Рассмотрение государства как постоянно воспроизводимого результата воспроизводственной деятельности, опирающейся на исторически сложившуюся противоречивую, неоднозначную культурную программу, означает, что для анализа путей развития государства его отношение с культурой является узловым. Государство возникло как попытка ответить на дезорганизацию возникающего большого общества собиранием нарастающего социокультурного разнообразия, множества элементов в некоторое организованное единство. Формирование государственности не только результат нарастания сложности проблем, но и предпосылка их нового витка, ответом на который должны были стать более эффективные решения, формирование более глубоких и широких смыслов, что в свою очередь требовало нарастающего потока инноваций, все более сложных механизмов, порождающих соответствующую культуру, знания. Это приводило к определенному парадоксу государства. Для того чтобы предотвратить рост дезорганизации, государство должно парализовать рост разнообразия, снижать его уровень. Но подобные действия в свою очередь приводят к снижению возможности принимать эффективные решения, что в свою очередь угрожает повышением дезорганизации, ростом различного рода опасностей. Парадокс государства, следовательно, заключается в том, что оно существует в логическом поле между двумя гибельными для него полюсами. Один полюс дезорганизации — конфликты между частями и целым, между частями, несущими нарастающее разнообразие. Другой полюс дезорганизации — отставание способности выносить эффективные решения в результате недостатка творческих инноваций, их разнообразия. Государство существует, лишь находя путь между Сциллой и Харибдой этих полюсов. Государство, которое не может удержаться между этими полюсами, входит в зону повышенной дезорганизации, что уфожает ему катастрофой. Проблема вхождения государства в это опасное состояние не может быть с достаточной полнотой описана на языке политологии, которая акцентирует внимание на отношениях между фуппами в связи и по поводу их влияния на власть, их способности занять в ней господствующее положение, формировать или разрушать власть в логическом поле между консенсусом и конфронтацией. Со времен Аристотеля политика рассматривалась как общение людей с точки зрения совместного решения общих дел, понимаемых как дела государства. Позднее это понимание обогатилось рассмотрением отношения государства к обществу, государств друг к другу. Однако задача выявления граничных условий существования государства, его возможностей находиться в этом диапазоне, как и его способности к расширению, требует вторжения человеческого познания в еще один пласт человеческой реальности. Необходимо рассмотреть эти процессы и с точки зрения способ ности людей, групп своими решениями, формируемыми смыслами создавать и реализовывать такую программу воспрои зводства жизни, которая была бы достаточно эффективной, функциональной, удерживала бы дезорганизацию в приемлемых рамках. Решение этой задачи требует анализа сложившихся групп, сообществ, личностей через призму программ воспроизводства, которые лежат в основе деятельности каждой из них. Программы должны оцениваться с точки зрения эффективности, способности быть основой воспроизводственной деятельности соответствующего субъекта, способности обеспечивать сохранение существования, развития. Для решения этой задачи недостаточны культурологические методы, которые могут быть использованы для анализа субкультур групп, как воплощающих государственную власть, так и претендующих на нее. Необходима фиксация внимания исследователя на способности интересующего нас субъекта формировать, реализовывать все более эффективную культуру, критиковать исторически сложившиеся ее формы под углом зрения эффективности их программы воспроизводства государства, общества в целом. Для анализа этой специфической сферы реальности необходима социокультурная методология. Социокультурная методология исходит из того, что любое решение принимается в некотором напряженном логическом поле между, с одной стороны, полюсом неэффективности, угрожающей субъекту, ростом дезорганизации свыше приемлемой меры и, с другой стороны, полюсом достаточной эффективности решения, приводящей к сдерживанию роста дезорганизации, а возможно, и к ее уменьшению. Проблема заключается в том, чтобы определить, в какой степени исторически сложившаяся (суб)культура групп или группы, принимающей основополагающие для государства решения, соответствует требованию достаточной эффективности. Культура любого субъекта формируется через освоение сложившейся культуры. Освоение, будучи превращением внешней для субъекта культуры в содержание личностной культуры, субкультуры группы, содержание сознания и деятельности, обогащает субъекта опытом, накопленным многими поколениями. Важнейший элемент осваиваемого опыта — обретение заложенного в культуре внутреннего ценностного напряжения, его вектора. В дуальной оппозиции сложившейся (суб)культуры заложена конструктивная напряженность, освоение которой субъектом превращает ее в напряженность самого субъекта, содержание его воспроизводственной деятельности. В каждом конкретном случае она облечена в формы соответствующей культуры. Это может быть абстрактное стремление уйти от полюса, оцениваемого как зло, и приобщиться к полюсу, трактуемому как добро. В качестве зла может выступать соседняя этническая группа, собственное государство, вчерашний тотем, обернувшийся антитотемом, вчерашний харизматический лидер, собственная беспомощность, поломки в технике и т.д. В качестве добра может выступать противоположность некоторой интерпретации зла — собственная этническая группа, догосударственная жизнь, новый тотем, новый вождь и т.д. Вектор конструктивной напряженности может быть нацелен на большой город, некоторый идеал сытой жизни, богатства и вообще на что угодно, включая утопию. Анализ (суб)культуры — лишь предпосылка рассмотрения ее места в социокультурном механизме воспроизводственной деятельности соответствующего субъекта. Для перехода от культуроло гического рассмотрения к анализу общественных процессов государства в самих его основах необходимо совершить теоретический прыжок. Необходимо осознать, что дуальная оппозиция, несущая конструктивную напряженность, является одновременно организационно-функциональным элементом соответствующего субъекта, сообщества. Иначе говоря, оппозиция, присущая ей конструктивная напряженность наличествуют не только в культуре, но и в соответствующем (со)обществе. Нельзя забывать, что (суб)культура — это программа, по которой человек воспроизводит (со)общество, свои отношения. Существует не только проблема содержания культуры, не только проблема освоения ее личностью (что является как культурологической, так и психологической проблемой), но и проблема устройства общества. Эта вторая проблема может рассматриваться как социологическая в широком смысле слова. И социология в данном случае должна интерпретироваться как наука, основанная на анализе противоречивого единства социальных и культурных процессов, как наука, предметом которой является динамика социокультурных процессов, ее механизмы. Социальное должно рассматриваться как сложная реализация людьми конкретной воспроизводственной программы, включая и ее критику. Воспроизводство нацелено на реализацию способности людей воспроизводить противоречивое единство своей культуры и отношений. Оно включает принятие эффективных решений, формирование соответствующих смыслов. Отсюда вывод: эффективно воспроизводить себя может лишь такой субъект, субъекг-сообщество, чья система отношений, социальная организация соответствуют в определенных границах задаче принятия эффективных решений. Одновременно не менее важно и то, что для эффективного решения необходима не только культурная программа, достаточная способность субъекта ее освоить, положить в основу деятельности, но и способность людей свести к минимуму возможность конфликта программы с уже сложившимися отношениями в обществе. Это может породить потоки дезорганизации, социокультурное противоречие, раскол. Отсюда необходимость осознания, что эффективное решение, эффективное воспроизводство в конечном итоге определяются способностью людей преодолевать это несоответствие, противоречие, раскол. Парадокс государства неизбежно привел бы к гибели любое конкретное государство, что достаточно часто и происходило в истории, не обладай люди способностью этот парадокс преодо левать. В обществе развивается способность критики исторически сложившейся (суб)культуры, присущей ей программы. В разных культурах по-разному существует способность развивать соответствующие ценности, сложившиеся организационные формы принятия решений. Важнейшим результатом критики должно быть формирование предпосылок более эффективных решений. Здесь нет никакой заданное™ — это может и не произойти. Повышение эффективности зависит от напряженного активного стремления к этому соответствующих людей, от попыток реализовать соответствующие ценности. Повышение эффективности решений зависит от формирования организационных форм принятия решений, от формирования смыслов, на основе которых можно было бы преодолевать несоответствие, противоречие между реальной сложностью проблем и способностью их разрешать. Реализация любого уровня способности людей принимать решения определенной эффективности коррелируется с соответствующими типами отношений людей, точнее со способностью формировать эти отношения. По сути дела, государство как организация большого общества и является устойчивой системой отношений, специализированной на принятии решений на ряде уровней. Без этого государство не может преодолевать постоянно возникающее несоответствие между исторически сложившейся культурой, заложенной в ней программой, и отношениями в обществе, что и порождает потоки дезорганизации. Критическая деятельность, нацеленная на повышение эффективности решений, требует поддерживать соответствие между сложностью принимаемых решений и необходимым для этого потоком инноваций. Нарушение соответствия угрожает приблизить государство к порогу его существования. Способность решения этой задачи может рассматриваться как способность людей к конструктивной критике своего ранее сложившегося опыта, сегодня уже недостаточного. Способность общества, государства сохранять себя в опасном, изменчивом мире можно рассматривать как способность воспроизводить себя, наращивая элемент конструктивной критики. Эту проблему через бесчисленные пробы и катастрофические ошибки человечество постепенно решало, доказательством чего является существование государственности. Накопленный опыт и представляет основу для постоянного совершенствования государственных решений. В наиболее общем виде механизм критики сложившейся культуры заключен в диалоге как форме существования мысли. Мысль, по сути, диалогична, она может существовать лишь изменяясь, проникаясь другой мыслью. Не касаясь логики этого процесса, обратим внимание на то, что диалог в обществе, государстве — определенный тип организационных отношений, форма организации общества, соответствующая уровню сложности необходимых для него решений. Государство может существовать лишь в случае, если воплощает культурную и организационную форму диалога, той его формы, которая соответствует сложности возникающих проблем на соответствующем этапе. Здесь со всей остротой и возникает упомянутая выше возможность несоответствия, противоречия, раскола между культурой и организационными формами, что есть не что иное, как противоречие между диалогическим культурным потенциалом личности и организационными формами диалога. Судьба государства определяется способностью людей преодолевать раскол, формировать эффективный социокультурный механизм диалога в противоречивом единстве его культурного содержания и организационных форм. Способность критики исторически сложившихся программ воспроизводственной деятельности также постепенно приобретает свои организационные формы, составляющие неотъемлемую часть организации управления государством. Важнейшая из них еще в глубокой древности выражалась в двойственности власти, существовании двух вождей, князей, царей. Не следует забывать, что догосударственная культура человечества носила мифологический характер, важнейшее место в ней занимал дуальный миф. Дуальные оппозиции как элемент культуры вместе с тем составляют неотъемлемый аспект любой культурной программы, повседневно реализуемой через воспроизводственную деятельность людей. Важнейшим их проявлением явилось формирование, если говорить о догосударственной истории, повсеместно существовавшей дуально-родовой организации общества, делившей, в частности, племя на две части с дальнейшими двучленными подразделениями. Древнюю мифологию практически можно рассматривать как программу дуально организованного общества, его управления. Это выражалось в развитии представлений о братьях-близнецах, сопричастных друг другу, помогающих друг другу. Представления такого рода как элемент программы воспроизводства общества воплощались, в частности, в том, что сообществом управляли два вождя. Дуальность была чревата троичностью, где третий элемент воплощал единство общества и единство принятого, подлежащего воплощению решения. В древнекитайской «Книге Перемен» («Ицзин») предполагалось: чтобы избежать хаоса, «двоица», которая ассоциировалась с распрей, должна быть заменена единосущной «троицей». Этот переход как бы возвращал к единому, нерасчлененному синкретизму. Где нет расчлененности, отсутствуют раздоры, распад, дезорганизация. Слабая изученность проблемы на российском материале объясняется господством довольно распространенной иллюзии, будто бы история государства в России есть по сути история его авторитарных форм. Необходимость дуализма власти заключалась в том, что он в идеале обеспечивает двойную интерпретацию важных решений, ограничение возможности принимать решения на основе простой экстраполяции старых решений, стереотипов, заложенных в сложившейся программе, на новую ситуацию. Существование двух центров власти открывало путь диалогу, существование двух версий решений — их взаимной критике. Это создавало возможность ограниченных инноваций для более эффективного решения, хотя и в определенных рамках. Возникновениё однозначного решения в этой ситуации могло достигаться тем, что реального равенства не было. Собственно, и в некоторых мифах один из героев дуалистического мифа был подчиненным другому. Жизнь Древней Руси пронизана этим организационным и культурным дуализмом, например «дружинных и городских центров». Можно предположить, что такими парами были князья Аскольд и Дир, Олег и Игорь. Соправительство киевских князей существовало вплоть до XI—XII вв. Архаичная двойственность власти, однако, порождала опасность дезорганизации. Общество не находило такой организационной формы, которая бы, с одной стороны, удержала организационную дуальность в ее непосредственности, а с другой — избежала опасности дезорганизации. На практике это порождало стремление сдвигать организационные формы к авторитаризму, монологу. В большом обществе стремление обеспечить интеграцию усиливало потребность в быстром однозначном решении, объединяющем как можно больше разнообразных групп в едином действии. Постепенно это привело к важным организационным изменениям — породило в России единовластие, самодержавие. Разумеется, с его возникновением критика не исчезла. Существовали и иные институты, несущие критику, например Боярская Дума. В свете поставленной проблемы важно обратить внимание на то, как проявляется в истории связь между усилением сложности подлежащих разрешению проблем и изменением организации государственного управления, как изменяются институты диалога. Усложнение проблем в большом обществе приводит к исчезновению двойственности высшей власти и развитию самодержавия. В истории прослеживается тенденция усиления авторитаризма как ответа на возрастание многообразия. Однако существует и противоположная тенденция — чем сложнее проблемы общества, подлежащие неукоснительному повседневному разрешению, тем более сложным, мощным становился механизм принятия решения. Существует закон, сформулированный в кибернетике, указывающий на существование ограничения управляющей системы принимать решения пропускной способностью канала информации, канала передачи разнообразия. Очевидно, рост сложности проблем требует от государства расширения возможности обобщать, осмыслять возрастающее разнообразие. Противоположная направленность этих процессов создает, усиливает парадокс государственности, несоответствие между интеграционной функцией государства в большом обществе и необходимостью в ответ на возрастающую сложность повышать эффективность принимаемых решений. Опыт мировой истории показывает, как можно разрешить это по сути разрушительное противоречие, какими могут быть последствия для тех стран и народов, которые его не смогли разрешить. Этот опыт свидетельствует: возникновение большого общества сопровождается сильной тенденцией к авторитаризму, что приводило к созданию могучих деспотических государств, тирании, кровавых диктаторских режимов. Такие государства отличались разной степенью агрессивности вплоть до практики массового истребления покоренных народов. «Детство» государственности до сих пор окрашивает наши представления о государстве в весьма мизантропические, даже пессимистические тона, давая пищу догосу- дарственным и антигосударственным идеологиям. Элементарная справедливость требует признать, что специфика этих государств была ответом на вызов истории, в основе которого лежала массовая народная культура, сформировавшаяся в условиях догосударственной жизни. Это приводило к тому, что для разрешения внутренних конфликтов применялась программа деятельности, отвечающая архаичным условиям противостояния локального «Мы — люди» враждебным сообществам нелюдей. По отношению к ним геноцид в соответствующих культурах был естествен как крайняя форма проявления противостояния локального мира своему окружению. Опыт истории показывает: рост сложности одновременно стимулирует ослабление деспотизма — истребление побежденных стало замещаться депортацией. Государство пыталось повышать эффективность решений, развивать диалог, создавая для этого определенные формы, внося изменения в существующие институты, включая их в тело государства. Возникновение либеральной суперцивилизации означало превращение именно этой линии развития государства в господствующую. Хотя она периодически прерывалась, обращалась вспять частью общества, тяготеющей к прошлым, подчас архаичным, ценностям. Важнейшим проявлением таких попыток было установление господства фашизма как стремления соединить архаичные племенные программы в большом обществе с сохранением определенных ценностей либеральной цивилизации, прежде всего технологии. И все же, несмотря на эти попытки повернуть вспять, в мире преобладает тенденция отступления авторитаризма. Он освобождает место демократии, либеральной культуре, соответствующим им программам деятельности. В основе этого лежит то, что с определенного уровня сложности общества реальная возможность повышать эффективность государственных решений возникает лишь на основе возрастания значимости, глубины либеральной культуры. Переход от господства авторитаризма к господству либеральных, демократических ценностей возможен не как результат прямой конфронтации с авторитаризмом, результат его реорганизаций, административных манипуляций, но лишь через формирование соответствующих либеральных программ, на основе которых формируются диалогические организационные формы. Было бы ошибкой рассматривать этот процесс как ослабление авторитарных форм управления, рост локализма, т.е. распад целого на локальные изолированные миры, как децентрализацию. Это заблуждение лежит в основе столь же ошибочного понимания в России демократии и либерализма. Оно имеет исторические корни. Государство в России формировалось в условиях острой недостаточности массового стремления и желания его повседневно воспроизводить, в условиях значительного влияния локализма. Локализм имеет лишь внешнее сходство с децентрализацией. Реальная организационная децентрализация компенсируется ростом конструктивной культурной интеграции. В противоположность этому процессу локализм есть административная децентрализация при крайней слабости и, возможно, дальнейшем ослаблении культурной интеграции целого. Опыт мировой истории дает возможность понять существо этого различия. «Политическая децентрализация, как и феодализация, сама по себе в условиях восточных обществ не рождает новых социальных тенденций, так что дестабилизация в этом случае сводится лишь к политическому ослаблению, к развалу государства на части. Рано или поздно децентрализация преодолевается за счет действия центростремительных факторов, и на смену феодальным княжествам или децентрализованным региональным объединениям типа номов вновь приходит эффективная центральная власть»1. Этот процесс не имеет ничего общего с развитием демократии. Парадокс государства преодолевается тем, что на усложнение проблем общество отвечает совершенствованием государства, механизма принятия решений, соответствующим развитием культуры, организационных форм. Стремление избавиться от дезорганизации посредством прямого подавления разнообразия постепенно замещается расширением наращивания конструктивной критики, способностью формировать все более совершенные программы воспроизводства, создавать более глубокие и широкие культурные основы принятия решений, новых смыслов. Процесс — не плавная кривая, он не обязательный результат развития и подчас сопровождается достаточно мощными попытками повернуть вспять. Этот процесс, по сути, совпадает с развитием диалога, его логики. Формы этого процесса можно рассматривать в логическом поле между полюсом отрицания диалога, господством тоталитарного монолога и полюсом развитых форм диалога, воплощающих высшую способность людей нести нравственную ответственность за себя. Государство может существовать, не изменяясь лишь в обществе, где не происходит существенного усложнения или упрощения, где идет успешная борьба с ростом сложности посредством уравнительности, жесткого противостояния сравнительно ограниченному потоку инноваций. Если поток инноваций существен, государство не в состоянии ему противостоять, оно в конечном итоге, если не развалится, будет адаптироваться к нему. Для людей лучше, чтобы это происходило плавно, эволюцион- но, а не через катастрофы, ведущие к гибели значительной части населения, массовому озверению во имя утопических целей, разрушению культуры, высших ценностей. Катастрофические разрушения государства не являются обязательными. Общественная динамика теоретически возможна без них. Но это лишь в том случае, если общество находит новые формы интеграции на основе способности и стремления вырабатывать качественно новые решения, новые смыслы, формировать новые пласты культуры и на их основе изменять государство. Люди могут спасти себя от массового избиения, выходя на новые уровни диалога, формируя новые смыслы. Здесь всего лишь возможность, а не заданная извне необходимость. Здесь нет автоматизма, предзаданности. Конкретное содержание этого процесса определяется наработанным культурным багажом, включающим способность выхода за рамки исторически сложившихся культуры и форм отношений. Такой процесс всегда опирается на бесконечное разнообразие общения людей и связей с другими культурами. Развитие государства в России сталкивалось с мощными пластами догосударственной локалистской культуры, в моменты кризиса резко активизирующейся. Влияние архаики, ее программ воспроизводства на государство обусловило отставание его способности своевременно повышать эффективность решений. Мощь архаичных пластов культуры приводила к тому, что государство в поисках выхода периодически пыталось вернуться к синкретизму, опираться на догосударственные культурные пласты. Попытка повышать эффективность решений была ориентирована в этом случае на локалистскую культуру, способную быть основой относительно простых решений в относительно простых условиях. Такая попытка делалась на основе культуры, противостоящей специализации и дифференциации, самому факту выделения государства из общества. Российская государственность, как, впрочем, и любая другая, формировалась в столкновении противоборствующих тенденций. Одна — сформировать социокультурные механизмы, повышающие эффективность решений, медленное формирование культурных и организационных основ диалога. Другая — вернуться назад, к синкретизму, обращаясь к догосударственным формам культуры. В разных странах возникало бесконечное разнообразие сочетаний этих процессов, что делало развитие каждого государства уникальным. В этом разнообразии, однако, уникальность государственности России заключалась в том, что два процесса слишком далеко отстояли друг от друга, а это снижало возможность их взаимопроникновения. В результате развились общество и государство, отличные от западных. На Западе формировалось общество, которое постепенно превратило поиск адекватных форм диалога в свою задачу. Упрощенно различие можно представить как смещение развития западной государственности по отношению к российской к полюсу, который несет новые программы, связанные с новыми условиями, средствами, целями. Важнейшей формой этой специфики было культурное, организационное разделение государства и церкви, что можно рассматривать как отделение административно-государственной жизни от жизни духа, важнейший шаг ухода от синкретизма. Одно это означало, что в обществе возникла конструктивная напряженность между жизнью власти и жизнью духа, сферой, где общество концентрировало свою духовную активность. Следовательно, между властью и духом в обществе возникла достаточно мощная конструктивная напряженность. Человек, попавший в поле между этими социокультурными полярностями (а полем было все общество), должен был, решая повседневные задачи, одновременно решать фундаментальную проблему выбора между двумя рядами ценностей. Человек, осваивая культуру общества, осваивал и эту дуальную оппозицию, превращал ее в напряжение личностной культуры. Такой человек содержанием личностной культуры, а следовательно, и программой своей деятельности, принципиально отличался от человека, в чьем обществе такая оппозиция не сформировалась. Для человека, освоившего дуальную оппозицию, за каждым из полюсов стояли свои авторитеты, разные аспекты собственной жизни. Такая охватывающая общество дуальная оппозиция, будучи освоена личностью, формировала проблемное мышление в связи и по поводу повседневно решаемых вопросов, открывала путь развитию способности принимать все более масштабные, ответственные решения. Мощь напряженности между властью и духом, захватывающей каждую личность, провоцировала не только борьбу, подчас вооруженную, между церковью и государством, но и их динамичное взаимопроникновение, взаи- мокритику. Именно она стала движущей силой динамики как государства, в которое проникал критический дух церкви, так и церкви, проникающейся критическим по отношению к ней духом государства. Иначе говоря, формировался мощный, захватывающий личность, общество, диалог. Он приобретал институциональные формы, которые подвергались критике. Этот процесс в конечном итоге вел к ограничению авторитаризма. Активизирующаяся мысль, стремящаяся критически осмыслить мир не только в его повседневных формах, но и во всеобщих формах, раскрывающих основополагающие смыслы человеческого существования, постепенно выходила в этом обществе из-под власти авторитаризма. При этом в диалог о высших ценностях вовлекалась возрастающая часть общества. Такая идеализированная модель развития западного общества привела к мощному нарастанию диалога. В России развитие авторитаризма до последнего времени не переходило в следующую стадию, не шло по пути формирования двоецентрия, легального содержательного диалога между властью и церковью. Стремление к нему не возникало ни у государства, ни у церкви. Попытки церкви утвердить независимость от государства при Никоне получили формы последнего утвердить господство над государством, установить иную форму самодержавия. На протяжении большей части истории России ограниченный диалог шел в основном между двумя формами вечевого идеала. На Западе на первый план вышла оппозиция власти и церкви. Мощное стремление общества вернуться к синкретизму делает оправданным использование для описания всего, что связано с государством, понятия медиатор. Стремление государственной власти в России установить твердое организационное единство всего общества, его значимой части осуществлялось через включение в административное тело государства различных сообществ. Тем самым делалась попытка ограничить, парализовать независимые центры управления, подчинить их своим решениям, подчинить себе всю массу людей, которая находилась под влиянием этих организаций. Медиатор — не государство в современном смысле слова. Это далеко зашедшая нерас- члененность государства и общества, которая может стать основой мощной попытки возврата к синкретизму. Медиатор может быть первозданной нерасчлененностью, которая развивается при первых шагах спонтанного вычленения государства. Но медиатор может быть и результатом попытки синкретически слить, растворить друг в друге то, что уже оказывалось исторически расчлененным. Одним из важнейших примеров стремления к синкретиза- ции является процесс подчинения церкви государству, втягивание ее внутрь государства для обеспечения единства, тождества, неразличимости организации и культуры медиатора, преодоления самой возможности дезорганизующего противоречия, раскола между ними. Уже в принципе старца Филофея «Москва — Третий Рим» содержалась идея слитности православия и государственной власти. Институт патриаршества, учрежденный в 1589 г., как тяжелая могильная плита придавил Церковь, которая оказалась «даже не в плену у государства — она составляла с ним один, закованный в сакральный быт, мир»2. Подчинение церкви государству в конечном итоге способствовало, сделало неизбежным паралич мысли в рамках церкви. Мысль могла (если могла) развиваться лишь вне церкви, и вместе с тем вне и независимо от государства, у так называемых «богословов в пиджаках», к которым принадлежали многие умы России. Презрительное название применялось некоторыми богословами в рясах, которые, видимо, полагали, что форма одежды, как и ритуальный наряд древних язычников, дает им преимущество в приобщении к высшим ценностям. В этой ситуации утвердился принцип, что «Власть действительно Русский бог» и для церкви. Процесс синкретизации имел много последствий. Он дал ограниченный выигрыш государству, включая в его тело силы, идущие за церковью. Но одновременно он порождал раскол в самой церкви, где не все были согласны с происходящим. В такой ситуации раскольники автоматически откалывались и от государства. Государство втягивалось во внутри церковные конфликты (как оно втягивалось и во внутриобщинные, внутрисемейные конфликты), что неизбежно ослабляло его. Тем самым ослаблялась независимая мысль, возможность поиска конструктивных инноваций, что рано или поздно могло само по себе стать угрожающим фактором, снижающим способность общества отвечать на вызовы истории. Это значило, что в обществе не сложилась конструктивная напряженность между властью и духом. Тем самым не сложился достаточно эффективный институт взаимной критики государства и духа, способствующий эффективности государства, ответственному развитию духа. Тем самым государство лишалось реальной творческой мысли, а церковь — самостоятельной ответственности за мирскую жизнь. Слабость диалога способствует воспроизводству псевдосинкрети- ческих ценностей, в большом обществе в значительной степени неадекватных синкретизму прошлого и глубоко эрозированных. Это стимулировало страх перед ответственностью, выходящей за ограду соответствующего сообщества, противостояло накоплению знаний членами этого сообщества о жизненно важных функциях общества как целого, стимулировало существование иллюзорного представления, идущего от архаики, будто функция моего локального мира и есть всеобщая функция мира. В этой связи характерно современное положение православной церкви, которая еще никогда не была столь свободна, не находилась в столь благоприятных условиях. Тем не менее она оказывается неспособной занять свое место в диалоге с государством, пытается синкретически слиться с ним. «Православная церковь вдруг сама пошла на сближение с государством, решая все свои вопросы не самостоятельно, а в тесном взаимодействии с высокими государственными чиновниками и государственными структурами. Православная конфессия все более открыто начинает претендовать на роль официальной — государственной религии»151. Отказ от формирования в стране диалога власти и духа в масштабах основной конфессии угрожает застоем и общей дезорганизацией государственному самосознанию. Этот отказ угрожает и церкви, которая поразительно далека рт попыток искать ответы на мирские проблемы и одновременно парадоксальным образом пытается заменить обанкротившуюся марксистскую идеологию на православную. Если элементы диалога и существуют, то они направлены на восстановление синкретизма власти и жизни духа в той степени, в какой эта жизнь существует в православной церкви. Стремление российского общества вернуться к синкретизму достигло высшей точки в большевистском движении. Ленин создал специфическую теорию, в этом пункте, кстати, не имеющую ничего общего с марксизмом. Стремление к синкретизму прибрело форму попыток втянуть в медиатор все общество без остатка. Сдвиг к синкретизму общества, возглавляемого большевиками, выглядел бы величайшей загадкой, если расценивать большевистское движение как приверженное теории, выросшей на Западе, как ориентированной на развитие, прогресс, на рабочий класс, который в глазах большевиков вел к более развитым, прогрессивным формам жизни. Придя к власти, большевики почувствовали, что их понесла мощная волна архаизации общества. Она сокрушила старую государственность, вынудила большевиков опереться на эту волну как основную энергетическую силу общества. Как политики большевики сумели оседлать на какое-то время эту волну, но столкнулись с неразрешимой проблемой. Архаизация несла догосударственные ценности. Даже в ослабленной форме, даже испытавшие давление утилитаризма, они не могли служить основой организованного, упорядоченного общества, способного сделать эффективность предметом озабоченности. Из этой проблемы большевизм не нашел выхода, передав ее решение постсоветскому обществу. Российское общество, следовательно, искало выход из парадокса государственности в двух противоположных, исключающих направлениях. Конфронтация не перерастала в диалог, а приобретала характер раскола с крайне низким уровнем взаимопроникновения полюсов расколотого общества. Каждая сторона не всегда пыталась истребить представителей другой стороны. Но подобные крайности возникали периодически. В относительно спокойные времена это выражалось в том, что каждая из расколотых сторон была мало озабочена воспроизводством противоположного полюса на его собственной основе, но пыталась его изменить коренным образом, что могло переходить в попытки полного его подавления, уничтожения. Снизу культивировались догосударственные, антигосударственные ценности, программы воспроизводства общества, в которых эти ценности приближались к нулю. К. Аксаков хорошо выразил эти ценности, когда сказал, что «ложь лежит не в той или иной форме государства, а в самом государстве как идее, как принципе»4. Было бы крайне любопытно выявить сегодня, какой процент граждан разделяет эту точку зрения. Сверху культивировалось подавление массовой народной культуры, заложенных в ней программ деятельности в той степени и масштабах, которые позволял ресурс государственной власти. На этот счет существует большой исторический материал. Официальная православная церковь в этой конфронтации находилась внутри медиатора. При этом часть священников тяготела к народной культуре. Борьба с языческой культурой велась с самого установления христианства. Она проводилась в жизнь распоряжениями, грамотами и другими мерами Бориса Годунова, а затем Василия Шуйского. Борьба стимулировалась тем, что народная культура постоянно порождала антигосударственные программы. Отсюда невиданная масса самозванцев, выдавав ших себя за первых лиц в государстве и, следовательно, претендовавших на власть. Специальный Преображенский приказ боролся с народной молвой, слухами, преданиями, песнями, в которых выражалась отрицательная оценка действий петровского правительства152. При Петре было опубликовано запрещение распространять лубочные картины без разрешения. Столкновение государственной и народной культуры, очевидно, всегда сопровождало развитие любого государства. Однако в России оно приобрело характер последовательной государственной политики, проводимой специальными органами. В этой ситуации официальная церковь превращалась в важнейший инструмент решения данной задачи. Борьба государства и народной культуры достигла накала в XX в., когда массовый сталинский террор пытался довести ее до логического конца, был нацелен на повседневное истребление какой-то части населения. Утилитарный подход к этой задаче привел к попытке ликвидировать религию и ее институты, так как они не отвечали задаче формирования некоего идеального человека, синкретически слитого с манипу- ляторским государством. Государство могло опереться лишь на вспышку массового энтузиазма борьбы с мировым злом, которая вскоре истощилась. В процессе формирования российской государственности возникло напряженное поле борьбы монологов власти и народной культуры. Здесь ключ к пониманию различий государственности России и Запада, где власть и дух создали напряженное поле, стимулирующее диалог. Различие не было абсолютным; речь идет лишь о господствующей тенденции. Различие далеко выходит за рамки государственной проблемы, но связано с характером основополагающих ценностей личности, программ ее деятельности. Подобная специфика породила, в частности, интеллигенцию, которая пыталась в значительной своей части сформировать общество на основе одного полюса, ликвидировать другой. Возникла и внецерковная духовная элита, в которой возникла идея слияния разрозненного в форме всеединства. По своей сути это движение могло претендовать на место, аналогичное западным центрам духа, противостоящим власти со всеми вытекающими отсюда последствиями для развития диалога. Однако оно до сих пор не обладает достаточно массовым влиянием и соответствующим энергетическим потенциалом. Преобладание раскола над диалогом в обществе, в личностной культуре стимулировало формирование уникального исторического опыта страны, где мощные ценностные системы вступали в крайне сложные отношения, периодически разрушая друг друга. Тайна циклической динамики России, которая привлекает все возрастающее внимание, заключается в том, что неспособность как традиционализма, так и либерализма подмять друг друга привела к удивительным попыткам общества периодически, попеременно утвердить господство одной из этих систем ценностей и подавить другую. Эти попытки всегда в конечном итоге оканчивались неудачей. Циклы можно рассматривать как некоторый псевдодиалог. Недостаточная способность к взаимопроникновению сторон расколотой культуры для выработки единой программы, для их сближения привела к тому, что противоположные программы расколотых частей попеременно испытывали свои программы, последовательно выявляя их неэффективность. В России имеют место циклические смены авторитарного административного централизма и соборно-локалистского распада. Каждая из этих попыток вызвана стремлением уйти от нарастающего хаоса, что, возможно, дает временный эффект, но в конечном итоге приводит к росту хаоса. Нехватка ресурсов для воспроизводства устойчивой государственности получает выражение в циклах, периодически концентрирующих ограниченные ресурсы то на общероссийском, то на локальном уровне. Здесь проявляются постоянные попытки выйти из парадокса государства, найти выход из несоответствия сложных задач реальной способности их разрешения. Это возможно либо на пути упрощения проблем, возвращения к ценностям догосудар- ственной жизни в локальных мирах, либо на пути повышения творческого потенциала, эффективности принимаемых решений, обращения к богатству культуры, цивилизации. Культурный опыт таких перемежающихся попыток порождает мощные потоки дезорганизации, периодически ставящей государство, общество на грань катастрофы. Соборно-локалистский идеал порождал катастрофическое разрушение государства, пытаясь, однако, сохранить и укрепить множество локальных миров. В ответ авторитаризм создавал ценностное основание для подавления, разрушения локальных образований, пытаясь растворить их в большом обществе, подчинить их целому. Обе попытки опирались на идеал статичного общества, вступали в конфликт с либеральным идеалом, кото рый нацеливал людей на постоянное изменение, развитие, воспроизводство конструктивных инноваций. Падение государственности СССР произошло на волне ло- кализма. Его специфику невозможно интерпретировать по аналогии с протекающей на Западе диверсификацией власти, т.е. повышением роли и места в государстве корпораций, соответствующего уменьшения роли политического центра, «размывания» правительства153. Разумеется, и в России существуют различные факторы, смещающие центры управления вниз. Однако здесь этот процесс отягощен расколом и слабой способностью устанавливать меру распределения функций управления при изменении ситуации, которые соответствовали бы реальным потребностям принятия эффективных решений. В России этот процесс остается прежде всего очередной фазой многократно имевших место специфических циклических колебаний, где сходство с процессами на Западе не имеет определяющего значения для понимания их сути. Определяющая альтернатива почти всей истории государственности в России не включала в себя полюс ценности совершенствования диалога, его форм в обществе в целом. В обоих полюсах, как в соборно-локалистском, так и авторитарном, превращение прогресса социокультурных форм диалога в высшую ценность не было осознано. Однако с начала модернизации ситуация изменилась. Возникновение выбора между развитием диалога и консервацией его древних форм как двумя ценностями было существенным сдвигом в истории страны. Появилась вторая дуальная оппозиция, что заметно усложнило ситуацию в обществе. Встала проблема соотношения этих двух альтернатив, возможность выхода второй из них на первый план и оттеснения старой. Сегодня нужно искать ответ на вопрос, каковы возможности массового освоения этой альтернативы, а также превращения либерального полюса в господствующий? Проблема качественных сдвигов в соотношении альтернатив, выбора между формированием новых форм диалога и движением к его подавлению должна рассматриваться в процессе анализа известных ценностных идеалов. Они должны оцениваться с точки зрения содержавшихся в каждом из них программ воспроизводства диалога как социокультурного явления. Здесь прежде всего необходимо рассмотрение вечевого идеала, его разновидностей. Для соборного идеала характерна замкнутость диалога в статичных рамках локального мира, где все знают друг друга, стремление к локализму. Конструктивная напряженность существует в рамках границ локального мира. Высшей ее ценностью является достижение некоторого статичного идеала, неизменность исторически сложившихся форм отношений. Для авторитарного идеала в принципе характерно то же самое. Первое и существенное отличие заключается в том, что в нем конструктивная напряженность охватывает большое общество. Второе отличие — в том, что в нем появляются симптомы осознания потребности в развитии. Отсюда требование соответствующих форм диалога, прежде всего двоецентрия, организационного разделения центра власти и центра концентрации духовной жизни. Однако мощные вечевые ценности тормозили эти процессы. Реальные институты носили сложный характер. Земский собор нельзя определить ни как собрание назначенцев высшей власти, ни как народное представительство, спонтанно возникающее для защиты народа от власти. Это промежуточная форма между соборностью и авторитаризмом еще недостаточно расчлененного общества, далеко не завершившего путь распада синкретизма. Участники Земского собора выступали ходатаями перед царем от имени своих сословий и территорий и одновременно проводниками решений царя в общество. Эту форму можно рассматривать как лежащую где-то на полпути между господством ответственности за свой локальный мир и ответственностью за большое общество. Но влияние форм вечевого идеала было слишком велико, и общество не смогло продолжить этот путь чтобы достигнуть полноты ответственности за целое. Двойственность соборов была результатом того, что нравственные основания государства возникали как две сменяющих и дезорганизующих друг друга версии вечевого идеала, как псевдодиалог, в рамках которого высказывания субъектов разделены во времени разными этапами динамики общества. Развитие утилитаризма не включало в себя рост массовой ответственности за большое общество, так как этот идеал по своей природе нацеливает на использование того, что исторически сложилось. Однако присущая ему конструктивная напряженность создает существенные предпосылки для роста ответственности за общество в целом. Утилитаризм нацеливает на критическое отношение к незыблемости исторически сложившихся отношений, открывает путь для их возможного совершенствования, включая развитие институциональных форм диалога. Либерализм в стране сегодня не достиг массового влияния, общество непосредственно не может опереться на его массовый энергетический ресурс для реализации либеральной государственности. Значение либерализма в свете рассматриваемой проблемы заключается в том, что он выдвигает на первый план культурное и институциональное развитие диалога. В стране существуют крайне слабые, не прошедшие путь органического развития социокультурные предпосылки развития демократии. В личностной культуре почти отсутствует исторически наработанная достаточно конкретная программа воспроизводства большого общества. Но тем самым не отменяется абстрактное осознание необходимости такой программы. Оценка массового распространения каждого из идеалов, их программ — необходимое условие оценки общего состояния страны. Эта оценка трудна. Россия не завоевывала демократию шаг за шагом, а получила ее (точнее, право и возможность ее формировать) инверсионным образом, почти моментально. Существующий порядок трудно назвать демократией, так как в нем не получили достаточного развития массовая ответственность за целое, способность диалогически решать локальные проблемы через целое, а проблемы целого — диалогически через локальные сообщества. Задачи такого рода решаются в некотором колебательном процессе, накреняясь то в эту, то в противоположную сторону. Налицо противостояние между расколотыми полюсами общества как целого, где решения достигались в процессе ориентации то на один, то на противоположный полюс при крайне ослабленной возможности их диалога. Таким образом, страна получила лишь абстрактную возможность демократии. Люди не прошли демократическую инициацию, не прошли пути освоения этапов демократии, превращающих догосудар- ственных людей в демократов. Но это не означает, что путь к демократии закрыт, это лишь значит, что задача у нас — принципиально иная, чем на Западе, где другой расклад ценностных идеалов. Проблема российской государственности — проблема прокладки диалогических мостов между разными идеалами, преодоления конфликтности перехода между ними. Такой путь освободит государственность от постоянного страха крушения, усилит общую уверенность в стабильности общества.