях Германии — России, России — Китая, сжимает, теснит хартленд. В качестве естественных следствий подобной картины Россия стремится добиться партнерства с Центральной Европой, Дальним Востоком; США стараются заполучить монополию в западной полусфере, создать плацдарм (трансатлантические, транстихоокеанские базы) для доминирования в римленде с целью экспансии в Центральную и Восточную Европу, на Дальний Восток. Из несколько абстрактной конструкции хартленда применительно к геостратегической ситуации России аналитически получаем вполне верифицируемые, добротные максимы: 1. Нельзя сужать континентальный массив; геополитически противопоказано дробить хартленд, потворствуя вовлечению осколков дробления в зону влияния римленда (ср. с постсоветской геопланетарной конфигурацией, где вновь возникшие независимые государственные образования — бывшие республики СССР втягиваются в поля притяжения непророссийски настроенных региональных лидеров). 2. Блок с восточным соседом всегда выгоден западному партнеру по хартленду (Германии выгоден союз с Россией, России — с Китаем). 3. Недопустимо разъятие пространства хартленда с блоком западного и восточного соседа без России (охват России с западного и восточного концов). Соответствующее франкирование предпринято в рамках тройственного союза по геополитической оси Рим—Берлин—Токио, как бы перекрывавшей хартленд. Ввиду прямой угрозы национальной безопасности последовал логичный ответ: Россия пыталась вклиниться в альянс держав оси, а по провале попыток вступила в антигитлеровскую коалицию. Панорама блокообразования, открывающаяся с вершин России, выглядит как множество потенциальных союзов государств: — Севера против Юга — расовая консолидация индустриально развитых белых стран против промышленно отсталых желтых и черных стран, объединение национальных мегаполисов против этнического гетто, автохтонов метрополий против аллохтонов колоний; — Западной Европы и России против Центральной Европы — реставрация антигерманского альянса в противовес гегемонии Германии в Центральной Европе и мире; — Центральной, Западной Европы и России против США — антиатлантистский пакт против американского глобализма; — Западной, Центральной Европы и США против России — сценарий продвижения НАТО на восток с ущемлением российских интересов. Антиципируя худшее, надлежит приступить к активному разыгрыванию континентальной карты, для чего форсировать: — освоение северо-востока страны — воскресить проект Бадмаева, вдохнуть новую жизнь в незавершенный проект БАМа; — усиление позиций на западном театре — реконструкция Архангельского порта, строительство терминала в Кронштадте, прорубка шоссейного коридора через Польшу в Калининград; — восстановление хартленда через обязательный союз с Белоруссией, Казахстаном, Киргизией; — выход к теплым морям Юга — нормализация отношений с Украиной, установление партнерства с Ираном против Турции, с Афганистаном против Пакистана; — укрепление стратегического тихоокеанского флота, обеспечивающего присутствие в ATP. В пятом томе сериала — книге «Реформы и контрреформы в России» говорилось о порочной черте отечественной истории, где практикуется укрепление власти в обмен на сдачу пространств. Между тем баланс территории заключается вовсе не в сдаче пространств, а в их укреплении. Сужение территории не фундирует власть, напротив, фундирование власти наращивает территории. В переживаемый момент своего бытия человечество вступило в фазу серьезного испытания потребительской стратегии существования. Базирующийся на индустриализме, нещадной эксплуатации природного тела цивилизационный проект вестерна дает сбой. Истончение жизнепитающей среды, подрыв органических источников воспроизводства, включая воду, почву, атмосферу, животное разнообразие, ставит человечество на грань катастрофы. Экологический, экономический, духовный кризисы подвели к пониманию, что индустриализм и консьюмеризм слишком своекорыстны, как некие глубинные ценности не обеспечивают выживания. Проект вестерна в масштабах человечества ни в коем случае не всеобщий. Если он находит воплощение в благополучнейшем отсеке мирового сообщества, то исключительно благодаря экспансии — финансовой, информационной, технологической, военной, — влекущей цивилизационные конфронтации и разломы. С учетом сказанного мир не един — есть страны-доноры и страны-реципиенты, откуда следует, что с Западом, питаемым иными фрагментами мира, невозможно интегрироваться всем — нечего будет потреблять. На основании изложенного, естественно, возрастает ценность натуральных богатств, — территории становятся первейшим и крупнейшим достоянием наций. Коммунисты развалили Восточный блок, демократы — СССР, играющие с огнем этнократии патриоты грозят развалить Россию. Бездарной сдаче пространств, манипулированию территориями должен быть положен однозначный конец. Великобритания при выходе из имперской фазы сдала заморские территории, но даже в мыслях не имела трансформировать статус примыкающих пространств (Северной Ирландии). Сходная асимметрия проступала во Франции в отношении Алжира и внутренних ав- тономизирующихся провинций. Аналогично в Испании относительно заморских владений и той же страны басков. Примеров достаточно для заключения: статус прилегающих к метрополии пространств не модифицируется. У России нет резервных (заморских), предназначенных для сдачи территорий. У нее есть лишь собственные территории, заселенные этнически гетерогенными россиянами. Великобритания распалась как империя, но не как государство. Россия оформлялась как империя, но территориально не может быть развалена как империя — это означало бы для нее распад государства. Франция могла вывезти из Алжира этнических французов. России некуда (и незачем) вывозить этнических (есть-ли такие в качестве «чистых» вообще?) русских. Неразрешимая, казалось бы, проблема имеет решение во взгляде, вводящем многозначительную благотворную динамику приоритетов: Россия не империя русских, а сильное (имперское) государство россиян; граждане его всецело заинтересованные в укреплении государственности, идут не против русских, а с их участием ко всеобщему блату, верша желательную для всех новую державную судьбу. Высшая цель гражданственности в территориальном вопросе — сохранение и укрепление целостности, которая в своем предельном прочтении, понимании представляется самоцелью. Она преследуется ex definitio a tout prix. Через призму данного тезиса практическая политика руководства СССР и России до августа 1991 г. оценивается однозначно. Бездарное правительство, де- реализованное маниловскими прожектами общеевропейского дома (марионеточный президент СССР), свободной демократической России (недееспособный президент России), не имеет права бросаться историческими территориями, миллионами сограждан. Геополитические ниши, государственный идентитет, национальные интересы — категории не чиновные, а народные. Только народ, а не прикормленная внешними, бездумно подыгрывающая этническим, региональным внутренним элитам корыстная бюрократия имеет прерогативу распоряжаться национальной территорией. Здесь именно тот случай, где проступает примат народного над государственным (властно-должностным). Не иллюзорная европейская идея, о которой Достоевский проницательно говорил: «Они поняли... что \fl>i знаем и понимаем все европейские идеи, а что они наших русских идей не знают, а если узнают, то не поймут... Кончилось тем, что они прямо обозвали нас врагами и будущими сокрушителями европейской цивилизации. Вот как они поняли нашу страстную цель стать общечеловеками»67, — должна движить политикой. Ею должна движить вполне реалистичная русская (российская) идея — идея не заемного идеала, а собственного национального благосостояния. Российское государство как народный союз с явно народоориентированными проявлениями власти и права должно озабочиваться перспективой России не как европейского, а прежде всего как национального государства. С этих позиций поставгустовские (1991 г.) геополитические реалии не получают и никогда не получат народной легитимации. Национальное достоинство немцев, ущемленное Версалем, восстановлено к середине 90-х годов. Немцы ждали около 75 лет. Сколько потребуется для восстановления национального достоинства россиян, ущемленного Беловежским сговором, покажет история. Интерпретатор свободного склада подытожил бы: идеал государства — державное состояние, где согласно балансам народа, власти, территории уютно, достойно, привольно живется как всем, так и каждому. Преуспевает народ, вольготно чувствует себя этнос, не сковано в самореализации законопослушное лицо. Верно. Остается лишь прояснить конкретные пути достижения этого состояния. Традиции нужно критиковать, а не уничтожать. Квалифицируем традиции задания совершенной жизни, привлекая мысль Саллюстия, того, чего никогда не было, но того, что всегда есть. Социализм. Социализм как коммунистическая доктрина — популярное социально-политическое учение, изложенное на языке, не предполагающем количественных детализаций. Основу моделирования общественных тенденций в нем составляет прогрессизм — презумпция устойчивого, динамичного, восходящего развития социума к тем или иным базовым ценностям. В соответствии с этим учением последними выступают: при коммунизме принцип «от каждого — по способностям, каждому — по потребностям», а при социализме — «все во имя человека, все для блага человека». Первым, усомнившимся в значимости качественного конструирования общественного состояния, был Мальтус. Английский священник остро поставил проблему планетарных (ресурсных) предпосылок социотворчества. Он, правда, ошибся в конкретных расчетах соотношения роста производства продуктов питания (арифметическая прогрессия) и населения (геометрическая прогрессия), но был прав в самом стремлении квантифицировать обществоведческие рассуждения. Несмотря на то, что это произошло довольно давно, социалистическая доктрина по сей день является преимущественно качественной. Иными словами, она не сбалансирована ни с технологическими, ни с экологическими, ни с геополитичес кими реалиями. Исторический опыт свидетельствует, что ни одна из ценностей, провозглашенных социалистическими, в СССР не была материализована Средства производства были отчуждены от народа (огосударствлены). Производительные силы — из-за атрофии рычагов стимуляции и мотивации труда — не развиты. Плановость обернулась диктатом центрального администрирования, ведомственности. Научно-технический прогресс не был согласован с системой хозяйства. Благосостояние граждан не росло. Равное право на социальное участие отрицалось номенклатурной практикой. Подлинного народовластия достичь не удалось. Права человека не соблюдались. Одним словом, позитивная история развеяла миф о социализме как постоянно прогрессирующем во всех сферах бескризисном социуме. Производительные и гражданские рецессии оказались здесь столь же реальными, как и при иных типах политической организации. Из совокупной практики социализма — от фабианской до революционно-демократической — заслуживают внимания прежде всего следующие идеи: продуктивной коллективной собственности; народной демократии; социального патронажа. Для их полноценного применения, разумеется, требуется предать забвению наиболее догматические элементы доктрины: цивилизационное путеводительство общества со стороны пролетариата; ставку на затратную, неэффективную и жесткую технологию решения социальных задач — революцию; всестороннее обобществление труда и производства. Социализм в нынешнем понимании — разновидность конституционно-правового государства, где установки демократии распространяются и на политико-правовую и на социально-экономическую сферу. Правовое государство. Оборотом «правовое государство» обогатил тезаурус Моль68. Отвлекаясь от нормативистского отождествления государства и права (правонеоформленных государств не бывает), отметим, что как исполненная пафосом гуманизма доктрина правового государства в части выработки рецептуры совершенного общественного состояния предполагает — ограничение государственной власти правом; — верховенство права над государством; — конституционно-правовые гарантии свободы индивидов (коллективов), невмешательство власти в сферу неотчуждаемых прав человека. Правовое государство изначально противостоит патриархальной, патримониальной, полицейской, деспотической государственности69, вводит примат частного права над публичным (исходные самоограничения государства перед гражданином). В качестве некоего индивидоцентричного идеала модель правового государства безусловно заслуживает внимания. Небессмысленна она и как техника осуществления, обеспечения правовой безопасности лица, оказывающегося один на один с формальной чиновно-бюрократичной машиной государства. Социальное государство. За формой гражданской демократии, соблюдающей законные права и свободы членов общества, — социальное государство как вариант обеспечения условий самоопределения человека не только на основе права и личной безопасности, но и при помощи установления гарантий социально обеспеченного существования. Симбиоз правового и социального государства — современные высокоразвитые демократические страны. В теоретико-модельном плане об аналоге их рассуждал Кистяковский, вводивший сочетание «социалистическое правовое государство», в котором правовой строй совмещен со справедливыми началами социального общежития70. Культурное государство. Наиболее совершенный, социальносправедливый строй. Соединяя демократию, права и социальные обязанности, представляет форму сообщества свободных, равноправных, зрелых и обеспеченных граждан. Задачу создания такого государства в России ставили веховцы, движущую пружину реформирования страны в этом направлении видевшие в творческой, созидательно-государственной, гуманной, умственно развитой, смотрящей на жизнь открытыми глазами интеллигенции71. Такой интеллигенции, очевидно, еще предстоит народиться. Динамика государства. В естественной эволюции государства проступает правило возрастания политической упорядоченности, граждански-представительного начала. Догосударственное состояние — деспотическое общение — потестарная власть, опирающаяся на прямое, непосредственное могущество. Государственное состояние — политическая организация, основанная на кодификации норм, формализации взаимообяза- тельств и их исполнения72. Государственное состояние неуклонно эволюционирует по линии смягчения, нейтрализации политарных — силовых выбросов государственности. Последнее воплощается в непременном демократизирующем дроблении статусов власти и социальности. Статус власти: деспотия (тирания) — абсолютизм -- полицеизм — конституционность — правовой строй — социальное государство — культурное государство. Статус социальности: лицо — корпорация — сословие — этнос — нация. Однако полагать, будто в своем развитии государство с необходимостью проходит отмеченные стадии роста вплоть до отличающейся наибольшим совершенством фазы культурного государства, было бы столь же верно, сколь и ошибочно. Во-первых, речь идет об идеальных моделях, а значит тенденциях, которые сами по себе автоматически не материализуются. На многочисленных извивах истории часты выпадения, уклонения, попятные движения, реставрации. Во-вторых, в согласии с заложенной Мальтусом, классиками геополитики количественной культурой вопрос динамики, перспектив объемных социальных форм всегда требует обсчета, увязываний с геопланетарным потенциалом. Здесь оказывается, что для обеспечения движения человечества по магистрали материальной зажиточности, социальной справедливости, политической отрегулированности натуральных источников не хватает. Прогрессистский порыв возвести «здание государства исключительно на принципах разума» (В. Гумбольдт) идейно и психологически привлекателен. Вещь в том, что он несбыточен. Созиданию счастливого (совершенного) общества препятствуют естественные возможности: развитые страны не имеют ресурсов, развивающиеся страны — капиталов. Не впадая в апокалиптику, отметим крайнюю актуальность специальной рефлективной проработки мировой ситуации fin de siecle. Контрапункт жизни составляет реальность: наше существование оплачивается тем, чего мы безвозвратно лишаемся. Ломаются природные основы бытия, разрушается естественная среда обитания. В такой обстановке усиливается геополитическая неоднородность мира: увеличивается конфликтогенность в отношениях между относительно незаселенными странами — обладателями сырья, запасов, угодий, неосвоенных территорий и всеми остальными, в первую очередь перенаселенными странами. Утрачивает справедливость положение: будущее за высокими технологиями. Применительно к дефицитному миру оно корректируется так: будущее за высокими технологиями, оседлывающими естественные ресурсы. По мере убывания последних ценность их (безотносительно к технологиям) стремительно возрастает. Сверхценность дефицитного мира — жизненные пространства, неуспевшая стать историей география. Борьба за нее составит осевой аспект блокообразования, регионального взаимодействия, международной жизни. Не идеология, не экономика, не культура будут яблоком раздора в действительности. Им будут относительно разреженные, неосвоенные, незаселенные жизненные пространства. Силовые противоборства между нациями-го- сударствами расположатся поблизости от них. Это и будут потенциально горячие точки мира. Не погружаясь в данный интригующий сюжет, еще ожидающий своего освещения, в створе нашей темы выскажем только две мысли о государственности вообще и отечественной государственности в частности. 1. Конъюнктурные марксистско-ленинские квалификации государства как «суррогата коллективности», «нароста на обществе»73 располагаются за горизонтами здравомыслия, научной весомости, концептуальной трезвости. За чертой ratio и марксистско-ленинская же утопия сокрушения государства под напором непосредственной демократии трудящихся. Перед лицом перспективы глубоких геополитических разломов, обострения борьбы дифференцированных по национально-государственному признаку сегментов человечества за жизненные пространства выступать с программой отмирания государства значит впадать в слабоумие. То, что позволяет народам выживать в ужесточающихся условиях усиливающейся конкуренции, — есть держава, мобилизующая, согласующая действия масс государственная организация. Управление людьми не может быть заменено управлением вещами. Тем более далеко не в радужном гряду щем. На этом основании в противоположность марксистско- ленинским грезам убывания роли государства по мере исторического развития мы формулируем закон возрастания роли государства в современном мире. Национальное государство осуществляет контроль природных богатств; оно снабжает народы гарантиями выживания. 2. Российской государственности хватит одерживать победы над здравым смыслом. Пора начинать жить национальными интересами. Россия — уникальное национально-государственное образование, уникальное своим натуральным богатством, колоссальностью. Процент освоенных территорий у нас ничтожен, мы доминируем на 1/8 планетарной суши. Вместо того, чтобы использовать свою исключительность природного монополиста с пользой для себя, мы просаживаем принадлежащие нам сокровища. Наша интеграция в мировое хозяйство выглядит как практика сырьевого разбазаривания. Это аксиоматично: экспорт чистого (необработанного) сырья убыточен. Прошедший 1996 год не только сохранил, но и усугубил сырьевую структуру отечественного экспорта. Доля топливно-энергетического комплекса в общем объеме поставок составила около 50%, доля экспортируемого металла примерно 15%, тогда как доля машин и оборудования приблизительно 9%. Принятая нами экспортная политика сбивает мировые цены, способствует перераспределению доходов не в нашу пользу. А ведь разведанных запасов той же нефти осталось на 43 года. Еще немного и в мире установится новый порядок — без великой России с Россией сырьевым донором. Завещанное нам предками обязывает. Мы не выполним своей гражданской миссии, если не сделаем необходимых выводов, не положим в основание жизни иную стратегию — стратегию национального величия, подобающую богатейшему, мощнейшему государству. Метафизика государства. «Наука не учит ни о ценностях, ни о целях», — свобода от последних, составляющая пафос стандартной социально-политической теории (СПТ), формирует влиятельную интенцию на толкование феноменов социосферы как чисто «природных явлений». Оформление теоретической со- цио-логии, в духе соответственных директив рассуждает J1. Гумп- лович, оплачивается ясной ценой — выдворением из рассмотрения индивида. В фокусе внимания СПТ — не напряжение участков мировых линий человека, а динамика групп, удовлетворяющая законам натурального мира74. Аналогична позиция Дюркгейма, всей объективистской школы, поднимающей на щит «типы», «факторы», «коллективы» и гиперболизирующей редукционистские методики фиксации материала. Апелляция к «натурализму», «объективизму» навеяна тенденцией использовать в рассуждениях приемы точных наук, дабы строить, получать каноническую теорию. Однако: теорию чего? Общества без жизнедействующей личности? Полноценной модели (онтологии) подобного общества (истории, цивилизации, государства) задать невозможно. Естественный предел редукционизму (в лице натурализма, объективизма) полагает двойственное движение: от параметров предметной среды, сопротивляющейся деперсонализации, и от способов рефлексии Я-содержащей, субъектнесущей реальности. Каждый умирает в одиночку. Оттого социология смерти невозможна (есть хронология смерти). Жить в одиночку нельзя. Оттого социология жизни возможна. Вопрос в том, как ее развертывать в качестве теоретичной и одновременно смысложизненной. Стандартная СПТ достижением такого единства не озабочивается. Выбор делается в пользу «теории» с конструированием чего-то действительности чуждого, к ней не причастного. В принципе: стоит ли страшиться фиктивных конструкций? Фиктивность — общее и непреодолимое место теории. Та же механика изучает не реальные события-вещи, а поведение искусственного объекта — материальной точки. Допустима ли аналогия для искомой социо-логии? Однозначно нет: социальная среда личностна, персоналистична и как таковая должна находить адекватное рефлексивное воплощение. Если социальная жизнь складывается из «самости», «жизни» и «жизни самости», то данные слагаемые не подлежат устранению из теории. Возвращаясь к сказанному, понимаешь, как ошибался Гум- плович, утверждая, будто, скажем, образование государства — «природный процесс», результат животной борьбы за выживание75. Подобная этатогенетика, конечно, возможна, но что в ней глубокого? Метафизика социальности должна отвечать глубине осмысливаемой в ее горизонтах предметности. Дьявол скрывается в мелочах. «Нога познающего неохотно вступает в воду познания не тогда, когда та грязна, но тогда, когда она мелка», — точно высказывает Ницше. Мелководье стандартной СПТ проявляется в задании узкой фундаментальной схемы, вводящей как гипотезы существования, онтологические допущения, так и «пункты сосредоточения» мысли, системы отсчета интерпретативной деятельности. Одномерность онтологии сказывается в элементаризации социальной реальности. Из множества факторов, участвующих во взаимодействии, выпячивается на поверхности лежащая группа причин, которая наделяется исключительностью. К примеру, истоки олигархии выводятся из количественной определенности социального вещества: когда численность организации превышает фиксированный уровень (возрастает с 1000 до 10 ООО единиц), начинает-де действовать «железный закон» концентрации власти Михельса. Теоретикам невдомек, что в том же количественном интервале способна материализоваться не олигархия, а демократия, отменяющая близлежащую идею «давление власти на землю — камертон истории». Нечто сходное уместно адресовать марксовой мысли изоморфности способов производства и народонаселения: каждому «исторически особенному способу производства... свойственны... особые законы народонаселения»76. Откуда вытекает: относительное перенаселение при капитализме обусловливается спецификой капиталистического накопления — пролетариат, «производя накопления капитала, тем самым в возрастающих размерах производит средства, которые делают его относительно избыточным населением. Это — свойственный капиталистическому способу производства закон народонаселения»77. Тогда как при социализме, где якобы полная, оптимштьная занятость, получаемая в качестве следствия рационального ведения хозяйства, достигается благоприятная динамика численности населения. Нет и еще раз нет. Законы народонаселения не изоморфны характеру производства. Хорошо известно, что в слаборазвитых странах рождаемость выше, так же, как выше детская смертность (в бывших социалистических странах оба показателя были выше, чем в странах капитализма). Кроме того, имеются демографически разреженные ареалы (Россия), а есть перенаселенные области (Фергана), государства (Китай, Индия), регионы (Европа). Одноколейность интерпретативного процесса просматривается в презумции «рациональности» организации мира. Как уточняет Фома, «человеческий закон имеет характер истинного закона в той мере, в какой он соответствует разуму: при подобном подходе он с очевидностью выводится из вечных законов». Идея разумности устройства оправдана по части общего противопоставления общества природе: в первом в отличие от второго действует не стихия, а порядок, закон, регулярность. «Владыки! Вам венец и трон Дает Закон — а не природа». Отсюда соблазн прямой импликации применительно к нашей отечественной ситуации. Помните: «Послушайте, ребята, Что вам расскажет дед. Земля наша богата, Порядка в ней лишь нет». Введи порядок, регуляризуй, все и устроится, образумится. Так ли? Допущение рациональности мироздания встречает три возражения. Общее — отрицание разумности исторического универсума. Выразил его Гуссерль: «поскольку вера в абсолютный разум, придающий смысл миру, рухнула, постольку рухнула и вера в смысл истории, в смысл человечества»78. Особенное — отрицание разумности российского исторического космоса. Сформулировал его Белинский: ...«все русское может поддерживаться только дикими и невежественными формами азиатского быта»79. Единичное — отрицание разумности социальности через противопоставление логизма эстетизму истории. Провел его Герцен: «я не верю, чтоб судьбы мира оставались надолго в руках немцев и Гогенцоллернов. Это... противно исторической эстетике»80; а также: «горе бедному духом и тощему художествен- 00 ным смыслом перевороту» . Итак, «жизнь имеет свою эмбриогению, не совпадающую с диалектикой чистого разума»81. Saltus mentis от «жизни» к «рациональной жизни» несостоятелен. Предпосылка «разумно организованной истории» проходит по такому уровню абстракции, который исключает эмпирическую критику. Означает ли сказанное, что есть «жизнь» и отрешенная от нее «рациональная организация» жизни? Недвусмысленно и определенно мы готовы признать: означает. Если исключить полулегендарные прецеденты вечевого непосредственно демократического процесса, выражающего ценности живущих людей и достигаемого на узком плацдарме полиса, несомненно, нигде не найдешь примеров жизнеориентированной политики. Имманентной страховки от генерации жизненных аномалий политика (государственная, институциональная, социальная, словом, — публичная сфера) не имеет. Тот же Аденауэр победил на выборах под лозунгом «Достаточно экспериментов!». От одного общественного урочища к другому мы идем не выверено, конвульсивно. Связность разума и сущего (мира) — капитальнейшая тема, упаковывающаяся в вопрос: в чем скрытая телеология социального (публичного) состояния? Человек разумен. Так. Но строит жизнь не по ratio. Несовпадение одного (жизни) и другого (ratio) давно и откровенно выявлено в понимании. Сошлемся лишь на Канта: «Проблема создания государства разрешима, как бы шокирующе это ни звучало, даже для дьяволов, если только они обладают рассудком»82; и Менделеева: «Боюсь больше всего преобладания между членами Государственной думы теоретиков, будут ли они из либералов или из консерваторов, и боюсь потому, что, любя свои созревшие мысли более всего окружающего, они должны предпочесть идейное жизненному, а в законах... (да и не в них одних. — Авт.) это вредно и допустимо лишь в малой дозе»83. Зазор между жизнью и ratio. Имея рассудок, возможно создать государство, но как добиться, чтобы не было государства дьяволов. Имея мужей ученых, возможно наводнить ими институты, но как добиться их (институтов) жизнесопряженной, а не отрешенной деятельности. Гарантии. Проблема в них. Для уяснения путей самоопределения деятельности в мире по созиданию приемлемых фигур жизни очертим круг полномочий ratio в обеспечении salus populis. Оперативный простор применения ratio составляет трехмерное пространство с осями: постановка задачи (1 измерение) — разработка решения (2 измерение) — преобразование реальности (3 измерение). Присмотримся к ним более пристально. 1 измерение: поскольку восприятие действительности окутано облаком нерациональных пресуппозиций — нерефлектируе- мых пред-усмотрений, пред-мнений, веровательных интенций, идеально-хилиастических схем, полноценное проявление ratio здесь невозможно. 2 измерение: ratio поведенчески двойствен, он — субстанционален и функционален. Получив задание, он постигает сущность и формулирует технологию воздействия на познанную природу вещей. 3 измерение: внедрение технологии сообразно расстановке сил, влиянию событий, игре случайностей, балансу условий. 1 измерение внерационально по генезису, 3 измерение нерационально по конъюнктурному статусу. До-действие и собственно действие с реверансами в область пред-действия и после-дей- ствия — за пределами ratio: по крупному счету они вне компетенции теории, научной мысли. Стихия ratio — не цель (1 измерение) и не ценность (3 измерение), а промежуток, связывающий цель с ценностью через субстанциальную технологию, фундированный проект деятельности. Цели и ценности (1 и 3 точки) — выбор демона, не без некоторого сарказма акцентировал Вебер. Язва в том, что, подобно двум мертвым крайним точкам в движении маятника, не описываемым аппаратом механики (неинтересным ей как теории), в предельном выражении цель и ценность — такие же мертвые для теории точки. В триаде «цель—средство- ценность (результат)» наука поглощена опосредованием — средством. «Начала» и «концы» не подвластны науке. Она занята «серединой». (Хороша традукция с современной космогонией, в качестве отправной точки космической эволюции допускающей экзотическую «сингулярность», далее — отработанный аппарат модели Большого взрыва с разбеганием галактик (эффект Доплера), наконец, — фактический отказ от тематизации «конечного пункта» расширения.) Некритическое раздвижение сферы полномочий ratio с приданием ему статуса главного агента устроения посторонних для него областей повлекли крайне опасную практику расколдова- ния мира, жизни сугубо рациональными рычагами науки, техники, бюрократии. Метафизической апологией универсальности ratio как инструмента творения жизни выступил гегелевский панлогизм, объявивший государство (монополиста на институциональную побудительную и принудительную инициативу в социуме) концентратом разумного. С этого момента социальное устроение замысливалось и протекало как разумно-государствен- ное устроение. Разумное, ибо шло по накатанной колее субстан циально-функциональных проектов. Государственное, ибо шло по этатистским методикам активного государственного участия. Возвеличение ratio неожиданно обернулось превращенной практикой социального насилия от имени ratio. Без всяких нарочитых мазков и предвзятых красок — разум и насилие оказываются на одной доске, бок о бок; они принадлежат друг другу. Основания для столь вызывающей мысли поставляют сокрушительные свидетельства самой жизни. Взять Руссо с его идеей допустимости принуждения к свободе от имени пос- тигнутости условий ее воплощения. Посылки Summum bonum отчуждаются от человека. Носителем их становится не он сам, не бог, а приходящий некто. Задается новая сценическая обстановка для драмы жизни с непривычным декором — к рампе выдвигается полномочный герой, от имени «научно обоснованного» всеведения насильно тянущий куда-то в «светлое грядущее». Немудрено, что из гуманиста Руссо произрастает Сен- Жюст, мародер и висельник по поручению чаемого, желанного, идеального будущего. Позиция «извне» относительно жизни кощунственна, насиль- на, питает всегда затратную программу «мирового скотопригоньев- ска» с жестким распределением ролей массы, толпы, стада и поводырей, бестий, вперед смотрящего, всезнающего, просвещенного авангарда. Проект репрессивного облагодетельствования человечества не фантасмагория, это — трагедия нашего времени, трагедия жизни, в которую вносят мечту, как «весь мир содрогнется, сбросит с себя ветхую оболочку и явится в новой, чудной красоте». А итог? Итог — хор давящего кошмара, тот же символ — знамя, только смоченное собственной кровью. Нельзя от высоты идеала «есть друг друга и не конфузиться». Нельзя в погоне за совершенным утрачивать «тонкое, великолепное чутье — к боли вообще». Требования идеала духоподъемны, и характер их исполнения не может быть жалким. Встречу с желанным не может сопровождать чувство «только-то!». Идеал самоценен постановкой. Он располагается в плоскости не идеологии прямого действия, а идеологии будирования. «В то, что есть, не нужно верить, но то, во что верят, должно быть», — говорит Гегель. Что значит «должно»? Как именно? Наш ответ — не через действие, а его инициацию. Как действовать от имени идеала — неведомо. Сверхзадача — ставить и ставить вопрос, побуждать. Нужно адресоваться к нему каждый день, каждый час, каждое мгновение. Нужно, чтобы он не давал покоя. Тогда мечта сбудется, намеченное достигается. Иначе — не живопись, а «фабрикация украшений», не труд любви и правды, а практика исторических коновалов. Непонимание регулятивной природы идеала, некритическая его онтологизация породила чудовищную культуру горячечного социального трансформизма. Один и тот же удар по одному и тому же ранимому месту — удар по естественному самотеку народной жизни, — вот что дала культура неуемного (идеалом инспирированного) преобразовательства. Для иллюстрации довода произвольно, почти наугад возьмем несколько случаев отечественной истории. 1921 год. Оболваненная большевистской пропагандой Красная Армия (КА) начала революционно-завоевательный поход против Европы. Под лозунгами «Даешь Варшаву! Даешь Берлин»,«Германский молот и русский серп победят весь мир» пошел натиск на старое, прошлое. Под польской столицей, однако, КА разгромлена. 18 марта между Россией, Украиной, Польшей подписан Рижский мирный договор, по которому Россия уступала Польше западную Украину, Западную Белоруссию, выплачивала контрибуцию в 30 млн золотых рублей. 1921 год. Признание Ленина: «Мы думали, что по коммунистическому велению будет выполняться производство и распределение. Если мы эту задачу пробовали решить прямиком... лобовой атакой, то потерпели неудачу»84. 1931 год. Директива Сталина: «Максимум в десять лет мы должны пробежать то расстояние, на которое мы отстали от передовых стран капитализма. Для этого есть у нас все «объективные» возможности... Пора нам научиться использовать эти возможности. Пора покончить с гнилой установкой невмешательства в производство. Пора усвоить другую, новую, соответствующую нынешнему периоду установку: вмешиваться во все»93. Каков принцип сущностных революционных вмешательств в жизнь? Французская революция «обогатила» социальную технику гильотиной и тройками ОСО, успешно перенятыми большевиками. Ленин теоретически подводил под социалистическое строительство базу диктатуры — ничем не ограниченной, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненной, непосредственно на насилие опирающейся власти85. В концепцион- ных штудиях, правда, имелся разброс: то диктатуру осуществляет партия, руководимая дальнозорким ЦК из 19 человек,86 то волю класса-гегемона проводит диктатор, который «иногда один более сделает и часто более необходим»87. Предел неопределенности положил Сталин, подведший фундамент диктатуры лица под строительство социализма на практике. Получилось как у Платонова: грамм наслаждения на одном конце уравновешивался тонной могильной земли на другом. «Золотое правило» революционного устроения жизни — террор, репрессии, высокий потенциал насилия. «Буржуазия убивает отдельных революционеров, — наставлял Зиновьев, — мы уничтожим целые классы». 9 августа 1918 г. вышел декрет Совнаркома с указанием: «Всех подозрительных в концлагеря». 30 августа того же года начался массовый расстрел заложников. В рекомендациях Минюсту Курскому глава правительства проводит мысль «открыто выставить принципиальное и политически правдивое... положение, мотивирующее суть и оправдание террора, его необходимость... Суд должен не устранить террор... а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас»88. Насильственное устроение не может не прибегать к карательным действиям госмашины, — какова связь вывода с задачами социологии, функциями ratio, метафизикой истории, назначением государства? Связь одного с другим самая непосредственная, прямая: деятельность обслуживающих жизнь инстанций не может идти под девизом «жизнь в том, что она исчезает». В этом суть. Острый вопрос — как этого добиться? На уровне абстрактных решений есть ответ в виде императива: искомое социальное состояние (демократия, свобода, парламентаризм, конституционность, права человека и т.п.) реализуется там, где за ним «решительная воля нации не дать править собой как стадом баранов»98. Следовательно, счастье народа в руках его. Между тем ввиду нередкости раскола государства и народа, окрашивающего цвет жизни последнего в тона трагической обреченности, всплывает поставленная выше проблема гарантий: народу, дабы заявлять волю, нужно создать для того соответствующие (легитимные, институционные, процессуальные и т.д.) условия. Народ говорит тогда, когда его слышат и слушают. Признание люфта в соприкасании государственной и народной воли наводит на необходимость фронтальной рефлексии — что вообще делают и призваны делать государство и народ в ткании материи позитивной жизни. В плане обозначения нашей линии воспроизведем тезис о наличии двух типов социальности — большой и малой. Большая социальность — политическая зона: множество институтов, полномочных должностных учреждений, административных функций, властных организаций. Это — государственно-публичная сфера. Малая социальность — неполитическая зона (невзирая на ее прозрачность, допускающую проникание публично-госу- дарственного по каналам семейного права, социального патронажа и т.д.): совокупность неинституциональных реакций, приватных утверждений, эгоистических мотиваций, индивидуальных решений. Это — частная сфера. Залог успеха большой социальности, олицетворяемой государством, в минимальном вмешательстве в малую социальность. Малая социальность — святая святых личности, неприкасаема, самоценна. К примеру, государство озабочено искоренением нищенства. Его участие здесь сводится не к запретам (запрещать просить милостыню — этим ничего не решить), а к наращиванию соцобеспечения, программ материальной и моральной поддержки населения. Если же человек хочет нищенствовать, этому не противостоять: «Нищие в равной степени свободны ночевать под парижскими мостами» (А. Франс). В свободе можно искать лишь свободу, иначе найдешь рабство. Баланс малой и большой социальности — нерв социального устроения, стержень метафизики истории, общества, государства. Любое трение между ними чревато эксцессами. Когда большая социальность наступает на малую, жизнь погружается в грех и зло, становится печальной по тщетности, мелкой по форме, убогой по содержанию, смешной по завоеваниям. В сумерках кратократии (автократизм, этакратизм, тоталитаризм) реализация личности (самости, таланта, требующего выхода) нарушается. Обратимся к Пушкину: «Черт догадал меня родиться в России с душою и талантом» (письмо жене 18 мая 1836 г.) Обратимся к А.К. Толстому: «Если бы перед моим рождением господь бог сказал мне: «Граф, выбирайте народ, среди которого вы хотите родиться!» — я бы ответил ему: «Ваше величество, везде, где вам будет угодно, но только не в России! Когда я думаю о красоте нашего языка, когда я думаю о красоте нашей истории... мне хочется броситься на землю и кататься в отчаянии от того, что мы сделали с талантами, данными нам богом!» (письмо Маркевичу 1869 г.). Когда малая социальность наступает на большую, человек распоясывается, утрачивает порядок, обретает охоту жить без логарифмов по одной свободной воле своей, наступает смута. Такое было в период складывания земского государства, в рамках которого крепость целого достигается удалением негосударственных элементов (тех же казаков) на окраины. В результате «вольные» люди пошли на государство. Точно описал этот процесс С. Соловьев: «Образовалась противоположность между земским человеком, который трудился, и казаком, который гулял, противоположность, которая необходимо должна была вызвать столкновения, борьбу. Эта борьба разыгралась в высшей степени в начале XVII века в так называемое Смутное время, когда казаки из степей своих под знаменами самозванцев явились в государственные области и страшно опустошали их»89. Из смуты, как известно, Россия вышла не земской, а дворянской (бюрократической). Интервенции целого (государства) в малую социальность вызывают кризис жизни лица. Интервенции части (слоя, гражданина) в большую социальность вызывают общенародную смуту. В любом случае деформация существования, крах ожиданий, невыносимость бытия. Значит, в жизни нужно поддерживать жизнь, а не реализацию схемы (обмирщение программы, ре- I формы). «Наши души развратились по мере того, как шли к совершенству... науки и искусства»90, — констатировал Руссо. Развратились. Почему? Потому что за инструментальностью одного и другого утратилась, исчезла жизнь. Предметом упований стало безоглядное «улучшение» исходного, изменение по научным, но не утвержденным жизнью методам. Прозорливый выбор никогда не был так необходим, как сегодня. Выбор не в смысле ставки на отдельный компонент диады «наука — жизнь», а в смысле сомнения относительно состоятельности опекунской позиции науки по поводу жизни. Мир артефактов и артеактов переродил человека. Человек умеет сейчас лишь заводить машины. А там они идут дальше сами, — «идут, идут и давят человека»91. Дерево приносит плоды, когда не болеет. Жизнь счастлива, когда не искажена ratio. «Только правильное разумение жизни, — отмечает JI.Толстой, — дает должное значение и направление науке... Не то, что мы называем наукой, определит жизнь, а наше понятие о жизни определит то, что следует признать наукой. И потому для того, чтобы наука была наукой, должен быть прежде решен вопрос о том, что есть наука и что не есть наука, а для этого должно быть уяснено понятие о жизни»92. Жизнь не духовное подполье, не беззаконничество, не бунтарство. Жизнь есть воспроизводство самой жизни (вследствие ее самоценности и самоцельности) в медленных и наиболее добротных компактных и миниатюрных трудах по содержанию дома, поддержанию потомства, выживанию. Жизнь есть самотек существования в повседневной самоочевидной рутинности малой социальности. Вторгаться туда нельзя. Всяк живет, как может, по своему разумению приоритетов. И имеет на то права, данные ему природой (раз он живет) и цивилизацией (раз он живет в специфичном социально-историческом, политико-государствен- ном локале). Мудрость государства, институтов — не мешать, не нарушая естественного тока «медленной», «малой» жизни, сдерживать скоропалительную инициативу. (Вспомним запоздалое прозрение «Не сметь командовать!», оказавшееся невостребованным.) Говоря грубо, любая внешняя (государственная) инициатива для просточеловека не только не понятна, но и вредна, — связана с покусительством на размеренный, налаженный, подкупающий привычностью стиль жизни. Любой реформатор в глазах лица из народа — прожектер, добивающийся то невозможного, то своекорыстного. Как у А.К.Толстого: «...России предстоит, Соединив прошедшее с грядущим, Создать, коль смею выразиться, вид, Который называется присущим Всем временам...» Таким образом, первый случай — волюнтаристские посягательства на жизнь (малую социальность), плодящие зло. Модель самодержавной (кратократической) верховной власти трагична. Тяготеющий к ней Борис признается у Толстого: «От зла лишь зло родится — все едино: Себе ль мы им служить хотим иль царству — Оно ни нам, ни царству впрок нейдет!» Самовластья кара — распаденья общего (малой и большой социальности) исход. Трагическая вина Иоанна, по Толстому, — «попрание им всех человеческих прав в пользу государственной власти» (малая социальность приносится в жертву большой)93. Конфронтация двух типов социальности, как отмечалось, в державной плоскости дает неустойчивую фигуру. Трагическая вина Федора — «исполнение власти при совершенном нравственном бессилии»94. Вариант, когда оснастка представителя малой социальности не достигает до понятия репрезентанта социальности большой. «Умирай вовремя», — советует Ницше. В государстве (большая социальность) страшен не демон, а серость, убожество. Облачаясь в тогу носителя ответственности, верховной власти, представитель малой социальности берет на себя функции выразителя социальности большой (роль государственного мужа). Это под силу далеко не всякому. Об И.П. Шуйском Толстой говорит: «Такие люди могут приобрести восторженную любовь своих сограждан, но они не созданы осуществлять перевороты в истории. На это нужны не Шуйские, а Годуновы»105. Борис Годунов личность сильная, достойная выступать от имени большой социальности, но не настолько, чтобы отрешиться от непродуманных интервенций в историю (соблазн перестройки мира по своему «разумному» плану). Побеждает не «бремя долга, но радость игры» (Савинков). И это печально. Второй случай — предсказуемость поведения властной организации на базе отказа от «научно обоснованных» интервенций в историю, жизнь при соответствии личностных качеств представителя малой социальности требованиям к ставленнику социальности большой. Это — раритет власти, носитель которой, избегая вопрошаний: «Я царь или не царь?», подводит действия под цензуру жизненной культуры. Жизнь, регулируясь автономными целями и ценностями, при всех починах становится лучше. Данный редкий случай достигает синхронизации малой и большой социальности, обмирщаемой активности лица и совокупного результата истории. Здесь: «Деяния и помыслы людей Совсем не бег слепой морского вала. Мир внутренний — и мыслей, и страстей Глубокое извечное начало. Как дерева необходимый плод, Они не будут случаю подвластны. Чье я узнал зерно, знаком мне тот, Его стремленья и дела мне ясны». (Шиллер) Не о жалкой апатичной венценосности, не о кротком постничестве на троне, а о выверенном творении жизни по ее внутренним целям и ценностям, подводимым под описываемый случай, должна учить социо-логия, историософия, метафизика государствен ности.