Монополия на дефицит — форма многовластия в хозяйстве.
Гипертрофированное изображение роста рыночных отношений в истории российского хозяйства должно было сыграть роль неотразимого аргумента в пользу как антикапиталистической революции, так и наоборот — в пользу реформ, направленных на развитие капитализма. Среди реальных предпосылок экономики были деньги как средство и форма экономической власти и управления. Однако они никогда в России не превращались в господствующий фактор управления, массового образа жизни, хозяйства. Общество в той или иной степени всегда оказывалось во власти доэкономического типа. Власть в России находилась в состоянии удушающей нехватки денег. Она расплачивалась натурой — мехами, землей, крепостными. Например, Николай II готов был на любые уступки Японии после поражения в русско- японской войне, но не был готов платить. Страна, несмотря на определенные потребности в развитии всеобщей связи, никогда не достигала уровня всеобщего, характерного для господства денежных отношений, что, между прочим, означало переход крестьянина на денежные критерии оценки своей собственной деятельности в своем хозяйстве. Раскол в России разделил товарно-денежные и натуральные отношения, снизив возможности наращивания масштабов всеобщего. В российском хозяйстве исторически сложилась странная ситуация. Часть его находилась на разных уровнях всеобщего, включая и ту, которая тяготела к вершинам мировой экономики. Другая же часть оставалась под господством архаичных ценностей. В стране существовал мощный ценностный потенциал, угрожающий натурализацией хозяйства. Советская власть возникла как победа второй тенденции. Именно здесь находился преобладающий энергетический потенциал, который в значительной степени подчинялся массовому стремлению к архаизации. Но одновременно в обществе возрастало стремление перейти к более производительной эффективной власти и управлению, соответствующим формам принятия решений. Слабость энергетического потенциала последнего и одновременно невозможность отказа от него породили патологические гибриды. Возникла патологическая форма хозяйства, связанная с системой двоевластия, — монополия на дефицит. В советский период она являлась внутренним содержанием хозяйственной жизни. Монополия на дефицит — специфическое отношение, отличное как от отношений, характерных для традиционного общества, так и для развитых рыночных отношений. Оно означало, что способность людей управлять деятельностью не могла соответствовать как вечевому идеалу, чему мешала потребность в либеральных ценностях, так и либеральному — в связи с противодействием ценностей вечевых. Они находились в состоянии взаиморазрушительного раскола. В этой ситуации могла иметь место лишь одна форма власти и управления — манипулятор- ский утилитаризм, нацеленный на соединение элементов того и другого. Противоречие, разрыв между массовыми потребностями и возможностями общества их удовлетворять в развитом либеральном обществе приводят к росту творческой активности; в России же это вызвало возникновение монополии на дефицит. Дефицит в России связан не с отсутствием тех или иных вещей, но с отсутствием, слабостью механизмов, которые противостоят дефициту. Субъект монополии на дефицит может воспроизводить себя, лишь обменивая свой дефицит на дефицит других его держателей-монополистов. В условиях господства монополии на дефицит в России сформировалась беспрецедентная социально-хозяйственная система со множеством центров власти. Исходной оппозицией являлся не “производитель — потребитель”, а два монополиста, обладающих властью обмениваться дефицитными ресурсами в натуральном выражении. Внутренняя напряженность монополиста дефицита стимулирует его воспроизводственную деятельность, направляя ее на усиление зависимости от своего дефицита социокультурной среды, реальных и потенциальных потребителей. Для усиления такой зависимости не требуется расширять производство, увеличивать ассортимент, повышать качество продукции, ускорять реализацию. Наоборот, надо в определенных рамках утеснять потребителя, затруднять ему доступ к дефициту, делать дефицит все более дефицитным в определенных границах, то есть до тех пор, пока это не угрожает социально-политическими осложнениями. Специфическая форма власти, связанной с монополией на дефицит, стала возможна лишь на определенном уровне развития массового утилитаризма. Монополия на дефицит возникла на основе господствующего в хозяйстве натурального производителя, который, с одной стороны, управляет производством некоторого набора натуральных вещей и, с другой стороны, обменивает их на другой дефицит. Возрастание давления денег на товары создавало в обществе потребность в управлении хозяйством, реализацией и производством, адекватно отвечающем на это давление соответствующим изменением в производстве и реализации. Деньги как форма реализации власти и управления в условиях монополии на дефицит не могли играть определяющей роли, так как не открывали доступа к дефициту, служили некоторым абстрактным ограничителем для потребления в масштабе общества. Управление монополией на дефицит носило характер двоевластия. Оно включало управление натуральными вещами и деньгами как двумя противостоящими сферами деятельности при определяющей значимости первого. Господство монополии на дефицит не позволяло денежным отношениям, рынку выйти на первый план, занять ведущее положение в хозяйстве, устанавливать зависимость количества и разнообразия производимых товаров от роста потребностей, даже если они выступали в форме платежеспособного спроса. Народное сознание давно зафиксировало этот феномен в словах: “Блат выше совнаркома”, то есть возможность разрешения проблем не через всеобщий общепризнанный порядок, абстракции закона, денег и т.д., но посредством системы личностных связей, господство которых в обществе связано с первобытной формой власти. Высшая государственная власть большого общества выступала в этих условиях в исключающих друг друга функциях. Во-первых, как держатель дефицита, манипулируя которым выполняла функцию обеспечения целостности общества, предотвращая конфликты между центром и локальными центрами власти. Во-вторых, как субъект стремления стимулировать общий хозяйственный потенциал. Общество, где потребность в дефиците растет в больших масштабах, чем способность воспроизводить соответствующие предметы, превращает каждое сообщество, владеющее дефицитом, в центр власти над окружающей средой. Владельцы дефицита стремились не к захвату рынка, а к использованию монополии для укрепления зависимости от своего дефицита определенного круга потребителей. Мощным стимулом усиления монополий на дефицит является рост разделения труда, что сопровождается ростом разнообразия потребностей. В том случае, если разделение труда не коррелируется с соответствующим ростом разнообразия производства, гармоничным ростом всеобщего, прежде всего в форме права и рынка, неизбежен институциональный рост монополии на дефицит на архаичной рентной основе. В условиях роста городов, потребностей в затратах на армию каждый крестьянин при определенных условиях мог превратиться в субъекта монополии на дефицит. Однако возникший в советский период государственный механизм изъятия у крестьян продукции означал, что фактически этим монополистом становилось государство, синкретически сливающееся с хозяйством. Роль государства как владельца дефицита в России менялась. Она ослабевала, начиная с отмены выкупных платежей, что расширило возможность крестьян распоряжаться большей долей своей продукции, расширяло в обществе значимость крестьянских хозяйств как локальных центров власти. Центр монополии на хлеб перемещался к ним, что фактически означало ослабление государства как центра власти. В полной мере это выявилось после начала мировой войны в 1914 г. и последующей разрухи. Тогда монополия на хлеб стала синонимом возможности существования. Последовательные попытки царской власти, Временного, а затем и советского правительства вернуть высшему центру частично или полностью монополию на дефицит, прежде всего на хлеб (попытка установить продразверстку была предпринята правительством еще в 1916 г.), в конечном итоге привели не только к конфликту высшей власти с основной частью населения, но и к подрыву стимулов производства, то есть к усилению власти крестьян-производителей, реальных владельцев дефицита. Это вынудило перейти к нэпу, который был по сути попыткой предотвратить монополию крестьян на хлеб посредством допущения товарно-денежных отношений, что, по крайней мере в тенденции, в абстрактной теории должно было подорвать через рынок саму возможность монополии на дефицит, даже если рынок находился под властью “диктатуры пролетариата”. Теперь, однако, достаточно очевидно, что в стране не было не только политических, но и экономических предпосылок для роста рынка в масштабах, необходимых для преодоления власти множества мелких монополистов. Советская попытка обеспечить “смычку города и деревни”, в частности развить денежные отношения, которые государство, хотя и не последовательно, попыталось стимулировать, превратилась в некоторую иллюзию; эти отношения не стали регулятором потока ресурсов и тем более стимулом увеличения производства. Крестьянство, продавая второстепенную продукцию своего труда, с легкостью платило денежный налог — факт в истории России небывалый. Отдавая государству денежную фикцию, оно оставляло хлеб себе, сохраняя удушающую для государства власть над дефицитом. Высшая власть, будучи не в состоянии существовать без ресурсов, необходимых для удовлетворения потребностей общества, провела коллективизацию, и тем самым вновь захватила монополию беспрецедентными методами и в беспрецедентных масштабах. Государство, потерпевшее поражение в попытке ликвидировать монополии бесчисленных центров власти на хлеб посредством непривычного, опасного пути формирования рынка, повернуло на привычный путь архаичных власти и управления в масштабе общества. Оно не уничтожало монополии на хлеб, но синкретически превратило множество центров монополий в одну сверхгигантскую монополию синкретической общины—общества—государства во главе с тоте- мом-диктатором. Крестьянство как владелец дефицита, носитель власти вещей над обществом потерпело сокрушительное поражение в борьбе с государством за власть над дефицитом. Победа государства облегчалась тем, что при нэпе полной демонополизации государства никогда не было. Монополия на дефицит высшей власти существовала в форме продналога, монополии внешней торговли, государство продолжало владеть элеваторами, портовым, складским хозяйством, железными дорогами169. Монополия на дефицит выступала в истории России как хозяйственная форма застойного, трудно преодолимого противоречия между массовой потребностью в потреблении готовых результатов труда и отставанием потребности воспроизводить условия, средства и цели, соответствующие удовлетворению потребностей потребления. В советский период было широко распространено убеждение, что дефицит, его власть над обществом могут быть преодолены через расширение производства дефицитных товаров. Однако увеличение производства в условиях господства дефицита могло лишь усилить дефицит в опережающих масштабах, так как в этом случае опережающими темпами может расти потребность в обеспечении ресурсов сопряженных производств. Монополия на дефицит — это не только хозяйственное явление, но и определенный общественный и государственный принцип, особый социальной механизм, возникающий в особых условиях, борьба с которыми требует особой стратегии. Дефицит, закрепленный расколом, связан с тяготением субъекта, с одной стороны, к утилитарному росту потребностей, а с другой — к застойному вос производству, что органически связано с пришедшим из глубокой древности стремлением сохранить, а не увеличить достигнутый и принятый за нормальный, за естественный уровень эффективности воспроизводства. Основная форма отношений людей в условиях монополии на дефицит — сговор держателей дефицита по поводу его обмена. В этих условиях государственная власть по определению приобретает двусмысленный характер. Она должна по самой сути нравственно оправдывать свое существование, отстаивая общий интерес. Но одновременно владелец монополии на дефицит вступает в постоянный сговор по бесконечному количеству вопросов, связанных с закреплением сложившегося порядка, что требует сохранения государства как субъекта монополии на дефицит. Эти две стороны разрушают друг друга, выступают как форма двоевластия, многовластия, воплощают внутреннюю расколотость принимаемых государством решений на основе противостояния разных версий общего интереса, за каждым из которых стоит групповой или личный интерес. Связи по поводу дефицита имеют тенденцию закрепляться и создавать невидимые структуры власти, пронизывающие общество. В условиях возрастающей сложности системы монополии на дефицит господство случайных псевдовсеобщих связей означает, что каждый контрагент, реализуя личный интерес в обеспечении монополии на дефицит, ничего не знает и, главное, не может знать о том, в чем, собственно, заключается общественный интерес и как воплощать через него личный интерес. В таком обществе нет механизма, который мог бы изнутри соединить личный, групповой и общий интересы. Общий интерес, который должен быть воплощен в деятельности центральной власти, постоянно меняет личины. Он возникает то в форме заветов вождя, то в форме единого плана, директив, приказов, то в форме ведомственных, групповых, локальных интересов и даже интересов отдельных личностей, владеющих важным дефицитом. Отношения, сложившиеся в связи с дефицитом, разрушают социокультурные абстракции, высокие формы всеобщего в каждой точке. Монополия на дефицит, ее специфическое культурное содержание несут в себе потенциал, низводящий всеобщее до его относительно более низких форм, — рынок до натуральных отношений, демократию до эмоционального взрыва, свободу до безответственного освобождения от закона и т.д. Тем самым всеобщее в расколотом обществе складывается как эклектическая смесь уровней, находящихся друг по отношению к другу в состоянии раскола, ведущего к взаиморазрушению противостоящих форм власти и управления, форм, опирающихся на разные нравственные идеалы, находящихся друг с другом в состоянии столкновения монологов. Двоевластие, перерастающее в этих условиях в много властие, становится единственной реальной формой существования власти и управления.