УСЛОВИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ И ИХ ВОЗДЕЙСТВИЕ НА ОБЩЕСТВЕННОЕ СОЗНАНИЕ

Ограничимся в нашем анализе русским населением по преимуществу (трагический «кодекс националов» окраинных колоний в интересующий нас контекст не внесет ничего нового) и представим человека, родившегося в год начала правления Николая II (когда это было?).

Население России в 1913-1917 гг. насчитывало около 160 млн человек (плюс-минус два миллиона здесь значения не имеют). В 1937 и 1945 гг. в СССР — примерно столько же (во всяком случае, не более 165 млн). К середине 50-х гг. число жителей вряд ли превышало 195 млн (перепись 1959 г. зафиксировала 209 млн человек)1. Эти цифры свидетельствуют о демографической катастрофе в стране с преобладанием крестьянского населения и соответствующими семейными традициями. Но нас интересуют сейчас не масштабы потерь, а их качество.

Лишь первые десять лет жизни гипотетического россиянина прошли вполне спокойно. А с 1904-1905 гг. началось казавшееся нескончаемым непрерывное чередование периодов тектонических потрясений, сдвигов и недолгих лет относительного спокойствия. Вы легко наметите рубежи и охарактеризуете эпохи, ими обозначаемые. Только не забудьте о 1953-1957 гг. Важно помнить: социальные землетрясения целиком меняли всю окружающую действительность и заставляли обычных людей, живших в историческом центре русской православной цивилизации, постоянно пересматривать общую картину мира, радикально менять ценности и взгляды. Революция 1905-1907 годов и столыпинская аграрная реформа, революции 1917-1921, 1929-1933 годов, война 1941-1945 годов и «хрущевская» революция 50-х рушили старый, но еще не устоявшийся порядок, сеяли смуту, смятение, хаос во всех «сферах жизни» общества, на всех его

«этажах».

Однако последнее обстоятельство значимо в ином смысле. Революции, войны, голод убивали не только самых слабых и беззащитных. В процессе естественного, противоестественного и неестественного отбора гибли, наряду с восполнявшей свои потери нетерпеливой и активной молодежью, люди зрелые, с иной возрастной психологией. А кроме того, уничтожались все, чем-то выделявшиеся, отличные от других, своеобразные. И две последние категории несли невосполнимые потери (почему же?). Вечная юность Страны Советов оказывалась двоякой: сама страна, появившаяся в 1917 г., была молода, и наиболее динамичной части ее населения исполнилось немного лет. «Моя страна — подросток, — гремел в 20-е годы поэт Революции Владимир Маяковский, — твори, выдумывай, пробуй!». Как пели в 30-60-х годах: «Молодым везде у нас дорога». Так и было на деле. Но, что показательно, за пределами песни «старикам везде у нас почет» оказать не смогли.

Воспользуемся поэтическими образами из «ларца» того же времени, чтобы описать еще один процесс. «Вода Всемирного потопа», «волны океанских катаклизмов» обтачивали человеческий материал разной породы, «уцелевший на берегу». Вы вслед за Павлом Коганом провозглашаете в 1936 г.: «Я с детства не любил овал! / Я с детства угол рисовал!»? Вместе с поэтом пьете в 1937 г. «за яростных, за непохожих, / За презревших грошевой уют», потому что Вам «Надоело говорить и спорить, / И любить усталые глаза»? Но представьте себя, с этими «углами», «непохожестью», «бригантинами», в Киеве, который в Гражданскую войну брали все, кому не лень, то ли 15, то ли 17 раз. Ну, хорошо, Киев — крайность. Возьмите русский Харьков (между прочим, столица УССР в 1919-1934 гг.) времен Гражданской или Отечественной войн, посчитайте, сколько раз он переходил из рук в руки.

"Человек"!». Прекрасно! Только как Вы со своим гуманизмом выживете среди пьяных мужиков с дубьем, в провшивевших окопах, в атаке и отступлении, в вымирающем Поволжье, людоедствующих с голоду Украине и блокадном Ленинграде, немецких концлагерях и нашем ГУЛАГе? Недаром Давид Самойлов, вспоминая тех ребят, которые перед войной «шумели буйным лесом», шли в солдаты в 41-м «и в гуманисты в сорок пятом», констатировал: «А их повыбило железом, / И леса нет — одни деревья». Если бы только деревья... Помните у Осипа Мандельштама в начале 30-х: «Он сказал: довольно полнозвучья, — / Ты напрасно Моцарта любил: / Наступает глухота паучья, / Здесь провал сильнее наших сил. / И от нас природа отступила — / Так, как будто мы ей не нужны, / И продольный мозг она вложила, / Словно шпагу, в темные ножны. / И подъемный мост она забыла, / Опоздала опустить для тех, / У кого зеленая могила, / Красное дыханье, гибкий смех». Вы сами начнете стандартизироваться, превращаться в серую гальку, овально- усредненную, отличающуюся от других только размером. Безликие нули разных размеров. «Потому что кто не выделяется, — пел позднее Владимир Высоцкий, — тот много меньше подвергается и много дольше сохраняется». Но даже полуинстинктивная деиндивидуализация не всегда, как мы видели, спасала. Поэтому Время отбирало в первую очередь беспринципных, бездушных, эгоистичных, покорных, готовых плыть по течению (а еще каких?). Это не значит, что других не было, просто не они попадали в более благоприятные условия и процветали.

За давностью лет многое может показаться не столь трагичным. Но Вы попробуйте поместить себя, нормального человека со здоровым чувством конформизма, в состояние «подвижное в подвижном», представив семь десятилетий XX века как семь дней.

порядок, здрасьте! Туды-сюды полдня возились, наступали-отступа- ли, церквы пооткрывали, за здоровье Сталина молились, «немца» прогнали. Только хозяйство подняли, как Сталин в субботу до обеда преставился. Схоронили его честь по чести, а после обеда объявили преступником. Освободили всех, кого он посадил. Тех, которые во вторник-среду бушевали, простили. А четверговых и пятничных об- виноватили. Заутрева Сталина из Мавзолея прогнали и объявили, что коммунизм не за горами. И так далее. Нет, это не постмодернистские конструкции. В основе этой народной Истории — рассказы несчастных очевидцев из Смоленской, Новгородской и Тамбовской областей.

Действительность официальная порой была гораздо более уродливой и гротескной. Скажем, умирает пока еще живой Сталин. Потрясением стало сообщение газет о состоянии крови и мочи. У Бога, оказывается, и это нашенское есть! Уже четверть века он правил один, выросло целое поколение, и Он казался бессмертным. Но умер. Какой удар от классика марксизма-ленинизма по расшатанному сознанию! И тут же «Правда» 4 апреля 1953 г. задушевно поведала, что «МВД СССР произвело тщательную проверку». И получилось, что врачи — согласно январским публикациям той же газеты, душегубы, изверги, убийцы и прочая — «были арестованы неправильно, без каких-либо законных оснований». Обвинения были ложными, «показания арестованных получены путем недопустимых и строжайше запрещенных» приемов.

Беда в том, что это практически невозможно. С начала XX в. не только били фонтаны вертикальной мобильности (об этом уже говорилось), но и разливались потоки горизонтальной миграции. Первым слабым предвестником этого процесса стала вызванная российско-японской войной переброска войск на Дальний Восток. Затем, как компонент столыпинской реформы, переселенческая волна из русской и украинской деревни, почти удвоившая сибирское население

к 1913 г. Новое цунами поднялось с началом мировой войны и едва утихло к середине 20-х: мобилизация, беженцы, спасающиеся от войны и голода, отмена черты оседлости — вот лишь самые наглядные проявления. Неявные следствия назовите самостоятельно. Это полезно сделать еще и потому, что они повторятся в ходе очередного урагана конца 20-х — начала 30-х гг. Но масштабы окажутся несопоставимыми. Появятся и новые характеристики. Достаточно сказать, что за первую четверть века возникло 70 городов, а с 1927 по 1958 гг. — 280, из которых почти 120 — в 1927-1940 гг. Абстрагируемся от качества урбанизации и посмотрим на цифры. В 1913 и 1926 гг. в городах — по 18 % населения (около 28 млн человек). В 1940 и 1950 гг. — 33 % и 39 % (63 и 69 млн человек) соответственно1. Чтобы в городе осело 700-800 тыс. жителей, приходилось прокачивать через него в начале 30-х по 5-6 млн мигрантов ежегодно. Добавьте сюда уже известные Вам прочие «человеческие течения». Согласитесь, что ничего подобного прежде не было. Нашего виртуального россиянина неизбежно захватывали несколько водоворотов, и если, в конце концов, он уцелел, то с 40-х годов потоки несли уже, скорее всего, не его самого, а перемещали человеческую массу вокруг него и к нему.

На поверхности осталось убогое, постоянно временное жилье. Хибары, трущобы и бараки, наряду с коммуналками, где «на тридцать восемь комнаток всего одна уборная», сырыми крысиными подвалами, — вот наглядный образ кочевого быта, порожденного и поддерживаемого не мифической угрозой внешнего нашествия, «татарским игом» или суровой природой. А чем же? По большей части все это в городах, но и на деревню наступало то же. К середине столетия так живет почти половина населения. И тут же — вечная нехватка самого необходимого: еды, одежды, обуви, мыла, часов, швейных машин, велосипедов, мебели, того же жилья (как и в 1913 г., на одного горожанина спустя 40 лет приходятся 6,4-7 квадратных метров жилой площади). Достать нужное Вы не можете — оно распределяется кем-то по карточкам. Вы получаете его как некий дар Власти. И заметьте: отдать свой долг Вы не в состоянии, он неоплатен. (Каж-

Город и деревня в Европейской России: сто лет перемен. М.: ОГИ, 2001, 128. Страна Советов за 50 лет. С. 15, 248.

дый кризис выбрасывал на улицы миллионы беспризорников, десятки миллионов людей, лишенных всего, уповавших только на Государство.) Проблема эта — скорее моральная, чем экономическая (другой вопрос, применимы ли моральные критерии к редистрибутивной экономике). Как исповедовался лирический герой в известной советской песне: «И где бы ни жил я, и что бы ни делал, / Пред Родиной вечно в долгу». Простой человек выражался проще: «Спасибо родной советской власти за неустанную заботу о нас! Советская власть дала нам... и т. д.». Но, требуя взамен самопожертвования, Родина-Власть сталкивается лицом к лицу с уже встречавшимся нам ранее субъектом, норовящим, после получения своей доли, от дальнейших забот дарителя ускользнуть. Не песенный, а реальный «герой», стремящийся к сытой и спокойной жизни, вынужден ловчить, отлынивать от работы, халтурить, обманывать, воровать, доносить, жить применительно к подлости. У него нет ничего своего, и он чрезвычайно завистлив. Он завидует тем, у кого есть хоть что-то, и ненавидит их. Зависть (и многое другое) — типичный атрибут бедности. Помните, Господь как-то сказал человеку: все у тебя будет, что ни пожелаешь, только у соседа твоего прибавится вдвое? И воскликнул человек: «Господи! Выколи мне один глаз!». Коммунальный быт, описанный со знанием дела М. М. Зощенко, теснота, отсутствие частной сферы, нехватка насущного, очереди, карточки (а что еще?) порождали постоянное нервное перенапряжение и озлобление. Катастрофы притупляли чувства, делали человека равнодушным к страданиям даже ближнего своего. Не станем спорить с Л. А. Гордоном и Э. В. Клоповым, не видевшими в нарастании перечисленных качеств «абсолютной моральной катастрофы». Ведь и Римская империя времени упадка породила не только дегенератов, но и стоиков. Допустим, что «повышенная затрудненность каждодневного существования ухудшала нравственный климат. Без нее жизнь была бы лучше, чище, честнее». Но в противоречиях ли политического режима «деспотического самовластия» (заключенных в нем возможностях массового героизма и массовых злодеяний, государственной поддержке идеалов добра и догматического окаменения социалистической идеи) таилось самое страшное1?

Теперь вновь встанем на место уцелевшего россиянина (только не подменяйте его мысли и ощущения своими нынешними, отключите их

Гордон Л. А., Клопов Э. В. Что это было? Размышления о предпосылках и итогах того, что случилось с нами в 30-40-е годы. М., 1989. С. 114, 139, 116.

хотя бы с помощью «России, кровью умытой» Артема Веселого, «Народа на войне» Софьи Федорченко, «Блокадной книги» Алеся Адамовича и Даниила Гранина, книг Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо» и «Последние свидетели»). Встали? Посмотрите его глазами на мир, окружающий Вас в первой половине прошлого века.

Видите: он неустойчив, непонятен, враждебен. Вряд ли кто из «простецов» с гибельным восторгом повторял вслед за интеллек- туалами-модернистами: «Бесследно все сгинет, быть может, / Что ведомо было одним нам; / Но вас, кто меня уничтожит, / Встречаю приветственным гимном» (В. Я. Брюсов). Но и тех и других, а позднее — революционеров-терминаторов из будущего, пронизывало ощущение: изменения происходят не по воле человека (помните: «идет лавина, лавину не остановить»?). Менялось все, от знаков (язык, одежда, календарь, праздники, даже время в СССР — и то декретное) до сущностей. Неведомые, неподконтрольные силы распыляли прежние смыслы на атомы. Судьба (мобилизация первой мировой оторвала преимущественно от земли 15,4 млн мужиков, мобилизация второй мировой — 34,5 млн, из них более 60 % — сельские жители1) вырывала человека из его традиционного окружения, помещала в диковинные контексты, бросала от Амура до Луары. Былинный ато- мизированный красноармеец Сухов вращается «по своей орбите», случайно сталкиваясь с Петрухой, Гюльчатай, Верещагиным, Семеном, Саидом, Абдуллой — такими же атомами, сошедшими «с иных орбит» в результате Большого взрыва. Киногерой все еще тянется к «любезной Катерине Матвеевне», символу мира, устойчивости, порядка. Тогда как почти всамделишный Бумбараш из ранних рассказов Аркадия Гайдара, «приняв геройскую смерть посредством воздушного шара», однако, назло писарям, не погибнув, возвращается к родному пепелищу. Хату у него забрали, скотину продали, землю потерял, Катерину Матвеевну не нажил. «Куды христьянину податься?». Можно и иначе поставить вопрос: «Смириться ль под ударами Судьбы? / Иль надо оказать сопро- тивленье?». Из множества ответов остановимся на двух, предоставляя Вам возможность остальными заняться самостоятельно.

Первый связан с поиском внешней опоры. Слаб человек и в слабости своей ищет, к чему бы прислониться. Константин Бальмонт

Россия и СССР в войнах XX века. Потери вооруженных сил. М.: ОЛМА- ПРЕСС, 2001. С. 102, 247. История крестьянства СССР. История советского крестьянства. Т. 3. М., 1987. С. 225.

и критики поэта, конечно, не подозревали, что его декадентское нытье («сам я и беден и мал, сам я смертельно устал», «что я могу?») придется впору революционной эпохе перехода от капитализма к коммунизму. Впрочем, резонанс — в глубине. А на поверхности бушуют безудержный коллективизм и его пророк Маяковский: «Единица! Кому она нужна?!». «Единица — вздор, единица — ноль». «Я счастлив, что я этой силы частица». В масштабе векового тренда незначимо, вокруг чего и во что «сгрудились малые». Идея, институт, человек, коммунизм, партия, вера православная или иная, церковь, Родина, Вождь — да все что угодно, лишь бы «единственное, что мне не изменит». Если верно распространенное мнение и в конце 30-х две трети сельских и треть городских жителей исповедовали ту или другую религиозную веру[407], если согласиться с тем, что марксизм-ленинизм-сталинизм — разновидность светской религии, то и тогда подобных адептов к началу 50-х вряд ли будет больше половины населения. Прочих, надо полагать, поддерживали не эти веры.

И среди них те, что группировались вокруг второго варианта ответа, выраставшего из уверенности в собственных силах, из «субъективного фактора» (кактогда говорили). Конечно, «на миру и смерть красна», «мир заревет — лес упадет», «дружно не грузно, а врозь — хоть брось». Так ведь и «несчастье многих — радость дурака». Четвертый аспект (потому что в пословицах-поговорках мы нашли, по меньшей мере, три) вы обнаружите в разглагольствованиях В. М. Молотова. «[Г]де тут собирать по каждым сложным вопросам пленумы и прочее. Приходилось иногда кое-что не очень демократически решать, а потом партия одобряла, как правило. И если бы мы собирали по каждому вопросу демократические решения, это бы нанесло ущерб государству и партии, потому что затягивалось решение вопроса... в некоторых случаях сама затяжка решений принесла бы огромный вред. Вот в этих сложных условиях не всегда формальный демократизм решает дело»[408]. Но энтузиазм, оптимизм, радостная бодрость, самоуверенность («нам нет преград ни в море, ни на суше, нам не страшны ни льды, ни облака») питались не только сталинским: «Чтобы победить, нужно неукротимое желание идти вперед и готовность пойти на новые жертвы». Войны и перманентные экстраординарные ситуации учили

быстроте индивидуальных решений, эффективности насилия и простоты. Оптимизм воли и бешеная страстность — личностные качества, их нелепо искать в массах. И хотя пелось: «Когда страна прикажет быть героем, / У нас героем становится любой», а пропаганда трубила

о              массовом героизме, но героизм победительный, как и жертвенный, индивидуален («Мне кажется, что Я магнит, / Что Я притягиваю мины», «за мной ОДНИМ идет охота», — писал Семен Гудзенко в 1942 г.).

А может быть, никакие это не два ответа на экзистенциальный вопрос, но разделяемые лишь при анализе и неразрывные в жизни оттенки одного и того же человеческого узора, вытканного «условиями существования» на полотне, в которое вплетаются многие нити? Среди заслуживающих внимания упомянем еще две.

«... всякая власть является насилием над людьми и... настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть... — И настанет царство истины? — Настанет, игемон, — убежденно ответил Иешуа. — Оно никогда не настанет! — вдруг закричал Пилат... страшным голосом...». Чудный и чудной диалог. Ведь на прямой вопрос прокуратора Иудеи: «Что такое истина?» — последовало: «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова...». А перед этим выяснилось, что окружают собеседников люди добрые, можно сказать, душевные. Между делом добрый человек Иешуа поведал добрейшему игемону о добром Левии Матвее, которого другие добрые люди, вроде Марка Крысобоя, холодного и убежденного палача, могли бы по доброте своей и казнить. «Ничего не просите. Сами все предложат и сами все дадут», — такая же истина, как и то, что «трусость, несомненно, один из самых страшных пороков» или даже «самый страшный». Истина дробится. Она неуловима. Что есть истина? Осетрина первой свежести? Добрый Воланд со своею доброй свитой (пусть прилагательные употребляются не в буквальном, а средневековом смысле, но кого Вы поставите рядом с Бегемотом или Азазелло, уж не Берлиоза ли с Аннушкой?), наказую- щий наших подлецов? «[Ч]асть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо»? Почему же нет? Но «что такое хорошо, что такое плохо» не на уровне детского стишка Маяковского? Никто не знает. Утрата нравственных ориентиров, относительность добра и зла, правды и лжи бесстыдно обнажились после того, как еще до 1905 года (а особенно — после него) повырубили последние чеховские

вишневые сады. Помните, один из бесов Достоевского мечтал о двух поколениях разврата, «разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь»? Да «свеженькой кровушки», чтоб человек попривык. Цветы зла распустились еще до первой мировой. В нашумевшем романе «Санин» М. П. Арцыбашев провозгласил: «Противная штука, человек!». И уже не слышали со «дна» горьковское: «Человек — это звучит гордо!». Зато в осколках интеллектуальной игры модернизма жемчужным блеском слепили строчки Пьера Беранже: «Господа! Если к правде святой мир дорогу найти не сумеет, / Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой!». Это же — о социалистических безумцах. А некоторые из них не сомневались: «Каждый из трех классов современного общества, феодальная аристократия, буржуазия и пролетариат, имеет свою особую мораль». Или даже так: «У республиканца иная совесть, чем у роялиста, у имущего — иная, чем у неимущего, у мыслящего — иная, чем у тех, кто неспособен мыслить»[409]. Вот и толкуйте после этого при большевиках про пятое измерение! Или Бога нет, все дозволено, и какой Вы после этого штабс-капитан (позволено все то, что действительно ведет к освобождению человечества, уточнит Троцкий, но многим ли это лучше?). Или колебаться вместе с линией Жизни, Судьбы, партии, ожидая дальнейших по сему поводу разъяснений.

А тут еще объявляют: «Тот, кто сегодня поет не с нами, — против нас». Логично поинтересоваться (чтобы не сбиться с такта и не петь против, в порядке самосохранения и денежного довольствия): кто будет определять, что следует петь сегодня? Ясное дело — очередная Власть. Вольно было Максимилиану Волошину в 1925 г. советовать поэту революции: «Быть не частью, а всем: не с одной стороны, а с обеих». «В дни революции быть Человеком, а не Гражданином». Рассказывали, что сам Макс, в своей нелепой хламиде наводивший тоску на добрых людей из белогвардейской контрразведки и чека, спасал от тех и других соответственно красных и белых. Еще бы, он- то видел доблесть поэта в знании: «знамена, партии и программы то же, что скорбный лист для врача сумасшедшего дома». И предлагал: «Быть изгоем при всех царях и народоустройствах: Совесть народа — поэт. В государстве нет места поэту». К счастью, Волошин не дожил до Первого съезда советских писателей (а что там произошло примечательного?). Но вот в 1925 г. Поэт Революции возвращается

из-за рубежа домой и мечтает, «чтоб к штыку приравняли перо. / С чугуном чтоб и выделкой стали / о работе стихов от Политбюро, / чтобы делал доклады Сталин». Там есть и пожелание: «чтоб в дебатах потел Госплан, / мне давая задания на год». И, видимо, для непонятливых: «Я хочу, чтоб в конце работы завком / запирал мои губы замком». Вы брезгливо отстранитесь: конечно, Маяковский говорил «шершавым языком плаката», но не до такой же степени. Однако же, во-первых, 20-ю годами ранее Ленин потребовал: «Долой литераторов беспартийных! Долой литераторов сверхчеловеков! Литературное дело должно стать частью общепролетарского дела, "колесиком и винтиком" одного-единственного, великого социал-демократического механизма, приводимого в движение всем сознательным авангардом всего рабочего класса»[410]. Во-вторых, в 1930 г., когда остался-таки один-единственный «завком», его второй человек Л. М. Каганович предупредил, «что у нас, в Советской стране, в стране пролетарской диктатуры, на частном авторе должна быть узда пролетарской диктатуры»[411]. В-третьих, узда запирала уста ничуть не хуже замка, превратившись в удавку для Марины Цветаевой, уморив Осипа Мандельштама, стянув горло Анне Ахматовой, задушив раком Бориса Пастернака. Похоже, прав Ф. фон Хайек и частная собственность гарантирует свободу не только тем, у кого она есть, но и людям, собственности лишенным. У них есть возможность выбрать работодателя (который им заплатит за «работу стихов» или не заплатит) или не выбирать никого, рассчитывая на свои силы. Но прав и Платон. Озаботившись выращиванием и воспитанием стражей, разве можем мы допустить, чтобы они в детстве слушали «какие попало и кем попало выдуманные мифы»? Придется прежде всего «смотреть за творцами мифов», контролировать воспитательниц и матерей, с помощью которых формируются детские души, а «большинство мифов» надо отбросить, оставив лишь те, что «направлены к добродетели»[412].

Но нить послушания, исполнительности, дисциплины, свиваемую традиционными ценностями, семьей и религией, армией и партией, индустриальными технологиями, постоянно разрывали не менее объективные факторы. Все как один, в едином строю, плечом к плечу,

тенденция, мечта, как и шествие железных батальонов революции, монолитное единство партии, морально-политическое единство народа. «Эскадрон! Шашки к бою!», «Слушай мою команду! По моему приказу огонь!» — звучало не чаще, чем «Стой, сволочи! Хватит драпать!», «За неисполнение приказа — под трибунал!». Традиционные ценности и институты разлагались, армии бежали, партия превращалась в дискуссионный клуб, индустриальные технологии буксовали «в наших северных лесах».

Вообще надо заметить, что все «полотно» расползалось и трещало под действием разнонаправленных тенденций (назовите их). А каково же было человеку?! Впрочем, вспомните: порядок — лишь частный случай хаоса. А наступление Хаоса в начале XX века (и не только в России) приветствовали немногие, большинство стремилось противопоставить ему Регуляцию и Порядок, Коллективизм и Дисциплину. «Истории потребен сгусток воль, — констатировал Волошин, — Партийность и программы — безразличны». Не будем забывать: эпоха была окрашена в красный цвет насилия и террора (красный — любимый цвет Маркса, но тут и блоковский «закат в крови», и красные, и орден Красной Звезды, и «шел под красным знаменем командир полка»). Пурпурным фоном дело не ограничивалось.

Насилие стало универсальным средством решения проблем. Конечно, с точки зрения марксизма, насилие — повивальная бабка истории (Энгельс). Но не большевики придумали концлагеря, карточную и паспортную системы, мобилизации, тотальную войну и геноцид. Важно иное. Насилие порождало иллюзию эффективности простых решений («шлепнем этих гадов, и дело с концом!»), способствовало распространению культа институтов — источников концентрированного насилия, среди которых выделялось Государство, и любой власти, Власти как таковой.

Пред ликом сих Непознаваемых Абсолютов любой человек оказывается по определению виновным, а его субъективная невиновность не дает гарантий выживания (творчество Ф. Кафки и А. Гитлера показывает, что не один Русский Дух испытывал томление в связи с этим). Учтите: принадлежность к группе лишь усугубляет ситуацию, делая невозможным коллективное спасение. Спастись от общей участи в массе евреев, чеченцев, казаков, троцкистов нельзя. Избежать ее в индивидуальном порядке — можно. Даже в начале и второй половине 30-х, когда «брали по категориям», уцелевшие

ускользали — поодиночке. Здесь нельзя никому ничего доказать. Даже «пойти на эшафот с гордо поднятой головой» удавалось крайне редко, в порядке исключения. Нормальные люди предпочтут скорее выбор Галилео Галилея, чем Джордано Бруно. Общество состоит не из самоубийц. Но если оно лишается тех, для кого честь дороже жизни,

w              и              | lt;

то его нравственный уровень падает до нулевой отметки. И тут дело техники и традиций: если бы кардинал Ришелье (или Мазарини) решил извести всех д'Артаньянов, ему пришлось бы переступить через многое. С другой стороны, общество не осуждало гасконца, готового для пользы дела переодеться в женское платье, и понимало Атоса, подобной логики не приемлющего, открыто въезжающего во вражеский стан и предполагающего наличие не меньшего благородства у своих противников. Вы скажете: попросту в первом эшелоне, в западной цивилизации, не наши ценности и традиции, а Варфоломеевские ночи отошли в прошлое. Может быть. Во всяком случае, подлость и двуличие — гарантии нашей живучести. Но согласитесь: если нас окружает чужой, враждебный и непонятный мир, то почему бы его не обманывать? (Не поддавайтесь этому искушению!)

А ведь мы, реальные (вместе с нашим виртуальным соотечественником), должны еще страшно бояться. Этот страх неизбывен. Можете объяснить, почему? (Правда, Надежда Мандельштам вместе с Анной Ахматовой решили, что страх бывает разный и имеет положительную функцию, если порождает сознание позора, полной беспомощности. «Пока существует ощущение позора, ты еще человек, а не раб»[413].) Почему мы все время должны быть на страже, за всем бдить, всех подозревать? А там, где царят бдительность и подозрительность, неизбежно доносительство. Конечно, когда на партийном форуме в 1939 г. полярник И. Д. Папанин сообщает, что «любимая советская разведка» разгромила врагов, «пролезших в медвежьи уголки Севера», а маршал С. М. Буденный с кавалерийской прямотой рубает: «Гнусные подонки человечества - троцкистско-бухаринские гады поработали [в области воспроизводства лошадей] весьма основательно. Враги народа в период, когда партия осуществляла политику индустриализации..., пытались подорвать тягловую силу и тем самым затормозить индустриализацию»[414], можно предположить, что мы столкнулись с предельно клиническим случаем. Но не сбрасывайте со счетов то, что злость,

зависть, воровство, мелкое вредительство (потравы у помещиков и хуторян, угон скота, «запуск петуха»), подозрительность пронизывали и разлагавшуюся традиционную деревню в начале XX века (об этом же ранее писали знатоки деревенской жизни), и модернизирующийся город всю первую половину столетия.

Вроде бы получается, что объективные факторы создавали условия, при которых наиболее комфортно и безопасно человек (атомизи- рованный индивид) и «общество» чувствовали себя в максимально гомогенной системе. Атомизация в ней доведена до стандартизации отдельных «объектов», теряющихся в море таких же безликих существ, между частной и публичной жизнью которых не существует никаких «поверхностей раздела». Не всем это нравилось. «Капли, щепки, солдаты или единицы — мы были действительно разбрызганы и разъяты и мучительно переживали свою отъединенность, оторванность от себе подобных. Мы вступали только в механические соединения: жильцы коммунальной квартиры, последний или крайний в очереди, член профсоюза, который существовал для дополнительного надзора и воспитания, единица в штатном расписании»[415]. Но если, выражаясь в терминах М. Е. Салтыкова-Щедрина, глуповцы полагали, что теперь их уколупнуть невозможно, то, в системе Хайека, это была их очередная пагубная самонадеянность.