Всякая цивилизация — социальный порядок — складывается, поддерживается в истории программами воспроизводства. Вычленение существа программ позволяет дифференцировать природу цивилизаций. В традиционной цивилизации превалирует охранйтельная доминанта, сфокусированная на сакральном (власть, бог), преодоление традиционности связывается с гуманитарным поворотом в культуре, позволяющим человеку принять на себя безусловное. В последнем, кстати, — непреходящее от явления в мир Христа — бога, ставшего плотником, взявшегося за обустройство, устроение. Аналогично Петр — тронодержатель, помазанник божий, подобно первосвященнику, взявши пилу и топор, произвел переворот: плотницкое воплощение повлекло обмирщение власти, ускорило синтез земного и небесного, а с ним — выход из традиции. Петровский “Регламент”, подмечает Флоровский, содержал программу отечественной реформации на праве личного участия, действия, в коих — ревизия традиционной ориентации на охраните льство, квиетизм (ср. с выработкой идейных оснований модернизации в мусульманских странах. В той же Малайзии перед широкой социальной трансформацией проведена санация духовности, согласно которой не Аллах, а путь к Аллаху задает экзистенциальный канон. Аналогично ранее реформировавший Турцию Кемаль Ататюрк в ликвидации султаната сделал ставку не на “правоверного”, а на “гражданина”). Все средства “слабы против страсти "пытать и толковать от себя", со дня на день неуловимо распространявшейся”5, — указывает Самарин. Личностное самоутверждение на базе индивидуального, человеческого как метафизический устой, неканоническая нравственность, свобода выбора означает десакрализацию социальной жизни, создает предпосылки выхода из традиции. Так культура побуждает к развитию цивилизацию. Разруха от мозгов. Как человек думает, так и живет. Как живет, так и производит. Выше утверждалось, что опыт ценностного оправдания глубины, самодостаточности человеческого, личностного, эмансипируя его от сакрального, абсолютного, породил инновацию. Рычаг инновационности — модернизационность, воплощаемая в череде стадий наращивания индустриальности (материальное воспроизводство), светской гражданственности (социальное воспроизводство), экзистенциальной реализуемости (персональное воспроизводство) в совокупном жизневоспроизводстве, до недавних пор выступала индикатором цивилизационного прогресса. Между тем выяснилось: модернизационная программа пролонгации цивилизации несостоятельна, Туликова. Доказательства ничтожности жизни — примеры, подтверждающие ее величие. Показатели вырожденное™ индустриальной цивилизации — ее достижения в лице антропогенного Молоха, разрушающего среду обитания человека. Своекорыстный индустриализм и консьюмеризм рубят корень, питающий цивилизацию — биосферу, технологическое воздействие на которую уже в 2 раза превысило допустимую норму. Сказанное обостряет проблематику локальных цивилизаций, уклоняющихся от магистралей общечеловеческого движения. Применительно к пониманию цивилизационного статуса России намечаются линии. 1. Россия вышла из традиционной цивилизации, но не вошла в инновационную. Причина — отсутствие метафизического, нравственного оправдания модернизации. Чем более развита цивилизация, тем менее она привязана к территориальному (российская цивилизация располагалась на трех континентах, а что вышло?) и тем более привязана к человеческому фактору. Человеческое же начало в российском опыте редуцировано, подмято державным началом. В России в целом, действительно, условия хозяйствования скверные. Но чем лучше они в Израиле, культивирующем пустыни, солончаки? Дело не в географии, а в человеке. В Пскове и Латгалии география одна, — производители разные. Основания различия в этосе, навеваемом культурой. Российская культура безличностна, неперсоналистична. Это первое. Александр Невский, закрывая окно в Европу, повернулся к монголам. Отечественная церковь с московского княжества стала рабой государя. В нере- формированном православии нет четких норм, канализирующих ток жизни. Посему церковь у нас не пасет паству, не сеет разумное, доброе, вечное. Это второе. Как итог — ущемленный, не- раскрепощенный человек с притупленной производительностью. Ввиду сказанного Россия квалифицируется как несамостоятельная цивилизация, пребывающая на перепутье инновационного Запада и традиционного Востока (какого — Ближнего, Дальнего, Христианского, Мусульманского, Иудейского?) и дрейфующая в зависимости от обстоятельств (вмешательства государства) то в одну, то в другую сторону. 2. Россия не Европа. Если это так, в чем причина неудовлетворенности, ностальгии? Много ведь в мире неевропейских стран. Размышлявший над ситуацией Данилевский проблематизировал наличие разлома между Россией и Европой. Но, будучи естественником, он обсуждал предмет как географ. Суть дела заключается в том, что, включаясь в Европу географически, цивилизационно Россия не-Европа. Последнее представляет объект озабоченности, учитывая высокую цивилизационную консолидированность Европы в границах продвинутого комфортного образа жизни. Поскольку он расценивается стандартом существования, ставится задача соответственного устройства России в согласии, сопряжении с законами, устоями Запада. Это — типичный проект вестерна, обанкротившийся в нынешней реформационной эпопее России. 3. Россия не цивилизация, а становящееся образование, желанная модель мира в будущем. Европа акцентирует “цивилизацию”, Россия “культуру”. Европа бездуховна, формалистична, расчетлива, переживает кризис ценностной подкладки своего бытия. Россия духовна, однако увязла в отрешенных спорах. Запад имеет конкретные заслуги в технологиях налаживания жизни, смазываемых финалом — всеобщим нравственным оскудением, мещанством. Россия — не пересадочное растение, произрастающее на обочине Европы. Ей надлежит вымостить свой высокотехнологичный, но вместе с тем светлый, морально нетоксичный путь утверждения. Тело Запада, душа России, прагматизм и духовность — магистраль будущего. Ни одна из охарактеризованных линий не выглядит адекватной. Первая — ввиду соображений фактуальных: ни Запад, ни Восток как ареалы цивилизации однородностью, единством не отличаются. Россия же в истории выработала оригинальный цивилизационный типаж, удаляющий и приближающий ее одновременно и к Западу и к Востоку (страновая отсталость, преодолеваемая мощными модернизационными рывками: внедрение западных индустриальных технологий посредством восточной социальной организации). Сопоставимая с Западом по индустри- альности, Россия отстает от него институционально; сопоставимая с Востоком институционально, она обгоняет его индустриально. Можно ли иначе в Евразии в масштабах 1/6 или 1/8 планетарной суши, односложно сказать невозможно. Вторая — ввиду соображений практических: откровенная, безоглядная вестернизация для российских реалий исконно означает насилие, депопуляцию, кризис. Так было при Петре, большевиках, несостоявшихся либерал-демократах. Входить (во имя чего?) в Европу такой ценой у нас нет ни средств, ни сил, ни возможностей. Третья — ввиду нереалистичное™. Россия — культурная ветвь Запада, — мотив заманчивый, сколь и известный. В его идейных истоках — “третий завет”, “Евангелие Святого духа” (Мережковский), “Философия общего дела” (Федоров), “всемирная отзывчивость” (Достоевский). Сближение западного с российским с фронтальной его духовной редактурой носит волевой и метафизический характер. Говоря кратко, православная этика (инспирируемая ею человеческая солидарность, коллективизм, общее спасение и т.д.) не универсальна ни для поликонфессиональ- ного, полиэтнического мира России, ни тем более европейского мира. Между тем от особой цивилизационной (не мессианской) роли России отказаться нельзя. Непреходящее значение России для мирового опыта в имперостроительстве, созидании сильной государственности, обеспечивающей гражданский мир, гарантии выхода в историю народам, сосредоточенным на просторах Евразии. Дезагрегация России как Евразии, ее дивергенция на Европу и Азию, выводя продукты деления на задворки одного и другого, дестабилизирует обстановку, делает жизнь неприемлемой, нетерпимой. Евразия — модус бытия России, осуществляющей цивилизационную миссию поддержанием единства, цельности субконтинента. Позиция скорее всего объясняет причины неизменного восстановления державного тела России в ходе время от времени возникающей дезагрегации, сецессии, смуты. Понимание происходящего может быть следующим. На Западе выделение единой церкви из состава разных стран, стимулируя расслоение политического и конфессионального порядков, предопределило складывание отчужденной от государственности культуры. Вопреки тому в России под эгидой короны произошло объединение державы и церкви. Принимая во внимание отсутствие единой духовной организации в восточном хрис- таанстве, его раздробленность на автокефальные национальные церкви, культура и религия, рассогласованные между собой, оказались тотально перекрытыми государством. На Западе борьба государства с престолом приняла очертания общекулътурного процесса. В России какой-то масштабной пикировки религии с государством не было. (То, что было — сектантство, старообрядчество — не мог ло получить общекультурного статуса.) Следствие — реформация — этатизация: эмансипация культуры на Западе и огосударствление культуры в России. Прогрессивные изменения общества взыскуют модернизации. Государство как достаточно косный механизм модернизационные порывы сдерживает. Противостояние общества государству на Западе амортизирует культура. В России ее благотворные вмешательства (в силу подчиненности государству) невозможны. Коллизии общества с государством решаются за счет государства: либо наступлением на народ, либо сдачей позиций властью. В первом случае торжествует объединительный принцип, унитаризм, во втором случае — смута. Подрыв государства в России самоубийствен, но вследствие блокирования государством модернизации необходим. Как синтезировать “державность” и “модернизируемость”? Национальный опыт отрабатывал на этот счет механизм империи, позволяющей преодолевать кризисы догоняющим форсированным развитием. Историческая тактика прохождения понижательных фаз странового движения своей затратностью, неоптимальностью себя исчерпала. Используя и корректируя исторический опыт, инструмент империи требуется из державно-властного преобразовать в общественно-народный. Каким образом? Путем наделения “империи” пафосом гражданственности, гуманитарное™ с опорой на цивилизационный опыт. ЗАПАД и восток. Ключ к западному и восточному небу, как было показано в предыдущей книге серии “Российская государственность: истоки, традиции, перспективы”, — дивергенция античной общины с выделением индийского и греческого производительных укладов. На Востоке возникла властная корпоративность, на Западе — правовое .собственничество. На Востоке утвердился подданный, на Западе гражданин. Отмеченное предопределило складывание долгосрочных линий в социальном развитии, выработку специфических стандартов существования. Отсюда следует: Запад и Восток понятия не географические, — символизируя разные пути движения человечества по истории, разные миры, порядки, универсумы, в самом строгом смысле слова они могут быть уточнены как атрибуции социософские, цивилизационные. Естественно, всякое обобщение критикуемо. Тем не менее имеются данные, позволяющие обосновать некую последовательно упорядочивающую схему — схему относительно однородных внут- ричеловеческих ареалов, противопоставляемых друг другу по ряду реципрокных признаков. Пути самонахождения, самообретения Западом и Востоком собственных исторических регламентов, струк тур самоидентификации жизни действительно существенно различны. Последнее высвечивает систематизирующая таблица. ЗАПАД ВОСТОК либеральность властность правосообразность волюнтарность самоорганизованность директивность дифференцированность политического синкретичность политического и со и социального циального партикулярность абсолютичность индивидуальность коллективность персональная самодостаточность сервилистичность консенсуальносгь конфликтность гражданственность этатичность собственность владение интенсивность экстенсивность городская культура сельская культура индустриальность аграрность инновационность стагнированность линейность регенеративность децентрал иэованность централиэованность демократичность деспотичность инициативность исполнительность горизонтальность вертикальность модернизированность традиционность эффективность затратность активность реактивность мобильность инерционность Запад развился из полисной организаций социальных отношений, ориентированных на частнособственническую, правовую, граждански-демократическую культуру деятельностного обмена. Res publica — общее дело, реализуемое через персональную интеграцию в систему общественных дел. Социальный базис ее (интеграции) — универсальные гарантии ответственному лицу, связанные с возможностью и способностью заявлять, отстаивать, проводить собственные интересы. Отработка механизма подобных гарантий породила корпус прав, свобод, обязанностей, долженствований, а с ними — систему социокультурных статусов индивидоцентрич- ного, инициативного, правоприменительного, собственнического стиля общественного вовлечения и участия. Соответственный порядок такого рода вовлечения и участия — это и есть остов западной цивилизации. Восток формировался на иной генеративной основе — посредством выработки политарной (кратократической) жизнепродуктив- ности. Необходимость налаживания затратного воспроизводства на аллювиальных почвах предполагала контингентирование трудовой кооперации, в качестве приводных ремней социальности акцентировала такие комплексы, как деспотизм, централизм, администрирование , этатизм, общинность. Исторически сплачиваясь, уплотняясь, структурно они воплотили незападный путь развития. Всесторонними критиками его были Дефо, Монтескье, тогда как апологами — Вольтер, Кенэ. Сказанное рассеивает расхожее и дереализующее толкование цивилизации через призму конфессионального признака. И Запад и Восток — образования конфессионально нецельные, к вероисповедным аспектам несводимые. Тот же Восток объемлет буддийскую, иудейскую, конфуцианскую, мусульманскую, синтоистскую церкви. Дело не в вере, а в системе поддержания, вершения жизни. Японцев, китайцев, индийцев, египтян, персов, иудеев, арабов, тюрков единит не вера, а способ творения истории, по которому все они принадлежат Востоку. Восток есть Восток, а Запад — Запад. И хотя двузначная логика в столь тонком деле, как генерация цивилизационных типажей, фиксирующих форму человеческого движения, не проходит, — и варварство, и деспотизм, и абсолютизм, и фанатизм, и кратократическая фанаберия в избытке обнаруживаются на Западе (вспомнить инквизицию, охоту на ведьм, Варфоломеевскую ночь, этнические чистки и т.д.), — различия в жизненных устоях Запада и Востока так велики и реальны, что лишают инфляционное™ применительно к ним пользование понятием “цивилизация”. Подытоживая эту часть изложения, подчеркнем: 1. Цивилизации в ценностном отношении для человечества не равновелики, что свидетельствует о сугубой ошибке органицис- тов, допускавших обратное; 2. Цивилизации не обосабливаются по религиозному фактору; 3. Не просматривается унитарная цивилизационная динамика всемирно-исторического процесса, — некоторые региональные цивилизации (Восток, Запад) составляют непреходящий след в истории; некоторые локальные цивилизации (майя) возникают и погибают в истории без систематической связи, практически не оказывая влияния на ток общечеловеческой жизни; 4. Природа цивилизационных связей не получает выражения в терминах связей формационных. К примеру, рабство на Востоке вызвано не формой собственности, а стилем властного ее выражения. Учитывая, что ориенталистское государство — верховный, высший суверен — собственник земли при любом типе владения, пользования, распоряжения угодьями, отыскивается исток абсолютной власти над ведущими землеобработку подданными. Альтернативой частной западной собственности на Востоке потому выступает этатизм. Попытки преодолеть частнособственническую производительную форму в закатных социумах, как мы задним числом знаем, плодили не социализм, а этатистскую деспотию. Реставрация присущих архаичным обществам не экономических, а властных, не собственнических, а государственно владельческих механизмов воспроизводства существования при социализме свидетельствует о невозможности описывать состояния социальности формационными схемами. Цивилизационные шлейфы проступают неформационно: социализм — модификация Востока, а не преодоление Запада13. Сходно капитализм цивилизационно подготовлен не феодализмом, а возрожденческим восстановлением в Западной Европе в торговых республиках, эмансипированных, получивших широчайшие привилегии самоуправляемых городах14 греко-римского образа существования (нормы, принципы, институты). Лишены принципиальности в контексте нашей аргументации и гиперболизированные Вебером правила протестантской этики. Не протестантизм создал капитализм, он лишь усилил цивилизационный потенциал эллинского миродействия. 5. На примере явления внутреннего Востока, когда, как в Чечне, находятся поклонники не демократизма, а шариата (или в Иране, где в результате революции 1978—1979 гг. отступили к средневековой теократии), крепнет убеждение не во всеобщности западного пути — для человечества он не обязателен, не универсален. Не существует генеральной исторической линии унаследования народами западного типа прогресса. Суть не в уровне потребления, не в качестве существования. Суть в иных началах продуктивности (скажем: не индустриальные, а демографические технологии, не право, а адат). В Объединенных Арабских Эмиратах, Брунее уровень жизни крайне высок. Насколько же органичен для него западный миропорядок? Аналогично в Израиле погруженные в архаику бедуины не взыскуют оседлости; срывая национальные программы урбанизации, предпочитают устроенное - ти городской жизни прозябание в пустыне Негела. Красота не в песках, красота в сердце бедуина, от которого не оторвались чтущие завет предков собратья его пустынники — аравийцы. В силу чего так? В силу нелинейной, не допускающей лобовых пониманий цивилизационной конкретики, по которой* народы живут не разумом, а страстно отстаиваемой традицией, — “они предпочитают резню и голод под собственными флагами”15. 6. До XIX столетия по темпам роста Восток практически не отставал от Запада (а в древности и опережал в силу оперативности для больших контингентированных обществ центрально-административных технологий руководства). Ситуация изменилась с момента стремительного прогресса машинной индустрии, фабричного производства, фундированных научно-технической, социальной инновационностью. Здесь Восток обнаружил неконкурентоспособность. Камнем преткновения выступили консервативность, традиционность, исключающие инициативность, мобильность, а с ними — модернизируемость. Исподволь, постепенно применительно к Востоку вырабатывались устойчивые комплексы: в социокультурной плоскости — ментальная неполноценность, в социополитической плоскости — колониализм. Комплексы служили почвой негласного оправдания решительного наступления на “безнадежно отставших варваров”. “Поход на Восток”, превратившись в знамя движения, кредо западных имперских устремлений, наметил мощный крен во всечеловеческой практике. Вектору вестернизации Восток противопоставил национально- освободительное движение, борьбу за независимость, деколонизацию, не только отвоевывавших державные права, но и восстанавливавших традицию. Освобождающийся Восток предпринял попятные движения от имплантированных к патримониальным, цивильно исходным для себя состояниям. Направляющими демаршей стали трансформации эгалитарного в ранговое, реципрокного в редистрибутивное (последнее просматриваемо в социально-поли- /таческой динамике бывших среднеазиатских республик СССР, ныне суверенных стран — членов СНГ). В осмыслении данных реалий, возвращаясь к нашим баранам, напомним, что восточная деспотия как стержень воспроизводственного опыта, исключая собственничество, осуществляет самоподдержание за счет рангово-статусной иерархии. Собственность на Востоке — форма власти, владения, конвертирующая по необходимости мощь, силу на богатства, материальные ценности. Восточная власть наследуется, а с ней — через должности, прерогативы, полномочия — наследуется доступ к собственности (на Западе наследуется собственность — но не власть! — как частное право владения, пользования, распоряжения имуществом). Сообразно такому регламенту социальной кооперации складывается феномен владельческих прерогатив: “одна и та же земля (а точнее, право на продукт с нее) принадлежит и обрабатывающему ее крестьянину, и общине в целом, от лица которой выступает распределяющий угодья старейшина, и региональному ад министратору, и верховному собственнику”9. Никакой множественности прав, никакого плюрализма собственности в зависимости от власти Запад, где выработались четкие частно-правовые каноны, на знал. Обстановка, чтобы земля была всех вообще и ничьей в особенности, чтобы все, кто как может, получали с нее доход пропорционально власти, изначально исключалась западным индивидуализированным хозяйствованием, рассчитанным на извлечение прямой партикулярной выгоды. Дивергенцию отсеков цивилизации, как видно, обусловливает modus gubemanti — способ отправления жизни. В качестве такового Запад отработал рыночную, частнособственническую, правовую, тогда как Восток — центрально-административную, командно-директивную систему. Организация существования идет на Западе — от рынка, собственности, права; на Востоке — от власти, владения, иерархии (соблюдения статусов). Некогда единый общинный базис жизни расщепился на несопряженные стези социальности, описываемые оппозициями рынок — власть; собственность — государство; право — приказ. Отсюда, как из основания, вытекают следствия: а) на Востоке в противоположность Западу нет экономических классов, есть правовые слои и бесправные; б) на Востоке в отличие от Запада государство стоит над экономикой, над собственностью; примат власти выражается в системе отработок на нее (труд на общих полях, отчуждение части урожая, выплаты) — взимается своеобразная рента, аккумуляция которой позволяет содержать этакрати- ческие структуры (государство, храмы и т.д.); в) правящие слои на Востоке благодаря причастности к 'властной, государственной иерархии доминируют в эконокЬпсе — владеют, распоряжаются, распределяют, перераспределяют; такого рода прерогативы на Западе — удел собственников; г) средоточие социальной интеракции, нерв межсубъективной коммуникации на Западе — интерес, на Востоке — надзор (в Египте при Птолемеях учрежден пост генематофилака — стража урожая, соглядатая — исполнителя приказа о государственном обложении каждого колоска. Ср. с отечественным печально известным законом о пяти колосках); д) на Востоке в отсутствие субъекта гражданских прав социальное поведение ассюрирует административный произвол, безнарядье властвования; на Западе при наличии субъекта частного права верховодят формальные кодексы, обоюдообя- зательные (для государства и фажданина) законы; е) на Востоке, вопреки Западу, нет явного субъекта собственности, общинно-государственная форма хозяйствования влечет иррадиацию владельца средств производства: владеет и пользуется собственностью коллектив производителей, владеет и распоряжается ею (общим достоянием) от имени коллектива административный глава — от старейшины до государя, от храма до государства16, частная собственность, даже появившись, укрепившись, на Востоке второстепенна, не будучи защищена от произвола власти какими-нибудь привилегиями, гарантиями, свободами, правами17; ж) механизм защиты от управленческого беззакония на Западе — гражданское общество, суд; на Востоке — корпорация, вельможная воля; з) на Востоке законы пишутся от имени и во имя государства, на Западе от имени и во имя лица; и) на Востоке крепнут вертикальные (субординативные) связи — клиентельные, общинные, клановые, на Западе — горизонтальные (координативные) связи — связи не подчиненных, а потенциальных социальных партнеров, союзников, субъектов самодостаточного равнодостойного кооперирования; к) на Западе право — гарантия свободы, на Востоке гарантия свободы (автономия от произвола) — статус, место в иерархии власти; л) эффективность на Западе — производное активности, динамизма, инновационности, мобильности; эффективность на Востоке — дериват реактивности, внутренней устойчивости, стабильности, консервативности. Пафос социальной трансформации на Западе — преодоление прошлого, на Востоке — восстановление его; м) на Западе время линейно (кумулятивно-прогрессивно), общественная динамика покрывается звеньями цепи: повышательная фаза — сатурация — понижательная фаза (стагнация) — инновация — повышательная фаза; на Востоке время инверсионно (циклично-возвратно), общественная динамика покрывается звеньями цепи: повышательная фаза — сатурация — понижательная фаза (стагнация) — реверсия — повышательная фаза. Характер преобразований в одном случае эволюционен, в другом инволюционен; н) кризис государства на Востоке вызывает кризис социальности: страдают низы — от произвола верхов; страдают верхи — от маргинализации, криминализации низов; страдают производители — от подъема бюрократов; страдают бюрократы — от упадка производителей12. Смена власти на Востоке — трудно идущий вирулентный акт. На Западе — мощные амортизационные механизмы дистанцируют социальность и государственность. Правительственные кризисы не влекут кризисов гражданских; смена власти здесь — ординарный, санационный акт. На Востоке взыскуют сильной, на Западе правоприменительной власти. На Востоке самоценна сила, на Западе — баланс сил; о) на Востоке собственность конвертируется на силу (престиж), на Западе — престиж (сила) на собственность; п) протестное поведение на Западе сфокусировано на неимущих; аналогичное поведение на Востоке — на имущих (ср. с российскими обычаями борьбы с кулаками, фермерами, крепкими хозяевами). Революции на Западе оптимизируют социальную отдачу собственности; революции на Востоке стимулируют передел собственности; ' р) цивилизационный рост инициируется урбанизацией — монументальным городским строительством с обслуживающей его инфраструктурой, стоящей дорогого. На Западе ввиду индустриально инновационной ориентированности производства городская культура прогрессирует, на Востоке ввиду аграрно-реставрационной ориентированности производства городская культура деградирует. Полагая, что продолжительность изложения прямо пропорциональна исчерпываемости авторской трактовки сюжета, перейдем к выводам. Высший смысл сказанного сводится к той мысли, что “странно было бы желать, чтобы народы в образе жизни, в привычках их, степени просвещения и промышленности различные, покорялись с равною удобностью единому образу правления” (Сперанский). Дифференцированность народов понятна. Непонятна “болезнь европейничанья”. Гниение западной цивилизации констатировали Кьеркегор, Маркс, Энгельс, Ницше, Герцен, Хомяков, Киреевский, Шевы- рев и еще тьма авторов. Почему же западная цивилизация не только живет, но и процветает? Это одна сторона проблемы. Другая состоит в следующем. Говоря о перспективах России, Леонтьев указывает на предпочтительность молодого старому, утверждает: “Как племя... мы гораздо ниже европейцев; но, так как и не преувеличивая (в патриотическом ослеплении) молодость нашу, все-таки надо признать, что мы хоть на один век (? — Авт.) моложе Европы, то и более бездарное (? — Авт.) и менее благородное (? — Авт.) племя может в известный период стать лучше в культурном отношении, чем более устаревшие, хотя и более одаренные племена”18. Взгляд Леонтьева и темен, и оспориваем. Довольно апеллировать к Герцену: “Не следует слепо верить в будущее: каждый зародыш имеет право на развитие, но не каждый развивается”19. Славянам, выводит Герцен, умной крепкой расе, “богато одаренной разнообразными способностями, не хватает инициативы и энергии”20. Есть ли преимущество молодого старому? Каким образом одним народам (Китай, Южная Корея и т.д.) удается преодолеть “свою специфику”, а другим (Россия) нет? Наконец, как все это корреспондирует с морфологией истории, о которой Шпенглер, называя время жизни поколений, для каких бы существ они ни рассматривались, числовым значением почти мистического свойства и приписывая эти соотношения историческим цивилизациям, высказывается буквально так: “Каждая цивилизация... каждый взлет, каждое падение и каждая непостижимая фаза каждого из этих движений обладает' определенным временным периодом, который всегда один и тот же (? — Авт.) и который всегда имеет свое символическое обозначение”21. Каков же в нашем случае временной период для России, какое символическое обозначение в себе он несет? РОССИЯ и ЕВРОПА. “Нечего греха таить — все мы очень плохо знаем Россию”, — констатировал Гоголь. Его констатация, справедливая для прошлого, не утратила справедливости и для настоящего. Прошествие эпох не внесло в предмет ясности; мы ни на йоту не продвинулись в понимании существа дела сравнительно с предшественниками. Масштаб проблемы: периодическое капитальное дистанцирование России от Европы по цивилизационным параметрам — традиционно ускользал из поля анализа, подменяясь аналогиями, растворяясь в малозначащих ссылках на авторитеты. Классиков часто цитируют, редко читают, еще реже постигают. Обратимся к классическому труду, обострившему исход ную проблему, — одноименной книге Н.Я. Данилевского, заимствуя из нее в оценке реалий не определенный прошлым угол зрения, а самый цимес непреходящих исканий, инициируемых позитивной тканью жизни, плодотворной идеей. Опорным моментом рассуждений, отдаленных от нас перевалами времени, выступает линия, полагающая, будто между Европой и Азией нет природоположенной границы. Рубежные разделения, барьеры, межи вполне условны, если не сказать произвольны. Азия и Европа — один материк, дифференцируемый силой привычки, издавна утвердившимися понятиями, дабы не нарушать которые “стали отыскивать разные граничные черты, вместо того, чтоб отбросить оказавшееся несостоятельным деление”22. Итак, Европа и Азия — единое целое, где при желании обосабливается Европа, а при желании западная оконечность Азии (К. Леонтьев в сходном контексте вводил сочетание “атлантический берег великого Азиатского материка”). Однако география географией, а цивилизация цивилизацией. Дух есть у себя бытие — отмечал Гегель. Вопреки географическому подходу цивилизационный подход намечает водораздел между Европой и Азией: Европа и Азия — alter oibis. Если одно и другое толковать в терминах культурно-политических, социально-исторических, институциональных, их будет определять не климат, не рельеф, а жизнепорождающие уклады, воспроизводительный строй существования. Понимание различий воспроизводительных контуров бытия в разных географических ареалах позволяет обосновать концепцию цивилизационных типов, находившую поддержку, разработку, детализацию у Шпенглера, Андреле, Виттфоге- ля, Абеччи, Пиренна, Калло, Даусона, Нибура, Крекера, Норт- ропа, Флюэллинга, Сорокина, Тойнби, Мейера, Пельмана. Отсюда, коль скоро цивилизационно Россия не принадлежит Европе (они питаются из разных корней, обусловливающих их своеобразность, самобытность23), возникает необходимость прояснить, что значат “европеизм” и “азиатчина” как понятия типологические, собирательные. Сапожник — раб сапогов, булочник — теста. Чтобы не быть заложником отрешенных схем, изначально подчеркнем: анализируемые концепты — ассоциативные, материализуются не непосредственно, а в качестве неких тенденций. И Европа и Азия как объемные единицы рассмотрения однородностью, единством не отличаются. Органичность, целостность одного и другого под- рывакгтся спецификой стиля жизни населяющих их народов/ Кроме того, невозможно недооценивать наличие а) исторически обусловленных пикировок этнических групп — немцев и французов, французов и испанцев, испанцев и англичан, румын и венгров, немцев и славян, тюрков и арабов, турков и курдов и т.д.; б) противоречий внутри этнических общностей (англосаксонский, славянский, арабский мир); в) конфессиональных разломов, внутриконфессиональных диф- ференцировок, — западное — восточное христианство; сунниты — шииты; арабо-испанский, индо-буддистский, китайско- конфуцианский ареалы; многоразличные ответвления, секты, схизмы; г) экзотических самоидентификаций, локальных архетипов, вторгающихся в цивилизационный процесс и его варьирующих. Та же Чечня, — как ее оценивать? Она свернула с магистрали, провалилась в архаику? или отвергла привнесенное, вернулась к истокам, реанимировала уклад предков? как понимают происходящее сами вайнахи?; д) переходных форм с двойной основой: европейская индустрия — азиатская культура. Цивилизационный базис многих процветающих неевропейских стран не затронут вестернизацией. Скажем: органичен ли синтез технологии и культуры в Саудовской Аравии? Спросим: если начнутся профицитные сбои от прокачки углеводородов, что станется здесь с промышленностью, что с культурой?; е) составляющих с подвижным статусом: кельты, германцы, славяне до завоевания Рима чтились варварами. Первые две группы впоследствии зачислены в “Европу”, третья группа — нет. На каком основании? (Характерно: Шотландия, Ирландия, Уэльс, не входя в состав римских владений, подвергшись меньшей романизации, чем Британия, дистанцируются от последней.) “Европейская цивилизация”, — означает ли она сопричастность Риму? Почему вопрос стоит так? И греческая, и эллинская истории, подготовившие римскую, завязывались не собственно в Европе, а в бассейне Средиземноморья, единящего Европу, Азию, Африку; ж) неравномерность странового развития: имеются ощутимые различия в качестве существования Западной, Центральной и Восточной Европы; новых индустриальных стран и многих государств Средней и Юго-Восточной Азии. Итак, “европеизм” и “азиатчина” — квалификации не цельные, не одномерные, не плоскостные. “Европеизм” неправильно напрямую связывать с “культурой”, “просвещением”, “прогрес сом”, равно как “азиатчину” — с “неразвитостью”, “отсталостью”, “регрессом”. Качества лидерства, пионерства, превосходства применительно к цивилизациям транзитивны; степенная дилемма “отставание” — “опережение” не константна. Во время оно, отмечает А. Пиренн, Восток был “неизмеримо выше Запада не только благодаря превосходству своей цивилизации, но и благодаря гораздо более высокому уровню хозяйственной жизненной энергии”. Соответственно в настоящий момент Япония превосходит США по компьютерным технологиям, США по тому же показателю опережает Германию, но Германия в свою очередь не имеет равных в механике. Таков капитальный закон сохранения: в одном месте убудет, в другом прибудет. Высший смысл всегда искали за пределами реального мира. Порок органической модели цивилизаций, уподобливающей социальный прогресс индивидуальному росту, заключается в иллюзорности аналогии: не удается — ввести ясных оснований апогея и перигея состояний социумов; задать понятие поворотных, разви- лочных, кульминационных точек развития; установить циклику фазовых изменений. При всем нашем уважении к именитым предшественникам невозможно отделаться от мысли, что им не удалось вырваться из заколдованного, ими же очерченного круга, связанного с эксплуатацией органической цивилизационной схемы. Как представляется, полны натяжек и передержек нерефлективные суждения типа: — Данилевский: творческая сила западной цивилизации уже “начала спускаться по пути своего течения”; — Хомяков: “нам стьщно было бы не перегнать Запада”; — Леонтьев: “Россия, имеющая стать во главе какой-то новой восточной государственности (? — Авт.), должна (? — Авт.) дать миру и новую культуру, заменить этой новой славяновосточной цивилизацией отходящую цивилизацию романогерманской Европы”. Мотив дряблости находящейся на излете развития, закатывающейся европейской цивилизации мало понятен. Мало понятен и фундирующий его аргумент: упадок Европы предопределен ее прорывами в духовном, гражданском, промышленном творчестве. С каких пор завоевания олицетворяют провалы? XX век лишь укрепил главенство Европы в мир-системе буквально во всех сферах социотворчества. Ни один знак не омрачил ликующую европейскую душу даже отдаленным предчувствием грядущей трагедии. Так о чем речь? Речь, как ни странно это звучит, — не о Европе. Тема Европы — предлог, обостряющий сакраментальный сюжет “собствен- но-личного” (Шпет) цивилизационного хода России. Идею неот вратимости его (именно такого хода), никем не отработанного, своеобычного, отметающего чужое и чуждое, отстаивали многие. В их числе: — Леонтьев: русским “надо совершенно сорваться с европейских рельсов и, выбрав совсем новый путь, — стать... во главе умственной и социальной жизни всечеловечества”; — Ильин: “Как бы ни были велики наши исторические несчастья и крушения, мы призваны (? — Авт.) самостоятельно быть, а не ползать перед другими; творить, а не заимствовать... искать русского видения, русских содержаний и русской формы, а не входить в кусочки, собирая на мнимую бедность. Мы западу не ученики и не учителя... Перед нами задача: творить русскую самобытную духовную культуру — из русского сердца, в русской свободе, расправляя русскую предметность”; — Чаадаев: “Россия призвана к необъятному умственному делу: ее задача — дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе... придет день, когда мы станем умственным средоточием Европы”; — К. Аксаков, противопоставлявший “безобразной бури Европейского Запада” красоты “тишины Европейского Востока”; — Киреевский, выдвигавший конкретный проект создания “подлинной национальной (? — Авт.) науки и просвещения”, обслуживающих социальную тактику (в скобках заметим, что наука как знание интернациональна вследствие универсальности генерирующих его — знание — базирующихся на строгой категоризации и формализации процедур и актов). И так далее в том же духе. Умозрительной схеме почвенного пути отечественной истории противостоит солидная идейная линия, выражаемая в том числе определенным образом интерпретированной дополнительностью: не вместо, а вместе. Сошлемся лишь на: — Герцена: “Мы не скрываем того хорошего, что получили от вас (Запада. — Авт.). Мы позаимствовали ваш светильник, чтобы ясно увидеть ужас своего положения, чтобы отыскать открытую дверь и войти через нее, — и мы нашли ее благодаря вам”19. — Киреевского: “Сколько бы мы ни были врагами западного... но можно ли без сумасшествия думать, что когда- нибудь, какою-нибудь силою истребится в России память всего того, что она получила от Европы... Можем ли мы не знать того, что знаем, забыть, что умеем. Еще менее можно думать, что 100-летие русское может совершенно уничтожиться от влияния нового европейского. Потому сколько бы мы ни желали возвращения... западного, но ни того, ни другого исключительно ожидать не можем, а поневоле должны предполагать что-то третье, долженствующее возникнуть из взаимной борьбы двух... начал”24. — В. Соловьева: “Никаких положительных задатков новой самобытной культуры наша действительность не представляет”25. — А.К. Толстого: “От славянофильства Хомякова меня мутит, когда он ставит нас выше Запада по причине нашего православия”26. Оригинально мыслящий оригинально заблуждается. Модель самобытного пути России, оказываясь концептуально неоформленной, содержательно непроработанной, не получает поддержки ни в смысле духовном: почему нашу добрую, терпимую, милосердную Россию нельзя любить, не ненавидя всего прочего (Чаадаев); ни в смысле практическом: почему адекватны утопии неполитической, негосударственной народной свободы (К. Аксаков). Настала строгая минута для России, — высказывал К. Аксаков, — России нужна правда. Правда, связанная с пониманием того, чем Россия является. что ЕСТЬ РОССИЯ? “Исторически Россия... не Азия, но географически она не совсем Европа. Это переходная страна, посредница между двумя мирами. Культура неразрывно связала ее с Европой, но природа наложила на нее особенности и влияния, которые всегда влекли ее к Азии, или в нее влекли Азию”27, — точно замечал Ключевский. Сбалансированная, острая мысль историка требует своего развития. В соответствии с последним предметом нашего внимания выступают вопросы: А) в чем точки схождения и расхождения России с Европой и Азией; Б) к какому типу цивилизационной эволюции Россия тяготеет? А. Вопрос о сходстве и различии России с Европой и Азией — вопрос ее прошлого, настоящего, будущего; это вопрос судьбы, места, роли, назначения России в мировой истории. Россия отошла от Европы по основанию византизма. Русь — наследница порвавшей с Западом Восточной латинской провинции. Почва разрыва Константинополя с Римом — не конфессиональная. Действительно. Можно ли серьезно относиться к мотивам, подвигшим в 1054 г. папу Льва IX и патриарха Кирулария предать друг друга анафеме. Подспудье конфликта составляли различия в догматике, обрядах, организации, принявшие окончательную форму разделения церквей: — принцип филиокве: исхождение святого духа от Бога-сггца (восточное христианство) или от Бога-отца и Бога-сына (западное христианство); — целибат: обязательное безбрачие для католического духовенства (установлено папой Григорием VII, стремившимся не допускать дробления монастырской земельной собственности между наследниками) и лишь для архиереев в православии; — евхаристия: причащение хлебом и вином для всех прихожан (православие), причащение “под обоими видами” только для духовенства (католицизм); до II Ватиканского Собора (1962—1965) католики-миряне причащались лишь опресноками; — богослужение: литургия на местных языках (восточное христианство) и на латыни (западное христианство); — иерархия: в восточном христианстве патриархи равны, насчитывается 15 автокефальных (Константинопольская, Александрийская, Антиохийская, Иерусалимская, Русская, Грузинская, Сербская, Румынская, Болгарская, Кипрская, Элладская, Албанская, Чехословацкая, Польская, Американская) и 3 автономных (Синайская, Финляндская, Японская) православных церкви; в Западном христианстве имеется великий понтифик, единый духовный лидер католиков. Хотя в декабре 1965 г. папа Павел VI и патриарх Константинопольский Афинагор I высказались за мир и союз (за что ранее — в июле 1439 г. — высказывалась Флорентийская уния), преодоление анафемы 1054 г., схизма продолжается. За эфемерной ширмой казуистической формы — сущностный содержательный разрыв, пропасть миропонимания. Византизм (восточный путь) — крагократический, политарный путь власти, подчинившей душу. Европеизм (западный путь) — путь двух мечей, равнодостойных начал — административного и духовного. Восточная римская империя выжила благодаря власти. Западная римская империя — благодаря церкви. На Востоке власть одолела церковь. На Западе церковь, пережив империю, одолела власть. Восток утвердил единодержавие, единовластие кесаря. Запад — двоевластие папы и кесаря. Византийским кратократическим началом и пропиталась Русь, что способствовало ее страновому выживанию: в агрессивной, жестко конкурентной геополитической среде, принуждавшей перманентно отстаивать право на независимость силой, единственный шанс державного самоподдержания заключался в централизации и консолидации власти, обеспечиваемых этатизацией церкви. С удивительным постоянством отечественная история и молола ту муку, из которой пекся пшеничный пирог императорского неограниченного самовластия. Достойны упоминания в этой связи крутые непреходящие акции — Дмитрия Донского, посадившего митрополитом Митяя — своего, взамен присланного Константинополем Киприана; — Василия II Темного, настоявшего на низложении митрополита Исидора (по национальности грека), подписавшего Флорентийскую унию (по конъюнктурным соображениям на ее одобрение пошло греческое духовенство с византийским императором Иоанном Палеологом); в 1448 г. в Константинополь направлена грамота о независимости русской церкви от константинопольского патриарха; — митрополита Ионы, в 1459 г. созвавшего на собор подчиненных ему епископов и взявшего с них обещание “быть неотступными от святой церкви Московской”. С этого рубежного момента церковь и власть на Руси отождествились, произошла многозначительная “Московизация церкви”, сращение двух престолов; — Петра I, завершившего этатизацию церкви ликвидацией патриаршества, введением “коллегии” по делам духовным — бюрократического священного Синода с обер-прокурором. Данные акции укореняли то, что в десятилетиях, веках воплощалось все глубже, пропитывая все поры национальной жизни, и именно: властное имперское начало, по которому Русь, а затем Россия становилась ответственной преемницей Византии. Отечество пребывало единственной христианской страной, где национальное государство без оговорок утверждало свой исключительный абсолютизм, делая из церкви атрибут национальности, послушное орудие мирской власти, где устранение божественного авторитета не уравновешивалось даже свободою человеческого духа24. Византизм — исходное основание отторжения России от Европы, предопределившее присутствие в “русском пути” кратократи- ческих (восточных) начал цивилизационного развития. Следующее звено в цепи подобного отторжения — татаро-монгольское нашествие. Дело не в том, что, захватив форпост Запада на Востоке, монголы разлучили Европу с Россией почти на два с половиной столетия. Дело в том, что кочевники имплантировали в Россию регламент степной жизни. Вообще говоря, о монголах сказано много несправедливого. Начать с того, что под влиянием отзывов современников некоторые полагали, будто “монгольским завоеванием был нанесен культурной жизни Азии и Восточной Европы еще более тяжкий непоправимый удар, чем, например, культурной жизни Южной Европы великим переселением народов”. (Римляне, как бы предчувствуя катастрофу, начали отгораживаться от варваров — германцев с правления Юлия Цезаря. При Августе и позднее сооружается и укрепляется так называемый римский вал — линия Кобленц —Регенсбург протяженностью 500 км между Рейном и Дунаем.) “В действительности последствия монгольского завоевания были менее тяжелы уже потому, что завоевание не сопровождалось переселением завоевателей... В истории' всех завоеванных монголами стран — в Китае, мусульманском мире и России — после XIII в. замечается больше политической устойчивости, чем раньше”28. Невзирая на варварство, монголы, в противоположность германцам, в эпоху своего владычества не допустили возвращения от денежного хозяйства к натуральному. Подати “собирались натурой (хлебом и кусками тканей) только в первые десятилетия после смерти Чингиз-хана”; уже при его внуках монголы вполне освоились с денежной системой. Золотая монета снова была заменена серебряной... чеканка медных дирхемов постепенно прекратилась2”. В Азии развернулось строительство новых и восстановление старых городов и т.д. Тем не менее даже с учетом откорректированных оценок общий взгляд на роль монголов в цивилизационной эволюции России является негативным. Монголы привнесли на Русь удаляющие ее от Европы сугубо восточные элементы жизневоспроиз- водства, которые в систематической редакции резюмируются следующим: а) “монгольское право на землю”: вся земля — хана; Орда не знала земельной частной собственности. Во многом благодаря данной монгольской трансплантации на Руси утвердился своеобразный, Европе неведомый сельский поземельный мир, просуществовавший без ощутимых изменений до Екатерины II. Последняя,. уравняв поместья (земли за государеву службу) с вотчинами (наследуемая собственность), по сути провела приватизацию земли с крестьянами; крестьяне из крепости к земле перешли в крепость к помещикам. Императрица создала собственников земли наверху; внизу их так и не стало. Ответ народа был однозначным: неприятие новаций вылилось в устойчивую тенденцию преодолеть ложное состояние — выйти из-под граби- телей-помещиков, возвратиться к порядкам “как раньше” — работать на целое (коронное государство). (Ср. с недавней демократической приватизацией общенародной собственности, перераспределенной не в интересах производителей, а слуг государевых — директорского корпуса.) Для настоящей и стоящей реформации России нужен здоровый опыт собственничества для всех, в первую очередь — народа. Его пытались наладить Столыпин, Витте. По закону 15 ноября 1906 г. разрешались рыночные операции с землей (продажа, залог наделов), создававшие предпосылки товарно-производительной многоукладное™. Не получилось. Не получилось настолько, что в наши дни с горечью констатируем: по сей день в России — крестьянской стране — не сложился слой собственников-землеобработчиков, способных прокормить население 1/8 планетарной суши; б) “монгольский властный орднунг”: абсолютное, ничем не ограниченное, беспредельное самодержавие, бывшее инструментом выражения и преодоления вольности внутри Степи. Верно, на Руси пробивались ростки структур, не позволяющие однозначно квалифицировать ее управленческий строй как тривиальную азиатскую деспотию. К ним можно отнести практику веча, земских соборов, суда присяжных, местного самоуправления. Однако говорить определенно о них как о нечто большем, нежели о ростках, не позволительно. Отечественный державный опыт не консолидировал их в полнокровные работоспособные институты. Монгольская политарная система, являясь наведенным моментом, активировала моменты традиционного имманентного плана. В силу охарактеризованной выше сложной комбинации геостратегических факторов Русь тяготела к авторитарному типу социума. Сильная власть, властность — традиционное моделеобразующее поле, выступило питательной средой, обильно удобренной монголами, придавшими ему всестороннее институциональное качество. Симбиоз традиции и степных устоев повлек оформление феномена безнарядной власти. Поэтическая транскрипция его находится у: — М. Дмитриева: Все тот же Руси жребий странный: И край, обильный и пространный, И немцев — эка благодать! А все порядка не видать. — Е. Ростопчиной: И нам по-прежнему пристала Пусть фраза та, Что “Русь обильна и сильна, Да только в ней порядка мало”. — А. Толстого: Послушайте, ребята, Что вам расскажет дед: Земля наша богата, Порядка в ней лишь нет. Социологическая транскрипция этого феномена исчерпывается признаками: сакральность, отделенность от общества, безответственность, правонесообразность. Онтологическая его (феномена) транскрипция такова: содержание бытия, структурообразующая стихия, смыслоопределяющее, жизнепорождащее начало, источник истины, совершенства, блага, пребывающий над ними, наделенный непререкаемым авторитетом, неподвластный уму, не- критикуемый29. Порядок заменен принуждением, карательной мерой, репрессией. Всеобщим регулятором поведения становится исключающая право сила. Неправовой способ российского обмена деятельностью — от силовой иерархии. Право сакрализует нормы. Сила — волюнтарные акты. Никогда в истории России силовая иерархия не позволяла защищать, отстаивать права. Власть проявлялась в универсальной, креативной функции, творящей социально-культурный космос30. До революции томемом-властителем выступал бог, государь; после революции — вождь, партия. Доверие к власти как носителю абсолютов оправдывалось ее сакральной природой. Даже в послереволюционные до мозга костей атеистические годы сплошь да рядом практиковались сентенции: “РКП никогда не ошибается, РКП всегда права, РКП всегда предвидит правильно ход событий, РКП обладает в максимальной мере талантом, умом и характером. В промежутках между партийными съездами этими качествами обладает ЦК РКП, а в промежутках между заседаниями пленумов они принадлежат Политбюро ЦК” (Ю. Ларин). Чем не священнодейство? Священнодейство подтачивалось в смутные времена — эпохи провалов, кризисов власти. Смута — период фазовых переходов — актуализировала протестные движения снизу. Причина своеволе- ния народа — не географическая масштабность, а безысходность. Терпя произвол власти верховной, народ ищет повода проявить власть собственную. И как водится, в форме невзнузданной. Моменты фазовых переходов (смена власти, социальная трансформация, модернизация, революция) — бич России, не отработавшей в своем прошлом ламинарных технологий замещения субъектов власти; в) монгольская враждебность городской культуре: скандинавы именовали Русь X—XII вв. Гардарикой — страной городов; монголы, разорив древнюю городскую структуру Руси, лишили страну благотворных цивилизационных эффектов мануфактурной стадии производства и последующего промышленного переворота (они дериваты городского общества). Урбанизационный переход, который узнала в это время Европа, в России не состоялся. “Средневековый город, цеховое ремесло, — подчеркивает М. Туган-Бара- новский, — были почвой, из которой выросла вся цивилизация Запада, весь этот в высшей степени своеобразный общественный уклад, который поднял человечество на небывалую культурную высоту. Город создал новый общественный класс, которому суждено было занять первенствующее место в общественной жизни Запада — буржуазию. Достигнув экономического преобладания, буржуазия стала политически господствующей силой и вместе носительницей культуры и знания... Историческое развитие России шло совершенно иным путем. Россия не проходила стадии городского хозяйства, не знала цеховой организации промышленности, — и в этом заключается самое принципиальное, самое глубокое отличие ее от Запада, отличие, из которого проистекли, как естественные последствия, все остальные. Не зная городского хозяйственного строя, Россия не знала и той своеобразной промышленной культуры, которая явилась отправной точкой дальнейшей хозяйственной истории Запада”29. На Западе город выполнял цивилизационные функции для деревни. В России сохранившаяся недоразвитая городская инфраструктура сосредоточила политарные функции — стала оплотом выколачивания из деревни дани (отсюда — агрессивный поход города на деревню, не завершенный посегодня). На Западе город выполнял социальные функции — подготовил гражданское общество, буржуазию. В России, где удельный вес горожан составлял в веках 3—10% населения, город не выполнял культурной, общегражданской миссии. Но и это не все. Простой, но в высшей степени ответственный и полный критерий оценки роли монгольского ига на Руси состоит в понимании связи урбанизации с интенсификацией воспроизводственной деятельности. Поскольку суть урбанизации — территориальная концентрация участников производства, обеспечивающая прогрессивный рост производительности труда на базе технического обновления, улучшения организации трудового взаимодействия, экономии ресурсов, оптимального использования рабочей силы, постольку урбанизационный процесс по своей природе не может не быть процессом модернизационным, включающим “чрезвычайно высокое по историческим темпам, радикальное преобразование всех сторон общественной жизни на ’’городских” началах31. Если учесть, что направленная активная урбанизация России началась с Петра, можно представить, насколько прерванное монголами, несостоявшееся городское обновление существования затормозило ток исторического процесса для России. Монгольское долговременное присутствие на Руси, несовместимое с урбанизмом, ответственно за экстенсивность, инерционность, неиндуст- риальность, несбалансированность нашего общественного устроительства. Урбанизм, неизбежно порождая историческую динамику, автономизацию личности, тем самым разрушает, отрицает традиционную культуру32. Город и Запад — неразделимы, атч- традиционны. В силу же монгольской негородской диспозиции традиционная культура на Руси трансформирована не была. Этим все сказано. Далеко не исчерпывая имеющиеся многозначительные смыслы и положенное™, вызванные монгольской прививкой на Русь принципов степной жизни, обратим внимание на то, что монго- лизм вкупе с византизмом конституировал кратократизм в квадрате. Национальная история завязывалась на стыке политарной византийской и потестарной ордынской линии. Власть прирастала властью, сила крепла силой. Свершилось инерционное накопление могущества. Ударило оно по народу. Субъект власти в Европе дифференцировался: от индивидов через цеха, города, монастыри, общины, корпорации к парламентам. Субъект власти в России интегрировался: от индивидов через города, монастыри, общины, соборы к царскому единодержавию. Ордынство и ви зантизм, пересекшись, образовали ту почву, ту пространственную зону, из которой и на которой оформлялась отечественная властная система32. Ее окончательное оформление связывается с большевизмом, который мы толкуем в качестве третьего капитального основания удаления России от Европы. Большевизм опустил над страной “железный занавес”, завершил процесс ее самоизоляции. Подорвав значимость отношений народовластия, отбросив развитые правовые упаковки, большевизм полностью сакрализо- вал власть. С приходом большевизма в России утвердилась кра- тократия в кубе. Любовь кончается, когда наступает; власть наступает, когда не кончается. Способ самоподдержания сильной власти на Руси вынужденный. Как мы неоднократно отмечали в разных книгах серии (см.: Философия власти; Философия политики; Реформы и контрреформы в России; Российская государственность: истоки, традиции, перспективы), Россия — средостение векторных движений, связанных с проявлением зависимостей дальнего порядка, по которым перемещение политического вещества идет в направлениях: колонизация — с Запада на Восток; варвары — с Востока на Запад. Будучи цивилизационно более отсталой от Запада и нередко менее сильной по отношению к Востоку, Россия достаточно сильна, чтобы противостоять и напору с Запада, и захвату с Востока. Отстаивание суверенитета предполагает борьбу на два фронта — задача, перманентно и успешно решаемая в веках. (В этом колоссальной глубины, сложности историческая загадка: как отсталость, недостаток силы гарантируют превосходство.) Так было всегда (вспомнить северную, семилетнюю, франко-русскую, крымскую, русско-японскую кампании, II мировую войну и тд.), пребывает и сейчас. Запад живет в условиях дефицитного мира, испытывая потребность наладить экспансию в Россию для овладения собственностью, ресурсами, пространствами. Восток — демографическая громада, людская критическая масса, неспособная пролонгировать самоподдержание вне похода на Россию. Обстановка, сызнова реставрирующая опасность борьбы по всем сторонам горизонта, следовательно, константна. Обеспечить выживание в ней (в жизни между молотом и наковальней) способна лишь мощная власть. Мощная, но не сакрализо- ванная. Идейный, равно как и практический базис сакрализации власти в России заложил Иван IV, в письмах к Андрею Курбскому высказывающий: святитель может следовать христову закону — подставить правую ланиту вслед за левой. Но царю это не до зволено. Он не подвластен ни христианским заповедям, ни самой христианской морали. Он ориентируется не на Христа, а на Саваофа. Он — инвариант Бога-Творца. Он сам может быть началом истории, инициатором любого действия...33 Мировидение Ивана FV подхватил, развил Петр I, расценивавший свое призвание как призвание демиурга истории. Деятельность царя-модер- низатора должна осмысливаться не столько в терминах реформации, сколько в терминах продолжения сакрализации центра властных интенций. Никакой разницы между Иваном IV, укреплявшим централизм рубкой голов, и Петром I, бравшим рубанок и занимавшимся тем же — утверждением устоев восточного деспотизма в России, — нет34. Еще раз дифференцируем власть как социальный институт и как сакральную сущность. Мы настаиваем на необходимости силы власти (власть как социальный институт) для России, ее выживания. Только сильная власть (византийское начало) могла перестраивать, одухотворять, подкреплять, обеспечивать существование в конфликтной геополитической среде обитания при опасности борьбы на два фронта. Глубоко прав Леонтьев, фиксировавший: “Византийские идеи и чувства сплотили - в одно тело полудикую Русь. Византизм дал нам силу перенести татарский погром и долгое данничество... Византизм дал нам силу... в борьбе с Польшей, со шведами, с Францией... Турцией. Под его знаменем, если мы будем ему верны, мы... будем в силах выдержать натиск и целой интернациональной Европы...”35 Но мы отметаем необходимость власти силы (власть как сакральная сущность) для России, — дело, служению которому, унаследовав порывы Ивана IV и Петра I, всецело отдались большевики, совместившие с кратократией гражданский произвол, тенденцию, “не подражая ничему”, писать историю “прямо от себя”. Легализовав нетерпимость, самозванство, возведя социальный иудаизм, гражданское разложение, безответственность в официальный курс, превратив насилие в рычаг преобразований, большевизм открыл наиболее темную страницу отечественной истории, могущую квалифицироваться как “цивилизационный изоляционизм”*6. Термин “изоляционизм” в данном случае следует трактовать своеобразно — как стержень поведенческой символики, ориентирующей на созидание антиевропейской “ретроспективной утопии”. Вся критика западных начал от Герцена до народников была как бы практически выражена большевистским опытом, порывавшим с Европой везде, во всем. Право. Один из видных адептов российского модернизма П. Виноградов настаивал: “необходимо усвоить основные начала правового порядка, гражданской обеспеченности и политической свободы, и для успешного их усвоения нельзя не справиться с уроками европейской истории”36. Ничуть не бывало. В результате всего в России установлена самая несовершенная диктатура. Об опасности такого поворота предупреждал Плеханов, увещевая: “вместо диктатуры рабочего класса... будет диктатура нескольких десятков лиц, что еще менее уместно, чем диктатура пролетариата”37. Строй. Советская власть, читаем в революции VII съезда РСДРП(б), “уничтожает отрицательные стороны парламентаризма, особенно разделение законодательной и исполнительной властей”38. Отрицательные стороны советской власти уничтожала диктатура партии, которая особенно добивалась “своего полного господства в... государственных органах”39. Отрицательные стороны диктатуры партии уничтожала диктатура ЦК. В завершение, отрицательные стороны диктатуры ЦК уничтожала диктатура вождей. Прав был Плеханов, предупреждавший об опасности коммунистической олигархии. Личность. Статья 127 сталинской Конституции гласила: “Гражданам СССР обеспечивается неприкосновенность личности. Никто не может быть подвергнут аресту иначе, как по постановлению суда или с санкции прокурора”40. В реальности правовые (репрессивные) действия отправлялись без закона, суда, санкций — тройками, двойками, ОСО, по списку, незамедлительно. В порядке исторического эксперимента утверждено социальное бесправие, антиличностный неконституционизм. Как там у Мольера: “...меня удивляет, что в этой стране совершенно не соблюдают нормы судопроизводства. Да, я вам уже докладывал, что здесь начинают с того, что повесят человека, а потом уже разбирают его дело”. Как будто о нас сказано, с нас списано. Собственность. В освещении сюжета (в обход всех и всяческих раскулачиваний, экспроприаций) оценим лишь один эпизод, связанный с активизацией потенциала приватного производите ля. Середина 50-х — наиболее успешные годы для реального сектора; успех вызван социальной ориентированностью хозяйствования, стимулированием роста личных подсобных производств. И что же. С 1956 г. экономика методично приносится в жертву политике. Развертывается кампания против продуктивной инициативы граждан. 6 марта выходит печально известное постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР “Об уставе сельскохозяйственной артели и дальнейшем развитии инициативы колхозников в организации колхозного производства и управлении делами артели”. Рекомендовано (добровольно-принудительно) а) сократить размер приусадебных участков колхозников; б) ограничить поголовье скота в личной собственности. 27 августа того же года обнародустся директива Совета Министров СССР о запрете на использование в качестве кормов для скота хлеба, крупы, иных приобретенных в государственной и кооперативной торговле продуктов. Дальше — больше. С усердием, достойным лучшего применения, принялись внедрять хрущевскую идею-фикс нелепых агрогородов. В который раз в России задавили собственника, отстояли уравнительность, ничтоже сумняшеся проявили всесильностъ власти (подобно тому, как ранее отменили закон стоимости для социализма, закрыли экологию). Только реки не потекли вспять. Инспирированный властью губительный почин “Догнать и перегнать Америку” на фоне бездарных разорительных действий, в очередной раз подорвав хозяйство, с треском провалился. Пытаясь выразить одним словом, что сделал большевизм в нашей истории и с нашей историей, остановимся на слове “пан- тократия”. Специфика большевистского этапа бытия отечественного — реверсия наиболее архаичных “вненарядных” пластов социальности, реабилитация дремучего тотемического уровня власти. Тогда как в Европе шел активный распад ткани традиционализма (градостроительство, социальное расслоение, рыночные отношения, парламентаризм, конституционность, права человека), в России практиковалась его консервация (уравнительность, общин- ность, гражданское бесправие, социальная закрепощенность, диктатура). Рыцари “конечной черты” большевики пополняли нашу жизнь преимущественно исключениями из западных правил. Если цивилизационную норму Европы как исходное принять за некий позитив, большевистское социотворчество возможно квалифицировать как “вопрекизм” — евронегативизм. Все европейские жизнеустроительные начала подверглись отрицанию. В конечном счете возникла антиличностная, антисобст- венническая, антипарламентская, антиконституционная, антилибе- ральная, антирыночная конструкция, питаемая, как утверждалось, сугубо традиционными, архаичными пластами культуры. Характеризуя состав базовой почвенной модели, непосредственно влия ющей на формирование цивилизационного российского космоса, акцентируем — Мессианизм. В истории отечественной культуры развернутых понятий осевого времени, линейных образов развития не сложилось. Раз возникая, они испытывали жесткий прессинг архаичных мессианских комплексов. Последние подразделяются на пессимистические и оптимистические. Типичный выразитель первых — Чаадаев, в первом философическом письме весьма некритично утверждавший, будто “провидение исключило нас из своего благодетельного действия на человеческий разум... всецело предоставив... самим себе”, будто бы в крови у нас есть нечто враждебное “истинному прогрессу”. Поборники вторых — многие и многие критики европеизма, усматривавшие суть кризиса западной жизни кто в отходе от веры (технология преодоления кризиса — оправдание православия, возведение его на новую — всеобщую — ступень разумного сознания — теократический проект В. Соловьева), кто в социальной конфликтности (технология преодоления кризиса — пролетарско-социалистический переворот, перерастающий в мировую революцию — коммунистический проект скачка из предыстории в историю). Западный образ жизни в последние век-полтора действительно проверяется на прочность со стороны таких явлений, как национализм, расизм, индустриализм, консьюмеризм и т.д. Однако ввиду динамичности, инновационности социальных институтов эти безусловно негативные явления блокируются позитивными их антиподами в лице анти- сциетизма, укрепления семьи, общественного патронажа, наращивания среднего слоя, усиления роли социально ответственных страт и т.д. В любых своих проявлениях российский мессианизм смахивает более на “пасквиль, чем на жалость”. Будучи атавизмом, вбирая предысторические, доосевые чаяния, неснятые обошедшей нас Реформацией, комбинируя неперемолотой, некритичной архаикой (всевозможные хилиазмы), он не противостоит и не отменяет вполне рациональных подъемных и восходительных западных настроений и устремлений. — Социальный романтизм. Доосевая культура архаики, воссоздавая мессианско-манихейские мотивы противоборства добра и зла, противостояния света тьме, возбуждает волюнтарную интенцию “шапку в охапку” писать историю с чистого листа. Первопроходцам, революционерам, реформистам, модернизаторам на Руси традиционно мешают реалии. То качество социальности, то пасьянс сил, то граждане. Со свободой “дикого осленка” проводится вызывание “окончательного действия”, поглощающего неправду правдою, поражение победою, отставание опережением. Приближение чуда “мертвые воскреснут нетленными, а мы изме нимся”41, — камертон преобразовательных починов, инициатив. Перестроить. Ускорить. Перегнать. В этих повелительных глаголах пафос неленивой отваги воплотить новый порядок, основать неведомое. Дабы сбылось слово написанное, идея помысленная. Идеальное. С державой, соплеменниками в России, руководствуясь этим, власть всегда, везде так и поступала. От Андрея Бого- любского через Ивана IV, Петра I до большевиков и демократов. Декорации меняются, сцена та же. Извечная отечественная борьба за гражданские свободы, всеобщее счастье извечно же венчается разъедающим, глумливым, риторическим вопросом, точно вопрос Пилата: народ освобожден (в очередной раз), но счастлив ли народ? Богатые не нищают, нищие не богатеют. Зрелище неустроя, открывая боренье душ, заполняет неписанные страницы нового анамнеза болезни “интеллигентской мысли” (Федотов). Где Россия опять? В поисках свободы. Затем... Все возвращается на круги своя. Цикл повторяется. Сказанное не шарж, а плод печальных и серьезных раздумий о реалиях, где представления о “хлебе насущном” часто путаются с представлениями о “приятном десерте”. Молох общего блага единит дворян (у коих чувство личной ответственности обострено за общественное положение), разночинцев (у коих чувство общественной ответственности обострено за личное положение), большевиков (у коих чувство ответственности обострено вообще за все), демократов (недалеко ушедших от большевиков), в своих неуемных дерзаниях руководствующихся романтизмом. Дворяне, каясь (идея долга, взятого у народа), готовят антимонархическую революцию. Народники, отстаивая интересы людей труда, готовят антисобственническую революцию. Большевики, нынешние реформаторы-демократы, отстаивая кастовые интересы, готовят, вершат антинациональную революцию. Нигде в мире тому нет аналогов. Революция у всех — изменение фазовых состояний, у нас — обмирщение иллюзий. Важна торжествующая идея, торжество идеала, — говорил Лавров42. Обеспечением подобного торжества за редким исключением и заняты наши первопроходцы (из “размышляющей публики”), не понимающие “ни природы человека и силы движущих им мотивов, ни природы общества и государства, ни условий, необходимых для их укрепления и развития”43. — Прерывность. Волюнтарные потуги власть имущих писать историю с чистого листа, полагать законы природе, плодя, увели чивая несообразия, потворствуют разрыву времен, нарушают связи в делах поколений. “Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем, без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя”44, — сетовал Чаадаев. Застой, наряду с хаосом, — нечто противостоящее цивилизации. Цивилизация, подчеркивалось ранее, зиждется на отточенных алгоритмах обмена деятельностью, наращивающих успехи культуры от науки, права до материального благополучия, бытового комфорта, устоев повседневности. Цивилизация, следовательно, поддерживается: 1) твердыми правилами воспроизводства существования; 2) инновационными актами — духом творчества, улучшения, оптимизации, изобретательства. На общедоступном языке эти начала именуются “сохранение” и “изменение”. Цивилизация представляет их синтез. Сохранение закрепляет, изменение перекрывает достигнутое. В России баланс данных начал нарушен в ущерб сохранению. Оттого здесь — хаотически-застойное (важный очередной оксюморон) брожение. Незакрепляющиеся изменения не вызывают благотворных кумулятивных эффектов восходящего поступательного развития. Характер страновой эволюции — порывистый, инверсионный с непредвиденными ускорениями и спонтанными торможениями, причудливыми, подчас немотивированными чередованиями концентраций и иррациаций, мобилизаций и демобилизаций, накатов и откатов. Только-только утрясется жизнь. Глядь! Крест на могиле самых заштатных людских желаний ставит очередное “чего-то такое”. Намечается аврал, форс-мажор, чрезвычайщина. То, что у других народов привычка, инстинкт, заявляет Чаадаев, “нам приходится вбивать в свои головы ударами молота. Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем во времени, что по мере движения вперед пережитое пропадает для нас безвозвратно... Внутреннего развития, естественного прогресса у нас нет, прежние идеи (читай: почины. — Авт.) выметаются новыми, потому что последние не вырастают из первых, а появляются... откуда-то...”45 Впрочем, откуда вырастают преобразовательные почины, как появляются реформаторские идеи, секрета не составляет. — Бесправность. Правосознание — “физиономия европейца”. Долгие годы выучки трансформировали внешние нормы, долженствования, порядки во внутренние поведенческие интенции. Быть правосознательным и вследствие того социальным для европейца аксиома. Не то для россиянина. “Право” атавистически спрягает ся в его сознании с традиционными смыслами “власть”, “правда” (“справедливость”). “Право” как “власть”. Кто правит, тот и прав. Кто запрягает, тот и едет. Социальная регуляция в России, отмечалось выше, имеет иерархическую, силовую природу, проистекающую из сакрализации и универсализации (в собственном космосе) власти. Порядок, базирующийся на силовой иерархии, правовым не является. Право исходит из норм, формальных процедур, ко- дифицированних актов. Право не терпит изъятий. Российский кратократический, иерархичный, волюнтарный мир не позволяет строить жизнь по праву46. Решения выносят не по нормам, а указаниям. “Общественный договор по-европейски, — отмечает Э. Соловьев, — это соглашение подданных и власти об обоюдо- обязательном основном законе; общественный договор по-российски — это их молчаливый сговор об обоюдной безнаказанности при нарушении закона”47. “Право” как “правда” (“справедливость”). Вспомним у А. Островского: “... у нас-то суд праведный, а у них неправедный. А если кто обращается в суд, так и пишет — суди меня судья судом неправедным”. Формальное (всеобщее) право в России подменено общинно-корпоративным. “Судить судом неправедным” и означает не по “общинной совести”, а формально — по нормам, кодексам, “логарифмам”. Неким абстрактным установлениям, способствующим защите прав и свобод на основе “игнорирования существа дела”. Совокупное понятие последних (абстрактных установлений) уточняется признаками правового государства, суммирующего собственно правовой, институционально-правовой и индивидуально-правовой аспекты. В европейском правовом государстве право для власти есть цель. В российском волюнтар- ном государстве право для власти есть средство. Вслед за предшественниками — предводителями отечества глава большевиков толковал утвержденную ими власть как не связанную, не ограниченную никаким правом, никакой законностью48. Нигилистическое отношение к праву, апология выхода за всеобщую легальность, изъятия из правозаконности и правоприменения, идея господства силы, захватной власти (в зависимости от доминирования того или иного типа граждански невсеобщего правосознания) в российских верхах практиковались всегда. Довольно сказать, что “вина” в большевистском, а затем советском суде, заменена “классовой целесообразностью”. Чисто эмпирически, однако, выводит ся: где приоритет права в обществе торжествует, создаются условия неконфликтной жизни; равновесием институтов, согласованием интересов, достижением солидарности социум получает дополнительные возможности модернизаций. Куда как актуально для России. — Бессобственничество. В устройстве русской общественности право собственности “случайное отношение”49, — говорил И. Киреевский. Право собственности — частного, собственного, атоми- зированного владения, пользования, распоряжения имуществом (богатством) — блокировалось в своем развитии такими характерными чертами отечественной социальности, как а) относительно поздняя (по историческим меркам) приватизация земель: подданные, включая дворян, расценивались короной не в качестве граждан, а в качестве ресурсов обмирщения проектов власти. Дворянская приватизация наделов осуществлена Екатериной II. Начало крестьянской приватизации земли открыло положение 19 февраля 1861 г., анонсирующее перевод общинных наделов в частную собственность уплативших выкупную ссуду землепашцев. Закон 14 декабря 1893 г., однако, отняв это право, закрепил общину. Проблема приватизации земли не разрешена и на день нынешний; б) отсутствие гражданского общества, питаемого им крепких, социально самодостаточных страт. Собственническо-владельческие прослойки в лице зависимых купцов и мещан, а также не менее зависимого дворянства, сечь которое, кстати, прекратили в конце XVIII в., — в России вследствие этого исходно слабы50; в) общинное владение землей, крепящееся на принципах — уравнительности наделов, сословности, круговой поруки. Главное, что должно быть осмыслено в общинности — отсутствие “Я-выбора”, присутствие безликого агрессивного “МЫ”, за которым государство, сход, мир и еще бог весть кто. Земля в общине распределялась и перераспределялась “соразмерно с рабочей и податной мочью крестьян: рядом с формальным, счетным наделом по ревизским душам существовал еще надел действительный по тяглам”; “земля делилась между дворами по наличным рабочим силам каждого двора, и делилась присудительно, навязывалась”51. Причина — “размером надела определялась для каждого крестьянина соответственная тяжесть сословных обязанностей, падавших на крестьянство; как скоро это соответствие ходом нарождения и вымирания нарушалось, земля переделялась для вос становления равновесия”33. Как видно, “земля была не источником повинностей (на частном интересе. — Авт.), а вспомогательным средством для их исполнения (общинно-принудительный интерес. — Авт.)”52. На Западе да и в сельских обществах на Руси XV—XVI вв. “крестьянин брал себе участок “по силе”, т.е. по своему усмотрению, договариваясь о том... с самим владельцем... без участия сельского общества. Податная тяжесть вольного съемщика определялась размером снятого участка; ...земля служила источником крестьянских обязанностей, а не вспомогательным... средством для их исполнения”53. Свобода от крепости к участку, сельскому обществу предоставляла социальную свободу — менять пашню, выходить из общества, крестьянства, что в рамках цивилизационной перспективы немаловажно. Кроме того, община исполняла функции высшего нравственного безгосударственного закона, блюдущего честь, совесть общинников: каждый здесь спасался всеми. Самоотречение от проявления свободы лица объявлялось высшим принципом сосуществования. Государство в России привносило силу власти; община — силу мнения. Государство подавляло человека силой действия, община — силой слова. Нетрудно догадаться, что комбинация этих факторов, деперсонализируя обмен деятельностно, способствовала укреплению земских, соборных, заединских начал жизни (ср. с югославской задругой). Ввиду сказанного община выдавалась почвенниками за “сознательную деятельность народа”, организацию “народа самосознающего”. От людей можно отделаться, от идей — никогда. Не входя в пустые дискуссии, насколько сельский общинный мир “исконное” явление русской жизни, отметим лишь, что его небезуспешно оседлали большевики, использовавшие общину не в плоскости союза свободных землепашцев (кооперация пайщиков), а в плоскости принудительной (крепостной) групповой ассоциации. Воплотив утопический проект Михайловского (государственное закрепление общины в форме колхоза), большевики в полной мере высвободили реликтовую общинную энергию масс, взращенных на дремучих уравнительных устоях социальной справедливости. Желающий работать создает условия, нежелающий работать ищет причин (или врагов). Общинный нравственный неправовой закон в российской деревне утвердил диктатуру лишенных продуктивной культуры маргиналов. Погромы, раскулачивание в деревне проводили не заезжие боевики, а селяне. Община как замкнутая корпорация, произросшая на ниве “наших внутренних отношений к другим людям” в качестве “нашего союза с ними” (Хомяков), выказала себя самым что ни на есть продуктивно-ненавистническим, антисобственническим образом. Как замечал А. Изгоев, «история... не скупа на шутки. Если социалистам она поднесла подарок в виде ленинского коммунистического государства, то и славянофилов она не обидела, дав им из рук того же Ленина и возвращение в “первопрестольную”, и торжество древнего исконно русского земско-соборного начала над гнилым западноевропейским конституционным парламентаризмом»54. Большевики усилили восточную партию в партитуре российской социальности. Старая, как отечественный мир, дилемма “Россия — Европа” была отредактирована ими в терминах оппозиции “Византизм — Атлантизм”. Ошибался царь Давид, полагая “все проходит”. Для социальной памяти, обремененной чувством “неотступного присутствия” (Блок), по крайней мере, это не так. Западничеству, Атлантизму большевики противопоставили меню стандартное. Усилив набор исторических заготовок московского и петербургского самодержавия, они установили коммунистический самодержавный порядок. И политически, и экономически, и граждански во веки веков в России буйствовала диктатура. Не лиц, не сословий, не классов. Власти. Соответственно, резюмируя рассуждения по первому вопросу, отвечаем беспристрастно и хладнокровно: вырастая, мы не зреем, — Россия — страна самой в себе замкнутой, попирающей правила общежития самодержавной Власти. (Отсюда многозначительное настроение: “Господи, спаси и умири Россию”.) Картина точек схождения и расхождения цивилизационной динамики России с Европой и Азией представляется таковой. Россию, Европу, Азию роднит причастность евразийскому материковому массиву. Россия занимает срединное положение между Европой и Азией и располагается на границе Запада и Степи. Но в отличие от Испании и Австрии, сближающихся с Россией по функциональному местоположению, она сдерживает европейскую колонизацию Азии и прохождение азиатов в Европу. Аннексионистский ход в Россию для Запада и Востока естествен. Перенаселенные, переобремененные внутренними сложностями Европа и Азия взыскуют “органичного” решения своих проблем за счет закрепления на богатейших разреженных российских пространствах. Экспансионистский путь на Запад России заказан: война с цивилизационно более продвинутой Европой невозможна. Относительно Европы исторически традиционно Россия — жертва, объект агрессии. Экспансионистский путь на Восток России открыт: война с цивилизационно более отсталой Азией при собственном экстенсивном хозяйствовании, потребности расширения сырьевой базы, ресурсопереработки необходима. Недоумевающий Запад (причина недоумения — опытно выработанная убежденность в неспособности цивилизационно сильному поглотить слабого), отказавшись от континентальной сухопутной колонизации, развернул колонизацию морскую. Итог — освоение Америки, Австралии, Африки, Юго-Восточной Азии со ставкой на жесткие социальные технологии, элиминацию аборигенов, устройство резерватов. Россия, перехватив у Запада эстафету континентального колониализма, в отличие от него развернула мирную вольнонародную сухопутную колонизацию Азии. Итог — освоение Сибири, Средней Азии, Кавказа, Дальнего Востока с применением мягких социальных технологий, аккультурацией аборигенов. На фоне такой асимметрии обеспокоенный собственной судьбой, соседствующий с континентальным гигантом Запад объективно заинтересован в страновом ослаблении, разрушении российского монолита независимо от качества государственности, форм социальности, природы администрирования. Рецептом выживания, способом самосохранения при такой позиции Запада для России стала стратегия укрепления власти. Российская кра- тократия — едва не вынужденная возможность успешного решения национально-государственных проблем за счет предельной концентрации ресурсов нации на ключевых направлениях, позволяющая наладить жизнеобеспечение. “Пожар и разор лишь способствовали величию земли русской”, — замечал Н. Рерих. (Очередной важный оксюморон.) За счастьем Державы проглядывает несчастье Народа. Вопросы государственной целостности, независимости, странового престижа, хозяйствования, развития материальной базы, народонаселения исключали иной тип решения. Следовательно, деспотизм, крепостничество, репрессивность, низкое качество жизни, отсутствие гражданских свобод — своеобразная плата за выживание57, когда великая Россия проводит оби- хожение Евразии без Запада, колонизационный напор которого, повторяем, вытеснен с континента в Новый Свет. Поэтическую версию сюжета социальных издержек подобного типа развития предложил Брюсов. Помните: Да, мы — дики, Тесан грубо наш народ: Ведь века над ним владыки Простирали тяжкий гнет, — Выполняя труд тяжелый, Загнан, голоден и наг, Он не знал дороги в школы55, Он был чужд вселенских благ... Отмеченные факторы — базис нашего сходства и различия с Европой и Азией. С Европой нас единит вера, с Азией история. Но не всегда и не во всем. Последнее легко понять в свете изложенного. Изначально с Западом порвала Византия, фальсифицировавшая высокомерное: падет Рим, придет конец миру. Не имеющие аналогов, потрясающие, замечательные гражданские, политические, военные, социальные, культурные прорывы новой империи доказали: история не отождествима ни с римством, ни с латинством. Карл Великий пытался восстановить одно и второе, воссоединить раздробленную Европу. Вскоре после его кончины, однако, восстановленная империя вновь распалась (Верденский договор 843 г.), обострив противостояние Византии Европе. Раскол Рима на западную и восточную половины, в конце концов, вызвал раскол Европы. Россия соединилась с Западом через христианство, но через византийское православие отошла от него. Одновременно подчинение церкви императорской власти в России как метафизической правопреемнице Византии на фоне ее державных противодействий консолидированным колонизационным европейским давлениям спровоцировало страновый раскол. Таким образом, корень раскола России и Европы двоякий: идейный и державный. Дополняя, взаимоусиливая друг друга, они вызывают устойчивый комплекс обоюдонеприятия. Средство выражения его для Запада — цивилизационная (культурная, индустриальная, территориальная) агрессия. Средство выражения его для России — защита — форсированная, темповая модернизация с активизацией потенциала Востока. Изначально с Востоком не желала сближаться Россия, отказавшаяся от принятия мусульманства. Но, поскольку Восток конфессионально не един, а православие достаточно терпимо, различия в символах вер не вызывали эскалации антагонизмов. Политически же и социально российская относительно мягкая него сударственная колонизация предоставляла покоряемым народам гарантии выхода в историю, подключения к мировой культуре. Она сообщала им искомый уровень цивилизации. Совершенно естественно отходящие под патронаж России регионы Востока (и не только они) сплачиваются с ней под стягом антизападничества. Это одно. Второе заключается в том, что внутренняя отсталость Востока (так называемая азиатчина) не позволяла России идентифицироваться с ним в полной мере. Выполнение задач страновой конкуренции на западных рубежах предопределяло цивилизационный блок с Европой. Блок, рассчитанный на необходимость в целях выживания заимствовать у Европы активные инновационные технологии. Приемы данного заимствования, отмечалось, оказывались сугубо восточными. Итак, содержание европейское, форма азиатская. Лицом к варягам, но не спиной к обдорам. Результирующая этих силовых и обусловливала точки соприкосновения России с Европой и Азией. Сказанное подготавливает обсуждение другого, ранее поставленного принципиального вопроса о приоритетах в цивилизационной эволюции России. Б. С. Соловьев, И. Ильин, Н. Лосский уподобляют Россию осажденной крепости, подсчитывая: с 800 по 1237 г. на Русь военные нападения происходили каждые четыре года, с 1240 по 1462 г. отмечалось 200 нашествий, с 1368 по 1893 г. (в течение 525 лет) было 329 лет войны, т.е. два года войны и один год мира59. К этому необходимо добавить несчетные внутренние смуты, бунты, замятии, восстания, перераставшие, как крестьянское движение 1773—1775 гг., в настоящие войны. Как способно развиваться общество в такого рода условиях, определить односложно не удается. Избегая многословия, остановимся на ряде: форсирован- ность, мобилизованность, авральность, экстраординарность, форс- мажорность. Это наиболее подходящие эпитеты, характеризующие черты нашего национального шага. Очевидно, что инерция державных потерь (следствие перенапряжения) сопровождалась инерцией утрат народных: на протяжении всей отечественной истории не практиковалось инвестиций в прогресс общественный. Вопрос стоял лишь в плоскости — любой ценой сохранить государственную власть. И по причине того выжить. Счастье людей в переменах. Но перемены, нацеленные на поддержание государственной власти, счастья не добавляли. Человек не стал центром нашего мира, он стал жертвой, приносимой на алтарь государственности. Российскую державную историю не интересовали затраты, ее интересовали результаты. Потому она подвела к тому, к чему не подводился никто. К фронту без флангов. На Западе борЬба партий, у нас учреждений. На Западе роль центров, у нас центра. На Западе свобода внизу, у нас наверху. На Западе либерализм, у нас византизм. На Западе единство культуры власти и граждан на базе права, у нас разрыв культуры власти и народа на базе бесправия. На Западе индивидоориенти- рованность, у нас общиноориентированность. На Западе предпринимательство, у нас крепостничество. На Западе персональная раскованность, у нас скованность. На Западе свобода — осознаваемая возможность, у нас неосознаваемая необходимость. На Западе гражданское смирение, у нас своеволие. “Во всем мире сапожники хотят стать господами, у нас господа захотели стать сапожниками” (Ростопчин). (От Радищева, Пнина, декабристов, дворян 30—40-х гг., через разночинцев к патетическим, восторгавшимся “грядущими гуннами” интеллигентам, Брюсову, заявлявшему: "Но вас, кто меня уничтожит, встречаю приветственным гимном”, недоумкам-ангигосударственникам первой четверти XX в., боровшимся с империей.) Нет нужды говорить, что российский мир знал исключения. Касательно крепостничества. Г. Потанин свидетельствует о наличии в Сибири некрепостнического, сродни западному, фермерского уклада с отсутствием помещиков, неразвитостью общинных великорусских традиций56. Касательно “азиатчины”. Россия получила Финляндию по Фридрихсгамскому миру 1809 г. от проигравшей войну Швеции. Александр I не превратил ее в колонию, предоставил широкие политические права, передал Выборг (это отношение к трофею борьбы — объекту эксплуатации). Следовательно, исключения были. И общинность, и репрессивность, и все остальное не должны толковаться прямолинейно. Но речь не о том. Речь о преобладающих тенденциях. Такого букета специфических черт, как обозначенные выше, нигде не находится. Это и навевает мотив уникальности российского цивилизационного универсума, который никогда ничего не имел общего с остальною Европой; история его “требует другой мысли, другой формулы, чем мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада”57. Об этом же предмете в тех же выражениях Чаадаев: автономные уровни действительности России “нельзя объяснить нормальными законами... разума”58. На что уповать при объяснении российских реалий? Какую особую мысль требуется для того выработать? Концептуализация несимфонийных, инверсионных, раскольных объектов своеобразна, но ни с какими непреодолимыми трудностями не сталкивается, привлечения таинственной “верховной логики Провидения” (Чаадаев) не требует. Что нужно разбить, то нужно разбивать (Писарев). Что нужно понимать, то понимать нужно. Арсенал теоретизирующего аналитика, концептуализирующего материал российской истории, — непериодические флуктуационные изменения в социуме в отсутствие зрелого среднего сословия, недоразвитости выполняющих конструктивно-стабилизирующие функции общественных институтов, переразвитости непомерно активной, идеологически перегретой, социально безответственной власти®3, слова которой подчас утрачивают содержание и рассогласуются с делами, — арсенал аналитика, озабоченного моделированием такого рода реалий, составляют идеи нелинейных описаний, воспроизводящих поведение неравновесных колебательных систем большой амплитуды и интенсивности. Упрощая, Россию можно уподобить единому колебательному контуру, фазовые изменения, переходы в котором обусловлены возмущениями его ядра — стержневым взаимодействием власти с народом. В ламинарные периоды доминируют анаболитические, в турбулентные периоды — катаболитические социальные превращения. Чем они вызваны? Неорганичностью, антагонистичностью развивающегося в режиме сверхнапряжения общества. В имперской фазе власть, требуя сверхэнтузиазма, идет на народ. Государство пухнет, население хиреет. Подрыв баланса сил влечет переход в фазу смуты. Народ, требуя компенсаций, борясь за нормализацию существования, идет на государство. Государство рушится, население хиреет. Во всех случаях итог предрешен: хаос. Выход из заколдованного порочного круга впадения в хаос находится в апелляции к незатратным эволюционистским, мелио- ристским технологиям преобразований, внедрять которые в России препятствовали вездесущие обстоятельства. То державный империализм, то пролетарский интернационализм, то либерально-ры- ночный демократизм, то... Физика не изучает крайние “мертвые” точки в качаниях маятника. Социальная философия крайние точки в качаниях общества изучать вынуждена. Запад отлаженными установлениями, институтами переход в крайние точки социальности (революция, смута) надежно блокирует. Восток свыкся с крайностями, но в своем державном ходе выработал им противоядие в виде деспотизма и сервилизма. Одно и другое с разной степенью эффективности, издержек представляет гарантии развития. Действительно. Множество событий исторического самотека непреднамеренно создает русло альтернатив. Отбор их случаен. Однако и на Западе и на Востоке с их отработанными правовыми и силовыми регламентами точки бифуркации в жизни социумов проходятся сравнительно безболезненно. Срабатывают привычные меры предупреждения всеобщей конфликтности. Ничего похожего нет в России, где никогда не озабочены достижением желанного “устойчивого существования”. Прохождение критических рубежей, связанных с перегруппировкой частей, влечет здесь разрушение целого; за бифуркациями не следует обеспеченного порога устойчивости. Почему? Потому что бифуркации инициированы не логикой развития, а взвинченным воображением эгоцентрических маний. Власти, “размышляющей публики”. Нельзя быть рабом передовых и волюнтарных идей. Понимание этого еще не отрезвило умы отечественных стратегов. Как следствие: Запад живет по закону; Восток по силе; Россия — сама по себе. Где под последним разумеется безнарядье, режим непредсказуемого свободного плавания. С подобающим ему нарушением норм, подрывом запретов, перекрытием табуаций. Ничего нет невозможного для распалившегося в рвении не по разумению россиянина. Интересы империи, рабочего класса, предпринимательства, — поочередно отрицая друг друга, становятся апофеозом движения, предметом чаемого. В подобном транформа- ционном ритме бифуркации не сменяются зонами устойчивого развития. За неравновесностями следуют неравновесности, перетекающие в неравновесности же. Любовную историю и прожектерскую кампанию в России может начать всякий. По векселям убогой мысли и тщетного действия, однако, сполна платит народ. Для определения природы подобного противоестественного явления, натурально, слов не выработано. Прибегнем к помощи понятия “транспонирование”, за которым — волюнтарная практика переноса акцентов в социальном устроении не просто на некие интервалы вверх или вниз в зависимости от конъюнктуры, а на прямо противоположные. Главным является то, что смена акцентов изменяет тональность произведения в принципе. Потому несмотря на усилия, не получается мелодично звучащей органичной партии. Неразмеренный, неритмичный тип превращений с проблема- тизацией величин абсолютных, инверсией ценностной исключает возможность, когда простота, правда, созидание, предсказуемость наполняют жизнь своим присутствием. Ввиду обратного камертоном существования оказывается неустрой, парадигматически строго выражаемый моделью победы пространства над культурой. Россия — страна неорганизованного, нетронутого культурой пространства. В этом порочная суть. Каковы же последствия? Их можно перечислить. Возвратность. Причина ретардационных колебаний — борьба антагонистических начал, бессистемное чередование упорядоченности и неупорядоченности. Как указывалось выше, самосбалан- сированность социальных систем Запада и Востока покоится на осмотрительном обхождении экстремальных точек — точек максимальной и минимальной упорядоченности (дисциплинарная за- регламентированность, анархическая свобода). На это работают отлаженные инструменты государственности. В России инверсионные превращения порядка в хаос и vise versa инициируются авторитарными импульсивными починами правящих элит, действующих не преемственно, не слаженно, дискордантно. За упорядочивающим режимом правления Ивана IV грядет смута, сменяющая схожий режим правления Петра I. Элементы либерализма в политике Александра I замещаются элементами консерватизма в политике Николая I, аналогичное в рядах Александр II — Александр III, Хрущев — Брежнев. Корень откатов в трансформациях — революционность. Задумываемые, проводимые реформы, как правило, радикальны, меняют жизнь в основаниях посредством карательно-репрессивных мероприятий, наступления на народ. Итог — снижение благосостояния граждан, развертывание внутренних войн, подрыв суверенности, угроза аннексии. В качестве контрфорса — усиление тенденций национальной консолидации, провоцирующей переход в фазу порядка. С возобновлением цикла. Непоследовательность. В отсутствие отлаженной системы сдержек и противовесов извивы державных линий встроены в навигацию партикулярных судеб лиц государственных. Иван IV начал с губной реформы, завершил опричниной (террористической диктатурой). Александр I замышлял Конституцию, кончил разгромом борцов за конституционизм. Ленин борьбу за демократию поменял на борьбу с демократией. Хрущев от оттепели пришел к подморозке. В стране не создано надежных демпферов интервенций личностного в социальное. Нация ставится в уровень с частными притязаниями, остается заложником качаний субъективного маятника. По сю пору Россия не ведает благотворных эффектов опосредующей срединной культуры; в ней не реабилитирован народ как полновластный субъект истории. Отрешенность. Общество требует не изменений вообще, а предметных, народно санкционируемых изменений. У нас же энтелехией трансформаций пребывает маниловское “хорошо бы”. Хорошо бы “догнать”, “перегнать”, “ускорить”, “перестроить”, “добиться”. Модели потребных состояний, говоря слогом Федотова, питаются не столько силами отечественных реалий, сколько впечатлениями заграничных вояжей представителей власти, поверхностным восторгом их перед чудесами цивилизации, при полном неумении связать свой просветленный идеал с движущими силами российской жизни. Вспомнить хоть хрущевскую кукурузную кампанию, навеянную посещением калифорнийских ферм. Культуртрегерские инициативы прожектерствующих слоев правящих от антиинституциональной (пространственной) позиции — ставить эксперименты, исходя из своего “высочайшего черепа”. Оттого буквально все российские социальные революции — раритеты неуемных преобразовательных актов, бессмысленных, глумливых опытов над народом. Дискретность. Глупа птица, на любящая гнезда своего. В России относятся к наследию как к слову без содержания, звуку без значения. Прошлое здесь вспоминается, точно бледный, полузабытый сон. У нас всегда воевали с бывшим, ломали традицию. Иван IV — боярскую, Петр I — патриархальную, Столыпин — общинную, большевики — буржуазную, демократы — социалистическую. Такой подход исключает развитие, превращая страну, народ в соучастника собственного своего страдания. Асоциальность. Запад и Восток перенаселены, всеобщим способом выживания тут выступает укоренение. В российских неосвоенных пространствах люди перемещаются. Русский путь до сего дня — путь не укоренения, упорядочения, а выхода. Запад с гражданством, Восток с подданничеством медленно, но верно активизируют социальную интеграцию. В России всегда оставалась возможность социального самоустранения — перехода в разряд гуляющих. Потому на Западе культивация, на Востоке стабилизация, в России — турбуленция — блуждающее бурление. Непроизводительность. Процент освоенных площадей в России ничтожный. Запад и Восток территориально освоены. Россия исчезает в просторах. Ее развитие вширь не синоним развития вглубь. Практикуемое у нас экстенсивное движение на север и восток упрочало не мобилизующую мораль утверждения, а демобилизующую мораль долга и спасения. В России извечно озабочиваются проблемой: не как обрести свободу, но как ее нести и вынести. Тема “богатства России” мнимая. Суть не в том, что у нас вообще есть богатства, а в том, что они не освоены. Недра в себе — не богатства; освоенными богатствами страна бедна. Антиличностность. Выживать в неосвоенных российских просторах приходилось сообщественно, общинно. Община пребывала средой, перемалывающей индивидуальное и индивидуально не- перемолотое выбрасывающее. Обособление личности и общества, атомизация персоны и автономизация социальных структур не приобрели органичного (как на Западе) характера. Отечественная община являла род некоего синкресиса социализации и индивидуализации. Самая глубокая черта нашего исторического облика на групповом уровне — сращение общества и государства, институционального и гражданского; на персональном уровне — отсутствие индивидуально конституируемого “свободного почина” в социальном развитии, навязывание всего и вся со стороны власти, державы. Охарактеризованные черты с глубокой подоплекой позволяют вывести: приоритет цивилизационной эволюции России — борьба за выживание. Только и именно ей подчинен весь жизневоспроизводительный уклад, обязывающий через призму данной устойчивой тенденции оценивать державу не как “пробел в нравственном миропорядке” (Чаадаев), социальную аномалию, но как особую единицу мир-системы со специфической страновой статью. Ценностным ядром последней, определяющей картину силовых, является византизм — жесткая, правонеоформленная, волюнтар- ная государственная власть, способствующая поддержанию конкурентоспособности целого (страны), однако добивающаяся этого крайне затратными, гуманитарно несбалансированными мерами. Этатизм, политарностъ, уподобляют Россию Востоку, где отмечается непропорционально высокая доля властного участия в вершении судеб державных. Централизм, администрирование, бюрократизм, коррупция, стагнация, непродуктивность как типологические черты налаживания жизнетока сближают российский и азиатский цивилизационные космосы, обостряя проблему страновых высокоадаптивных кондиций: почему причастная консервативному Востоку Россия не пасует перед прогрессивно-динамичным Западом? Проблема снимается пониманием двойственности форсированно-темповой, силовой модернизации страны по обстоятельствам. С одной стороны, ускорение развития осуществляется ценой наступления на народ, за счет социального обеспечения, вложений в человека; с другой стороны, учитывая экстенсивность развития через наращивание территориальной громады в ходе вольнонародной колонизации, кабальные формы, дисциплинарный гнет не покрывают самопроявлений человека в живущем по законам аврала социуме. Как отмечает Кавелин: “Для народов, призванных ко всемирно-историческому действованию... существование без начала личности невозможно... личность, сознающая сама по себе свое бесконечное, безусловное достоинство, — есть необходимое условие всякого духовного (и не только. — Авт.) развития народа”59. Личностное высокорентабельное начало теплится в лаку- нах-островках автономии, неоккупированных, казалось бы, всепроникающей государственной властью: в верхах — фронда (вальяжное попустительство власть предержащих диссидентству с отдельными робкими попытками его приручения — “я буду твоим цензором”); в низах — выход из государства, кстати, последним умело оседланный (одержавнивание казаков). Таким образом, “власть” и “пространство” — величины, структурирующие державную сферу: в каждой ее точке задан соответствующий вектор. Суть в том, однако, что на цивильном поле России не реализовалась более органичная возможность — структуризация через разворачивание неавторитарной самоорганизации. Вследствие сказанного констатируем: ответ на вопрос, нужно ли для модернизации жертвовать социально-культурным типом целостности человека, народа, страны, в нашей истории пока не найден.