11 марта 1985 г., на следующий день после смерти К. У. Черненко, М. С. Горбачев был избран генеральным секретарем ЦК КПСС. За его избрание единогласно высказались все члены тогдашнего Политбюро и Центрального Комитета. Означало ли это единодушную поддержку тех реформ, о необходимости которых практически сразу заговорил Горбачев? По-видимому, и да, и нет. С одной стороны, вновь сработал тот механизм аппаратной инерции и вертикального соподчинения, по логике которого второй человек в руководстве партии (а им Горбачев формально стал после смерти Ю. В. Андропова) почти автоматически становился первым. С другой стороны, именно с Горбачевым уже с 1983-1984 гг. часть высшей номенклатуры, секретарей обкомов и столичной интеллигенции связывала определенные, хотя и смутные, надежды на обновление. «Так дальше жить нельзя», — по его собственным словам, сказал Горбачев жене в ночь накануне избрания1. Это чувство в той или иной мере разделяло множество людей в Советском Союзе, хотя четкого представления о том, как нужно жить, и, главное, как этого достичь, не было, наверное, ни у кого, включая самого Горбачева. Каковы были цели Горбачева, когда он начинал реформы? Зачем ему лично это было нужно? «В середине 1980-х, — пишет Д. Хаф, — я представлял себе, как Горбачев мечтает, что в возрасте 69 лет он стоит на мавзолее и, открывая новый век, слушает, как люди называют его Михаилом Великим.... Остается тайной, почему Михаил Горбачев выбрал такой подход к унаследованным им проблемам, создав революционную ситуацию вместо того, чтобы нейтрализовать ее»349. «Весной 1985 г. Михаил Горбачев достиг пика своей карьеры, став генеральным секретарем Коммунистической Партии Советского Союза. Спустя всего шесть лет, он оказался в ее нижней точке, когда партия, которую он возглавлял, и страна, которой он управлял, перестали существовать. Целью Горбачева была реформа институтов советского государства и экономики. Его инициативы, однако, привели к прямо противоположному эффекту. Почему горбачевская политика реформ в конечном счете привела к разрушению советской политической и экономической системы, к распаду Советского Союза и к концу политической карьеры самого Горбачева?»350. М. С. Горбачев сделал очень быструю и раннюю партийную карьеру. В 35 лет он становится первым секретарем Ставропольского горкома КПСС, через четыре года — первым секретарем крайкома и самым молодым членом ЦК. В 1978 г. его назначают секретарем ЦК по вопросам сельского хозяйства, а в 1980 г. в возрасте 49 лет избирают в политбюро, средний возраст членов которого составлял семьдесят лет. От остальных коллег по политбюро, имевших техническое образование (иногда только среднее), Горбачева отличал и диплом юридического факультета МГУ. Образование, незаурядные способности, известная самостоятельность мышления, несомненно, выделяли Горбачева на общем, достаточно сером аппаратном фоне. Кроме того, Горбачев сумел в нужное время завоевать расположение влиятельных людей: в Ставропольском крае он был выдвиженцем Ф. Д. Кулакова, первого секретаря крайкома в 60-е гг., а затем секретаря ЦК и влиятельного члена политбюро, в конце 70-х — начале 80-х гг. за стремительным продвижением Горбачева стоит сам Ю. В. Андропов. При этом Горбачев не принадлежал к той доминировавшей со времен Сталина породе партийных выдвиженцев, для которых власть была самоцелью. Семейная история (один дед раскулаченный, другой — репрессированный, хотя оба остались в живых), личный опыт работы механизатором в голодные послевоенные годы, постоянное соприкосновение с реальной жизнью людей в силу специфики партийной карьеры все больше противоречили тем замшелым идеологическим догмам, которые должны были объяснять жизнь, а совестливость и сила характера заставляли искать выход. Горбачев не хотел только власти, власти для себя, власти ради самой власти, она для него была не столько целью, сколько средством. Как он позже написал в мемуарах, «люди, приходящие к власти, должны иметь нравственный стержень, не позволяющий безответственно ею пользоваться. В этом отношении совесть моя чиста. Придя на пост Генерального секретаря ЦК КПСС, я обладал властью, сравнимой с той, что была у абсолютных монархов. Но с самого начала видел свою цель в том, чтобы поставить ее под демократический контроль, сделать легитимной. И на этом пути пришлось выдержать самое тяжелое испытание в декабре 1991 года»351. Вместе с тем Горбачев был не только сформирован системой, которую хотел изменить, но и в высшей степени приспособлен для борьбы за власть именно в рамках этой системы и, как показал последующий ход событий, только в ее рамках. Его драма как человека и политического лидера заключалась в том, что «ему было присуще ощущение своей особой миссии, грандиозности своей задачи и слишком серьезное отношение к коммунистической идеологической традиции. Без этих качеств он не смог бы начать "перестройку". Но дальше они стали мешать. Элите надо было поскорее избавиться от пут старой идеологии при сохранении занимаемого положения, и уважение к прошлому, чрезмерная серьезность служили только помехой»1. В апреле 1985 г. Горбачев выдвигает лозунг ускорения социально-экономического развития страны. Новое качественное состояние общества должно было быть достигнуто с помощью форсирования научно-технического прогресса, реконструкции отечественного машиностроения, производства нового поколения машин и оборудования, применения высоких технологий. Собственно экономическая реформа (децентрализация управления экономикой, расширение прав предприятий, внедрение хозяйственного расчета, повышение ответственности и заинтересованности трудовых коллективов в конечных результатах своей деятельности) воспринималась на первом этапе как средство ускоренной экономической модернизации, а не как самостоятельная цель перестройки352. В начале перестройки сам Горбачев, его ближайшие помощники, те, кто поддержал его в высшем руководстве партии, мыслят вполне традиционно, в логике совершенствования системы: ей необходимо было придать динамизм, внеся изменения в ключевую — экономическую сферу. «Понимая значение экономических реформ, я считал, что надо прежде всего модернизировать экономику, чтобы к началу 90-х гг. подготовить условия для радикальной экономической реформы. ...эти замыслы были в определенной степени близки ден- сяопиновским методам осуществления реформ в Китае». В середине 1985 г. «была составлена программа модернизации отечественного машиностроения, предусматривавшая достижение мирового уровня уже к началу 90-х гг.»353. Цель эта была заведомо недостижима в такой короткий срок, тем более традиционными советскими методами — по принципу «тришкиного кафтана», путем мобилизации средств за счет других отраслей экономики, которые были потребителями продукции машиностроения. Попытки «внедрять достижения научно-технического прогресса» уже неоднократно проваливались в Советском Союзе: невозможно было, не меняя коренным образом экономических отношений, «технически перевооружить» советскую промышленность. «Мы заложили на пятилетку [1986-1990 гг.] увеличение капитальных вложений в машиностроение в 1,8 раза. Цифра огромная — ускорять так ускорять! — пишет в своих мемуарах тогдашний председатель Совета министров СССР Н. И. Рыжков. — Но в стартовом захлебе не сообразили, что отрасль просто не переварит таких денег... что в итоге и произошло»354. На состоявшемся в конце февраля — начале марта 1986 г. XXVII съезде КПСС Горбачев впервые заявил о том, что «решение новых задач в экономике невозможно без глубокой перестройки всего хозяйственного механизма», о необходимости «радикальной реформы», которая позволила бы перейти к экономическим методам руководства народным хозяйством, увеличить самостоятельность предприятий, осуществить демократизацию управления, повысив в нем роль трудовых коллективов и контроль снизу355. На съезде Горбачев распространяет концепцию ускорения на все общество. «Курс на ускорение не сводится к преобразованиям в экономической области. Он предусматривает проведение активной социальной политики, последовательное утверждение принципа социалистической справедливости. Стратегия ускорения предполагает совершенствование общественных отношений, обновление форм и методов работы политических и идеологических институтов, углубление социалистической демократии, решительное преодоление инерции, застойности и консерватизма — всего, что сдерживает общественный прогресс»356. В старые, испытанные временем и стершиеся от постоянного и бессмысленного употребления партийные формулировки — «социалистическое самоуправление народа», «развитие социалистической демократии» — Горбачев пытается вложить новое содержание, которое заставило бы общество встряхнуться и обновиться, хотя и не ясным пока еще путем. Он говорит на съезде о необходимости разделения функций партийных комитетов и государственных и общественных органов, о расширении гласности как непременном условии «демократизма, политического творчества масс, их участия в управлении»357, о том, что уже через год станет важнейшим направлением политической реформы. Пока же «речь шла не о революции, а именно о совершенствовании системы. Мы тогда верили в такую возможность. Так истосковались по свободе, что думали: дай только обществу глоток кислорода — оно воспрянет»358. На первом этапе главным и, по сути, единственным оружием, рычагом перестройки становится слово, прежде всего слово самого Горбачева. Он ездит по стране от Ленинграда до Владивостока, от Украины до Сургута и Нижневартовска в Тюменской области. Горбачев решительно ломает сложившиеся в предыдущие двадцать лет стереотипы поведения высшего советского руководителя и ритуалы его общения с народом и партийными кадрами. «Он любил окунуться в толпу, ему нравилось разговаривать с людьми, спрашивать их мнение, отвечать на вопросы, полемизировать»359. На XXVII съезде он публично прерывает славословия в свой адрес, понимая, как легко его соратникам сменить «дорогого Леонида Ильича» на «дорогого Михаила Сергеевича». Горбачев резко меняет стилистику советского партийного руководства. Страна увидела совершенно нового лидера — энергичного, с живой реакцией, способного не только говорить «без бумажки», но и слушать и даже слышать то, что говорят ему. Более того, Горбачев хочет, чтобы с ним говорили, он прекрасно понимает необходимость общественной поддержки реформ: «...опыт прошлых лет показывал — если реформаторские импульсы не будут подхвачены массами, они обречены. Надо было как можно скорее вытаскивать общество из летаргии и равнодушия, включать в процесс перемен»360. Общество, однако, не спешило с выходом из летаргии, имея на то более чем веские основания. И причудливые перипетии хрущевской оттепели, и в особенности последующее двадцатилетие выработали в людях стойкое недоверие и подозрительность к начальственным инициативам. Горбачев с самого начала отдает себе в этом отчет. «На лицах моих собеседников буквально можно было прочитать: "Хорошо говоришь, да разве дадут тебе что-то сделать. Попрыгаешь год-другой, а там махнешь рукой и начнешь вешать себе на грудь золотые звезды. Все это мы уже проходили"»361. За привычным недоверием стояли и более глубокие причины, для его преодоления от власти требовался гораздо больший радикализм слова и дела, чем тот, на который она была готова в 1985-1986 гг. Для того чтобы разбудить общество, уже нельзя было ограничиваться критикой отдельных недостатков и «отхода от социалистических принципов», как это делал Горбачев на XXVII съезде. За предыдущие тридцать лет пришедшие к власти руководители дважды возлагали ответственность за провалы и преступления прошлого на своих непосредственных предшественников. «Так было тридцать лет назад, после смерти Сталина, и через десять лет после нее, когда сместили Хрущева. В обоих случаях критика исходила из уст людей, до последнего момента разделявших ответственность за те решения, которые они теперь критиковали. В первый раз страна была потрясена. Во второй раз — испытала чувство горечи. В третий раз эта запоздалая критика не оказывала воздействия. Никто более не мог убедить, что ответственность лежит на одном человеке или на нескольких государственных деятелях, а не на всем правящем слое, а точнее говоря, на стоящей у власти партии в целом»362. Необходимо было в той или иной степени пересматривать основания системы и в первую очередь радикально перестраивать ее несущую конструкцию — саму партию и в особенности партийный аппарат. Парадокс ситуации заключался в том, что именно партию, за неимением других организованных сил в советском обществе, Горбачев рассматривал на первом этапе как свою единственную опору и главную силу перестройки. Вначале он пытается решить эту (в конечном счете ставшую для него трагической) дилемму на путях быстрых и масштабных кадровых изменений. Уже в апреле 1985 г. членами политбюро избираются люди, считавшиеся с 1983-1984 гг. сторонниками Горбачева: Е. К. Лигачев, бывший первый секретарь Томского обкома КПСС, ставший при Андропове заведующим отделом организационно-партийной работы ЦК, а теперь — вторым секретарем ЦК, и Н. И. Рыжков, бывший директор завода «Уралмаш» в Свердловске, заведующий экономическим отделом ЦК при Андропове, сменивший в сентябре 1985 г. престарелого Н. А. Тихонова на посту председателя Совета министров СССР. В июле 1985 г. членом политбюро и министром иностранных дел становится Э. А. Шеварднадзе. Занимавший этот пост в течение почти тридцати лет А. А. Громыко был безболезненно перемещен на почетный, но малозначимый пост председателя президиума Верховного Совета СССР. Тогда же секретарем ЦК становится бывший первый секретарь Свердловского обкома КПСС Б. Н. Ельцин, избранный в конце 1985 г. первым секретарем Московского горкома. В июле 1985 г. заведующим отделом пропаганды ЦК был назначен А. Н. Яковлев, который в марте 1986 г. становится, наряду с Лигачевым, одним из двух секретарей ЦК, отвечающих за идеологию и, следовательно, за политику партии в средствах массовой информации. Таким образом, в течение первого года пребывания у власти Горбачев расставляет новых людей, которых считает своими союзниками, на ключевые политические и экономические посты. Одновременно он отправил в отставку трех влиятельных членов брежневского политбюро — Н. А. Тихонова, Г. В. Романова и В. В. Гришина, двое из которых в начале 1980-х гг. мысленно видели себя на месте генерального секретаря. «За один год он достиг того, что у Сталина заняло шесть лет, а у Хрущева — четыре года. Изменения были еще большими на следующем уровне партийной иерархии: только двое из семи кандидатов в члены политбюро в марте 1986 г. и трое из одиннадцати секретарей ЦК (помимо самого Горбачева) занимали эти посты годом ранее»1. Кадровые перемены коснулись и регионального уровня партийного аппарата: в первые два года было заменено 60 % секретарей обкомов и райкомов. Однако, несмотря на столь масштабное обновление, Горбачев уже летом 1986 г. начинает чувствовать, что инициативы его не встречают ожидаемого отклика, что никто не выступает против них открыто, но и не торопится действовать в соответствии с новыми идеями генерального секретаря. «У молодых руководителей, призванных на смену старым, обнаруживались те же черты закостенелости, непонимания, нерешительности, неспособности изменить стиль руководства, стремления защитить собственные привилегии, действовавшие наряду с привилегиями других»363. Горбачев начинает понимать, что «дело, видимо, не только в людях, а и в том, что они действуют в жестких рамках сложившейся системы, которая оставляет мало пространства для инициативы в хозяйстве и политике»364. Надо сказать, что пассивное, глухое сопротивление аппарата, с которым столкнулся Горбачев, пока что не имело четкого предмета. Экономическая реформа в 1985-1986 гг. оставалась на уровне общих разговоров об экономической децентрализации, повышении самостоятельности предприятий и заинтересованности трудовых коллективов в конечных результатах своего труда. В политбюро шли ожесточенные дискуссии об общей стратегии реформы, о степени ее радикальности, при этом ни Горбачев, ни Рыжков, ни их ближайшие помощники и привлеченные к разработке реформы ученые-экономисты не имели четкого представления о ее приоритетах и основных этапах. Неготовность новых руководителей страны к осуществлению давно назревшей экономической реформы объяснялась не только и не столько субъективным недостатком — отсутствием у них экономического образования и слабостью экономической науки в СССР, сколько огромной инерцией сложившегося хозяйственного механизма и мощными экономическими и административными интересами, с ним связанными. В реальной действительности 1985-1986 гг. попытки реформировать экономику реализовались в серии противоречивых и мало скоординированных мер, вызвавших в обществе весьма неоднозначную реакцию. Так, первым значимым экономическим актом после прихода Горбачева к власти становится антиалкогольная кампания, начатая в мае 1985 г. Благой замысел — попытка противостоять действительно катастрофической ситуации, колоссальным человеческим и экономическим потерям, фактическому вырождению части народа, позорному финансированию государственного бюджета за счет продажи населению крайне дешевых в производстве низкосортных сортов водки и плодово-ягодных (так называемых «подло-выгодных») вин — попытались осуществить вполне советским способом: приказом сверху, сокращением производства и резким повышением цен. В итоге выросло потребление суррогатов, исчез из продажи сахар, повседневным явлением стали огромные, злые очереди за водкой, а в Крыму, на Кавказе и в Молдавии начали вырубать элитные виноградники. Все это полностью обесценило в общественном мнении позитивные результаты антиалкогольной кампании: сокращение смертности от алкоголизма, бытовых убийств, производственного травматизма, да и просто резкое уменьшение количества пьяных на улицах в 1985-1986 гг. «Это решение было грубейшей ошибкой новой власти, — пишет А. Н. Яковлев. — Оно привело к тяжелым экономическим потерям, росту наркомании и увеличению самогоноварения и пьянства. Первый практический сигнал обществу от новой власти оказался разочаровывающим. И не имеет особого значения тот факт, что проект решения готовился давно, начиная со времен Андропова, что Горбачеву он достался по наследству»1. Такой же административно-приказной характер имело принятое в начале 1986 г. решение о введении госприемки на продукцию промышленных предприятий. Тем самым на гражданские отрасли распространялся механизм государственного контроля, действовавший в военной промышленности; контроль за качеством продукции вновь возлагался на государственные органы, а не на потребителя. В мае 1986 г. ЦК КПСС и Совет министров принимают постановление о борьбе с нетрудовыми доходами: повсеместной коррупции, разъедавшей общество сверху донизу, пытались противопоставить административный контроль за доходами граждан, полученными от частной торговли овощами и фруктами, оказания мелких услуг и т. п. Доставшаяся в наследство от андроповского периода логика «укрепления дисциплины и порядка» сверху в корне противоречила идеям экономической реформы, направленной на высвобождение хозяйственной энергии снизу. Эти идеи начинают постепенно воплощаться в серии шагов, сделанных во второй половине 1986 г. Сельскохозяйственным предприятиям была дана возможность продавать сверхплановую продукцию, промышленным министерствам была разрешена фирменная торговля по более высоким ценам, некоторым министерствам и крупным предприятиям дали право непосредственного выхода на внешний рынок, помимо министерства внешней торговли. В ноябре 1986 г. был принят закон, разрешивший индивидуальную трудовую деятельность в сфере кустарно-ремесленных промыслов, бытового обслуживания населения и других видов деятельности, основанных исключительно на личном труде граждан и членов их семей. Введенный в действие в мае 1987 г., этот закон впервые в СССР легализовал возможность предпринимательской деятельности. Между тем реальная жизнь грубо вмешалась в дискуссии и верхушечную борьбу вокруг реформы. В ночь на 26 апреля 1986 г. произошла авария на четвертом энергоблоке Чернобыльской атомной электростанции. В результате взрыва ядерного реактора и последовавшего затем пожара радиоактивному заражению подверглись огромные Яковлев А. Н. Омут памяти, М.: Вагриус, 2000. С. 470. А. Н. Яковлев с горечью замечает: «У нашего народа все можно отнять, даже землю, даже самого Господа Бога, но только не водку. Единственная свобода дарована люду православному — пить по потребности, опохмеляться — по возможности, и вдруг отняли ее» (Там же, с. 471). территории в Белоруссии и на Украине, несколько областей РСФСР, радиоактивное облако затронуло несколько европейских стран. Из тридцатикилометровой зоны, непосредственно примыкавшей к атомной электростанции, в первые недели после аварии было эвакуировано более ста тысяч человек, выселено 186 населенных пунктов, включая два города — Чернобыль и Припять. Радиоактивному облучению подверглись свыше полумиллиона человек, многие из которых умерли в ближайшие годы или остались инвалидами. В течение нескольких месяцев человеческие и экономические ресурсы огромной страны были сконцентрированы на ликвидации непосредственных последствий катастрофы, отдаленное эхо который будет преследовать сотни тысяч людей на протяжении многих десятилетий. К ликвидации последствий аварии была привлечена армия, мобилизованы десятки тысяч гражданских резервистов, прежде всего медиков и химиков. Большинство этих людей, не щадя собственного здоровья, пытались остановить распространение радиации: сбрасывали с вертолетов мешки со свинцом в жерло горящего реактора, создавали систему подземного охлаждения, чтобы предотвратить заражение грунтовых вод, насыпали валы и дамбы, чтобы избежать радиоактивного загрязнения рек365. Н. А. Рыжков позже напишет: «Как только страна услыхала чернобыльский гром, как только выросла на пути очередная смертельная амбразура, мы бросились ее закрывать всем миром так, будто все это в последний раз, будто другого ничего и не существует. Люди не думали ни о себе, ни о деньгах, ни даже о близких. Люди забыли ссоры и распри, люди сплотились и бились рука об руку, пока не был отменен приказ "не отступать!"... Я могу привести десятки примеров точной, быстрой, согласованной работы всех республик, разных министерств, ведомств, заводов. Но почему для этой точности, быстроты и согласованности обязательно нужна беда? Почему, как только приказ "не отступать!" теряет свою актуальность, все отступают и немедленно успокаиваются, по-прежнему работая ни шатко, ни валко. Почему мы не умеем трудиться в покое и мире?»366. Академик В. А. Легасов, участвовавший в ликвидации последствий аварии и покончивший с собой в 1988 г., назвал ее событием планетарного масштаба, «которое, видимо, войдет навечно в историю человечества, как извержения знаменитых вулканов, гибель Пом пей или что-либо близкое к этому»367. Однако на этот раз причины катастрофы были рукотворные — дефекты в конструкции самого реактора и, главное, грубейшие нарушения правил его эксплуатации. Ядерная энергетика, одна из самых передовых и технически оснащенных отраслей, гордость советской промышленности, оказалась подвержена всем тем язвам, которые разъедали остальную ее часть: технологической отсталости, низкому качеству труда, отсутствию ответственности и дисциплины. «Чернобыль, — по словам Горбачева, — высветил многие болезни нашей системы в целом. В этой драме сошлось все, что накапливалось годами: сокрытие (замалчивание) чрезвычайных происшествий и негативных процессов, безответственность и беспечность, работа спустя рукава, повальное пьянство. Это был еще один убедительный аргумент в пользу радикальных реформ»368. Несмотря на провозглашенную за два месяца до Чернобыля политику гласности, власти и на этот раз не торопились информировать население о разразившейся катастрофе. Только через три дня, вечером 28 апреля, появилось первое официальное сообщение об аварии, не дававшее никакого представления о ее действительных масштабах, хотя уже накануне было эвакуировано 40 тыс. жителей Припяти — города, в котором жили обслуживавшие станцию энергетики. Официальная пропаганда неустанно опровергала сообщения западных СМИ (в которых, собственно, и появилась первая информация об аварии), телевидение транслировало бодрые репортажи о первомайских демонстрациях и народных гуляниях в Киеве, Чернигове, Минске, Гомеле, Смоленске и Курске. 4 июня, когда масштабы катастрофы стали очевидными для руководства страны и когда уже нельзя было отговориться незнанием (как это делают и Горбачев, и Рыжков в своих мемуарах), политбюро ЦК приняло «Директивы для освещения на пресс-конференции основных вопросов, связанных с причинами и ходом ликвидации последствий аварии на четвертом блоке Чернобыльской АЭС». В этих директивах предписывалось, с частности, «указать на несостоятельность претензий и оценок как отдельных официальных лиц, так и прессы ряда западных стран, заявляющих о якобы существенном экологическом и материальном ущербе, нанесенном им за счет распространения небольших количеств радиоактивных веществ... из зоны Чернобыль ской АЭС»1. Такая информационная политика была не только лживой и увеличивала опасность для жизни и здоровья людей, но она была еще и бессмысленной в ситуации, когда число пострадавших исчислялось сотнями тысяч, а десятки тысяч были заняты на ликвидации последствий аварии. В таких условиях отсутствие достоверной официальной информации лишь усугубляло положение, порождало слухи и углубляло недоверие. Мощная инерция официального вранья грозила полностью подорвать доверие ко всем инициативам новой власти и, в особенности, к объявленной на XXVII съезде гласности. Чернобыльская катастрофа, с чудовищной наглядностью продемонстрировавшая степень разложения советской системы, лишила власть монополии на информацию. Для того чтобы что-то изменить в этой системе, необходимо было говорить правду не только о прошлом, но и о настоящем. Горбачев с некоторым опозданием понял это. В этом смысле Чернобыль стал важнейшим прорывом на пути к подлинно гласному обсуждению проблем советского общества. С конца лета 1986 г. Горбачев постепенно, но все более очевидно меняет направление своей политики. Он впервые называет перестройку революцией, которая должна изменить всю систему отношений в обществе2, и от задач экономической реформы, не только не решив, но даже четко их не сформулировав, обращается к политическим целям — радикальному кадровому обновлению партийного аппарата, демократизации партии и общества — как первоочередным. Вся вторая половина 1986 г. была посвящена подготовке пленума ЦК по кадровой политике партии. Он состоялся в январе 1987 г. и стал действительно переломным моментом в развитии перестройки, открыв шлюзы для активизации общества и его демократического обновления. Причины столь резкого поворота далеко не очевидны даже сейчас. Действительно ли, как тогда казалось, поворот к политической реформе (а именно она станет основным содержанием ожесточенной политической борьбы в 1987-1989 гг.) был вызван сопротивлением бюрократии и партийной номенклатуры начавшейся экономической реформе? Эту точку зрения подспудно поддерживает Горбачев в своих мемуарах, объясняя «пробуксовку» реформ косностью и кон серватизмом партийного и государственного аппарата. Однако, как мы уже говорили, сопротивляться в 1985-1986 гг. можно было только намерениям, никаких реальных попыток изменения хозяйственного механизма в этот период не было. Кроме того, сопротивление, если и было, то скрытое, пассивное, партийный аппарат был выстроен в строго вертикальную систему, которая тогда еще находилась под полным контролем генерального секретаря, и где каждый знал свое место. Горбачева раздражало не сопротивление партийного аппарата, а осознанная им через год пребывания у власти невозможность опереться на него в осуществлении задуманных им реформ. Другой вопрос заключается в том, какие, собственно, реформы были задуманы Горбачевым, насколько далеко идущими были его собственные, недекларируемые намерения, когда он пришел к власти. Была ли демократизация советского строя его главной целью, или она возникла по ходу дела как побочный результат его попыток оживить экономику страны? Было ли развитие его идей и действий главным образом реакцией на события, которые он хотел направить в желаемое русло, или же он пришел к власти с определенным, одному ему известным планом, «шла ли речь о подлинной эволюции его мышления или же о тактических приемах человека, который, зная, сколько препятствий ему предстоит преодолеть, не сразу обнаруживал свои намерения?»1. Сколько-нибудь убедительный ответ на этот вопрос, наверное, невозможен, скорее всего, в его мыслях присутствовали элементы и того, и другого. Дольше других знавший его А. Н. Яковлев пишет: «Уже в 1983 г. в словаре Горбачева во время бесед постоянно употреблялись такие понятия, как законность, сталинщина, милитаризм, бюрократизация государства, коррупция и многие другие. В обстоятельствах, что сложились к середине 80-х гг., будущий лидер, если бы он захотел серьезных изменений, должен был пойти на "великое лукавство" — поставить великую цель, но публично не говорить о ней, держать где-то в глубине сознания». Горбачев, по мнению Яковлева, был готов к подобной исторической миссии. Притворство «было стилем мышления и образом жизни. Горбачев умел скрывать свои мысли. Ему доставляло удовольствие играть в компромиссные игры. Я неоднократно наблюдал за этими забавами и восхищался мастерством Горбачева»369. Даже если у Горбачева была «великая» цель, вряд ли справедливо упрекать его в отсутствии плана перестройки, как это делали практически все участники событий и сторонние наблюдатели. Наличие плана предполагает убежденность планирующего в том, что он понимает реальность, которую хочет изменить, что у него есть для этого соответствующие инструменты и что он ясно осознает цели и этапы таких изменений. Ничего этого ни у Горбачева, ни у его сторонников, помощников и советников не было, да и не могло быть. Аморфное советское общество не порождало, как уже говорилось, социальных и политических акторов, способных сформулировать программу реформ. Ввязавшись, по ленинскому выражению, в драку, Горбачев вынужден был действовать, исходя из наличного материала и применяясь к складывавшимся обстоятельствам и соотношению сил. Кроме того, как отмечает А. Н. Яковлев, «все эти требования предварительного "плана" порождены привычной традицией советского мышления. Как это можно заранее спланировать жизнь миллионов людей? Ведь речь шла о смене жизненного уклада, а не о санитарной обработке грязного белья»370. Каковы бы ни были первоначальные намерения Горбачева, в конце 1986 — начале 1987 г. он публично меняет приоритеты, выдвигая на первое место демократизацию, гласность и, позже, политическую реформу. Было ли это оправданно с точки зрения той общей цели, которую очевидно ставил перед собой Горбачев, — трансформации (а не разрушения) советской системы? Было ли необходимо резко менять политическую систему, отстраняя партию от непосредственных рычагов государственной власти, до того, как была децентрализована и перестроена на рыночных основаниях экономика страны? Был ли, иначе говоря, возможен в Советском Союзе так называемый «китайский путь» — постепенная рыночная трансформация экономики, осуществляемая под контролем государства, без потери управляемости и без радикальной реформы старой политической системы? Задним числом многие упрекали Горбачева в том, что он не пошел по этому пути и поставил политику впереди экономики. Американский исследователь Дж. Хаф считает это важнейшим просчетом Горбачева, который привел к провалу его реформаторских замыслов и обрушению системы. С точки зрения Дж. Хафа, политика ускорения могла бы привести к успеху в том случае, если бы она сопро вождалась реформой сельского хозяйства и сектора обслуживания, а также безотлагательным повышением розничных цен до рыночного уровня и постепенного их освобождения. Такие меры не вызвали бы сопротивления консервативной части номенклатуры, что позволило бы затем включить ее в процесс рыночных преобразований по китайскому образцу. Суть успеха китайских реформаторов, по мнению Дж. Хафа, заключается в том, что они смогли предотвратить сопротивление бюрократии и партийных чиновников экономической реформе, заинтересовав их возможностями личного обогащения в частном секторе и через коррупцию. «Напротив, Горбачев и его советники, казалось, были убеждены в том, что "центр" — министерства, аппарат, бюрократия — был непримиримым противником экономической реформы и что он подорвет и расстроит любую попытку ее эволюционного осуществления. Это соседствовало с убеждением, что сокращение или разрушение власти министерств автоматически "активизирует человеческий фактор" и позволит директорам различных предприятий производить то, что было нужно потребителю»371. Горбачев верил, что демократизация облегчит разрушение старых институтов и придаст легитимность экономической реформе. Поэтому он начинает политическую реформу, не осознавая того, что демократизация удвоит взрывоопасный политический потенциал повышения цен372. Роковой ошибкой Горбачева, по мнению Дж. Хафа, было то, что он ввел конкурентные выборы и тем самым позволил населению голосовать за популистских противников болезненных экономических мер373. С этой точки зрения не демократия, а умеренно авторитарный режим, опирающийся на сильное государство, способный контролировать средства массовой информации и политическое участие населения, в том числе и с помощью репрессий, в наибольшей мере соответствовал той фазе перехода к рыночной экономике, на которой СССР находился в конце 1980-х гг.374. Вопрос о том, была ли возможна в СССР трансформация по китайскому образцу, распадается на несколько составляющих: эко номическую, социально-экономическую и политическую. Первая из них касается последовательности этапов экономической реформы: в Китае она была начата в 1978-1979 гг. с постепенной, но радикальной деколлективизации сельского хозяйства, что практически не потребовало от государства дополнительных затрат и принесло очень быстрое улучшение ситуации с продовольственным снабжением населения. Денежные средства, накопленные в сельскохозяйственном секторе, стали затем одним их важнейших источников финансирования реформы промышленности (и остаются таковым до сих пор). В Советском Союзе попытались начать с ускорения в наиболее капиталоемких отраслях тяжелой промышленности, что потребовало колоссальных государственных капиталовложений, отдача от которых, даже в случае успеха, была бы гораздо более медленной и не сказалась бы непосредственно на экономическом самочувствии населения. В реальности же колоссальные средства, вложенные в ускорение, разбалансировали экономику и стали одним из факторов роста инфляции в конце 1980-х гг. Почему в СССР начали реформу с промышленности? Было ли это результатом идеологической зашоренности, порожденной статусом великой военной державы, или же неверия в то, что советское колхозное крестьянство, которому коллективизация и послевоенное восстановление сломали хребет, можно перевести на путь рыночного фермерского хозяйства? Кроме этого, в СССР существовал огромный слой сельскохозяйственной бюрократии и партийной номенклатуры, который в этой ситуации становился излишним. Его сопротивление введению арендного подряда уже в 1987 г. показало, что эти люди готовы защищать свою власть, поскольку именно с ней было связано их экономическое благополучие. На наш взгляд, сложившуюся в СССР систему единства власти и собственности было практически невозможно трансформировать по китайскому образцу — постепенно реформируя отношения собственности, что неизбежно грозило номенклатуре потерей власти, статуса и экономического могущества. Именно в этом состоит социально-экономическая составляющая, блокировавшая «китайский путь» реформ в СССР. Горбачев был вынужден начать демократическую реформу, т. е. привлечь население к активному участию в попытке ослабить власть номенклатуры, что позволило бы затем уменьшить ее экономическое могущество. Тем самым Горбачев неизбежно и вопреки своим намерениям создавал ситуацию, позволявшую, как говорит Дж. Хаф, голосовать за популистов, т. е. мобилизовывать население против болезненных экономических реформ. Можно ли было избежать этой ситуации на пути установления «умеренно-авторитарного режима»? Могли Горбачев установить такой режим в 1985-1986 гг., когда он еще сохранял управляемость процессом? Такое развитие событий представляется маловероятным: для этого Горбачеву нужно было бы примирить непримиримое, а именно создать эффективный авторитарный режим из той партийной номенклатуры, которую он, собственно, и собирался реформировать, — другого материала для строительства такого режима у него не было. Для того чтобы осуществить впоследствии переход к такому режиму, номенклатуре потребовалась встряска, изначально вызванная обращением Горбачева за поддержкой к обществу. Горбачев, конечно, не ожидал, что высвобожденная им энергия общественной активности так быстро выйдет из-под контроля. Как и почему это произошло, мы постараемся проанализировать в следующем разделе. Пока же подчеркнем, что сделанный Горбачевым на рубеже 1986-1987 гг. выбор в пользу политической демократизации снял с повестки дня одну из тех альтернатив развития перестройки, о которых говорилось в начале. Постепенная эволюция советской экономической и политической системы в направлении ее либерализации, без потери контроля и управляемости со стороны правящих групп стала невозможной. 3.