Глава 1 История славянского востока в хронике Яна Длугоша
JL Аервым польским автором, который представил на страницах своего сочинения развернутое описание важнейших событий истории русского народа и государства, а также взаимоотношений Руси с другими странами, был краковский каноник Ян Длугош (Jan Dlugosz, 1415-1480). Латиноязычная рукописная хроника этого автора, хотя и позиционировалась как описание истории Польши, охватывавшее период с глубокой древности до современной ее автору эпохи, тем не менее, также содержала немало свидетельств о сопредельных странах и народах, которые были подчинены Длугошем логике изложения истории поляков. Хроника была разделена на 12 книг и создавалась на протяжении нескольких десятилетий. Работа над ней была прервана из- за скоропостижной смерти историка в 1480 г., не успевшего придать своему сочинению безупречную форму и выбрать подходящее название10. Дальнейшая судьба хроники Длугоша была очень сложной. Так, несмотря на высокий уровень развития книгопечатания в Польше, по политическим мотивам его сочинение долгое время не публиковалось и было доступно лишь узкому кругу читателей11. Первая попытка его издания предпринимается лишь в 1615 г. по частной инициативе польского магната Яна Хербурта-младшего. В провинциальном Добромиле в передвижной типографии Яна Шелиги были опубликованы первые 6 книг хроники, составившие первый из трех томов, запланированных издателем12. Однако этим планам Хербурта не суждено было осуществиться, поскольку публикация вызвала настолько негативную реакцию польской аристократии, что король Сигизмунд III был вынужден издать указ о конфискации и уничтожении еще не распроданных экземпляров уже напечатанного тиража, а также запретил публикацию последующих книг хроники13. В полном объеме труд Длугоша был опубликован лишь в 1711- 1712 гг. во Франкфурте-на-Майне и Лейпциге14. Инициатива данной публикации принадлежала издателям старопольских исторических трудов Генриху фон Гюйсену, который состоял на русской службе и некоторое время даже был наставником сына Петра I царевича Алексея, и Иоганну Готтлибу Краузе. В основу лейпцигской редакции был положен список хроники Длугоша, обнаруженный Гюйсеном в библиотеке освенцимского хорунжего Войчеха Дембинского. Публикация исторического сочинения Длугоша предварялась предисловиями Гюй- сена и Краузе, содержавшими очерк развития польской исторической мысли, свидетельства о Длугоше авторитетных польских писателей XVI в. и его жизнеописание, воспроизведенное по добромильскому изданию 1615 г.15 После выхода в свет лейпцигской редакции оригинальный латинский текст хроники Длугоша в полном объеме был опубликован еще трижды: в III—V томах издательской серии Historiarum Poloniae et magni Ducatus Lithuaniae scriptorum... Collectio Мицлера де Колоф (Варшава, 1776), в 10-14 томах полного собрания сочинений Длугоша Opera omnia А. Пшеждзецкого (Краков, 1873-1878), а также в рамках современного 11-томного научного издательского проекта, реализованного польскими учеными в период с 1964 по 2006 г.16 Следует также отметить два перевода полного текста хроники Длугоша на польский язык17 и публикации отдельных ее фрагментов на русском языке18. Хроника Длугоша в полной мере отразила противоречия в развитии политической мысли в Польше и исторического самосознания польских элит на рубеже позднего средневековья и эпохи Возрождения. Взгляды Длугоша, блестящего интеллектуала и политического деятеля своего времени, были тесно связаны с доктриной его могущественного покровителя - краковского епископа, а впоследствии кардинала Збигнева Олещницкого, стремившегося противопоставить духовную власть церкви светской власти польских королей, добиться более активного участия духовенства в определении внутренней и внешней политики польского государства. Впрочем, после смерти Олещницкого Длугошу постепенно удалось достичь компромисса в отношениях с королевской властью, занять высокое положение при дворе Казимира IV и даже стать наставником его сын овей, в числе которых были и будущие польские монархи Ян Ольбрахт, Александр и Сигизмунд. По всей видимости, именно переход на королевскую службу объясняет умеренно «националистический» характер исторических представлений Длугоша, а также оправдывает повышенное внимание, уделяемое на страницах его хроники, внешнеполитическому курсу правящих династий Польского королевства, одной из важнейших целей которого на протяжении многих веков являлось покорение русских земель. К моменту создания хроники Дпугоша эта цель была достигнута - значительная часть западнорусских земель была либо присоединена к Польше, либо контролировалась Великим княжеством Литовским, связанным с Польским королевством династической унией. Такое положение вещей, с одной стороны, порождало высокомерное отношение польской правящей элиты к Руси и ее населению, но, с другой стороны, способствовало росту интереса к истории русских земель и двусторонних польско-русских отношений, позволивших польскому государству достичь столь выдающихся внешнеполитических успехов. Именно этим можно объяснить стремление Длугоша при создании своего исторического сочинения выйти за рамки проблематики истории польского народа, осветить более широкий спектр вопросов регионального масштаба, в том числе уделить внимание проблеме этногенеза восточных славян, вопросам возникновения и эволюции древнерусской государственности, особенностям культурной организации православной Руси, а также предложить собственную трактовку истории польско-русских отношений, содержавшую обоснование актуальной для его современников внешнеполитической доктрины Польской короны. Свидетельства об истории русских земель в хронике Длугоша представляют собой интерпретации известий, заимствованных главным образом из русских летописных памятников, а также польских анналов и хроник. Особенностью отношения Длугоша к его источникам является отсутствие точных ссылок на происхождение заимствованных сведений. Польский историк упоминает о заимствованиях лишь в тех случаях, когда он проявляет заинтересованность в противопоставлении различных трактовок одних и тех же событий и феноменов или же стремится подчеркнуть идеологические акценты высказанной им самим точки зрения посредством указания на ее согласованность с реляцией конкретного источника. Однако даже такие ссылки встречаются в хронике Длугоша крайне редко. А в тех случаях, когда в источнике этот автор обнаруживает детали, с его точки зрения выставляющие Польшу в невыгодном свете, он нередко, никак не комментируя и не обосновывая своих действий, произвольно изменяет реляцию своего информатора. Вопрос масштабов и характера использования Длугошем русских источников достаточно хорошо изучен в отечественной и зарубежной историографии. Эта проблематика привлекла внимание К. Н. Бестужева-Рюмина19, А. Семковича20, А. А. Шахматова21, Е. Пер- фецкого22, М. Н. Тихомирова23, Ю. А. Лимонова24, Ю. Раджи шевской25, Ф. Щелицкого26, Б. М. Клосса27, Н. И. Щавелевой28 и А. В. Назаренко29, выявивших объем и структуру заимствованных Длугошем сведений по истории Киевской Руси из Повести временных лет, а также литовско-русских летописных памятников. Как показывает работа Б. М. Клосса, критически обобщившего опыт разработки данной темы в историографии нового и новейшего времени, в распоряжении Длугоша имелись два сохранившихся до наших дней русских летописных памятника: Южнорусский свод первой трети XIII в., отредактированный в интересах смоленского княжеского дома, и Смоленский летописный свод, в основу которого были положены ранний список Радзивиловской летописи и I Софийская летопись30. Вместе с тем, идентификация летописей, использовавшихся Длугошем для описания истории Руси, по ряду позиций и в наши дни вызывает сомнения, поскольку отдельные свидетельства его хроники не подтверждаются русскими источниками. Прежде всего, мы имеем в виду те сообщения польского историка, которые не согласуются с общепринятыми трактовками описываемых событий в русских летописях31. Эти реляции, как правило, были результатом амплификаций Длугоша, литературного «развертывания» им того или иного конкретного сюжета, в основу которого могли быть положены заимствованные из источников упоминания о фактах или событиях, но при этом фабула сюжета нередко претерпевала значительные изменения вследствие подчинения описания задаче доказательства тех или иных конъюнктурных идей. Польские источники «русских» известий хроники Длугоша выявлены и изучены А. Семковичем32 и Н. И. Щавелевой33. Чаще всего польские материалы использовались при описании двусторонних отношений - главным образом войн Польши и Руси, совместных действий русских и польских князей в борьбе против третьих стран, а также в рассказах о династических браках. Согласно результатам изысканий упомянутых исследователей, Длугошем были привлечены памятники XII—XIV вв. - сочинения Галла Анонима, Винцентия Кадлубка, Великопольская хроника, а также анналы краковского капитула, Щвентокжы- ские анналы, рочник Траски и ряд других34. Эти источники Ддугош использовал избирательно, наряду со свидетельствами русских летописных памятников, извлекал из них наиболее ценные сведения, позволявшие ему составить наиболее полную картину событий. Разделение исторического материала на книги в сочинении Длу- гоша в целом подчинено хронологическому принципу. Исключением является лишь 1-я книга хроники, так называемая Хорография, в рамках которой польский историк рассуждает о происхождении народов, населяющих Восточную Европу, а также представляет историко-географическое описание этого региона. Решая первую задачу, Длугош обращается к потенциалу библейской традиции, интерпретирует ветхозаветный сюжет разделения народов и языков. Этот подход к решению проблемы этногенеза не был авторской находкой Длугоша - европейские средневековые историки традиционно производили первопредков тех или иных современных народов от библейских персонажей - однако польский автор в своей хронике создает универсальную «генеалогию», в которой нашлось место и славянским народам, номинированным согласно сложившейся в его эпоху традиции. Также в 1-й книге Длугошем затрагиваются вопросы разделения славянской общности на отдельные народы и племенной дифференциации восточных славян в эпоху раннего средневековья. В одних случаях, говоря на эту тему, польский историк либо упоминает легендарных первопредков славянских народов - братьев-эпонимов Леха, Чеха и Руса, опираясь при этом главным образом на свидетельства западнославянских средневековых хроник и собственную фантазию35 36, либо описывает расселение славянских племен на основании выборочного использования известий Повести временных лет11. С исторической этнографией Руси у Длугоша тесно связано географическое описание русских земель, а также его рассказ о происхождении русской государственности. Причем здесь интересны не только интерпретации фактов русской истории, но и тот контекст, в котором они излагаются. В частности, рассуждая о географическом положении русских земель, Длугош исходит из актуальных для него политических реалий, описывая те земли, которые в его время находились в составе Польши и Литвы, нередко присваивает географическим понятиям и историческим феноменам не свойственные им в описываемую эпоху характеристики: например, маркирует посредством определения «польский» не только реки, озера, горы русских земель, но также города и некоторых князей Руси37. Большую часть материала хроники Длугош излагает в хронологическом порядке и разделяет на книги, посвященные эпохе правления нескольких польских монархов, «погодные» статьи и ненумерованные главы, каждая из которых имеет уникальный развернутый заголовок- аннотацию, отражающий ее содержание. «Русским» известиям Длугош, как правило, посвящает самостоятельные главы, однако включает их в состав «погодных» статей, ориентированных на описание польской истории. Эта особенность изложения нередко приводит к путанице в датировке, которая в большинстве случаев не соответствует хронологии Повести временных лет и других русских летописных памятников. 2-я книга хроники, посвященная эпохе правления польских монархов Мечислава I, Болеслава I и Мечислава И (период с 965 по 1038 г.), содержит рассказы Длугоша о внутренней и внешней политике русских князей Святослава38, Владимира39 и Ярослава40, а также описание крещения Руси41, междоусобных войн Святославичей42 и наследников Владимира43. Особое внимание польский историк уделяет польско- русским отношениям первой четверти XI в., а именно русским походам Болеслава I. Длугош путается в хронологии и сообщает о двух экспедициях польского короля на Русь: первая из них описана под 1008- 1009 гг.44, вторая - под 1018-1019 гг.45 Это разделение некорректно, не только потому, что польские и русские источники Длугоша упоминали лишь об одном походе Болеслава I, но и в связи с тем, что первый поход польского короля историк относит к эпохе правления Владимира (согласно хронологии Повести временных лет, Владимир умер в 1015 г.46) и одновременно рассматривает эту акцию в контексте междоусобной войны его наследников. Описание войн Болеслава I с Русью Длугош представляет по польским и русским источникам, а также, по мнению ряда исследователей, он мог воспользоваться хроникой современника описываемых событий мерзебургского епископа Титмара47. Вместе с тем, с заимствованными из источников фактами польский историк распоряжается очень вольно, его рассказ в значительной степени «беллетризирован» за счет добавления вымышленных деталей и патетических сентенций, призванных подчеркнуть доблести Болеслава как завоевателя Руси. Также во 2-й книге хроники Длугоша мы находим несколько кратких сообщений о войнах киевского князя Ярослава - «монарха всей Руси» с печенегами и его инициативах в области градостроительства48. В 3-й книге, которая охватывает период с 1039 по 1081 г., описаны преимущественно деяния королей Казимира I и Болеслава II. Внимание польского историка здесь привлекают два династических брака, породнивших княжеские дома Руси и Польши. Первый брачный союз, упомянутый Длугошем, - женитьба Казимира I на русской княжне Марии. Длугош приводит датировку этого события, не совпадающую с данными русской летописи49, а также путается с происхождением невесты польского короля, называя ее то дочерью, то сестрой Ярослава50. Эта неопределенность объясняется разночтениями в источниках Длугоша: русский летописец называет Марию сестрой Ярослава51, Галл Аноним упоминает о том, что польский король принял из Руси супругу из знатного рода с большим приданым (de Rusia nobilem cum magnis divitiis uxorem accepit)52, но не указывает ни имени, ни происхождения невесты Казимира, а в Великопольской хронике мы находим свидетельство о том, что она была дочерью русского князя Романа (имя явно указано по ошибке)53. Сообщение Длугоша о втором польско-русском династическом браке - женитьбе Болеслава II на дочери не названного по имени князя Руси Вышеславе, «единственной дочери своего отца, которой принадлежала по отцовскому наследству большая часть Руси»54 - не подтверждается ни русскими, ни польскими источниками, что дало основание некоторым исследователям признать эту реляцию «тенденциозным вымыслом» Длугоша, соответствующим «магистральной идее хрониста о наследственной принадлежности части Руси польским князьям»55. Положение дел на Руси в 3-й книге представлено очень фрагментарно. Длугош упоминает о смерти Ярослава и разделе княжества между его сыновьями под 1051/2 г.56, в целом следуя русской летописи, допуская неточность лишь упоминая о дате смерти русского князя, а также сообщает здесь о первых столкновениях русских с половцами57 и войне Ярославичей против полоцкого князя Всеслава58. Наиболее содержательным среди «русских» известий 3-й книги хроники Длугоша является пространное описание завоевательных походов Болеслава II на Русь. Здесь польский историк, следуя сюжетной канве своего русского источника59, сочиняет занимательный рассказ, который по структуре и стилю близок описанию русской войны Болеслава I. Длугош включает в повествование вымышленные реляции о моральном разложении польской армии во время пребывания в Киеве, а также распространяет эти негативные характеристики на самого польского монарха5'. В посвященных русской войне Болеслава II фрагментах хроники историк безо всяких оснований «конкретизирует» и произвольно дополняет весьма скупые реляции хрониста Великой Польши о боевых действиях на Руси в это время60 61, в частности, сообщает о завоевании Болеславом II Перемышля, а также о захвате Холм- ской и Волынской земель (эти события датированы Длугошем 1071 и 1073 гг. соответственно). Отметим, что русские источники вообще не упоминают о каких бы то ни было военных успехах поляков в это время, тем более о захвате крупных крепостей. 4-я книга хроники посвящена описанию периода с 1082 по 1139 г. Упоминания о положении на Руси в этом разделе сочинения Длугоша, как правило, связаны либо с междоусобицами русских князей, либо с русско-половецкими войнами. Нередко эти сюжеты объединяются, так как половцы характеризуются как активные участники княжеских распрей на Руси. В этих фрагментах Длугош всецело ориентируется на свидетельства русских летописей. Русско-польские отношения описываются здесь уже не столь подробно и пристрастно, как в предыдущих книгах, во многом потому, что с наступлением удельной раздробленности политический вес как польского, так и русского государств значительно снижается. Мы находим здесь лишь сравнительно краткие рассказы о бунтах и заговорах русских князей, призванные подчеркнуть их зависимость от Польши62, а также о военных конфликтах местного значения, инициировавшихся далеко не самыми влиятельными русскими князьями63. Длугош также упоминает и о проявлениях добрососедства: помощи русских отрядов полякам в войнах против третьих стран и заключении нескольких брачных союзов польских монархов с дочерьми русских князей. Однако в целом в своих реляциях польский историк стремится всячески акцентировать политический хаос на Руси и враждебность взаимных отношений русских князей, позволявшие ему объяснить их стремление обращаться к Польше в поисках покровительства и защиты. Эти же тенденции освещения истории Руси и русско-польских отношений характерны и для 5-й книги хроники, которая охватывает период с 1140 по 1173 г. В 6-й книге сочинения Длугоша (описан период с 1174 по 1240 г.) исторический образ Руси постепенно приобретает новые черты. Здесь мы находим лишь единичные реляции о событиях общерусского значения в тенденциях их освещения, наметившихся в 4 и 5-й книгах. Неизменно устойчивым остается лишь интерес польского историка к русско- половецким взаимоотношениям: Длугош по русским источникам описывает конфликты Руси и половцев, а также их совместные акции, направленные против третьих стран, в том числе сообщает об участии половцев на стороне русских в войнах с Польшей и Венгрией64, а также под 1212 г. подробно рассказывает о разгроме русско-половецкого войска татарами на реке Калке65. Под 1228 и 1229 гг., как бы мимоходом, не акцентируя внимания на описываемых событиях отдельным заголовком-аннотацией, Длугош кратко упоминает о жестоком разорении рязанской, суздальской, смоленской и черниговской земель огромным татарским войском66. В этих фрагментах польский историк воспроизводит реляции русских летописей, относящиеся к более позднему периоду - концу 30-х гг. XIII в., к тому же значительно сокращает свидетельства своих источников, а некоторые события, относящиеся к более поздней эпохе, напротив, включает в свой рассказ67. В известиях, посвященных русско-польским отношениям, Длугош уделяет преимущественное внимание Галицкому и Владимирскому княжествам. В его рассказах доминирующей становится тема военнополитической поддержки отдельных русских князей, боровшихся за власть в Галиче и Владимире, польскими монархами Казимиром II и Лешеком Белым. Именно в таком свете в хронике представлены фигуры Мстислава, Владимира и Романа. Ключевым «русским» фрагментом 6-й книги становится рассказ о политическом возвышении галицкого князя Романа, а его кульминацией - описание войны русских с Польшей, завершившейся разгромом их армии и гибелью Романа в битве под Завихостом68. Этот рассказ, идеологическое значение которого для выстраивания концепции польско-русских отношений Длугоша трудно переоценить, хотя и был основан на фактах, тем не менее, подвергся, по выражению Н. И. Щавелевой, «пространной амплификации», вместившей в себя сообщения не только всех доступных ему польских источников, но и русских летописей, а также дополнен вымышленными деталями, позволившими демонизировать Романа, превратить его в эпического героя, что в конечном итоге было направлено на усиление идеологического эффекта проводимой им политики, ее оценки в качестве величайшей угрозы независимости Польши за всю историю двусторонних польско-русских отношений69. Длугош также подробно рассказывает о произошедшей после смерти Романа Галицкой войне с участием объединенной русской армии, союзных ей половцев, Польши и Венгрии70. В 7-й книге хроники (1241-1294 гг.) в центре внимания ее автора оказывается фигура «русского и киевского князя Даниила» (Rutheno- rum et Kyoviensis princeps Daniel). Длугош обращается к освещению его деяний в трех фрагментах. Под 1244 г. сообщает о захвате Люблина71, под 1246 г. - о даровании Даниилу королевского титула72 и под 1266 г. кратко подводит итоги его правления73. По мнению Ю. А. Лимонова, эти сообщения Длугоша представляют собой смесь заимствований из русских источников (исследователь полагает, что речь идет о памятнике, близком к Ипатьевской летописи), в которые «вмонтированы» без какой-либо обработки источники иностранного происхождения74. Наименее очевидно происхождение реляции Длугоша о захвате Даниилом Люблина. Поскольку эти события вовсе не упоминаются в Великопольской хронике, А. Семкович высказал предположение о том, что авторы польских анналов могли перепутать русских с пруссами из-за сходства написания имен этих народов в латинских анналах (Prutheni - Rutheni), подкрепив свою гипотезу указанием на то, что в польских источниках содержится немало свидетельств о прусских нападениях на люблинскую землю в этот период. Русским источником этого рассказа Длугоша А. Семкович считает «волынскую хронику», упоминавшую, по его словам, о походе Даниила на люблинскую землю, но не содержавшую сообщений о строительстве русским князем в люблинском замке круглой башни (turns rotunda), о чем свидетельствует Длугош75. Что касается фрагментов хроники, посвященных коронации Даниила и последующим его взаимоотношениям с Польшей, а также оценкам этих событий польским католическим духовенством, то содержавшиеся в них рассказы Длугоша мы определенно можем отнести к разряду амплификаций. Хотя сам факт получения королевского титула русским князем от папского легата не вызывает сомнений, отмечаемая большинством исследователей вопроса «скудость» источников, способных как-то конкретизировать интересующие нас события76, открывает польскому историку широкое поле для спекуляций. Прежде всего, Длугош «дарит» Даниилу лишних семь-восемь лет правления в статусе короля, так как наиболее вероятной датой его коронации исследователи склонны считать 1253 или 1254 г.77 Польский историк в этих фрагментах уделяет повышенное внимание позиции польских католических иерархов, стремившихся убедить папского легата отказать Даниилу в королевском титуле. Наконец, подводя итоги, в доказательство правоты сторонников этого подхода, автор хроники приводит подлинный текст буллы папы Александра IV, осуждающий русского монарха за нарушение данных при коронации обязательств. Из других русских князей этого времени «персональной» характеристики Длугошем были также удостоены «князь Руси племянник короля (так!) Руси Даниила от сестры Свамир или Сварро» (Dux... Russie Swamirus sive Swarro, nepos ex sorore Danielis regis Russie)78 и его сын Лев (Leo)79. Оба представлены как активные участники набегов на польские земли, осуществлявшихся совместно с литовцами и татарами. Польский историк даже сравнивает Шварно с Романом в целях актуализации представлений об угрозе с востока80. В основе реляций Длугоша лежат свидетельства Великопольской хроники, доведенной до 1273 г.81, а также анналов краковского капитула и рочника Траского. Тогда как 8-я книга вовсе не содержит «русских» известий, из 9-й книги сочинения Длугоша (1300-1370 гг.) мы узнаем об окончательном подчинении Руси власти польских монархов. Под 1302 г. сообщается о возвращении в состав Польши некогда завоеванной русскими Люблинской земли82, а под 1340 г. помещено пространное описание присоединения королем Казимиром «почти всей Руси»83. Источником Длугоша в данном случае является рочник Траски84, сведения которого дополняются свидетельствами хроники Янка из Чарикова85. Впрочем, в целом ориентируясь на факты, изложенные в этих сочинениях, польский историк добавляет некоторые детали от себя, в частности вносит изменения в описание захвата Львовского замка, дополняет его упоминанием о сохранении восточного обряда как о главном условии сдачи города полякам. Длугош перечисляет захваченные земли и замки, хотя его источники не дают настолько конкретных сведений. Не удерживается историк и от идеологических обобщений, нашедших отражение в его реляциях о необратимости территориального расширения польского королевства, рассчитанных, скорее, на его современников. Вышеупомянутые свидетельства Длугош дополняет рассказами о сопротивлении русских власти поляков («бунт» Дятько)86, их совместных действиях с татарами против Польши, а также о длительной борьбе польского короля с Литвой за спорные территории (брестскую, хелмскую, бельзскую и луцкую земли), которая, согласно реляциям Длугоша, шла с переменным успехом, растянулась на пятнадцать лет (два содержательных рассказа о ней помещены под 1351 и 1366 гг.) и в конечном итоге завершилась в пользу Казимира87. В 10-й книге хроники (1370-1409 гг.) Длугош сообщает об окончательном формировании польской системы господства над русскими землями и для него здесь ключевыми становятся вопросы коррекции отношений Польского королевства по «русскому вопросу» с Венгрией и Литвой. Историю борьбы за русские земли Польши и Венгрии польский историк описывает в двух фрагментах. Под 1377 г. в хронике сообщается о разделении русских земель и замков между венграми королем Польши и Венгрии Людовиком, намеревавшимся включить их в Венгерское королевство88. Под 1390 г. упоминается об изгнании венгров из русских замков и их возвращении в состав Польши в результате военной акции, которую организовала и возглавила королева Ядвига89. Отношения с Литвой в вопросах раздела сфер влияния на Руси описываются Длугошем в тесной взаимосвязи с реализацией планов заключения польско-литовской династической унии. Упоминая об условиях этого соглашения, автор хроники делает акцент на объединении с Польским королевством русских земель, находившихся под властью литовских князей. В частности, «Руссия» наряду с Литвой и Самогиттией упоминается как территория, которая «по праву наследственного титула» Владиславом Ягеллоном была «навечно приписана Польскому королевству» (terrasque Lithwanie, Samagittie et Russie... Regno Polonie perpetuo inscripsit)90. В разделе, посвященном заключению унии между Польшей и Литвой, Длугош также дает подробную историческую справку о происхождении литовского народа и эволюции его государственности, в составе которой мы находим также и реляции, касающиеся характера взаимоотношений Литвы и Руси91. В последующих разделах хроники русские земли рассматриваются как неотъемлемая часть Польши и Литвы, а населяющие их православные восточные славяне (Rutheni) в качестве подданных этих двух союзных государств. Кроме того, Длугош регулярно упоминает о русских либо как об участниках антипольских восстаний, либо как о союзниках, принимавших участие в войнах на стороне польско-литовского союза. Под 1406 и 1408 гг. в хронике впервые упоминается «московская земля» (terra Mosquitarum), а также московский князь Василий (Basilius dux Mosquiensis), в связи с двумя военными походами, предпринятыми против него литовским князем Александром Витовтом (Alexander Withaudus). Поход 1406 г. описан Длугошем очень лаконично92. Его историчность подтверждается польскими источниками, а также источниками ордена крестоносцев93. Реляция хрониста о повторной экспедиции литовского князя более пространна94, содержит «персональную» характеристику московского государя, указание на его родство с литовским князем (через брак с дочерью Витовта, которая Длугошем ошибочно названа Анастасией95), описание его земли, оценки состояния военного дела в Московском государстве. Польский хронист подробно описывает ход военных действий, акцентирует внимание на измене князя Свидригайло, перешедшего на сторону московского князя, однако вновь ошибается, неверно указывая район действия литовской армии (упоминается Ока вместо Угры). Источником сведений Длугоша в данном случае, по всей видимости, также были источники ордена крестоносцев, вероятнее всего переписка Великого магистра ордена с литовским князем96. По этим двум фрагментам становится очевидным строгое разграничение в хронике Длугоша «русской» и «московской» проблематики, поскольку историк никак не ассоциирует владения московского князя с Русью. 11-я книга (1410-1434 гг.) содержит два «русских» фрагмента: под 1426 г. Длугош помещает подробное описание похода Витовта на Псков97, а под 1428 г. - рассказ об «укрощении» новгородцев98. Оба рассказа позволяют получить представление о внешнеполитических устремлениях литовского князя, в том числе о его взаимоотношениях с соседями Литвы. Длугош скептически относится к псковичам и новгородцам (их характеристики преимущественно негативны), тогда как весьма скромные успехи литовцев в походах против Пскова и Новгорода польский историк скорее склонен относить на счет неблагоприятных природных условий и погоды, нежели объяснить их способностью противника оказать достойное сопротивление. В рассказах Длугоша очень много ярких деталей; повышенное внимание уделяется фигуре литовского князя, который, несмотря на продемонстрированную активность и воинственность, осуждается автором хроники за непоследовательность в принятии внешнеполитических решений. Наконец, согласно реляциям Длугоша в упомянутых фрагментах, русские (Rutheni) принимают участие в войне, как на стороне Литвы, так и на стороне Пскова и Новгорода. Длугош даже специально обращает на это внимание, упоминая о просьбе находившихся в составе литовского войска русских, обращенной к Витовту, отказаться от воинственных намерений в отношении родственных им по вере, обычаю и языку новгородцев (те же реляции мы встречаем и в отношении псковитян). Ценность свидетельств Длугоша о походах литовской армии на Псков и Новгород состоит, прежде всего, в том, что информацию об этих событиях историк, по всей видимости, получил непосредственно от самих участников экспедиций Витовта99. Реляции автора хроники не лишены ошибок. Польский исследователь А. Кияс, сопоставивший свидетельства Длугоша с новгородскими источниками, обратил внимание на неверность сообщения хрониста об осаде крепости Опочка (Oppoczka), указав, что она в то время входила в состав Псковской земли и на самом деле была осаждена войсками Витовта двумя годами раньше во время похода его армии на Псков в 1426 г.100 Заключительная 12-я книга хроники (1435-1480 гг.) содержит лишь один фрагмент, посвященный событиям, связанным с политическим возвышением Москвы. Под 1479 г. описаны важнейшие деяния московского князя Ивана: свержение татарского ига и подчинение Новгорода101. Длугош не просто констатирует факт освобождения Москвы от власти татар, но и приводит доказательства унизительности такой зависимости посредством описания ритуала приема в Москве татарских послов, сведения о котором он мог получить от очевидцев102. Польский историк позитивно оценивает свержение татарского ига, демонстрируя солидарность с московским государем, акцентирует дружественность его народа христианскому миру, тем самым противопоставляя всех христиан татарским «варварам»103. Такую трактовку событий польские комментаторы хроники Длугоша характеризуют как «наивную», обращая внимание на то обстоятельство, что в реальности отношения между отдельными татарскими государями и Москвой в описываемую эпоху были близки к союзническим и нередко обращались против Польши и Литвы104. Описание подчинения Новгорода Москве в хронике Длугоша представляет собой смесь достоверных сведений об этом событии с «фантазией и предрассудками, повторяемыми без какого бы то ни было критического отношения»105. Польский хронист помещает сообщение о присоединении Новгорода к владениям московского государя под 1479 г., но описывает события более раннего времени, произошедшие в периоде 1471 по 1477 г. Историк делает упор на богатстве новгородской земли и пренебрежении отношениями с ней литовских и польских государей, трактуя новгородские события как захват Москвой территории по праву принадлежавшей Литве и платившей дань литовскому князю47. Длугош акцентирует жестокость репрессий, примененных московским государем в отношении непокорных новгородцев, прежде всего купечества, а также масштабы вывезенных из города богатств106 107. В заключение польский историк дает собственную политическую оценку новгородским событиям (она излагается от имени польского короля Казимира), которая содержит рекомендации литовским князьям воздержаться от попытки путем войны с чрезмерно усилившимся московским государем вернуть потерянные территории, а также указание на «ненадежность» русских подданных Литвы, объясняемую Длугошем различиями в вероисповедании с поляками и литовцами108. Таков вклад Длугоша в формирование исторического образа славянского востока. Не только для современников, но и для последующих поколений польских историков его сочинение становится универсальным справочником - без его использования было немыслимо занятие историографической деятельностью, тогда как представленная на его страницах интерпретация русской истории для польской традиции исторических представлений следующего XVI в. становится своеобразной отправной точкой для последующего осмысления прошлого русских земель. Хроника Длугоша как феномен исторической мысли Польши вызывала интерес у ученых, представлявших различные отрасли гуманитарного знания109 и, в зависимости от методологических приоритетов того или иного исследователя, оценивалась по-разному. Мнения о достоинствах и недостатках историографического подхода Длугоша высказывали как его последователи — польские историки XVI и XVII вв. Мартин Кромер, Станислав Сарницкий, Симон Ста- ровольский, так и представители критической историографии нового и новейшего времени - биографы Длугоша110, а также историки литературы и историографы111 112. Оценки вклада Длугоша в развитие польской историографии в целом позитивны. Учеными разных эпох этот автор характеризовался как наиболее выдающийся польский историк средневековья (А. Ф. Граб- ский), его важнейшим достижением признавалось создание «национального исторического синтеза», заменившего устаревшую концепцию Винцентия Кадлубка (X. Барыч). Написанная Длугошем хроника удостаивалась весьма лестных эпитетов «самого зрелого плода польской литературы XV в.» (М. Плежя), «жемчужины исторической литературы», «живого свидетельства великолепнейшей эпохи политического и интеллектуального развития польского народа» (А. Семкович). По мнению Я. Домбровского, во времена Длугоша во всей Европе не было историка, способного с ним сравниться, а тем более превзойти, поскольку этот автор «определенно возвышался над поверхностными, стремящимися лишь к признанию, а не к правде, историографами гуманистического 103 покроя» . Главным преимуществом труда Длугоша исследователями признавалась его внутренняя эвристическая ценность, в том числе «содержательная полнота», масштабность охвата исторического материала, а также широкая эрудиция автора. Вместе с тем, представителями критической историографии некоторые особенности подхода Длугоша к описанию истории трактовались как недостатки. В частности, к числу изъянов историографического метода Длугоша чаще всего было принято относить произвольность в трактовке исторических событий, «избрание некритических средств для примирения противоречий», пристрастность в оценках, обусловленную политическими предпочтениями - приверженностью католической идеологии и полоноцентризму, небрежность в датах и именах. Немало претензий было высказано в отношении стиля изложения исторического материала. По мнению Л. Голембиовского, доказательством исторической правды в хронике Длугоша нередко служило «красноречие и стилистическая вычурность», нежели строгие факты113. М. Плежя отмечал литературную незрелость этого сочинения, охарактеризовав его как «оконченный, но не доведенный до совершенства труд» (dzieto zakonczone, ale nie wykonczone)114 115. Особенно негативно этот исследователь оценивал амплификации Длугоша, которые считал проявлением «ложного прагматизма», упрекая автора хроники в стремлении с их помощью спроецировать на прошлое модели политических и культурных отношений, характерные для современной 106 ему эпохи . Более всего интересующий нас вопрос специфики освещения Длу- гошем «чужой истории» привлек внимание исследователей его историографического наследия относительно недавно. Польский исследователь С. Солицкий, обратившийся к разработке данной темы, сетовал на то, что большинство исследователей историографического наследия Длугоша ограничивались упоминанием о наличии в его сочинении сведений по истории других стран, но при этом не интересовались целостной и синтетической трактовкой проблем истории соседей Польши в труде Длугоша, не предпринимали попыток глубокого изучения вопросов «хронологических и территориальное рамок его интереса к зарубежной истории, а также проблематики детального определения влияния специфики источников на исторический образ других стран»116. Стремясь отчасти восполнить этот пробел, С. Солицкий обращает внимание на причины обращения Длугоша к освещению зарубежной истории, в числе которых выделяет факт наличия в распоряжении историка источников по истории соседей Польши, а также желание «лучше понять и открыть множество подробностей истории Польши именно в сфере отношений с сопредельными странами». Именно этот подход, по мнению С. Со- лицкого, выделял Длугоша на фоне его предшественников, в работах которых «данные вопросы были представлены слишком лаконично и неясно, а кроме того, недоставало в них изложения прошлого Польши в контексте центральноевропейской истории»108. Проанализировав метод освещения зарубежной истории Длугошем, С. Солицкий приходит к выводу, что сведения иностранных источников, «соответствующим образом переработанные» польским историком, имели выраженную функциональную направленность, поскольку, с одной стороны, они были призваны способствовать нейтрализации нелицеприятных для поляков тенденций трактовки их собственной истории иноземными хронистами, а, с другой стороны, «создавали превосходный фон для обстоятельной презентации богатого прошлого Польши». Таким образом, «окончательной целью» труда Длугоша было создание им «своего собственного, соответствующим образом сориентированного образа зарубежной истории»109. Для ее достижения, по мнению С. Солицкого, Длугош не ограничивался прямыми «заимствованиями», но также прибегал к «перекройке» отдельных свидетельств, стилизации, произвольно изменял содержание определенных реляций, а также нередко компенсировал недостаток фактов вымыслом. «Русские» известия Длугоша привлекали внимание исследователей наряду с реляциями, касающимися истории других народов. Интерес к ним проявляли как отечественные, так и польские ученые. Следует отметить, что реляции Длугоша, касающиеся истории Руси, были известны уже патриархам российской историографии Нового времени - ссылки на его сочинение мы находим в трудах В. Н. Татищева и Н. М. Карамзина. Однако эти авторы ограничились лишь заимствованиями и не проявили особого интереса к особенностям суждений Длугоша о русской истории. Целенаправленное изучение представленной на страницах хроники Длугоша концепции истории Руси начинается лишь во второй половине XX в. Говоря о ее значении, ученые, как правило, обращали внимание на то обстоятельство, что во многом благодаря хронике Длугоша, впоследствии пересказанной его последователями Матвеем Меховием и Мартином Кромером, просвещенная Европа получила возможность ознакомиться «с историей, географией, бытом славянских народов, 110 с польским, литовским и русским государствами» . Одно из направлений в разработке данной темы было представлено работами А. Л. Хорошкевич, посвященными проблеме использования 108 Ibidem. 109 Ibid. S. 108. 110Лимонов Ю. А Польский хронист Ян Длугош о России... С. 263. Длугошем этногеографических и этнополитических терминов Руссия и Московия. По мнению исследовательницы, их применение, обусловленное специфическим для Польши восприятием этнического определения ruski и производного от него этнополитического термина Russia в качестве маркеров, обозначающих различные группы восточнославянского населения117, позволяет проследить эволюцию взглядов Длу- гоша о месте и значении России в период образования единого Русского государства118. В результате проведенной в указанном направлении работы, А. Л. Хорошкевич приходит к несколько спорному, с нашей точки зрения, выводу о «рационализме Длугоша... в политикоэтнографических взглядах на Россию», основанном, в свою очередь, на приписываемых ему рационалистических критериях родства восточноевропейских народов119. Вопросы складывания историко-культурного стереотипа восприятия русских и политических мотивов его актуализации в сочинении Длугоша были затронуты в исследованиях польских ученых Е. Клочовского120, С. Гавласа121 и А. Гейштора122. Первые два исследователя обратили внимание на обусловленность негативных представлений поляков о восточных соседях, объясняя эти процессы, прежде всего, культурно-религиозными различиями двух народов и постоянными конфликтами, обострявшими двусторонние польско-русские отношения. А. Гейштор охарактеризовал представленную на страницах хроники Длугоша концепциюрусской истории как кульминацию «историографической актуализации Руси», обусловленную ее вхождением в состав Ягеллонских государств - Польши и Литвы, рассматривал ее в качестве феномена, порожденного особым политическим и историческим сознанием польских элит123. По мнению А. Гейштора, в мышлении и восприятии польского господствующего класса именно Длугошем «определенно создан основной стереотип русского соседа», а также образ Руси, основанный на «видении Польши XV в., помещенный в широкий контекст прошлого и настоящего Центрально-Восточной Европы». В числе основных «порицаемых недостатков» русских, акцентированных Длугошем, А. Гейштор выделяет «схизматическую» религиозную ориентацию, «отделенность от Европы и католической Польши своей верой и обычаем», а также развращенность русского народа, его приверженность «звериным обычаям», «содомскому греху» и т. д. В то же время, по мнению этого автора, Длугош не испытывал к русским «открытой вражды», характерной для его представлений о язычниках. Вместе с тем, А. Гейштор признает также наличие «светлых сторон» в восприятии Руси Длугошем - в частности, характеризует нашедший отражение в хронике стереотип богатства русских земель в качестве важного элемента их исторического образа124*. Попытка определить место Руси и «русских» в историко-политической концепции Длугоша также была предпринята Б. Н. Флорей, который рассматривал оценки ключевых событий в истории Руси и русско-польских отношений в качестве важной составляющей экспансионистской внешнеполитической программы господствующего класса польского государства. В работах Б. Н. Флори Длугош охарактеризован как «горячий приверженец» такой программы, стремившийся любыми способами подчеркнуть исторические права своей страны на русские земли. На конкретных примерах исследователь доказывает, что именно в труде Длугоша «получила свое завершение и оформление своеобразная имперская идеология, начало которой положил в польской исторической традиции Винцентий Кадлубек»125. По мнению Б. Н. Флори, Длугош на страницах своей хроники всеми силами стремился добиться эффекта «тенденциозного преувеличения» польского влияния на Руси путем дополнения известий русских и польских источников с помощью вымышленных рассказов, содержавших аргументы, позволявших «дать историческое обоснование присоединения древнерусских земель к Польскому королевству как акта восстанавливающего древнюю связь между отдельными частями некогда единого народа»1"0. Б. Н. Флоря обратил внимание и на тот факт, что «вымышленные исторические примеры» Длугоша также сыграли огромную роль для усиления этноконфессионального противопоставления русских и поляков126 127. Мнениям А. Гейштора и Б. Н. Флори, пытавшихся раскрыть политические мотивы формирования исторического образа Руси в глазах польских элит через хронику Длугоша, во многом близки выводы белорусской исследовательницы А. Семянчук, которая также обратила внимание на неоднозначное отношение польского хрониста к современным ему политическим процессам в Восточной Европе и, прежде всего, к наметившемуся сближению Польши и Литвы, владевшей большей частью русских земель. А. Семянчук приходит к выводу о том, что Длугош, будучи противником самой идеи приглашения на польский трон литовской династии, выразил на страницах своей хроники через исторические аналогии ключевые тезисы альтернативной внешнеполитической программы, «сконструировал гипотезу объяснения политического союза, заключенного между Польшей и Великим княжеством Литовским». Посредством создания негативного образа восточных соседей Польши в своей хронике Длугош, по мнению А. Семянчук, «экстраполировал свою неприязнь на более поздние времена», всячески старался подчеркнуть «пассивную роль восточных регионов», которые, вслед за Винцентием Кадлубком, рассматривал не в качестве равного партнера в отношениях с Польшей, а как «плацдарм для дальнейшего распространения политического влияния Польского королевства на Восток»128. Особенностям формирования и структурным элементам исторического образа Руси в хронике Длугоша уделила внимание в своих работах Н. И. Щавелева, высказавшая мнение, что хотя данный автор и «стремился к максимальной объективности и прилагал усилия к беспристрастной передаче имевшихся у него источников» история русских земель в его сочинении «оценивается с позиции католического каноника XV в., все сочинение которого глубоко пронизано любовью к своему народу»129 130. Отношение к русским соседям, по мнению Н. И. Щавелевой, Длугош выражает, «может быть, не желая того, в отдельных словах, кратких замечаниях, морализаторских поучениях», которые большей частью призваны акцентировать их негативные качества, что, с ее точки зрения, естественно для «патриотического» подхода к описанию истории. Исследовательница приходит к выводу о том, что «задачей историка было доказать мнимую исконную принадлежность западных русских областей (как, впрочем, и всей Руси) к Польше», чему служили «настойчивые напоминания о том, что земля русских была под властью польских князей», позволявшие объяснить частые русско-польские столкновения. Основой исторической концепции Длугоша Н. И. Щавелева считает убежденность этого историка в том, что на протяжении всей истории двусторонних отношений «русские выходили из повиновения, жаждали свободы, а польские войска были вынуждены восстанавливать status quo» . К сожалению, не столь многочисленны исследования, посвященные представлениям Длугоша об отдельных проблемах восточнославянской истории. Отчасти эта проблематика изучена Н. И. Щавелевой в работах по истории русско-польских матримониальных связей131 и знакомящих с образом Романа Галицкого в пространстве исторической памяти русских и поляков132. Следует также отметить работы А. Кияса, посвященные представлениям Длугоша об отдельных регионах Руси - новгородских и московских землях133. Несмотря на результативность и немалое количество проведенных исследований, мы также можем указать на значительные пробелы в изучении представлений Я на Длугоша о русской истории. Прежде всего, недостает специального исследования его концепции истории Руси и польско-русских отношений, которая обладала выраженной функциональностью в сфере идеологии польского государства и оказала огромное влияние, как на сферу практической политики, так и на дальнейшее развитие представлений польских интеллектуалов о славянском востоке. Между тем, значение предложенного Длугошем «шаблона) толкования многовековой истории взаимоотношений поляков с их восточными соседями трудно переоценить - его концепция оказалась весьма востребованной не только в период господства «конфронтационной» парадигмы во взаимоотношениях Польши с Русью, но и сохранила свою актуальность в XVI в., а также в последующие эпохи. Именно этой востребованностью мы можем объяснить проявившуюся в дальнейшем стойкую приверженность большинства последователей Длугоша не только представленному в его сочинении фактическому материалу, но и дискриминационным - в отношении восточных славян - идеологическим «клише» и этнополитическим стереотипам, характерным для этого автора.