Введение

История чрезвычайно многообразна: она говорит на множестве несхожих языков, разворачивается в нескольких плоскостях, в разных измерениях, пронизана взаимоотрицающими тенденциями.

В итоге мы наблюдаем две методологические крайности в исторической науке. Первая из них объясняет все многообразие исторической и политической реальности России XX в. с помощью какой-нибудь одной экзотической гипотезы («теория этногенеза» Л. Н. Гумилева, «теория нравственных оснований российской истории» А. С. Ахие- зера и т. п.) или «старой доброй» концепции (все еще популярные и абсолютизируемые в России модернизационные, цивилизационные и т. п. подходы; попытка М. Малия рассмотреть советскую трагедию исключительно через призму социалистической идеологии). Для другой крайности характерно применение для описания одной и той же черты или единого процесса в духе постмодернизма взаимоисключающих трактовок, в результате чего «не то измеряется не тем» (концепции Гумилева и Ахиезера сопрягаются не только друг с другом, но и со слабо стыкующимися между собой взглядами Э.

тогда как последний в его нынешнем виде оказывается малопродуктивен. В самом деле, подумайте, каков смысл (кроме психопатологического) следующего пассажа: «...уподобление перестройки НЭПу, а Горбачева — "кооперативному" Ленину отражало стремление самого аналитика и сотрудничавшей с ним ... интеллигенции задержаться на пред-Эдиповой, фаллической стадии, в рамках которой разрушительная невротичность "принципа удовольствия" могла быть камуфлирована совмещением с реальностью "нормально" эрогенной зоны»[1]?

Поскольку подобные интеллектуальные сооружения встречают благосклонное отношение в ученой, студенческой, околонаучной и политической сферах и наряду с разнообразными мифами оказывают мощное воздействие на массовое сознание, мы не считаем возможным высокомерно игнорировать их, сосредоточившись исключительно на чисто научных проблемах.

Наш же принцип отбора теорий-инструментов прост: объяснять подобное подобным. Как мы полагаем, на формирование политических систем России прошлого столетия одновременно оказывали влияние несколько отличных друг от друга факторов. Некоторые из них оформились в XV-XVII вв. и действуют поныне. Поэтому для их определения, для вскрытия структур потребуется цивилизационный анализ. Он необходим для понимания «медленной», «почти не меняющейся» истории и дает горизонтальный срез, позволяющий выявить уникальные характеристики конкретной цивилизации (гл. I). Реформы 60-70-х гг. XIX в., положившие начало революции сверху, означавшей форсированное догоняющее развитие, типологически роднили Россию со странами поздней модернизации. Этот динамичный процесс, прерванный в 1917 г., может быть адекватно истолкован в свете концепций модернизации, дающих возможность сделать вертикальный срез и оценить через сравнение не только уровень развития производительных сил, но и степень перехода от традиционного состояния к современному (гл.

литаризма (гл. VII, VIII). Однако они объясняют лишь классический период середины 30-х—начала 50-х гг. Для более широкого охвата реального социализма воспользуемся моделями «этакратического варианта», разработанными М. А. Пешковым и О. И. Шкаратаном и позволяющими оценить очевидные политические и социально-экономические сдвиги времен хрущевских административных восторгов и неявные изменения в эпоху «застоя» (гл. IX, X). Новый период «перехода», начатый реформами 80-х гг., целесообразно описывать на языке транзитологии (гл. XII-XIV).

Использование определенных теорий-инструментов для объяснения конкретных ситуаций и процессов позволит избежать как эклектики, возникающей в условиях теоретического плюрализма, так и воспарения к высотам абстракций, неизбежного в случае применения монотеории. Политическая система в прошлом веке (да и в предшествующих столетиях) исчерпывалась по преимуществу собственно Властью, воплощенной в государстве и выраставшей из нерасчленяемого единства «власть-собственность». Рассматривая прежде всего Власть, ее воплощения, административные восторги, утопии, которыми она руководствовалась, и т. д., мы не станем создавать виртуальный мир, в который придется втискивать реальность. В частности, не станем рассматривать дихотомий типа «власть — общество» за отсутствием на протяжении большей части XX столетия второй составляющей. Власти, выполнявшей функции общества, противостоял конгломерат атомизированных подданных, отсутствовали гражданское общество, политическая жизнь и политические партии, общественные организации и институты, независимые от государства. В этой системе важны не учреждения, а люди.

При этом мы признаем принцип неопределенности. А в соответствии с теорией хаоса рассматриваем окружающую нас действительность как эволюцию нелинейных систем. Мир и история оказываются многомерными, многовариантными и включают в себя линейные варианты лишь как частность, как одну из бесчисленного множества возможностей. При подобном взгляде вероятность предстает не как следствие нашего незнания, но как неизбежное порождение хаоса, а все системы следует описывать не в терминах отдельных траекторий, а исключительно в терминах пучков траекторий. Оказывается, что предсказуемы лишь вероятности, а не отдельные события. Из теории хаоса следует, между прочим, что «будущее перестает быть данным, оно не заложено более в настоящем», «не задано»[2]. Иными словами, как сформулировал проблему Ю. М. Лотман, один из немногих отечественных историков, отвергавших ложную посылку советской и российской историографии — «история не знает сослагательного наклонения»: «Если... исходить из представления

о              том, что историческое событие — всегда результат осуществления одной из альтернатив и что в истории одни и те же условия еще не означают однозначных последствий, то потребуются иные приемы подхода к материалу. Потребуется и другой навык исторического подхода: реализованные пути предстанут в окружении пучков нереализованных возможностей»[3].

Наконец, отдавая себе отчет в том, что история и историк, политолог, находясь внутри единого пространства культуры, говорят на разных языках и поэтому их отношения строятся как постоянный диалог, мы к этому диалогу привлекаем и читателя. Это достигается прежде всего ориентацией на совместный — авторов и читателей — поиск ответов на поставленные в книге вопросы. Нас интересует прежде всего не передача ограниченного объема информации, а создание условий для обучения умению находить рассеянное и неизвестное знание. Поэтому, хотя собственная позиция авторов высказывается и не затемняется, но она присутствует наряду с несколькими иными. Читателю предстоит самостоятельно и обоснованно либо опровергнуть изложенные точки зрения, сформулировав свой подход к той или иной проблеме, либо, используя в том числе дополнительные источники информации (включая материалы, помещенные в Хрестоматии, которая является неотъемлемой

частью нашей книги), укрепить и расширить аргументацию в пользу избранной позиции.

В отличие от исторической семиотики, настаивающей на невозможности традиционного постижения истории посредством вживания в прошедшую эпоху и сопереживания (путь, предложенный еще Р. Коллингвудом), авторы не видят в этом ничего утопического или мешающего диалогу. Важно лишь помнить о различиях в структурах «объекта» и историка, понимать эти различия и саму трактовку понимания как проблему перевода с одного языка на другой и не конструировать из языка — инструмента описания — объект описания1.