С. В. МИРОНЕНКО КАК РОССИЯ В НАЧАЛЕ XIX В. ЧУТЬ НЕ СТАЛА КОНСТИТУЦИОННОЙ МОНАРХИЕЙ
XIX в. — особое столетие в истории России. С его началом освященные традициями русской жизни, казавшиеся дотоле незыблемыми основы Российского государства подверглись суровым испытаниям. Неумолимый ход исторического развития постепенно показывал неизбежность разрушения феодально-крепостнической системы. В исходе первой четверти века страна ощутила верные признаки того, что самодержавие в прежнем своем виде уже не соответствует требованиям времени и без изменений вряд ли сможет долго существовать. Впервые и перед верховной властью, и перед обществом реально встал вопрос о правомерности неограниченного самовластия и крепостного права. И что примечательно, встал не как отвлеченная проблема (об этом много рассуждали и раньше), а как насущная потребность русской жизни 10 — 20-х годов XIX в .[Шел процесс осознания необходимости и неизбежности корешшх^щ^шбразованищ Сперва грандиозные реформаторские замыслы ?М. М. Сперанского, одного из крупнейших государствен- | ных деятелей России XIX в., а затем конкретные проекты ^русской конституции («Уставная грамота Российской империи», созданная под руководством Н. Н. Новосильцева) и освобождения крепостных крестьян (планы решения крестьянского вопроса, принадлежавшие А. А. Аракчееву и Д. А. Гурьеву) доказали, насколько серьезно было озабочено этими проблемами правительство. Возникновение декабризма, создание конституции Н. М. Муравьева и «Русской правды» П. И. Пестеля, наконец, само восстание 14 декабря 1825 г. явились неопровержимым свидетельством того, что в еще большей степени те же проблемы волновали и общество. Естественно, что самодержавие и передовая часть общества пытались идти к переменам разными путями. Правительство — единственно возможным для него пу- тем реформ, общество — сначала давлением на правительство, поддержкой, подталкиванием его реформаторских устремлений, потом попыткой насильственного изменения политического строя. За кем осталась победа в этом споре? Сперва власть показала, что она способна, вопреки сопротивлению большинства дворян-помещи- ков, отменить крепостное право. В ходе реформы 1861 г. крестьяне были освобождены — плохо, непоследовательно, но все же освобождены. Затем, когда эволюционный путь превращения самодержавия в буржуазную монархию не нашел своего логического завершения, общество взяло свое: Февральская буржуазно-демократическая революция 1917 г. смела династию Романовых, триста лет занимавшую российский престол. В первой половине XIX в. Россия была аграрной страной, где господствовало крепостное право и существовала самодержавная форма правления. Подавляющая часть населения находилась в феодальной зависимости от дворян-помещиков или государства и продолжала жить земледельческим трудом. Промышленность была развита сравнительно слабо и группировалась главным образом вокруг Петербурга, Москвы, а также на Урале. Среди сельского населения выделялись три основные группы: крестьяне помещичьи, государственные и удельные, т. е. принадлежавшие царской фамилии. В наиболее тяжелом, по существу, рабском положении находились помещичьи крестьяне. Они полностью зависели от своих владельцев и были почти совершенно бесправны. Помещик полностью распоряжался личностью крестьянина: он мог продавать или закладывать любого из крепостных, поодиночке или целыми селениями, ему же принадлежала полицейская власть в имении. Слабые попытки ограничить помещичий произвол, имевшие место в течение первой половины XIX в., не привели к практическим результатам. Не удалось добиться даже запрещения продажи крестьян с торгов без земли. В начале века Александр I, вполне осознававший постыдность процветавшего тогда в России неприкрытого торга людьми, издал указ, запрещавший лишь печатать в газетах объявления о таких сделках. С тех пор извещения о продажах крепостных стали стыдливо заменяться предложениями об отдаче крестьян «в услужение». Права же помещиков на крестьян ничуть не были поколеблены. Более того, в 1822 г. был издан указ, снимавший все существовавшие дотоле ограничения и разрешавший помещикам уже без всяких объяснений ссылать неугодных им крестьян в Сибирь. Крепостничество достигло своего апогея. Помещичьи крестьяне были обременены тяжелыми повинностями в пользу владельца, главными из которых были барщина или оброк. Наиболее тягостной для крестьян была барщина, т. е. непосредственная работа на землях помещиков. Стремление последних повысить свои доходы привело в 30—50-х годах XIX в. к расширению барской запашки и распространению в земледельческих районах именно барщины. v Существенной чертой российской деревни того времени было общинное устройство. Община (мир) имела определяющее влияние на все стороны сельской жизни: община производила время от времени переделы земли, следила, чтобы за каждым домохозяином было закреплено равное количество земли, отвечала за исправное отправление повинностей и внесение налогов, на общих сходах выбиралась сельская администрация, решались все возникавшие проблемы. Общинное землевладение и землепользование, при котором крестьянин никогда, по существу, не чувствовал себя собственником определенного участка земли, во многом определяло психологию русского крестьянина. Несравненно в лучших условиях, чем помещичьи, находились крестьяне государственные, составлявшие более половины всех земледельцев в России. Прежде всего они не знали ужасов помещичьей деревни: государственные крестьяне принадлежали к сословию лично свободных людей, хотя и находились в зависимости от громоздкого бюрократического аппарата. В подавляющем большинстве жители государственной деревни, несшие, как и помещичьи крестьяне, феодальные повинности, находились Ъа оброке, платя подушную подать и оброк казне. Существовали, правда, и пережиточные формы отмененной барщины — общественная запашка, некоторые натуральные повинности, иногда обработка полей местных чиновников, но объем их был мизерным. К концу 50-х годов повинности государственных крестьян были значительно меньше, а душевые земельные наделы несколько выше, чем у крестьян помещичьих. Лучше помещичьих жили и крестьяне удельные. Они состояли на оброке и имели большие наделы. Но и в удельной деревне начиная с 30—40-х годов XIX в. положение стало ухудшаться — надел уменьшался, а оброк увеличивался. За дополнительную землю удельные крестьяне вынуждены были платить высокую арендную плату. Хотя крепостничество было еще очень сильно и прочно охватывало своим сковывающим влиянием всю страну, однако ростки нового уже прокладывали себе дорогу — формировался капиталистический уклад. На окраинах, в далекой Сибири, где не было помещичьего землевладения, и на юге ширилось использование наемного труда. В центральных районах увеличивалось производство зерна на рынок, совершенствовалась культура земледелия, возделывались новые технические культуры. Но все-таки новые отношения в сельском хозяйстве вплоть до реформы 1861 г. охватили крайне незначительную часть русской деревни. Передовые страны Западной Европы, давно сбросившие с себя оковы феодализма, ушли далеко вперед в своем развитии. Они переживали эпоху необычайно быстрого экономического и социального прогресса. Во Франции с конца XVIII в. начался промышленный переворот, в Англии он уже завершался (к концу 20-х годов XIX в. в ней около половины населения было занято в промышленности). Господствовавшая же в России феодально-крепостническая система не только тормозила развитие сельского хозяйства, но существенно мешала и росту промышленности. Однако, хотя промышленность России в первой половине XIX в. далеко отстала от уровня развитых европейских стран, и в ней чувствовалось наступление нового. В 30—40-е годы в России начинается промышленный переворот, возникает все больше фабрик, вытесняющих прежние мануфактуры. В промышленности постепенно, хотя и очень медленно, растет применение паровых машин. Получает распространение вольнонаемный труд. Правда, подавляющее большинство вольнонаемных рабочих, за исключением разорившихся мещан, были не свободными пролетариями, а крестьянами, отпущенными на заработки. В целом же в первой половине XIX в. поступательное развитие России по сравнению с предшествующим временем сильно замедлилось. После поражения в Крымской войне 1853—1856 гг. она оказалась под угрозой превращения во второстепенную европейскую державу. Еще 9 Заказ № 1715 задолго до грозных событий середины века над этим стали задумываться лучшие отечественные умы. «Госуда- рство наше не мануфактурное, мы не довольствуемся одними своими изделиями: внутренней торговли у нас нет; будучи земледельческим государством и не сбывая произведений земли нашей, мы совершенно обнищали и не можем нести тяжелых повинностей. Если до сих пор уплачивали их, то какими изнурительными средствами!» — с горечью писал декабрист П. Г. Каховский в 1826 г., находясь в заключении в Петропавловской крепости. В значительной степени отставание России определялось той политической системой, которая существовала в стране. Россия вступила в XIX столетие не только с сохранившимся в неприкосновенности самодержавным строем, но с такой организацией власти, которая уже совершенно очевидно не отвечала требованиям времени. В структуре государственных органов царили смешение и неопределенность функций. Возникавшие в течение длительного времени и без определенного плана государственные учреждения не имели ясно очерченной сферы деятельности и четких пределов своей компетенции. Уже к концу царствования Павла I современникам, причастным к управлению страной, было ясно, что в таком виде государственная машина дальше существовать не может. Едва вступив на русский престол (1801 г.), Александр I сразу же заменил прежние коллегии министерствами. Реформа оказалась неудачной, и в 1810—1811 гг. принципы, положенные в ее основу, были существенным образом откорректированы. Суть преобразования заключалась в том, что с этого времени министерства становились центральными органами исполнительной власти. Управление страной больше уже не было подчинено исключительно фискальным и полицейским интересам, а все крупные отрасли управления были выделены в самостоятельные министерства. Каждое министерство получило единообразное устройство. Во главе стояли министр и его товарищ. Аппарат министерства состоял из нескольких департаментов (во главе — директор), которые делились на отделения (во главе — начальник отделения), а они, в свою очередь,— на столы (во главе — столоначальник). Вся организация деятельности министерств строилась по принципу единоначалия. Директора департаментов подчинялись министру, начальники отделений — директорам департаментов, столоначальники — начальникам отделений. Через канцелярию министр поддерживал связи со структурными подразделениями, она же ведала вопросами, разрешение которых подлежало непосредственно компетенции министра. Министры назначались императором и фактически были ответственны только перед ним. Они, таким образом, получали, по существу, ничем не ограниченную власть в своей отрасли управления. Порочность этого принципа была ясна даже консервативно настроенным современникам. «Перед кем в России будут министры отвечать? — задавался вопросом Ф. Ф. Вигель.— Перед государем, который должен уважать в них свой выбор, которого делают они соучастником своих ошибок и который, не признавшись в оных, не может их удалить? Перед народом, который ничто? Перед потомством, о котором они не думают? Разве только перед своей совестью, когда невзначай есть она в каком-нибудь из них». В 1810 г. был учрежден Государственный совет, просуществовавший вплоть до Февральской революции 1917 г. По точному смыслу «Образования Государственного совета» он должен был стать высшим законосовещательным органом империи. М. М. Сперанский, в 1808—1810 гг. по инициативе Александра I разработавший обширный план буржуазных по своей сути преобразований политического строя России, готовил Государственному совету иную роль — связующего звена между законодательной, судебной и исполнительной властью, с одной стороны, и монархом — с другой. Однако его планам не суждено было сбыться — в 1810 г., как, впрочем, и позднее: парламент не был создан. Вместо ограничения самодержавия представительным органом — Г осу дарственной думой, вместо переустройства всего государственного порядка на буржуазный лад, как замышлял Сперанский, законосовещательные функции были присвоены Государственному совету, назначаемому императором из высших представителей одного сословия — дворянства. Хотя ему и пытались придать некоторые черты органа, ограничивающего самодержавную власть, основы самодержавного политического строя остались непоколебленными. Решение Совета принималось большинством голосов. Оно представлялось царю. Члены Совета, не согласные с общим решением, могли подать особое мнение, которое приобщалось к журналу заседания, но никакого правового значения не имело. В соответствии с этим все законы, уставы и учреждения должны были издаваться хотя и царским манифестом, но обязательно содержать формулу «Вняв мнению Государственного совета». Понятно, насколько ничтожными были ограничения власти самодержца, но и они вскоре были отброшены. Буквально первые же годы деятельности Государственного совета показали, что самодержавие не в состоянии следовать даже тому порядку, который оно само санкционировало. Принятая общая идея о введении в России законного правопорядка на практике приходила в противоречие с традиционным произволом русского абсолютизма. Любой шаг к введению законного порядка вскоре сопровождался нарушением законов самим императором. Прежде всего выяснилось, что Александр I вовсе не намерен рассматривать мнение большинства Совета как обязательное для себя решение. Уже в 1811 г. при обсуждении подготовленной Сперанским реформы Сената царь дважды утвердил мнение меньшинства членов Государст- венного совета. Довольно быстро исчезла из употребления и формула «Вняв мнению Государственного совета». В дальнейшем верховная власть под давлением оппозиции справа стала последовательно уменьшать значение этого органа в жизни страны. Постепенно перестало соблюдаться положение, требующее обязательного предварительного обсуждения закона в Государственном совете. Многие важные законопроекты стали утверждаться царем, минуя Совет, по докладам председателя Комитета министров, председателей различных советов и комитетов. Таким образом, Государственный совет потерял даже статус единственного законосовещательного органа. Министр финансов Е. Ф. Канкрин как-то не без сарказма заметил, что Государственный совет был «совещательным местом, куда государь посылает только то, что самому ему рассудится». С течением времени сфера компетенции Государствен- ного совета вообще стала терять сколько-нибудь четкие очертания. Шел процесс ослабления его законосовещательных функций и наделения его финансовыми, судебными и административными полномочиями, вовсе не свойственными его первоначальному назначению. Высшим административным органом страны в первой половине XIX в. был Комитет министров, возникший в 1802 г. Однако тогда его функции не были точно определены, и М. М. Сперанский справедливо указывал потом, что «сей комитет был ни место, ни особое установление», он был только «образом доклада». Значение Комитета министров как высшего административного органа, а также его организационные основы были окончательно определены только «Учреждением Комитета министров», оглашенным 20 марта 1812 г. В состав Комитета вошли председатели департаментов Государственного совета, а его председатель стал одновременно председателем Комитета министров. Однако, по существу, Комитет так и не стал органом, объединяющим и направляющим деятельность различных министерств. Он был местом совещания императора с наиболее доверенными высшими чиновниками. Таким образом, сохранялось смешение функций различных государственных учреждений. Нередко в противоречии с задачами Комитета министров, определенными «Учреждением» 1812 г., в нем рассматривались законопроекты. Затем они утверждались Александром I и становились законами, минуя Государственный совет. Наряду с этим Комитет министров постоянно был занят разбором судебных дел. Причем поступление их не регламентировалось никакими установлениями, а полностью зависело от желания отдельных министерств. Одно из центральных мест в системе государственных учреждений занимал Сенат. Созданный в 1722 г. Петром I как высший административно-судебный орган, Сенат с течением времени значительно изменил свою структуру и функции. В рассматриваемое время это был громоздкий, плохо действующий государственный механизм, лишенный, подобно уже рассмотренным нами высшим учреждениям, строго очерченной сферы деятельности. По указу от 27 января 1805 г. Сенат делился на девять департаментов. Второй — восьмой департаменты формально были высшими апелляционными инстанциями для гражданских и уголовных дел. На деле же они таковыми не являлись: принятые ими решения не были окончательными. В случае разногласий между членами (а для вынесения решения требовалось не менее двух третей голосов) дело поступало на рассмотрение общего собрания членов всех департаментов, а затем передавалось на утверждение императору. С 1813 г. высшей инстанцией по отношению к общим собраниям Сената стал Государственный совет. Ведущее место занимал в Сенате первый департамент. С одной стороны, он являлся как бы высшей инстанцией, призванной наблюдать за точным исполнением законов, а с другой — был наделен массой административных функций. Первый департамент ведал обнародованием законов, однако наиболее важной его задачей было проведение сенаторских ревизий, в ходе которых проверялось, как правило, состояние отдельных учреждений или целых губерний. Сенаторские ревизии были важной составной частью внутренней политики самодержавия. Сенат, таким образом, не только следил за исполнением общих государственных законов, но и всесторонне контролировал деятельность всей государственной машины. Зачастую ревизии кончались преданием суду многих чиновников и даже иной раз губернаторов и других представителей бюрократической верхушки. Через первый департамент Сената проходили дела о наградах и определении чиновников к должности, он руководил рекрутскими наборами и проводил ревизии крепостных душ. Как видим, функции его представляли причудливое смешение административных принципов и далеко выходили за рамки основного предназначения Сената. Особое положение занимал межевой департамент. Он соединял в себе функции высшей административной и судебной инстанций по делам межевания. Тем самым он одновременно и управлял важнейшей для сельскохозяйственной страны отраслью экономики, и являлся высшим судьей в возникавших спорах. Во глс!Ъе Сената стоял генерал-прокурор. С учреждением в 1802 г. министерств должность эту стал занимать министр юстиции. Высшее судебное учреждение империи оказалось подчиненным одному из министерств. Всю первую четверть XIX в. и длительное время впоследствии такое положение оставалось неизменным. Совмещение должности генерал-прокурора й министра юстиции приводило к полному господству последнего в Сенате. В это время, как писал сенатор И. В. Лопухин, «укоренился несчастный обычай большинством голосов соглашаться с предложениями Министерства юстиции или какого- нибудь модного обер-прокурора». Вся полнота реальной власти на местах принадлежала в первой четверти XIX в. губернаторам. Они, как и подведомственные им губернские учреждения, были непосредственными представителями самодержавной власти в глазах многомиллионного населения Российской империи. Министерская реформа 1810—1811 гг. поставила губернаторов в двойственное положение. С одной стороны, они назначались непосредственно царем, ежегодно представляли на «высочайшее имя» отчеты о состоянии дел в губернии и, таким образом, подчинялись непосредственно императору. С другой — являлись чиновниками Министерства внутренних дел и тем самым полностью зависели от министра. Губернское же правление — исполнительный орган при губернаторе — осталось подчиненным Сенату. Смешение задач и функций, неясность, кто кому подчинен, вновь и вновь рождали путаницу и приводили к необычайным осложнениям. И над всем этим уродливым и громоздким бюрократическим зданием возвышалась фигура императора. Он один стоял во главе громадной пирамиды власти. Он издавал законы и самолично следил за их исполнением, он был верховным судьей и мог своевольно распоряжаться финансами страны — словом, делать все, что заблагорассудится, не отдавая никому отчета в своих действиях. Все это, вместе взятое, и было самодержавием. Смешение функций различных частей государственного аппарата, отсутствие контроля за выполнением правительственных решений, дублирование ответственности правительственных чиновников, очевидный разрыв между издаваемыми законами и их исполнением, произвол и повсеместная коррупция — вот отличительные черты самодержавной власти этого времени. Характерно, что в признании неприкрытого чиновничьего грабежа одной из глубочайших язв тогдашней России сходились представители самых различных общественных направлений. Декабрист А. А. Бестужев, осужденный за участие в восстании 14 декабря, писал: «В казне, в судах, в комиссариатах, у губернаторов, у генерал-губернаторов — везде, где замешался интерес, кто мог, тот грабил, кто не смел, тот крал». И как будто эхом этого звучат строки одного из самых консервативных документов эпохи — «Записки о древней и новой России» выдающегося русского историка другой эпохи друга Александра I Н. М. Карамзина. «Везде грабят,—‘ писал Карамзин,— и кто наказан? Ждут доносов, улики, посылают сенаторов для исследования, и ничего не выходит! Доносят плуты — честные терпят и молчат, ибо любят покой. Не так легко уличить искусного вора-судью, особенно с нашим законом, по коему взяткодатель и взяткодатель равно наказываются. Указывают пальцем на грабителей — и дают им чи ны, ленты в ожидании, чтобы кто на них подал просьбу. А сии недостойные чиновники в надежде на своих, подобных им, защитников в Петербурге беззаконствуют, смело презирая стыд и доброе имя, какого они условно лишились. В два или три года наживают по нескольку сот тысяч и, не имев прежде ничего, покупают деревни». Дальновидные проекты Сперанского не получили практического воплощения в жизнь. Ни одна из реформ государственного аппарата, проведенных в этот период, ни в какой степени не задевала основы феодально-абсолютистского строя. Глубокое противоречие между реальным состоянием самодержавия, его политических институтов и ставшей совершенно очевидной самой верховной власти необходимостью серьезных перемен было поэтому основной политической коллизией первой половины XIX в. Особенно отчетливо это стало проявляться после 1815 г. Победоносное завершение Отечественной войны 1812 г., освобождение народов Европы от наполеоновского ига, завоевание Россией лидирующего положения на мировой арене — словом, все те блестящие достижения, которыми была ознаменована для страны середина 10-х годов, не могли смягчить остроту внутренних противоречий и нерешенных вопросов. Страна была разорена войной, потребовавшей непосильного напряжения всей экономики и принесшей огромные материальные и людские потери. Серьезный урон, нанесенный крепостному хозяйству, усугубился почти полным расстройством финансов. Россия переживала тяжелый экономический кризис. И хотя, как показали дальнейшие события, феодальный строй был еще достаточно силен и мог справиться с испытаниями без коренной ломки основ, объективные потребности развития заявляли о себе все с большей и большей силой. Все передовое в стране с надеждой ожидало неминуемых, казалось, перемен. И. Д. Якушкин, рассказав в своих «Записках» о действиях Александра I в освобожденной союзными войсками Франции, которым «мог только радоваться республиканец Лагарп», писал затем: «В продолжение двух лет мы имели перед глазами великие события, решавшие судьбы народов, и некоторым образом участвовали в них; теперь было невыносимо... слушать болтовню стариков, выхваляющих все старое и порицающих всякое движение вперед». Приведение политического устройства страны в соответствие с «духом времени», вместе с освобождением крестьян, осознанные как неотложные проблемы не только молодой Россией, в офицерских мундирах прошагавшей по дорогам Западной Европы, но и самой верховной властью, поначалу казались вопросами, вполне разрешимыми. О неотложности преобразований заявил в 1815 г. сам Александр I. Конечно, одной из главных проблем была в то время проблема конституционного ограничения самодержавной власти — идея, которая носилась в воздухе послевоенной Европы. И первые результаты вполне обнадеживали. В 1815 г. была дарована конституция Царству Польскому, вошедшему в состав России после победы над Наполеоном. В том же году была установлена конституционная монархия во Франции, конституционное устройство получили некоторые германские княжества, была подтверждена шведская конституция. Выступая в начале 1818 г. в Варшаве на открытии первого польского сейма, Александр I показал себя истинным сторонником конституционного устройства. Все, что происходило в Польше, он рассматривал как опыт введения конституции «сверху», как противовес революционному способу осуществления конституционных идей, которые император решительно осудил. Более того, он во всеуслышание заявил о возможности в будущем распространить конституционные порядки на всю Россию. «Устройство, уже существовавшее в нашем крае,— говорил Александр, обращаясь к членам сейма, а в сущности ко всей стране,— дозволило мне ввести немедленно то, которое я даровал вам, руководствуясь правилами законно-свободных учреждений, бывших непрестанно предметом моих помышлений, и которых спасительное влияние надеюсь я с помощью Божией распространить и на все страны, Провидением попечению моему вверенные. Таким образом, вы мне подали средство явить моему отечеству то, что я уже с давних лет ему приуготовляю и чем оно воспользуется, как начала столь важного дела достигнут надлежащей зрелости». Русское дворянство с изумлением услышало от царя, что правила «законно свободных учреждений» были предметом его «непрестанных помышлений», что он считает их ни более ни менее как «спасительными» и, больше того, надеется распространить их «спасительное действие» на все подвластные ему народы. Оказывалось, что Александр I «с давних пор приуготовлял» России конституцию. Конечно, для ближайшего окружения императора эти мысли были отнюдь не новы, но, произнесенные гласно не только на всю Россию, но и на весь мир, они приобретали совершенно иное звучание. «Вы призваны,— говорил далее император, обращаясь к полякам,— дать великий пример Европе, устремляющей на вас свои взоры». Молниеносно разнесшаяся по России речь Александра I вызвала резкое осуждение и сопротивление крепостников. Близкие ко двору сановники были удивлены и даже шокированы. Почти сразу же возникала мысль о реальности обещаний императора — настолько неожиданны и необычны они были. Среди помещиков речь императора была истолкована как свидетельство близящегося освобождения крестьян. Удивительно, как точно уловили крепостники-помещики взаимозависимость и взаимообусловленность процессов социального и политического освобождения. И хотя Александр I, конечно, не говорил в Варшаве ни слова о перспективах крестьянской реформы, но слух именно об этом сейчас же пронесся по России. В составленном в мае 1812 г. «Обозрении духа народного» прямо указывалось, что в народе говорили, будто в августе 1818 г. должен был последовать указ об освобождении крепостных крестьян. Важно отметить, что ни в среде влиятельных помещиков, ни в среде высшей бюрократии и аристократии никто не выразил одобрения замыслам императора, ни в ком он не нашел явной поддержки. Менее чем год спустя после варшавской речи обещание императора, казалось, стало приобретать реальные очертания — началась работа над проектом русской конституции. Правда, опасения сопротивления со стороны дворянства были настолько велики, что работа велась в строжайшей тайне, и даже не в Петербурге, а в Варшаве — подальше от любопытных глаз. Конституция создавалась под руководством крупного государственного деятеля того времени, будущего председателя Государст- венного совета и Комитета министров, а тогда «императорского комиссара» при польском правительстве Н. Н. Новосильцева. Н. Н. Новосильцев, человек с острым умом и сильной волей, государственный деятель большого масштаба, был в числе так называемых «молодых друзей» императора еще до вступления Александра I на престол, а потому хорошо представлял себе образ мыслей державного повелителя. С именем Новосильцева как одного из активных участников Негласного комитета (совещательного органа при императоре в начале его царствования) связаны самые первые конституционные проекты «дней александровых прекрасного начала». Непосредственным автором конституционного проекта был состоявший при Новосильцеве француз П. И. Пешар- Дешан, про которого современники говорили, что он «набил себе руку во Франции на приготовлении и редакции» подобных сочинений. Как ни старались держать работу над конституцией в тайне, сведения о ней просочились в европейскую печать. 21 ноября 1819 г. в парижской газете Бенжамена Констана «Le Constitutionelle» появилась заметка о близящемся введении конституции в России и на основании письма из Варшавы кратко излагалось ее содержание. В то время работа над конституцией на самом деле не была завершена и находилась еще в полном разгаре. Конституционный проект был полностью готов, видимо, только летом следующего года. Что же представляла собой русская конституция образца 1820 г.— первая конституция за всю многовековую историю России, получившая название «Уставная грамота Российской империи»? Даже самое общее знакомство с ней убеждает, что, будучи осуществленной, она, без сомнения, оказалась бы одной из самых консервативных конституций своего времени. Достаточно сказать, что в проекте русской конституции основополагающий принцип всех европейских конституций — суверенитет народа, т. е. признание его источником государственной власти, заменен суверенитетом императорской власти. В статье 12 говорилось прямо и недвусмысленно: «Государь есть единственный источник всех властей гражданских, политических, законодательных и военных». Тем не менее это была настоящая конституция. В ней провозглашалось создание принципиально нового для России, буржуазного по своей сути органа — двухпалатного парламента, без рассмотрения и одобрения которого монарх не мог бы издать ни одного закона. Законодательная инициатива принадлежала исключительно императору, он же объявлялся главой исполнительной власти («государь есть верховная глава общего управления империи»). Специальная глава конституционного проекта была посвящена провозглашению гражданских свобод, даруемых гражданам Российской империи. Объявлялась свобода слова, вероисповеданий (правда, оговаривалось, что православная религия остается господствующей, а политическое и гражданское равноправие предусмотрено только для христиан), равенство всех перед законом, неприкосновенность личности, свобода печати, наконец, особая статья обосновывала право частной собственности. Само собой подразумевалось, хотя об этом нигде не было упомянуто, что крепостные крестьяне не входят в число граждан. Вообще о крепостном праве в проекте не было сказано ни слова. Его авторы как будто не замечали этой не менее важной, чем политические институты, проблемы русской действительности. Существенным новшеством было предусмотренное конституцией федеративное устройство страны, которая делилась на так называемые «наместничества», где также создавались двухпалатные парламенты. Назначаемый царем наместник вместе с парламентом осуществлял всю полноту власти в «наместничестве». Таким образом, буржуазный характер «Уставной грамоты» 1820 г. несомненен, как, впрочем, и ее ярко выраженный патримониальный характер. Парламент мог отвергнуть предложенный императором закон, но в то же время он был не в силах принять его помимо воли монарха. За императором кроме всей полноты исполнительной власти сохранялось право решать практически все дела в государстве. Право монарха на помилование или на вмешательство в выборы депутатов в парламент на практике означало нарушение торжественно провозглашенного в проекте конституции принципа разделения властей. Несомненно, ограничивая самодержавный произвол, вводя его в определенные законные рамки, проект конституции 1820 г. все же сохранял доминирующее положение самодержца во всех областях государственной жизни. Итак, конституция была готова. Более того, были уже составлены проекты манифестов, призванные возвестить «любезным и верным подданным» императора о даровании им конституции и об одновременном уничтожении за ненадобностью конституции 1815 г. Царства Польского. Однако ничего подобного не произошло. Ни манифесты, ни сама русская конституция 1820 г. так никогда и не были обнародованы. Что же произошло? Оставим на время этот вопрос без ответа и посмотрим, какие усилия предпринимал в это время Александр I в области крепостного права. Пристально вглядываясь в действия императора, мы замечаем, что начиная с 1816 г. он настойчиво пытается добиться дворянской инициативы в решении этого кардинального вопроса русской жизни. Толчком, возбудившим активность императора, была, без сомнения, ини: циатива эстляндского дворянства, заявившего в самом начале 1816 г. о своей готовности освободить крепостных крестьян. Прибалтийские губернии (Лифляндская, Курляндская и Эстляндская) коренным образом отличались от всей остальной России. Здесь не существовало крепостного права в его крайних формах. Уровень развития товарно- денежных отношений был значительно выше, чем в Европейской России. Главное же: помещики уже осознали экономическую невыгодность сохранения в неприкосновенности крепостного права. В предшествовавшее десятилетие в Прибалтике крестьяне получили определенные права. Рядом законодательных актов за эстляндскими крестьянами было закреплено право на движимую собственность и передачу по наследству хозяйства, а по закону 1804 г. были четко определены повинности крестьян в зависимости от количества и качества земли. Теперь формально было уничтожено и само крепостное право. 23 мая 1816 г. Александр I утвердил новое положение об эстляндских крестьянах. В соответствии с ним крестьяне получали личную свободу, но лишались права на землю, переходившую в полную собственность помещиков. Из-за запрещения свободного передвижения и выбора рода занятий крестьяне превращались фактически в бесправных арендаторов или батраков. Положение их оставалось крайне тяжелым. В течение нескольких следующих лет крепостное право было уничтожено также в Лифляндии и Курляндии. При всех очевидных издержках уничтожение крепостного права в Эстляндии открыло собою принципиально новый этап в истории крестьянского вопроса в России. Уложение 1816 г. было первым за несколько столетий русской истории актом, которым самодержавие не углубляло или расширяло крепостное право, а, напротив, уничтожало *его действие хотя бы на части территории огромной Российской империи. В 1816 г. самодержавие публично, не на словах, а на деле продемонстрировало свою готовность при определенных условиях пойти на конкретные меры по освобождению крепостных крестьян. Однако никаких практических результатов в русских губерниях добиться не удалось. Неудачей закончилась и предпринятая в 1817 г. попытка склонить дворянство двух украинских губерний (Полтавской и Черниговской) к выступлению с просьбой хотя бы обсудить проблему крепостного права. Все это, правда, пока нисколько не охладило стремления Александра I добиться практических результатов в решении крестьянского вопроса. В 1817—1818 гг. начинается работа над общим планом ликвидации крепостного права в России. О серьезности и фундаментальности намерений Александра I убедительно свидетельствует тот факт, что одним из исполнителей своего замысла он избрал не кого иного, как Алексея Андреевича Аракчеева. Аракчеев в роли автора проекта освобождения крестьян — явление неординарное. Это как-то не вяжется с давно и прочно устоявшимися представлениями о роли и месте этого человека в отечественной истории. Ситуация, когда реализация прогрессивного замысла вверяется деятелю, имя которого для современников и для потомства являлось символом реакции, поистине парадоксальна. Но именно она ясно и недвусмысленно доказывает, что стремление приступить на практике к ликвидации крепостного права было не «заигрыванием с либерализмом», не желанием Александра I понравиться Европе или прослыть там просвещенным монархом, а вполне определенной и целенаправленной государственной политикой. Ведь хорошо известно, что именно Аракчееву Александр I доверял разрабатывать и осуществлять свои самые сокровенные замыслы. В это время Александр I полностью находился в плену иллюзий, что освободить крестьян можно безо всякого насилия над помещиками — стоит только предложить им выгодные условия (опыт Прибалтики только укреплял его в этой мысли). Он так и не смог до конца понять истинных причин, которые заставляли прибалтийское дворянство добиваться освобождения крепостных крестьян и в то же время толкали их российских собратьев на пассивное, но непоколебимое сопротивление любым эмансипационным шагам правительства, причин, обусловленных разным уровнем социально-экономического и культурного развития собственно русских губерний и Прибалтики. Поэтому в рекомендациях, данных Аракчееву перед началом работы, Александр I настойчиво проводил мысль о недопустимости какого бы то ни было насилия со стороны государства по отношению к помещикам. Это было его единственным условием — все остальное отдавалось полностью на волю автора. Опять-таки, как и конституция, проект освобождения крестьян готовился в величайшей тайне. Как долго шла над ним работа — неизвестно, но любопытно, что в феврале 1818 г., незадолго до отъезда Александра I на открытие первого конституционного сейма в Варшаву, проект лежал на столе императора. Оказывается, попытка выработать общие принципы крестьянской реформы непосредственно предшествовала началу работы над конституцией. Как же думал решить проблему Аракчеев? Для освобождения крестьян от крепостной зависимости он предлагал начать широкую покупку помещичьих имений в казну «по добровольному на то помещиков согласию» и на некоторых «особенных правилах». Продавать государству крестьян и дворовых, как казалось Аракчееву, помещиков должно было заставить естественное стремление избавиться от долгов и вести хозяйство на рациональной основе — либо обрабатывая наемными рабочими оставшуюся у них после продажи крестьян часть земли, либо сдавая ее в аренду крестьянам. Насколько же реален был этот проект? Приходится признать, что однозначного ответа не существует. Проект был реален, потому что экономический кризис, поразивший страну после Отечественной войны 1812 г., привел к резкому упадку помещичьего хозяйства. Росла задолженность, все большее число помещиков вынуждено было закладывать свои имения, проживая и проматывая проценты по закладным и вновь закладывая имения. Ежегодно за неуплату государственных и частных долгов объявлялись к продаже с публичных торгов десятки тысяч крепостных крестьян. Кстати, с большой долей вероятности можно предположить, что, предлагая выделять на покупку крепостных 5 млн руб. в год, Аракчеев как раз и исходил из количества крепостных, ежегодно объявляемых к продаже за долги. Так что вряд ли в первые годы с этим могли бы возникнуть затруднения. Но в дальнейшем поток неминуемо должен был иссякнуть, а никаких мер, которые заставили бы помещиков продавать крестьян, проект не предусматривал. Что бы стало делать правительство в этом случае — неизвестно. Но главное даже не в этом. Ведь и в том фантастическом случае, когда все помещики добровольно решились бы расстаться с крепостными, процесс освобождения растянулся бы не менее чем на две сотни лет. Это неопровержимо доказывает элементарный расчет. Если оценить в среднем по России стоимость одной души в 100 руб. ассигнациями (что на самом деле для того времени не такая уж большая цена), то на 5 млн руб. в год можно выкупить не более 50 тыс. крепостных. Двигаясь такими темпами, правительство не освободило бы всех крепостных и к 2018 г. Совершенно очевидно, что решение крестьянского вопроса в России не могло ожидать такого срока. Наверняка это было ясно и Аракчееву. На что же он рассчитывал, выдвигая свои предложения? На желанные для Александра I постепенность и добровольность реформы крепостной деревни и скорее всего на то, что, раз начавшись, реформа обнаружит выгодные для помещиков стороны. А тогда первоначальные черепашьи темпы могли бы смениться иными. Да и вообще время само внесло бы свои изменения. Но все наши предположения — только догадки, не более. Ведь одобренный царем проект (тому есть неопровержимые свидетельства) так и остался тайной между Александром I и Аракчеевым. Нам совершенно неизвестны конкретные обстоятельства отклонения проекта. Ясно только одно: не было сделано никаких попыток не то что приступить к его реализации, а даже представить на рассмотрение какого-либо официального органа. Работа же над проектом освобождения крестьян продолжалась. Только завеса тайны, окружавшая конкретные шаги правительства в направлении к разрешению крестьянского вопроса, становилась все более плотной. В 1818—1819 гг. под руководством министра финансов графа Д. А. Гурьева разрабатывался другой проект освобождения помещичьих крестьян. Для выработки основ крестьянской реформы теперь уже был создан специальный секретный комитет — первый в ряду подобных комитетов, следовавших один за другим во второй четверти XIX в. Окончательный проект так и не был создан, но сохранившиеся материалы показывают, что авторы стремились предложить меры, которые могли бы привести к разрушению общины и созданию в России капиталистического сельского хозяйства фермерского типа. В конце декабря 1819 г. первый набросок плана реформы был готов. Оставалось только получить одобрение императора, и можно было продолжать работу. Но одобрения не последовало, и проект Гурьева так никогда и не был завершен. Больше мы не знаем ни о каких иных проектах решения крестьянского вопроса, выработанных правительством. Скорее всего их и не было. Что же произошло? Почему Александр I, казалось так активно и решительно взявшийся за подготовку реформ, вдруг отказался и от конституции, и от планов освобождения крепостных крестьян? Ответ один — осуществлению намеченных реформ помешало мощное и вполне определенное сопротивление подавляющей части дворянства. К преобразованиям стремился очень узкий общественный слой. Движение, на поддержку которого могло рассчитывать правительство, носило явно верхушечный характер. Число членов тайных противоправительственных обществ декабристов, боровшихся за освобождение крестьян и за устранение или ограничение самодержавия, за всю их десятилетнюю историю ограничивается несколькими сотнями. Даже спустя несколько десятилетий, накануне реформы 1861 г., освободившей крестьян от крепостного ига, большинство помещиков было против освобождения. Среди же правящей элиты переменам сочувствовала и к ним стремилась ничтожная по численности группа высших бюрократов, правда возглавляемая царем. Единственное, что могло в этих условиях обеспечить проведение реформ,— насилие правительства над своей собственной социальной опорой. Но именно этого страшился Александр I. Отказавшись от реформ, самодержавие перешло к реакции, которая началась не с разгромом восстания декабристов в 1825 г., как считают многие, а несколькими годами ранее. Именно Александр I начал реакционный курс, а Николай I (его преемник на троне) лишь продолжил начатое старшим братом. Вместо освобождения крестьян в начале 20-х годов последовал ряд указов, резко ухудшивших положение крестьян, и в их числе указ 1822 г., давший помещикам право беспрепятственно ссылать своих крепостных в Сибирь. Вместо конституции — фактическая передача всей полноты государственной власти в руки всесильного временщика любимца царя А. А. Аракчеева. Вместо развития наук и просвещения — изгнание наиболее прогрессивных и талантливых профессоров из университетов, насаждение обскурантизма и религиозного мракобесия. Наконец, Россия стала играть роль жандарма на международной арене. А что же передовое общество? Как оно откликнулось на жгучие проблемы, поставленные в повестку дня самим временем? Какие пути борьбы за осуществление прогрессивных перемен выбрало? Прежде всего заметим, что в это время становится все заметнее начавшееся в среде дворянства политическое размежевание. Все громче заявляет о себе политическое течение, пусть очень незначительное по своей численности в сравнении с основной массой помещиков-крепост- ников, но вполне определенное по своей политической направленности,— течение, представители которого начали осознавать, что без уничтожения крепостничества во всех его проявлениях невозможно дальнейшее поступательное развитие страны. Отечественная война 1812 г. оказалась мощным катализатором, резко ускорившим политическую дифференциацию российского дворянства. Крайним проявлением ее стало возникновение декабризма, на знамени которого слились воедино лозунги конституции и освобождения крестьян. Люди, возвращавшиеся в Петербург после нескольких лет отсутствия, попросту не узнавали столичное общество. Передовая молодежь, особенно гвардейские офицеры, как бы «пробудились к новой жизни, вдохновляясь всем, что было самого благородного и чистого в нравственной и политической атмосфере». Вспоминая то время, декабрист М. А. Фонвизин писал: «В походах по Германии и Франции наши молодые люди ознакомились с европейской цивилизацией, которая произвела на них тем сильнейшее впечатление, что они могли сравнивать все виденное ими за границею с тем, что им на всяком шагу представлялось на родине: рабство бесправного большинства русских, жестокое обращение начальников с подчиненными, всякого рода злоупотребления власти, повсюду царствующий произвол — все это возмущало и приводило в негодование образованных русских и их патриотическое чувство». «Возвратясь в Петербург, могли ли наши либералы удовольствоваться пошлою полковую жиз- нию и скучными мелочными занятиями и подробностями строевой жизни, которые от них требовали строгие начальники, угождая тем врожденной склонности Александра и братьев его к фрунтомании?» — с иронией и горестью спрашивал своих будущих читателей декабрист. В 1816 г. в Петербурге в среде гвардейских офицеров возникает первое тайное общество будущих декабристов — «Союз спасения». Его основателями были шестеро боевых офицеров, прошедших через все испытания Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов. Старшему из них, С. П. Трубецкому, было в то время 27 лет. Объединившиеся в общество члены (их было немного — всего около 50 человек) выработали свою программу и устав, согласно которым от каждого из участников требовалось бороться за конституционную монархию и освобождение крестьян. Самодержавие нужно было принудить дать стране конституцию. Члены «Союза спасения» поклялись добиться этого при смене императоров на престоле — они решили не присягать новому царю до тех пор, пока он не подпишет предложенную ему конституцию. В стране возникла, таким образом, на первый взгляд парадоксальная, но если вдуматься, то вполне закономерная для деспотических государств ситуация: сторонники перемен таились друг от друга. Правительство, намекая на возможность коренных реформ, держало в величайшей тайне все свои практические шаги в этом направлении. Передовое дворянство, видя в реальной жизни лишь продолжение прежней политики, вынуждено было создавать тайные общества. Стремление правительства решать кардинальнейшие проблемы в обстановке строгой секретности приводило к неясному, искаженному представлению общества об истинной позиции власти. Испытывая катастрофический дефицит правдивой информации, общество, и в том числе декабристы, вынуждены были питаться подчас самыми нелепыми слухами и домыслами. Так, под влиянием известий о намерении Александра I присоединить к Царству Польскому западные русские земли среди членов «Союза спасения» осенью 1817 г. в Москве, где тогда находилась гвардия, возникла идея убить императора. Правда, на следующий день мысль о цареубийстве была оставлена — декабристы поняли, что и средств для исполнения замысла слишком мало, да и многие были против действий по принципу «цель оправдывает средства». Вообще же в жизни тайного общества «московский заговор» (так стали впоследствии называть эти события) стал важным рубежом. Вихрем налетевшая мысль о цареубийстве, отказ от нее, осознание «скудости средств», которыми располагала малочисленная и замкнутая тайная организация,— все толкало к необходимости перестройки основ «Союза спасения», расширению его численного состава, постепенному завоеванию общественного мнения, новой, более развернутой программе. В начале 1818 г. в Москве возникла следующая декаб ристская организация — «Союз благоденствия», насчитывающая в своих рядах уже более 200 членов. Рост тайной организации был вызван более ясным определением программы и изменением тактических установок. Нельзя не увидеть в этом прямой связи с заявлениями Александра I, открыто высказавшего свои конституционные взгляды в марте 1818 г. в Варшаве и ставшего в это время довольно часто осуждать в частных беседах крепостное право, что, конечно, довольно быстро становилось достоянием гласности. Одной из основных задач «Союза благоденствия» стала борьба за завоевание общественного мнения — силы, которая, по мнению многих декабристов, правила миром. Декабристы хорошо понимали, что любое проявление правительственного либерализма будет встречать мощное сопротивление крепостников. С. П. Трубецкой вспоминал: «Действие общества должно было основываться на том рассуждении, что многие из правительственных лиц и частных людей будут восставать против некоторых намерений императора (как и было то касательно свободы крестьян) и, следовательно, как бы ни был слаб голос тех, которые стали бы их оправдывать, но беспрерывное склонение в обществе разговоров на известный предмет... дает правительству силу привести предположения свои к исполнению». Трубецкому и его товарищам хотелось верить, что Александр I окажется в состоянии выполнить даваемые им обещания. Правда, довольно скоро выяснилась тщетность этих надежд и необходимость нового изменения тактики тайного общества. Пока же члены «Союза благоденствия» развернули в обществе пропаганду антикрепостнических идей, используя для этого все легальные и нелегальные средства. В столицах и провинции создавались управы тайного общества, в своебразные филиалы «Союза благоденствия» превращались литературные союзы и салоны. Пропаганда велась в масонских ложах, членами которых были многие декабристы. Члены «Союза благоденствия» должны были охватить своим влиянием самые разнообразные стороны российской жизни того времени. Для этого каждый из них обязан был избрать для своей практической деятельности одну из четырех возможных отраслей: 1) «человеколюбие» (имелось в виду участие в деятельности различных благотворительных обществ, облегчение участи крепост ных крестьян — словом, работа везде, «где страдает человечество»), 2) образование, 3) правосудие и 4) общественное хозяйство. Эти положения были зафиксированы в уставе «Союза благоденствия» — «Зеленой книге», названной так по цвету своей обложки. В итоге, когда наконец в стране было бы создано общественное мнение против крепостного права и самодержавия (на это отводилось 10 лет), наступило бы время революции. Завоевание общества, как думали декабристы, помогло бы избежать «ужасов» Великой французской революции и сделать переворот бескровным. Однако три последующие года деятельности тайного общества показали утопичность подобных представлений. И не в последнюю очередь потому, что в начале 20-х годов правительство, как мы видели, решительно отказывается от своих реформаторских замыслов и переходит во внутренней, да и во внешней политике к открытой реакции. Теперь необходимо было бы не поддерживать либеральные стремления верховной власти, не давить на нее, подталкивая к преобразованиям, а искать новые способы борьбы за осуществление своих идеалов. Собравшийся весной 1821 г. в Москве съезд «Союза благоденствия» стал одной из самых существенных страниц в истории движения декабристов. Решения, принятые на съезде, предопределили программу, тактику и организационные формы всей последующей борьбы первых русских революционеров. На съезде была утверждена новая организационная структура тайного дворянского революционного общества, зафиксированная в уставе и сохранившаяся вплоть до 1825 г. На смену расплывчатому, аморфному «Союзу благоденствия» пришла хорошо законспирированная и четко сформированная тайная организация. Целью общества объявлялось «приуготовить Россию к представительному правлению». И наконец, на съезде была выработана и принята тактика, направленная на достижение поставленных целей в новых условиях,— тактика военной революции. Утверждались представления о революционном перевороте как высшем выражении суверенных прав всего народа. На отказ верховной власти от реформ тайное общество ответило переходом от тактики просветительской конспирации к тактике прямого революционного действия. Следующим шагом на пути развития декабристского движения стало возникновение в 1821—1822 гг. Северного и Южного обществ и создание двух основных про- граммных документов — «Русской правды» П. И. Пестеля и конституции Н. М. Муравьева. Отличительная их черта — органичное соединение двух коренных вопросов: социальное и политическое освобождение понималось дворянскими революционерами как неразрывное целое. «Крепостное право и рабство отменяются. Раб, прикоснувшийся к земле русской, становится свободным»,— гласил § 16 конституции Н. М. Муравьева. Правда, помещичье землевладение сохранялось. Владельцы имений были обязаны только предоставить освобождаемым крестьянам приусадебную землю «под огороды» и по две десятины пахотной земли на двор. Решительный удар наносила конституция и абсолютистскому строю. «Опыт всех народов,— писал Муравьев,— доказал, что власть самодержавия равно гибельна для правителей и для обществ». Россия превращалась в конституционную монархию, где исполнительная власть принадлежала императору, а законодательная передавалась двухпалатному парламенту, Народному вече. Источником всей государственной жизни конституция торжественно провозглашала народ: «Источник верховной власти есть народ, которому принадлежит исключительное право делать основные постановления для самого себя». Император был всего лишь «верховным чиновником Российского государства». Правда, он получал огромное жалованье — восемь млн руб. в год и мог на него содержать придворный штат. Характерно, что придворные лишались избирательных прав. Законодательная власть полностью принадлежала выборному Народному вече. Провозглашался ряд основных буржуазных свобод — слова, передвижения, занятий, вероисповедания. Осуществление этих программных положений Муравьев представлял себе как результат революционного изменения существующего строя. Таким образом, конституция Н. М. Муравьева несла в себе ликвидацию самодержавия и крепостного права. Она отменяла все феодальные сословия, означала крутую и решительную ломку всего феодально-крепостнического аппарата управления. Реализация основных положений конституции открывала широкую дорогу буржуазному развитию страны. Еще более радикальный и последовательно буржуазный характер носила «Русская правда» П. И. Пестеля. Крепостное право немедленно уничтожалось — освобождение крепостных крестьян объявлялось «святейшей и непременнейшей» обязанностью временного правительства, которое должно было возникнуть в ходе революции,— и все граждане уравнивались в правах. Пестель заявлял, что крепостное право есть «дело постыдное, противное человечеству», «рабство должно быть решительно уничтожено и дворянство должно навеки отречься от гнусного преимущества обладать другими людьми». Дворяне, противящиеся освобождению крестьян, названы в «Русской правде» извергами, и положено «таковых злодеев безызъятно немедленно брать под стражу и подвергать строжайшему наказанию, яко врага отечества и изменника противу права гражданского». Освобождение крестьян без земли Пестель считал совершенно неприемлемым и, как известно, предполагал решить земельный вопрос путем сочетания принципов общественной и частной собственности. Вся земля в каждой местности делилась на две части, первая находилась в общественной собственности и поступала крестьянам, вторая — в частном владении. Самым решительным образом уничтожалось самодержавное государственное устройство, которое Пестель называл «разъяренным зловластием». В «Русской правде» запрещалось даже вспоминать о крепостническом и самодержавном прошлом России. Знаменитые слова Пестеля — «народ российский не есть принадлежность какого-либо лица или семейства. Напротив того, правительство есть принадлежность народа и оно учреждено для блага народного, а не народ существует для блага правительства» — не оставляют сомнения в том, что Пестель был сторонником идеи верховной власти народа. Россия должна была стать, по его мысли, республикой с однопалатным парламентом, который в «Русской правде» назван Народным вече. Исполнительная власть вверялась пяти лицам, избираемым Народным вече сроком на пять лет. Во главе России должен был стоять президент, которым становился один из избранной пятерки. Пестель отвергал принцип федеративного устройства, и, по его мысли, Россия становилась единой и неделимой. Политическими правами наделялись все граждане страны «без всякого изъятия». Не предполагались цензы: имущественный, оседлости, образования. Избирать и быть избранным мог каждый, достигший 18 лет. Несомненно, что проект Пестеля, утвержденный в качестве программного документа Южного общества, был самым радикальным из конституционных проектов, созданных дворянскими революционерами. Для осуществления этих планов коренного преобразования России декабристы на исходе 1825 г. вступили в открытое столкновение с самодержавием. День 14 декабря 1825 г. навсегда вошел в историю России как день восстания декабристов. Можно ли представить себе русскую историю без каре мятежных полков, выстроившихся на Сенатской площади вокруг памятника Петру I, без выстрела П. Г. Каховского и смертельной раны М. А. Милорадовича, без картечи, знаменовавшей кровавое подавление военного бунта в сердце страны? А главное, без того широкого воздействия, которое оказало первое открытое выступление против самодержавия на все последующее развитие России? Трудно, не правда ли? Но, как ни странно может показаться на первый взгляд, восстание 14 декабря принадлежит к числу тех исторических событий, у которых шансов не быть было гораздо больше, чем состояться. Если спокойно проанализировать все факты, которые привели к тому, что восстание произошло, то уверенность в его неизбежности будет сильно поколеблена. События 14 декабря 1825 г. на Сенатской площади были результатом необыкновенного стечения обстоятельств. Случайность и закономерность здесь так тесно переплетены, что разделить их практически невозможно. В чем суть дела? Сразу нужно предупредить возможное недоумение читателей: автор вовсе не ставит под сомнение закономерность возникновения в России революционного движения. Тайные общества декабристов были рождены объективными противоречиями российской действительности, и их члены преследовали высокие и благородные цели — освободить страну от пут крепостничества и ничем не ограниченного самодержавного произвола. Речь идет о другом — о самой попытке 14 декабря 1825 г. захватить государственную власть путем военного переворота. Об открытом выступлении, «революции посредством войск» для осуществления заветных целей в тайном обществе помышляли давно. Но к концу 1825 г. его члены не считали себя готовыми к этому. На 1826 г. намечался съезд Северного и Южного обществ, который должен был обсудить разногласия, возникшие между двумя центрами революционного движения, а возможно, и условия совместного выступления. Неготовность декабристов к решительным действиям с полной очевидностью продемонстрировали и события ноября 1825 г. Напомним, что внезапная смерть Александра I, последовавшая 19 ноября 1825 г. в Таганроге, была для всех, в том числе и для декабристов, совершенно неожиданной. Она создала сложную ситуацию. У Александра не было детей, и на престол, согласно принятому в конце XVIII в. закону об императорской фамилии, должен был вступить старший из братьев скончавшегося императора — цесаревич и великий князь Константин Павлович. Поэтому первоначально вся Россия присягнула новому императору Константину. Однако внезапно выяснилось, что Константин царствовать не желает и что еще в 1823 г. были оформлены, но не оглашены документы, передающие русский престол следующему брату — Николаю. На 14 декабря 1825 г. в столице и была назначена новая присяга. Несмотря на постоянное обсуждение декабристами целесообразности открытого выступления именно в момент смены одного императора другим, первая присяга, принесенная Константину, прошла без всяких осложнений. И если бы не возникла ситуация с новой присягой другому наследнику престола, то представившийся момент остался бы неиспользованным. Одного теоретического замысла для реального революционного выступления было недостаточно. Нужны были особые условия. И такие условия возникли в краткий период междуцарствия — время, прошедшее от первой присяги Константину до новой присяги Николаю (всего 17 дней: от 27 ноября до 13 декабря 1825 г.). Декабристы прекрасно понимали уникальность создавшихся обстоятельств, сознавая, что не воспользоваться ими было бы равносильно отказу от собственных убеждений и целей общества. «Случай удобен,— писал 12 декабря 1825 г. И. И. Пущин товарищам в Москву,— ежели мы ничего не предпримем, то заслуживаем во всей силе имя подлецов». Но как вообще могла возникнуть эта странная ситуация? Что привело к династическому кризису, который чуть было не закончился низложением династии Романовых? Почему документы о передаче права на престол от Константина к Николаю не были своевременно оглашены и не обрели, таким образом, силу закона? Для ответа на эти вопросы нужно от конца 1825 г. отступить несколько назад и коснуться весьма деликатного сюжета — намерения самого Александра I отречься от престола. Мысли о непомерной тяжести бремени государственной власти, желание избежать уготованной ему самим рождением участи быть российским императором появились у Александра еще в юношеские годы. Об этом он писал самым близким людям: своему наставнику швейцарцу Лагарпу и задушевному другу графу В. П. Кочубею. Намерения отречься от престола не оставляли Александра и после воцарения Павла I. Однако они приобрели уже иное направление. Первый год царствования отца убедил Александра, что его долг сперва осуществить на практике усвоенные им передовые идеи (в их числе и конституционное переустройство страны) и лишь затем сложить с себя бремя царской власти. «Если когда-либо придет и мой черед царствовать,— писал он Лагарпу 27 сентября 1797 г.,— то вместо добровольного изгнания себя я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить ее сделаться игрушкою в руках каких-либо безумцев». «Нужно будет стараться, само собой разумеется, постепенно,— продолжал Александр,— образовать народное представительство, которое, должным образом руководимое, составило бы свободную конституцию, после чего моя власть совершенно прекратилась бы и я, если Провидение благословит нашу работу, удалился бы в какой-нибудь уголок и жил бы там счастливый и довольный, видя процветание своего отечества и наслаждаясь им». Теперь перенесемся на много лет вперед, в годы наивысшего триумфа Александра I — победителя Наполеона, освободителя Европы, неограниченного властителя огромной империи. Несмотря на блистательные успехи и мировую славу, именно в эти годы Александр вновь возвращается к мысли об отречении от престола. Летом— осенью 1819 г. между членами императорской фамилии обсуждался вопрос о возможном отречении Александра I и его последствиях. Об этом вспоминали будущий император Николай I, его жена Александра Федоровна и цесаревич Константин Павлович. Тогда же выяснилось, что Константин категорически отказывается царствовать, и, следовательно, наследником становится следующий брат Александра I — Николай. Вот характерный отрывок из воспоминаний Александры Федоровны. По ее рассказу, Александр говорил тогда: «Брат Константин, который никогда не заботился о престоле, теперь, более чем когда-либо, решил формально от него отказаться и передать свои права брату Николаю и его потомкам. Что же касается меня, то я решил отказаться от своих обязанностей и удалиться от мира». Как же развивались события дальше? В 1820 г. Константин Павлович официально расторг свой брак с великой княгиней Анной Федоровной, которая еще в 1801 г. покинула Россию и больше не возвращалась. Через несколько месяцев было объявлено, что он вступил в новый брак с польской графиней Иоанной Грудзинской. Не принадлежа ни к одной из царствующих династий, новая жена цесаревича Константина по существующему законодательству не получала никаких привилегий, кроме титула княгини Лович. Вступив в новый брак, Константин Павлович вовсе не утратил своих прав на русский престол, как нередко пишут иные историки. Этого права лишались только его дети, если бы им суждено было появиться на свет. На протяжении двух лет (1820 и 1821 гг.) вопрос о престолонаследии больше не поднимался. И только в начале 1822 г. к нему вернулись вновь. Живший зимой 1821/22 г. в Петербурге цесаревич Константин Павлович решил добиться окончательного решения вопроса. После нескольких обсуждений, в которых принимала участие вдовствующая императрица Мария Федоровна (мать Александра, Константина, Николая и Михаила), в один из январских дней 1822 г. Александр уступил настойчивым просьбам брата. Решено было, что Константин письменно обратится к императору с просьбой о передаче престола другому наследнику. 14 января 1823 г. Константин прислал брату письмо, в котором писал: «Не чувствуя в себе ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа, чтоб быть когда бы то ни было возведену на то достоинство, к которому по рождению моему могу иметь право, осмеливаюсь просить вашего императорского величества передать сие право тому, кому оно принадлежит после меня, и тем самым утвердить навсегда непоколебимость положения нашего государства». Полгода спустя, в августе 1823 г., был составлен манифест, в котором наследником российского престола объявлялся великий князь Николай Павлович. Манифест был составлен московским архиепископом Филаретом, собственноручно исправлен Александром I, переписан и в запечатанных конвертах вместе с двумя упомянутыми выше письмами отправлен на хранение в Государственный совет, Сенат, Синод и в московский Успенский собор, где в ковчеге хранились основные государственные акты Российской империи. Из манифеста следовало, что новый наследник назначался на случай внезапной смерти императора. Ни на какую возможность отречения самого Александра в нем не было даже и намека. Отметим, что, оставаясь неоглашенным, манифест не имел никакой официальной силы. Это подтвердилось событиями ноября 1825 г. Итак, дело было сделано, но продолжало сохраняться в абсолютной тайне. Кроме Александра I, Константина и Марии Федоровны, о существовании манифеста, передающего права на престол Николаю, в стране знали только трое: А. А. Аракчеев, А. Н. Голицын (его рукой были переписаны копии документов) и Филарет. Эта-то тайна и стала тем фактором, который спровоцировал восстание 14 декабря 1825 г. Почему же Александр I не огласил законным порядком подготовленные документы? Мог ли он не понимать, что, оставляя их в тайне, ставит под угрозу основополагающий принцип любой монархии — законность перехода власти от одного самодержца к другому? В это нельзя поверить. Тогда в чем же дело? Рискнем высказать одну гипотезу. К 1822 г. всякие реальные надежды на возможность конституционного переустройства России у императора, как мы видели, окончательно исчезли. Однако навсегда расстаться с тем, к чему он стремился почти всю свою жизнь, Александр I был не в силах. Именно во время, когда рушились один за одним разрабатывавшиеся планы и приходило понимание недостижимости задуманного, обернувшееся для Александра тяжелым душевным кризисом, уходом в мистицизм, ему приходилось решать вопрос о престолонаследии. Издание манифеста, где наследником без всяких условий назван Николай, означало для императора окончательное признание самому себе, что с мечтами о конституции и одновременным собственным отречением покончено навсегда. Это было для него психологически невозможным. Поэтому, уступая нажиму Константина, Александр подготовил все необходимое для законного оформления перехода престола от одного наследника к другому, но так и не смог решиться придать этому акту официальную силу, оставляя для себя иллюзию возможности иного выбора. В действительности же его уже не было. Нерешительность политики царя вела не только к отказу от коренных реформ, но в конце концов создавала особые условия для бунта гвардии. Подумать только! Огласи Александр состоявшееся отречение от прав на престол Константина и объяви он своевременно Николая законным наследником, не было бы двух присяг, не было бы междуцарствия, династического кризиса — словом, не было бы всей той сложной и удивительной ситуации, которая привела к восстанию декабристов. Но больше того! Проживи Александр еще несколько недель, и восстания также не было бы — большинство заговорщиков было уже известно правительству, и, без всякого сомнения, они быстро были бы арестованы. Напомним читателям широко известные факты. Уже летом 1825 г. Александр I получил от унтер- офицера 3-го Украинского уланского полка И. В. Шервуда первое известие о широком противоправительственном заговоре на юге. 17 июля 1825 г. Шервуда доставили в Петербург, и в тот же день он был у Александра. Хотя его рассказ не показался императору убедительным, он тем не менее распорядился действовать дальше и получить неопровержимые доказательства существования тайного общества. Осенью 1825 г. Александр получил еще одно свидетельство существования в 1-й и 2-й армиях обширного заговора. 19 октября, уже находясь в Таганроге, за месяц до смерти, император принял генерала И. О. Витта, агенту которого А. К. Бошняку удалось проникнуть в тайное общество. Витт рассказал Александру, «что тайное общество значительно увеличилось», и назвал несколько «деятельнейших» членов: М. Ф. Орлова, В. Л. Давыдова, Н. А. Крюкова, В. Н. Лихарева, Н. М. Муравьева, Н. А. Бестужева, К. Ф.. Рылеева. Был назван и П. И. Пестель, которого ранее упоминал Шервуд. 10 ноября 1825 г., за несколько дней до смерти, Александр I приказал начальнику Главного штаба И. И. Дибичу отправить полковника лейб-гвардии казачьего полка С. С. Николаева под видом «закупки лошадей» в Харьков, чтобы там арестовать декабриста Ф. Ф. Вадковского и его сообщников. Когда император был уже мертв, в Таганроге получили донос члена Южного общества, близкого к Пестелю капитана Вятского пехотного полка А. И. Майбороды, в котором было перечислено 46 декабристов, в том числе руководители Северного общества. 5 декабря из Таганрога выехал генерал-адъютант А. И. Чернышев (впоследствии один из самых ‘грубых и ревностных членов Следственного комитета по делу декабристов) с приказом И. И. Дибича арестовать П. И. Пестеля, которого все три доносчика единодушно называли главой тайного общества на юге. Аресты начались. Итак, в любом случае, продолжилось бы царствование Александра I или на престол вступил бы нормальным путем законный наследник, судьба тайных обществ была бы решена. Но история распорядилась иначе. Вернемся же теперь к декабристам, узнавшим о новой присяге, назначенной на 14 декабря, и принявшим решение воспользоваться предоставившейся возможностью для политического переворота. План восстания заключался в том, чтобы вывести восставшие войска на Сенатскую площадь и принудить Сенат объявить введение в стране конституционного правления. Декабристы намеревались использовать Сенат, чтобы придать «законную» форму революционному перевороту. Предполагалось захватить Петропавловскую крепость, Зимний дворец, арестовать Николая со всей его семьей. Политическим руководителем восстания был избран князь С. П. Трубецкой, участвовавший в движении с самого его зарождения. От имени Сената предполагалось огласить на всю страну «Манифест к русскому народу», в котором провозглашались уничтожение самодержавия, ликвидация крепостного права, отмена телесных наказаний, уравнение в правах всех сословий, объявлялось о введении выборности центральных и местных органов власти, суда присяжных, свободы слова, занятий, вероисповеданий, говорилось о сокращении службы с 25 до 15 лет и отмене подушной подати. Утром 14 декабря на Сенатскую площадь стали один за другим собираться восставшие гвардейские полки. Первым в 11 часов на площадь прибыл лейб-гвардии Московский полк. Полк построился в каре вокруг памятника Петру I. К часу дня к восставшим присоединились Гвардейский морской экипаж, а вслед за ним появились солдаты лейб-гвардии гренадерского полка. Всего на площади собралось около 3 тысяч восставших войск при 30 офицерах. Однако претворить в жизнь выработанный накануне план до конца не удалось. С. П. Трубецкой на площадь не явился, и восставшие остались фактически без руководства. Сенат оказался пустым — сенаторы, присягнув новому императору ранним утром, уже разъехались, и принимать «Манифест» было некому. Не были захвачены ни Зимний дворец, ни Петропавловская крепость. Постепенно вокруг восставших сжималось кольцо оставшихся верными правительству войск. Николай I сначала пытался воздействовать на декабристов угрозами. Однако посланный им на площадь петербургский генерал-губернатор М. А. Милорадович был смертельно ранен П. Г. Каховским, окончился неудачей и поход к восставшим петербургского митрополита Серафима. После этого каре восставших было дважды атаковано конной гвардией, но обе атаки были отбиты беглым ружейным огнем. Наконец, около 4 часов, когда уже начало смеркаться, Николай I, опасаясь, что с наступлением темноты к восставшим примкнет «чернь», отдал приказ применить артиллерию. Несколько картечных залпов рассеяли ряды восставших и обратили их в бегство. Восстание было разгромлено, начались аресты. Двумя неделями позднее, 29 декабря 1825 г., узнав о поражении на Сенатской площади, подняли восстание члены Южного тайного общества. Во главе Черниговского пехотного полка встал С. И. Муравьев-Апостол, так как Пестель и ряд других видных деятелей южан были арестованы. Он намеревался соединиться с другими частями, где сильным влиянием пользовались декабристы, и, объединив силы, двинуться на Петербург. Но и этим планам не суждено было сбыться. 3 января мятежный полк был встречен правительственными войсками и расстрелян картечью. Раненый С. И. Муравьев-Апостол вместе с товарищами был захвачен на поле боя. Самодержавие жестоко расправилось с декабристами. Суду был предан 121 человек (осуждено 120). Пятеро из них — П. И. Пестель, С. И. Муравьев-Апостол, М. П. Бестужев-Рюмин, К. Ф. Рылеев и П. Г. Каховский были казнены, 88 человек суд осудил на различные сроки каторжных работ, 19 — к ссылке на поселение в Сибирь, 9 разжаловал в солдаты. Многие члены тайных обществ были наказаны без суда — по личному распоряжению Николая I. Жестоко расправилось правительство и с солдатами, участвовавшими в восстании. Около двух сотен из них получили по нескольку тысяч ударов шпицрутенами, палками и розгами. 4 тысячи гвардейцев были отправлены на Кавказ в Действующую армию. Восстание декабристов окончилось неудачей, но русское освободительное движение продолжало жить. И хотя вплоть до «Народной воли» ничего подобного тайным обществам декабристов не возникало, но свободная мысль продолжала свое развитие в кружках свободомыслящей молодежи. Под непосредственным влиянием восстания декабристов два великих русских революционера-демократа А. И. Герцен и Н. П. Огарев дали в 1826 г. на Воробьевых горах в Москве клятву бороться с самодержавием за волю, за освобождение народа. Этой клятве они остались верны до конца жизни. Покинув Россию и поселившись в Англии, Герцен и Огарев стали первыми русскими политическими эмигрантами. В начале 50-х годов они основали в Лондоне Вольную русскую типографию. Издаваемые ими газета «Колокол», журнал «Полярная звезда», различные книги и сборники с жадностью читались в России. Примечательно, что именно Герцен был первым, кто в русском общественном движении воспринял идеи утопического социализма, получившего в 30—40-е годы XIX в. довольно широкое распространение в странах Западной Европы. Опираясь на существование в России крестьянской общины, полагая, что она уже сама по себе есть зачаток социализма, он создал теорию русского общинного социализма, дав тем самым мощный толчок развитию социалистической мысли в России. Особое место в общественном и освободительном движении тех лет занимает кружок петрашевцев, получивший название по имени его руководителя — М. В. Бута- шевича-Петрашевского. Именно здесь социалистические идеи Ш. Фурье получили наибольшее распространение. Недаром сам Петрашевский называл себя «старейшим пропагатором социализма». Петрашевский и участники его кружка (в том числе и великий русский писатель Ф. М. Достоевский) были арестованы, приговорены к расстрелу, но затем помилованы и сосланы на каторгу в Сибирь. Николай I, вступивший на престол под гром пушек на Сенатской площали, не внес ничего принципиально нового в правительственную политику. Он лишь углубил и расширил реакционный курс последних лет царствования Александра I. Взойдя на престол, Николай первым делом принялся за реорганизацию тайной полиции. Было создано печально знаменитое III отделение собственной его императорского величества канцелярии, прославившееся слежкой за литераторами, расправой с инакомыслящими, вообще гонением на все передовое и прогрессивное. С тридцатью годами правления Николая I неразрывно связана бюрократизация всех сторон государственной и общественной жизни страны. Государственный аппарат приобрел огромные размеры и влияние, подавляя собой все живое и новое, что еще время от времени пыталось пробиться наружу. Усиление мощи государственной власти, стремление к политической централизации и жестокой регламентации ясно выразилось в милитаризации государственного строя. В жизни страны все большее значение приобретали военные. В это время заметно понизилось значение Государственного совета и сената, зато в решении дел резко возросла роль самого императора и его личной канцелярии. Недаром правление Николая I иногда называют «апогеем самодержавия». Ни о каких реформах политического строя не было уже и речи. Мысль о конституционном ограничении самодержавной власти возрождается в правительстве только в начале 80-х годов. (Известно, что Александр II был убит народовольцами накануне подписания так называемой «конституции Лорис-Меликова».) Зато много внимания уделяло правительство крестьянскому вопросу. Начальник III отделения А. X. Бенкендорф, которому, без сомнения, было хорошо известно истинное положение в стране, в одном из отчетов царю писал о крепостном праве как «пороховом погребе» под самодержавием. Однако никаких существенных реформ, несмотря на то что проблема освобождения крестьян на протяжении 30—40-х годов последовательно обсуждалась не менее чем в десяти секретных комитетах, в николаевское царствование не последовало. Правда, Николай I вынужден был несколько смягчить наиболее жестокие проявления крепостничества. В 1828 г. было ограничено право помещиков ссылать крестьян в Сибирь по своему усмотрению. С 1833 г. запрещалось продавать крестьян с публичного торга с раздроблением семей. В 1847 г. крестьяне получили право выкупа на свободу при продаже имений с публичных торгов (позднее, правда, это право фактически было отменено). В 1842 г. был издан указ об «обязанных крестьянах», по которому помещики могли освобождать крестьян, оставляя за собой всю землю и передавая бывшим крепостным лишь ее часть в пользование за определенные повинности. Практически результаты указа были ничтожны. Помещики еще раз доказали, что добровольно они крестьян не освободят. Проведенная в 1837—1841 гг. реформа государственной деревни хотя и несколько улучшила положение казенных крестьян, но коренным образом его не изменила. В начале 30-х годов появляется на свет идеологическое обоснование реакционной политики самодержавия — теория «официальной народности». Министром народного просвещения С. С. Уваровым была выдвинута знаменитая триада, призванная выразить вековые основы русской жизни: «православие, самодержавие, народность». Самодержавие объявлялось гарантом нерушимости русского государства, обеспечившим и продолжающим обеспечивать величие и мощь России. Догматическое православие провозглашалось основой духовной жизни народа, причем особо подчеркивалась подчиненность церкви светской власти.4 Под «народностью» понималось отсутствие в русском обществе основы для социальных конфликтов, заявлялось о «единении» царя с народом*Неотъемлемую черту этой идеологической доктрины составлял квасной патриотизм, призванный способствовать максимальному искажению реальной действительности. Апофеозом его служат известные слова шефа жандармов А. X. Бенкендорфа относительно прошлого и будущего России: «Прошедшее России удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего — оно выше всего, что только может представить себе самое пылкое воображение». Особенно усиливается реакция в последнее семилетие царствования Николая I (недаром оно получило название «мрачного»). Испуганный революционными * событиями 1848—1849 гг. на Западе, Николай I, начинает гонения на печать и просвещение. Резко сокращается прием студентов в университеты, невыносимым делается гнет цензуры, старающейся не пропустить на страницы книг и журналов западной «заразы». Об этом времени выразительно писал великий русский историк С. М. Соловьев, современник описываемых событий: «Фрунтовики воссели на всех правительственных местах, и с ними воцарилось невежество, произвол, грабительство, всевозможные беспорядки. Смотр стал целью общественной и государственной жизни. Все делалось напоказ, для того, чтобы державный приехал, взглянул и сказал: «Хорошо! Все в порядке!» Отсюда все потянулось напоказ, во внешность, и внутреннее развитие остановилось». Но вот парадокс, давно замеченный исследователями. Именно в годы николаевского правления, наиболее темное и беспросветное время XIX в., зарождается и набирает силу великая русская литература. Вспоминая это время, мы видим великие фигуры Пушкина и Гоголя. На самые мрачные годы конца 40-х годов приходится начало творчества Достоевского. Отказ от решения назревших проблем приводил все к большему и большему застою. Крепостничество уродовало страну, превращало в бессловесных рабов ее жителей. Техническая и экономическая отсталость России от передовых стран Западной Европы становилась все более заметной. «Сверху блеск, внизу гниль»,— проницательно писал о тогдашней России будущий министр Александра II П. А. Валуев. Все это с необыкновенной ясностью продемонстрировало поражение России в Крымской войне. Экспансионистские устремления России на Ближнем Востоке, стремление подчинить своему диктату слабеющую на глазах Турцию и полностью овладеть проливами Босфор и Дарданеллы, соединяющими Черное и Средиземное моря, подогреваемое религиозными мотивами, подтолкнули Россию к развязыванию в 1853 г. войны с Турцией. На первом этапе удача была на стороне русских войск. Когда же в войну против России вступили Англия и Франция, преследующие также захватнические цели, положение резко изменилось. Высадившийся осенью 1854 г. в Крыму экспедиционный корпус союзников нанес русской армии ряд чувствительных ударов, и после падения летом 1855 г. главной военно-морской базы на Черном море — Севастополя — поражение России стало свершившимся фактом. В марте 1856 г. в Париже был подписан унизительный для России мирный трактат. По нему Россия лишалась права иметь черноморский флот и строить крепости по берегам Черного моря, она теряла южную часть Бессарабии и влияние на судьбы дунайских княжеств и Сербии. Поражение в Крымской войне, вызванное им изменение во внутренней жизни страны, общественный подъем, наступивший после смерти Николая I, указывали на необходимость перемен в России. Самодержавие, ставшее в начале 20-х годов на пути прогресса, силой самих обстоятельств вынуждено было начать преобразования. Буржуазные реформы становятся в исходе 50-х годов XIX в. неизбежностью. Итак, попытки самодержавия провести коренные реформы еще в 20-е годы окончились неудачей. Отчего же? Почему сильная, неограниченная авторитарная власть, опиравшаяся на мощную бюрократическую машину, не смогла осуществить то, в необходимости и жизненной важности чего она была убеждена? Да потому, что для этого она должна была перестать быть самой собой. На протяжении многих десятилетий верховной вла стью владела иллюзия, будто в самодержавном государстве нет ничего легче, чем проведение любых реформ в приказном порядке, «сверху». Еще в Негласном комитете П. А. Строганов убеждал Александра I, что в отличие от конституционных государств, где каждый подобный шаг должен стать предметом парламентского обсуждения, которое неизвестно еще к чему приведет, самодержец свободен в своих действиях. Лишь долгий печальный опыт привел верховную власть к трудновоспринимаемой ею мысли, что привычный, тайный, бюрократический способ решения назревших проблем не может дать желаемого результата. Лучшим доказательством этого является та удивительная метаморфоза, которую пережил вопрос о крестьянской реформе в конце 50-х годов, когда из Секретного комитета 1857 г. он был передан на рассмотрение губернских комитетов. В Секретном комитете были собраны лучшие из высших бюрократов, какими располагала в то время государственная власть, но как бледны и неконструктивны были все их предложения! Однако стоило только разрешить публичное обсуждение крестьянского вопроса, как оказалось, что передовая мысль не погибла в задавленной николаевским режимом стране. Несмотря на то что большинство помещиков противилось реформе, возможность высказаться меньшинству дала обнадеживающие результаты. И хотя в зазвучавших голосах было немало консервативного, непродуманного, а реформа далеко не оправдала надежд передовой части общества, но все это были уже проблемы иного плана, трудности нового пути. Болезненно, долго и трудно приходило к самодержавию понимание, что без привлечения общества, без того, чтобы поделиться с ним хоть малой частью своей власти, преобразовать страну невозможно. Именно этот барьер политических представлений не могли преодолеть ни Александр I, ни его преемники. Александр I хорошо понимал, что России необходима конституция, необходимо освобождение крестьян, пытался этого достичь, но потерпел неудачу. К тому же стремились декабристы. Но самодержец, испытывавший острый дефицит в мыслящих людях, и подумать не мог об опоре на этих передовых политических деятелей. Вместо того чтобы идти к общей цели вместе, верховная власть жестоко расправилась с лучшей частью российского общества.