После 56-го и особенно после 61-го в Стране Советов творились удивительные вещи. «Со мною вот что происходит: / ко мне мой старый друг не ходит, / а ходят в праздной суете / разнообразные не те... Со мною вот что происходит: / совсем не та ко мне приходит, / мне руки на плечи кладет / и у другой меня крадет» (Е. А. Евтушенко). И ладно бы только это! «Мерзнет девочка в автомате / Прячет в зябкое пальтецо / Все в слезах и губной помаде / Перемазанное лицо... / Ей обратно одной, одной / Вдоль по улочке ледяной... Мерзлый след на щеках блестит — / Первый лед от людских обид» (А. А. Вознесенский). А тут и того хуже! « — Ну и дела же с этой Нинкою! / Она жила со всей Ордынкою, — / И с нею спать ну кто захочет сам! / — А мне плевать — мне очень хочется!» (В. С. Высоцкий). Так петь о любви там, где партийно-санкционированное чувство обязано выглядеть следующим образом: «Мы строим коммунизм. Что в мире краше, / Чем этот труд! Где доблести предел? / Предела нет! А кто сказал, что наша / Любовь должна быть мельче наших дел? / Я, может, сам такой любви не стою, / Но, принимая бури и ветра, / Живет, сияет чистой красотою / Любовь — высоким помыслам сестра» (С. П. Щипачев). Если КПСС через секретаря ЦК Л. Ф. Ильичева, отвечающего за идеологическую работу, предупреждает: «По Программе партии должны выверять свои идейно-художественные позиции деятели литературы и искусства. Никакая другая "программа", как бы она ни была выражена — в прозаической, поэтической или мемуарной форме не может быть принята деятелями социалистической культуры»1, то какую программу исповедовал Б. Ш. Окуджава? «Когда мне невмочь пересилить беду, / когда подступает отчаянье, / я в синий троллейбус сажусь на ходу, / в последний, / случайный. / Полночный троллейбус, по улице мчи, / верши по бульварам круженье, / чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи / крушенье, / крушенье». К чему, собственно, зовут нас, товарищи, стихи и песни способных молодых поэтов вто время, когда космические корабли бороздят просторы Вселенной, а весь наш советский народ под руководством Коммунистической партии и пламенного поборника интересов и счастья трудящихся, Никиты Сергеевича Хрущева, занят развернутым строительством коммунизма? Оставим поиски ответа партийным цензорам. Куда интереснее понять, о чем свидетельствует появление новых настроений у «молодых и способных»? И что это за настроения, как Вы думаете? Кстати, поэтические сборники выходили немыслимыми ранее 100-тысячными тиражами. Новизна — новизной, однако... Понятно, когда советские «мастера культуры» после ареста Берии летом 1953 г. писали идущие от самого сердца статьи вроде шолоховской «Имя изменника проклято и будет забыто». Или в декабре, как только сообщили о завершении следствия по делу Берии, призывали (до суда): «Изменникам Родины нет пощады!». Понятно, почему творческая интеллигенция приветствовала решения XX съезда, а бывший генсек Союза писателей СССР А. А. Фадеев застрелился в мае 1956 г. Когда в ноябре, в ответ на гневное осуждение французскими писателями подавления венгерской революции, «Литературная газета» печатала открытые письма советских «коллег» (Шолохова, Твардовского, Эрен- бурга и десятков других), оправдывавших вторжение, вопросов не возникало. Не возникло проблем и с организацией травли Пастернака в 1958 г. (Впрочем, как раз молодые и способные, вместе с дюжиной «стариков», в ней не участвовали.) Конечно, верные подручные и помощники партии смогли найти себе оправдание. Ведь, как пел позднее А. А. Галич, «не к терновому венцу колесованьем, / А как поленом по лицу — голосованьем». И до чего же гордились, «сволочи, что он умер в своей постели!»... Но, с другой стороны, почему это должно быть понятно, почему не возникло вопросов? Кроме того, вспомните, как М. М. Зощенко однажды обронил: писатель с испуганной душой — это уже потеря квалификации. Понимаете? Пушкин, невольник чести, душу сохранил, восславил свободу, милость к падшим призывал и творил в свой жестокий век. Вам известно, что сотворили подданные издохшего Дракона, наделенные испуганными, продажными душонками? На что они, те, у кого ум, честь и совесть находились снаружи, вообще были годны? И почему лишь для этого? О чем свидетельствуют некоторые вехи творческих биографий (выражение из критики тех лет)? Тридцать лет писал Михаил Шолохов вторую книгу романа «Поднятая целина» (первая вышла в 1932 г.). Наконец, в 1960 г. благодарные читатели прочли ее, а благодарное государство присудило Ленинскую премию. Целина же! До конца дней — 40 лет! — единственный советский Нобелевский лауреат в области литературы работал над романом о войне, но так ничего и не создал. Впрочем, после XX съезда появился рассказ «Судьба человека» — о нелегкой доле бывшего военнопленного. Поэты, ясное дело, более мобильны. Еще идет только 1954 г., а И. Л. Сельвинский уже описывает «великую нехоженую степь», спрашивает, «что знали мы о степях?», и рассказывает: «Вонзился пятиплужный агрегат — / И царственный ковыль под гильотины!». Мощность агрегата и образов не должна смущать, мы сейчас не об этом. Но таково старшее поколение, а родившиеся в 30-е годы? Евгений Евтушенко, посетовав на общую болезнь современных душ — поверхностность, громоздит поэтический гигант — поэму «Братская ГЭС». Там есть чудные места, вроде «Казни Стеньки Разина», и диковинный восторг полыхал в залах и на стадионах, когда сам поэт читал свои стихи. Но по-прежнему мелькают «райкомы, церкви и посты ГАИ, заводы, избы, лозунги, березы». Поэт мчится по зарубежью. Тут свое: Рим, Колизей, кальвадос, Куба, Кастро, коррида, танец живота, Каракас, Кюрасао, бродвейские актеры, Голливуд. Оказывается, в Нью-Йорке «Все жестоко — и крыши, и стены, / и над городом неспроста / телевизорные антенны, / как распятие без Христа...». Вместе с партией озабочен певец эпохи: «Интеллигенция поет блатные песни. / Поет она не песни Красной Пресни... Поют, как будто общий уговор у них / или как будто все из уголовников». И, чтобы не было сомнения в идеологическом отделе ЦК, исповедуется: «Я не любил всегда фольклор ворья, / и революционная мелодия — / мелодия ведущая моя». Роберт Рождественский (по его определению, сын веры, декларировавший: «Презираю хлюпиков! Ненавижу плаксивых и стонущих!». «В свою Революцию верю!») готов остаться даже в Париже, заслышав дивный голос в аэропорту. И вообще, в Америке девушки так длинноноги, «что кажется: ноги прямо от шеи растут!». Но поэту не нравится буржуазная пресса: «Огня прибавят. / Гнильцу подпудрят... / И если даже не будет вкусно, / то горячо / непременно будет!». Потешает его Армия спасения. Возмущает Голливуд: «Киноленты шуршат, как белье...». И вернувшись в родную столицу, со всей прямотой души после XXII съезда он ставит актуальную проблему современности (партийный язык эпохи). Казнили в годы культа личности его тезку — Роберта Эйхе: «Товарищ Революция! / Неужто ты обманута?! / Товарищ Революция, / где же твой сын?». Но, «все муки стерпя», Эйхе прорвался через ложь. И вот «навстречу письмам Эйхе / встает партийный съезд», вместе с которым, «проклиная жестокое вранье», поет «Интернационал» и «мой незабвенный тезка». И Белла Ахмадулина, такая тоненькая, хрупкая, восклицала: «Революция больна. Революции надо помочь». Но чем способен помочь Андрей Вознесенский, соорудивший поэму «Треугольная груша»? «...Спускаюсь в глубь предмета, / Как в метрополитен. /Там груши — треугольные, / ищу в них души голые. / Я плод трапециевидный / беру не чтоб глотать — / Чтоб стекла сердцевинки / Сияли, как алтарь!». Чистейший формализм! Поэтому на встрече с руководителями партии и правительства один из мастеров культуры, под дружный гогот прочих мастеров и руководителей, посоветует поэту подыскать аналогичный треугольный предмет для околачивания означенных груш. Но поэт не сдается: «Россия, я твой капиллярный сосудик». Он видит: «планета — как Ленин, мудра и лобаста». А «Ленин прост — как материя». «И за то, что он был поэт, / как когда-то в Пушкина — в Ленина / бил отравленный пистолет!». Имейте в виду: «На все вопросы отвечает Ленин» (выделено Вознесенским). Ну, и где же здесь духовное возрождение, о котором любят рассуждать современники и историки? Не спешите с ответом. Поэзия — голос души. Что Вам удалось расслышать нового? Почему обрушился на Евтушенко сам Никита Сергеевич после публикации в 1961 г. стихов «Бабий Яр»? Поэт рассказал о казни евреев, но как! «Мне страшно... Мне кажется сейчас — я иудей... Ничто во мне про это не забудет!». И тут же помянул любимый лозунг тех, «чьи руки нечисты»: «Бей жидов, спасай Россию!». Отметив, впрочем, что «русский мой народ... по сущности интернационален». «Еврейской крови нет в крови моей. / Но ненавистен злобой заскорузлой / я всем антисемитам, как еврей, / и потому — я настоящий русский!». Не сумел автор правдиво осудить фашистских, именно фашистских преступников, поучал Первый, не проявил политической зрелости, обнаружил незнание исторических фактов. Еврейского вопроса у нас не существует, «а те, кто выдумывает его, поют с чужого голоса»1. Но своим хрипатым голосом уже будоражил сердца пока, по счастью, не известный инстанциям Владимир Высоцкий, по словам которого, на стороне антисемитов «хоть нету законов», зато имеются «поддержка и энтузиазм миллионов». Хрущев Н. С, Высокая идейность и художественное мастерство — великая сила советской литературы и искусства. М., 1963. С. 55-56. И надо же такому приключиться, что один старый неариец — И. Г. Эренбург — написал и напечатал еще до XX съезда повесть, название которой оказалось отражением сути эпохи — «Оттепель». А всю первую половину 60-х Илья Григорьевич, вступив в восьмой десяток, публиковал мемуары «Люди, годы, жизнь». Коллеги по цеху обрушили на зарвавшегося космополита (а он, как и молодые-способные действительно был интернационален и этим — созвучен Хрущеву и времени) заряд нетворческого зла (помните кочетовские филиппики об угрюмых мемуаристах, извлекающих из свалки памяти литературные трупы?). Сам Никита Сергеевич клокотал: неправильно, односторонне освещает товарищ Эренбург явления общественной, политической и духовной жизни. Что это за оттепель?! Оттепель — время неустойчивости, непостоянства, колебаний. Нет! Посредством такого образа нельзя составить правильного мнения о существе принципиальных изменений. И вот что я вам скажу, товарищи. Неправильная позиция у тов. Эренбурга. Не принимал он участия в революции, социалистическом строительстве, а занял позицию стороннего наблюдателя. Вот с таких позиций он и оценивает нашу историю в своих воспоминаниях. Но разве трудно понять: «Кто не идет вместе с рабочими и крестьянами, тот неизбежно идет против них». «Товарищ Эренбург совершил грубую идеологическую ошибку, и наша обязанность помочь ему это понять»1. То есть это тянет лет на десять по старому УК. Но стояла оттепель... За неделю до смерти Хрущев надиктует: «Эренбург... очень четко умел подмечать тенденцию дня, давать характеристику бегущему времени... пущенное им слово отражало действительность, хотя мы тогда и критиковали понятие "оттепель"». И добавит: «Если выражаться полицейским языком», мы тогда ослабили контроль, свободнее стали люди высказываться. (Где-то Никита Сергеевич скажет, что не потребности в те годы возросли, а возросли возможности говорить о потребностях.) Но мы, идя на оттепель, боялись и сдерживали ее. Боялись, что захлестнет нас половодье. «Мы боялись потерять управление страной, сдерживали рост настроений, неугодных с точки зрения руководства, не то пошел бы такой вал, который бы все снес на своем пути. Опасались, что руководство не сумеет справиться со своими функциями и не сможет направлять процесс изменений по такому руслу, чтобы оно оставалось советским. Нам хотелось высвободить творческие силы людей, но так, Хрущев Н. С. Высокая идейность и художественное мастерство. С. 53, 34, 33, 38. чтобы новые творения содействовали укреплению социализма. Вроде того, что, как говорят в народе, и хочется, и колется, и мама не велит. Так оно и было»128. Вал стремительно нарастал после XXII съезда. Потоком хлынули лагерные воспоминания и обычные мемуары. Кое-что даже напечатали. Появились первые «Колымские рассказы» В. Т. Шаламова. Хрущев, которому Твардовский принес «Один день Ивана Денисовича» А. И. Солженицына, распорядился опубликовать повесть и собирался выдвинуть ее на Ленинскую премию. Хотя Ильичев бубнил что-то о «поверхностно декларативных, подыгрывающих обывательским настроениям», пронизанных «пошловатыми мотивами» сочинениях, но поэты на стадионах и в аудиториях, на заводах и в тайге читали свои стихи. Секретарь ЦК призывал товарищей композиторов разобраться «в том, что происходит с песней». Да, песни Окуджавы «любимы нашей молодежью. Но какой? На чьи вкусы рассчитаны они?». «Весь их строй, вся интонация, все-все — не от чистоты душевной, а от душевного надлома»129. А молодежь вместе с Булатом (кто же тогда знал его отчество?) пела не только «Я все равно паду на той, на той единственной, гражданской, / и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной», но и «За что ж вы Ваньку-то Морозова?». И про девочку, у которой шарик улетел, и про бумажного солдатика, и про московского муравья пели. Принцип социалистического реализма никуда не делся. Партия от всех творческих работников требовала одного — неуклонного проведения партийной линии. Из всех постановлений ЦК по вопросам литературы и искусства лишь в одном отыскали и исправили в 1958 г. «отдельные несправедливые и резкие оценки творчества ряда талантливых работников искусства»130. Поэтому по-прежнему секретари райкомов вели битву в пути, мастера культуры слагали вирши о колхозе «Большевик», а директор спорил с главным агрономом по поводу жатвы. Но культурная среда менялась (не забывайте, на нее смотрели как на часть идеологии). Теперь ежегодно выходило более сотни кинофильмов. И значительно выросло число комедий. Два главных киносмехача СССР Э. А. Ря занов и Л. И. Гайдай расширили поле смеха, на котором, казалось, безраздельно царили А. И. Райкин, «Веселые ребята» и «Кубанские казаки». Но уже пошли на прорыв (заметьте — в 1961 г.) пять томов (каждый — трехсоттысячным тиражом!) Ильи Ильфа и Евгения Петрова. «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» не просто растащили на цитаты. Романы, не видевшие света с 1931 г., оказали огромное влияние на... А, впрочем, прочтите их и подумайте сами: на кого, почему, как и чем? Смех становился ядовитым сарказмом в поэме Твардовского «Василий Теркин на том свете» и совершенно неподконтрольным в знаменитом КВН (Клубе веселых и находчивых). Можно, конечно, ограничиться констатацией: Хрущев сам любил пошутить, и смех, как и все прочее, шел сверху, даровался Властью. Вероятно, это важно учитывать: в традиционных культурах, как свидетельствуют исследования медиевистов и культурологов (М. М. Бахтина и спорившего с ним А. Я. Гуревича), народная, смеховая (карнавальная) культура — допускаемая (дозволяемая!) властью духовной и светской — часть общего культурного поля. Традиционный человек всегда жил «как бы двумя жизнями», считал Бахтин. Одной — «официальной, монолитно серьезной и хмурой... полной страха, догматизма, благоговения и пиетета, и другой — карнавально-площадной, вольной, полной амбивалентного смеха, кощунств, профанаций всего священного... непристойностей, фамильярного контакта со всеми и со всем». Обе эти узаконенные жизни были разделены строгими временными границами131. Гуревич же настаивал на внутреннем взаимодействии культур, у него «карнавал есть своеобразный коррелят серьезной культуры, присутствующей в нем, пронизывающей его ткань». Карнавал, отрицая официальную культуру, имеет ее внутри себя. А она включает в себя и смеховой принцип. Исследователь уточнял: «если средневековая культура порождает неотвязное впечатление странности и гротескности, то эти странность и гротескность отнюдь не равнозначны комическому и смеховому, не сводятся к нему»132. Трудно сказать, кто прав. Но в любом случае, Вам не кажется, что бог веселый винограда — Дионис чем-то качественно отличался от бога мрачного — Аида? Кроме того, народ потешался над Никитой, над Властью, измывавшимися над глуповцами, но вынос Сталина и прочие странные гротески как-то затруднительно ограничить карнавальным объяснением. Вероятно, имеет значение и другое: смех стал реакцией не только на освобождение, но и на ту бездну, которая открылась с разоблачением «культа личности и его последствий». Так бывает: происходит что-то необычное, порой — ужасное, а люди смеются, не зная, чем помочь, что делать. По мнению Гуревича, традиционный гротеск, вызывающий веселье, не уничтожает страха, но создает единое противоречивое чувство из нерасторжимых компонентов: священного трепета и веселого хохота. Гротеск средневековья — норма видения мира, стиль мышления человека1. Или, иначе, когда у Евтушенко в «Стеньке Разине» «над царем расхохоталась голова», это — не карнавальный смех, не художественный прием, а проявление стиля эпохи. Так ли? Голова-то отрубленная... Знаете, почему она торжествовала? «И сквозь рыла, ряшки, хари... Стенька ЛИЦА увидал». Это был народ, обычно шедший скопом под рубрикой «и другие». Это их — по именам каждого — призывал называть поэт, провозгласивший: «Я не люблю в ее надменной ложности / фигуру Долгорукова на лошади. / А где же тот народ, веселый, лапотный, / русоволосый, ломаный и латаный, / где те, что избы первые рубили? / Их нету в бронзе. Это "и другие"». Действительно, ничего подобного «Гражданам Кале» в СССР не появилось. А почему? Высоцкий пел: «Здесь нет ни одной персональной судьбы — / Все судьбы в единую слиты». Но это — о братских могилах, не о стране же? Так вот — сквозь оттаивавший лед проступали отдельные люди, индивидуумы, конкретный человек. О них — мемуары, стихи, песни. Посмотрите фильмы «Я шагаю по Москве» Г. Н. Данелии, «Мне двадцать лет» («Застава Ильича») М. М. Хуциева, «Судьба человека» С. Ф. Бондарчука, «Баллада о солдате» Г. Н. Чухрая, «Летят журавли» (первая советская картина, получившая главную премию на XI кинофестивале в Канне) М. К. Калатозова, «9 дней одного года» М. И. Ромма. Вы поймете, о чем идет речь, что изменилось, если сравните «Подвиг разведчика» с не менее идеологизированными, но рассказывавшими о реальных людях «Коммунистом» и «Председателем». Характерно, что, повествуя о культурном строительстве на этапе создания материально-технической базы коммунизма, перечисляя плоды кинопродукции (терминология времени), вузовские учебники 70-80-х гг. не упоминали один из шедевров киноискусства (между прочим, получивший Госпремию) — фильм Г. М. Козинцева «Гамлет» с текстом Пастернака. Может быть, потому, что картина — предел, апогей тогдашней человечности? «Во всем мне хочется дойти / До самой сути. / В работе, в поисках пути, / В сердечной смуте. / До сущности протекших дней, / До их причины, / До оснований, до корней, / До сердцевины», — мечтал в 1956 г. Пастернак. Не дали... Но после 1961 г. многие все же попытались доискаться правды. Социология в стране отсутствовала, история и культурология представляли собой «много страха, немного подлости, глупости и невежества»1. Наука едва теплилась. Ведь нельзя же считать научным шеститомник «История Великой Отечественной войны Советского Союза. 1941-1945 гг.», во втором томе которого (июнь 1941 — октябрь 1942 гг.) Хрущев упомянут 30 раз, Сталин (Верховный главнокомандующий, нарком обороны, председатель ГКО и прочая) — 20, маршал Жуков (заместитель Сталина, начальник генштаба и т. д.) — 7, а любимец Никиты Сергеевича генерал А. И. Еременко — 11? Только с января 1964 г. в Институте истории АН СССР начал работать сектор методологии истории, объединивший десятки историков, которые составили новое направление в отечественной исторической науке. Так что первыми разгребателями грязи оказались мастера культуры. Показательное бичевание Дудинцева и Пастернака было понятно. Однако в 1961-1962 гг. Хрущев поощрял тех, кого в 1963 г. назовет дёгтемазами и любителями черпать материал из мусорной ямы. Кое-что напечатали при Хрущеве, немногое — сразу после его отставки. Поищите самостоятельно имена и произведения разгребателей нашей отечественной грязи. О некоторых уже говорилось. Не забудьте, что публицистика была на передовой. Узнайте, чем прославился В. В. Овечкин. Подумайте, почему романы К. М. Симонова «Живые и мертвые» и Ю. В. Бондарева «Тишина» раздражали противников «очернения нашей истории»; что нового появилось в документальной повести Ю. В. Трифонова «Отблеск костра»; чем потрясает первая серия фильма «Председатель» и почему разочаровывает вторая; что вышло из-за кулис на театральные сцены? В целом, как нам кажется, правда 60-х выглядела примерно так, как в фильмах Ромма о Ленине, освобожденных от 600 метров культа личности. Михаил Ильич часто рассказывал, что именно столько пленки со сталинскими сценами пришлось вырезать. В итоге исчезли и «враги народа», и Сталин. О Троцком в Октябре и 18-м году по-прежнему ничего нельзя было узнать. Остался один лишь сусальный Ильич, да ряд второстепенных «товарищей». И по-прежнему — Василий Иванович Чапаев: «Впереди, на лихом коне!». Но нежданно-негаданно в стране монолитности и сплоченности, идейно-политического и морального единства оформлялся культурный, а значит — и идеологический плюрализм (помните хрущевское: искусство относится к области идеологии?). Довольно быстро выяснилось, что противостояние «лакировщиков» (разыщите их имена и творения) и «очернителей», споры сторонников социалистического реализма и «формалистов» (а позднее — и абстракционистов) привели к возникновению мощных течений. Теперь уже они противостояли друг другу, а не творческие Союзы — одинокому Мастеру или группе отщепенцев, безродных космополитов. Непримиримые литературные партии группировались вокруг «Октября» (и позднее — «Молодой гвардии») Кочетова и «Нового мира» (и «Юности») Твардовского. Конфигурация фронтов и расстановка сил менялись. Но появление театров «Современник» (главный режиссер О. Н. Ефремов, 1956 г.) и пока еще неизвестной «Таганки» (главный режиссер Ю. П. Любимов, 1964 г.) усилило позиции правдоискателей, целями которых были смелость и поиск, правда и свобода. Вся интеллигенция (определяемая со времен Краткого курса как кадры государственного аппарата) и мать ее — Власть очутились в ситуации выбора: за или против культа и его последствий (каковыми эти искатели сами и являлись). Власть, сама долго выбиравшая и приучавшаяся к неоднозначным ответам, допускала самостоятельность поисков и неоднозначность ответов. На XXII съезде Хрущев заявил, что возможно «появление различных мнений внутри партии в отдельные периоды ее деятельности, особенно на переломных этапах». И в таком случае борьба ведется не методом репрессий, а ленинскими методами убеждения133. Вот как раз такой период и настал. Почему-то получалось, что талантливые люди оказывались в лагере ищущих и стремящихся дойти до самой сути (а почему, собственно?). Между тем Евтушенко заметил: «Большой талант всегда тревожит / и, жаром головы кружа, / не на мятеж похож, быть может, / а на начало мятежа». Ну, посудите сами. Вдруг академик П. Л. Капица вздумал затеять с Никитой Сергеевичем переписку. Советы разные давал, вроде возрождения Нижегородской ярмарки. Подписывал ся легкомысленно: «Привет», «Искренне Ваш». О науке писал (де, развивается она медленнее и хуже, чем могло бы быть). На цензуру жаловался (а она не дремала, только в 1958 г. «Главлит проконтролировал 1,6 млн контрольных экземпляров изданий» газет и журналов, книг и брошюр «общим тиражом 24 млн экз. и 6 млн экз., содержащих антисоветские и антисоциалистические материалы, направлено в спецфонды библиотек. Кроме этого, уничтожено более 250 тыс. экз. иностранных сугубо враждебных изданий, засланных в СССР», — рапортовал в ЦК «начальник Главного управления по охране военных и государственных тайн в печати при Совете Министров СССР»), на дурацкую прописку в Москве. И все бил в одну точку. Не завесть ли нам здоровое общественное мнение? Поначалу — в науке. А для сего обеспечить свободу дискуссий. Для развития науки необходимо, чтобы руководство считалось с общественным мнением. Вообще же «основной стимул каждого творчества это недовольство существующим». У нас остались одни философы материалисты, они разучились спорить. Пусть учатся, пусть привыкают уважать и заботиться о проигравших. Больше разнообразия! Посмотрите на статьи в «Правде»: язык однообразен, бесцветен. И, похоже, товарищи из «Правды» хотят, чтобы все граждане говорили и писали ее языком. Никита Сергеевич, Вы любите все новое. Почему бы не попробовать?134 Никита Сергеевич не рискнул. А товарищ Ильичев заметил: дискуссии дискуссиями, но, начиная их, следует «ясно видеть цель и границы». Дискуссии — не умственная забава, их надо умело направлять и вовремя кончать, а не плавать по морю без руля и ветрил. Особенно мешает развитию общественных наук «разнобой в определении некоторых исходных научных понятий». Недопустимо, когда в одной и той же области существуют прямо противоположные точки зрения по основным понятиям. Тем более ничем не оправдано, когда такая несогласованность проникает в учебную литературу, «задавая людям головоломную задачу: какому же учебнику верить». Учебник — «мало подходящее место для научных дискуссий»135! Вы тоже так считаете? Чтобы лучше понять эпоху, прочтите книгу Петра Вайля и Александра Гениса «60-е. Мир советского человека» (М., 1996) и отыщите прочие изменения в культурной (и идеологической) среде. Поищите и новые ценности новых людей, которых позднее назовут шестиде сятниками. Это поколение, осознавшее себя между 1956 и 1968 гг., среди прочего поклонялось, как и герой фильма «Мне двадцать лет», 17-му году, картошке, спасшей от голода в войну и после нее, солдатам, победившим фашизм. Шестидесятники считали, что режим можно очеловечить, что он сам хочет очеловечиться. Советский строй им казался непоколебимым, здоровым. Социалистический выбор — окончательным и бесповоротным. Надо только снять коросту сталинизма, вернуться к незамутненным идеям Революции, Ленина и двигаться вперед к коммунизму. Стремясь улучшить Систему, они вступали в партию, увлекали в нее порядочных людей. Они хотели доискаться ответов на главные вопросы: как же стал возможен Сталин, что ему можно было противопоставить, как сохранить себя в условиях культа личности, как относиться к Власти и глуповцам, не ведающим, в чем их счастье? Размышления и поиски расширяли интеллектуальный спектр, уводили прочь от первоначального «проекта», разрушали иллюзии и убивали надежды. Из нестандартных выводов, показавшихся небесполезными следующему поколению, назовем лишь три. Первый предложил В. С. Гроссман, писатель известный, но, как казалось многим, достаточно ортодоксальный. Роман «Жизнь и судьба», повесть «Все течет», над которыми работать Василий Семенович начал еще при жизни Сталина, а закончил в основном до XXII съезда (повесть — в 63-м), потрясают не только правдой жизни или талантом. Споря с классиками марксизма, писатель настаивал: свобода прямо противоположна необходимости, прогресс есть прогресс человеческой свободы. А русское развитие стало развитием несвободы. 17-й год обернулся торжеством русского рабства. Не в Сталине дело — Ленин и большевики также способствовали новому закрепощению страны. Но и Сталин боялся свободы, преодолевая которую убивал Жизнь. Коллективизация, индустриализация, 1937 год — логический итог Октября, неотделимый от него. Национал-социализм и коммунизм — зеркальные отражения друг друга. Наш тоталитаризм вырос из ленинского государства, ставшего из средства высшей целью, превратившегося в угрюмого самодержца. И чтобы распроститься с прошлым, надо взорвать все динамитом свободы. Отринуть и осудить лагеря, Лубянку, кровавого Ежова, Ягоду, Берию, Сталина, его диктатуру. Но этого мало — надо осудить Ленина! Удивительная наивность порядочного человека: роман Гроссман передал главному редактору журналу «Знамя», В. М. Кожевникову, человеку бездарному, но с ясной головой, партийным сердцем и нечистыми руками, воспевшему подвиги советской разведки в опусе «Щит и меч» — первой и не всеми осознанной попытке реабилитировать «органы». Редколлегия не просто отвергла «Жизнь и судьбу» как очернительскую и антисоветскую книгу. Редактор передал ее «куда надо». И пришли в феврале 1961 г. «два красивых охранника» (один- то, видать — настоящий полковник) и арестовали... роман! Потом, в подпитии, Твардовский, прочитавший рукопись, твердил: чудак, ты написал гениальный роман, я бы его не напечатал, но кожевниковской подлости не сделал бы, но пойми, нельзя у нас писать правду, нет свободы! Гроссман направил Хрущеву письмо. Ни в чем не каялся, а утверждал, что изъятиями рукописей и обсуждением их в КГБ с ложью не борются, так борются с правдой. Просил вернуть свободу книге. Я не отрекаюсь от нее и вижу неправду в нынешнем положении, в своей физической свободе1. Черт возьми, он что же, хотел ареста и не боялся!? Писателя вызвали в ЦК и секретарь всех идеологических секретарей, советский Победоносцев — М. А. Суслов объявил приговор. Книги, говорит, я вашей не читал, но два моих референта прочли и полагают, что ее публикация нанесет вред коммунизму, Советской власти, народу. Вернуть рукопись мы не можем. Напечатают ее в СССР скорее всего лет через двести. А пока идите, работайте, может быть, издадим ваш пятитомник. Разбитый, но не сдавшийся Власти писатель не доживет и до 60-ти. А роман и повесть появятся в журнале «Октябрь» в конце 80-х. Михаил Ромм пробьет в 1966 г. выход на экраны своего документального фильма «Обыкновенный фашизм». Посмотрите его и Вы поймете, почему он воспринимался Властью и рядовыми зрителями как осуждение не одного лишь германского тоталитаризма. Еще один писатель, А. В. Белинков, в подцензурной печати, анализируя жизнь и судьбу Юрия Тынянова и его любимого героя — А. С. Грибоедова, переходя на привычный в России эзопов язык (николаевская эпоха — период культа личности и его последствий, третье отделение — НКВД), растолковывал многое. Книга «Юрий Тынянов» вышла в I960 и 1965 гг. в популярнейшей серии «Жизнь замечательных людей» и предлагала такой логический ряд. Революции не совершаются вследствие того, что горстка высокоодаренных интеллектуалов приходит к выводу, что ей пора совершиться. Революция — взрыв страданий и плод социального опыта миллионов. Революции совершаются ради свободы. Но штука в том, что революция всегда стоит перед угрозой перерождения, в ходе которого происходит отслаивание государства от революции. Государство начинает существовать самостоятельно, вступает в противоречие с первоначальным замыслом и душит свободу. В результате получается, что победа, например, декабризма, привела бы, по мнению Грибоедова, к смене одного тиранического, деспотического, полицейского режима другим таким же. Это — с одной стороны. А с другой, если революция проигрывает (или после того, как она завершается), можно от осознания безнадежности превратиться, как Грибоедов, в Молчалина, поднимающего бокал вместе с палачами. Тынянов доказывает, что если не удается общественная жизнь, то не удается и личная. Грибоедов — могучая личность, но и он сдается самодержавию, медленно уступая литературу, любовь, проект, жизнь. Мол- чалинство, измены, карьера — это все формы, в которых проявляет себя гнет власти роковой. Выход же видится в ином. Если ничего нельзя сделать, то нужно все видеть, все понимать, не дать обмануть себя и ни с чем не соглашаться. Художник может выстоять, должен выстоять, обязан сопротивляться своему веку. Капитуляция перед Властью убивает художника. И еще. Демократию нельзя откладывать до лучших времен, на после, на будущее. Конечно, всегда найдутся серьезные причины ее отложить: то война, то перед войной, то после войны. Но человечество все время воюет и для демократии тогда не остается времени. Между тем демократия заключается в том, что люди сами могут решать и выбирать, что им следует делать. В книге есть еще много будораживших читателей и Власть мыслей. Прочтите ее, она того стоит. Со многими мыслями Белинкова соглашался А. А. Лебедев, успевший в 1965 г. в той же серии ЖЗЛ издать книгу «Чаадаев». Вспомните, почему «басманный философ» был не ко двору и в николаевской России, и в сталинском СССР. Подумайте, почему оказалась неуместной философия жизни, предлагавшаяся биографом Чаадаева. Видите ли, господа, граждане, товарищи, попадаются в мировой истории глухие и темные годы, когда лучше всех низменные интересы людей, стоящих у власти, могут удовлетворять дураки, ничтожества и мерзавцы. В означенные периоды развернутого сооружения фундаментов и шествий в основном Карфагеном расползаются по земле тупые и самонадеянные гады, а миром правит торжествующая бездарность. В такие великолепные эпохи, или, цитировал Лебедев А. И. Герцена и Г. Д. Торо, при деспотическом режиме, следует не домогаться ничего, беречь свою независимость, не искать места — быть в оппозиции. Если человек не шагает в ногу со своими спутниками, может быть, это оттого, что ему слышны звуки иного марша? Пусть же он шагает под ту музыку, которая ему слышится. Отриньте внешнюю суету жизни и сосредоточьтесь на сути, откажитесь играть по чужим правилам. Сделав так, вы перестанете нести ответственность и за «верхи», и за «низы». Вы и голову на плаху не понесете — к чему такие жертвы? Вы окажетесь чуждыми окружающему миру, но если толпа потеряла дорогу, то почему бы не поискать ее в стороне? В толчее-то путей не различишь. Чтобы быть внутренне свободным, оставаться самим собой, человек должен следовать своему собственному внутреннему нравственному побуждению. Человек должен поступать по совести, должен, если хочет остаться человеком, делать «добро» и противодействовать «злу», то есть опять-таки «творить добро». Выбор прост, но нелегок. Спасти душу, жертвуя хорошей (а то и вообще, как таковой) жизнью в мире лжи и насилия, или погубить себя как человека, преуспевая в «житейских» делах безнравственного мира. Советская литература (искусство) десятилетиями занималась показом конфликта хорошего с лучшим, точнее — демонстрацией успешного разрешения конфликта. Главный научно-фантастический памятник эпохи — Программа КПСС рисовала общество бесконфликтное (толкователь программы, школьный учебник обществоведения, впрочем, допускал, что при коммунизме будет неразделенная любовь). Поэтому от прочих творений жанра трудно было ожидать чего-либо иного, кроме отвержения философски и социологически несостоятельных концепций современных западных фантастов и изображения космической взаимопомощи в беспредельном развитии разума1. Но в 60-е годы фантастика А. Н. и Б. Н. Стругацких заставила задуматься о другом. Допустим, Вы вооружены базисной теорией феодализма, почти всемогущи и практически неуязвимы («Трудно быть богом», 1964 г.). Как облегчить участь страждущих и голодных, униженных и оскорбленных в других мирах? Как одолеть Зло и сделать людей счастливыми? У Вас есть предложения? Может быть, массовая гипноиндукция, Ефремов И. А. Звездные корабли. Туманность Андромеды. М., 1987. С. 7, 9. позитивная реморализация с орбитальных спутников, заставляющая возлюбить труд, знания и ближнего своего? Или найти какого-нибудь вечного бунтовщика и правдоруба, мстителя божьей милостью Арату да наделить его «небесным огнем», которым он выжжет всю золоченую сволочь до двенадцатого потомка? Или (сколько ж терпеть!) порубать в куски правящее ничтожество, обрушить пыточную Веселую башню, взбунтовать чудесами (ну, там, пять хлебов, неразменный рубль, манна небесная) и встать во главе народной армии, провозгласить себя народным императором и править по справедливости, короче, настоящее макроскопическое воздействие? «Нет, ребята, все не так! Все не так, как надо!» (Высоцкий). Понимаете, Зло — не вне, оно — внутри человека, да без него и не обойтись. Не смеете Вы стереть это человечество и создать на его месте новое. Не множьте зло, а творите добро — зло уменьшится только так. Никаких макродействий. Спасайте ученых, расширяйте очаги знаний, помогайте нуждающимся, то есть, как сказал бы неизвестный тогда в СССР К. Поппер, занимайтесь частичной социальной инженерией и на большее не посягайте. Или лучше — оставьте этих людей и дайте им идти своей дорогой. Не надо быть богом! Мы столь подробно расписываем плоды интеллектуальных поисков шестидесятников потому, во-первых, что, может, не достанет у Вас времени перелистать эти книжки. И, во-вторых, кажется нам, что они опровергают (еще раз к этому возвращаемся) доминирующее ныне мнение: общество было не готово к десталинизации, т. е. к отказу от тоталитарного и имперского мышления, идолом которого стал образ мудрого вождя, на пути реформ встали не оппозиция Хрущеву его соратников, не советы китайских товарищей, а сопротивление значительной части общества, одурманенного идеологическим культовым зельем; государство и общество, «закостеневшие в бюрократии и догматизме, оказались слабо подготовленными к каскаду» хрущевских реформ1. Сотни тысяч людей прочли необычные книги. Десятки тысяч думали, как их авторы, миллионы так чувствовали. А Власть и ее носители не желали не быть богом, даже не понимали, зачем и желать-то надо. Сам государь Никита Сергеевич, оставаясь богом, не стал читателем и означенных произведений в глаза не видел — он был Сказителем и чтение за государево дело не почитал. Зато он обладал инстинктом Аксютин Ю. В. Новые исследования о XX съезде КПСС// Отечественная история, 1998. № 2; Волкогонов Д. А. Семь вождей. Кн. 1. С. 381. власти, который позволил почуять опасность. А тут еще начинался, как говаривал Хрущев, скользкий участок — отношения с творческой интеллигенцией. То, что на нем подвернулась злополучная выставка в Манеже в декабре 1962 г., — случайность. Закономерно же начало контрнаступления Власти на Свободу. Как заметил Белинков, искусство погибает не тогда, когда полицейское государство что-то запрещает, что-то уничтожает. Искусство вянет, выцветает и гибнет, когда ему начинают советовать, когда от него начинают требовать, устраивают исторические встречи с работниками искусств, когда начальник отдельного корпуса жандармов генерал Л. В. Дубельт начинает сокрушаться о том, что художник, «описав темные времена быта России, не хочет говорить о ее светлом времени»136. Хрущев о жандармском сокрушении не ведал, но поступал аналогично. Тут важно и то, что Хрущев делал — порой неосознанно, и чего не делал — вполне сознательно. Он топал ногами, размахивал руками, орал, матерился, говорил глупости и гадости, грозил отправить на лесоповал, выслать из страны. «Это осел хвостом намалевал или что?.. Я вам говорю как Председатель Совета Министров: все это не нужно советскому народу. Понимаете — это Я вам говорю!». «Вы скажете, что я зажимаю. Я — Секретарь, Председатель. Прежде всего я — гражданин Советского Союза, я боец и буду бороться против всякой нечисти... Молоко на губах не обсохло. Ишь какой. Он поучать будет... А попробовали бы при Сталине... Думаете, что Сталин умер... Вы не думайте, аппарат у меня наготове. Я могу дать сигнал в любую минуту... Мы хотим знать, кто с нами, кто против нас. Никакой оттепели: или лето, или мороз... Партия не дает вам права... Вы по своим стреляете...» и так далее. Таким образом партия руководила культурой137. Так Никита убивал искусство, развеивал надежды на человечность своего варианта социализма, который даже у просталинских «кадров» вызвал желание почувствовать себя людьми. Однако он не принял никаких постановлений ЦК, никого не посадил, не сослал, не отправил за границу. Абстракционисты ему возражали, Вознесенский и Эренбург с ним спорили, на встречах с мастерами культуры ему не уступали, перебивали, он даже обижался — слова вставить не дают. Он разрешил осуждать сталинскую эпоху и самого Сталина, полагая: «Сталин был преступником, а преступников надо осудить, хотя бы морально. Самый сильный суд — заклеймить их в художественном произведении»138. Но ведь и это было еще не все, не так ли? Веря в силу слова, убеждения и собственную правоту, первый секретарь не использовал КГБ в качестве средства общения с интеллигенцией, ограничиваясь партаппаратом и такими околоточными (хрущевское определение), как Суслов. Вы скажете: велика ли разница, если и Сталин управлял творческим процессом (Жизнью!) вместе с партией. Мы же предлагаем Вам обдумать последствия различных методов руководства. Некоторые Вам должны быть известны, поэтому отметим лишь одно. Постоянно колеся по стране, встречаясь с тысячами людей, выступая с бесконечными речами, во все вмешиваясь и всем руководя, разоблачая культ личности, рассуждая о сталинских временах, ошибках и достижениях, живописуя правительство, как своего рода зверинец, Хрущев сорвал покровы таинственности и божественности с Власти. При этом люди увидели, что теперь в Кремле сидит живой, обычный, советский простой человек. Вероятно, искренних сталинистов обижало, что вместо Стали- на-Небожителя (одно слово — Верховный!) теперь мельтешил какой-то нелепый Никита-говорун. Симонову бы и в голову не пришло сочинить про Никиту то, что касалось Сталина: великий, но ужасный. Тем не менее само по себе явление Власти народу у последнего раздражения не вызывало. Как считает В. А. Козлов, проанализировавший надписи на бюллетенях, опущенных в урны во время выборов в Верховный совет СССР весной 1962 г., люди совершенно бескорыстно расточали комплименты в адрес нового верховного правителя, и в целом отношение к Хрущеву было благожелательным. Вы без труда различите оттенки в «посланиях». «Молодец, Никита, будь здоров!». «За Хрущева всей душой». «Как депутат очень мало уделяешь внимания своим избирателям». «Хороший ты мужик. Да хорошо бы денежек нам прибавил». «Товарищ Хрущев!... Время снижать [цены] и улучшать материальное положение трудящихся». Очевидно: ни страха, ни священного трепета Хрущев не вызывал139. Между тем Власть, не допуская свободы, а лишь поманив ею, не смогла удовлетворить ожиданий ни одного из отрядов советских трудящихся. Даров не последовало. Хрущев оттолкнул от себя всех (июньский расстрел в Новочеркасске в 1962 г. — лишь один из самых известных индикаторов разрыва Никиты Сергеевича и народа). Всех, кто готов был его поддерживать, на кого он мог бы опереться. Нанося удары по своим возможным опорам, первый секретарь и глава правительства заставлял аморфные «отряды» самоопределяться, отделяться и отдаляться от Матери-Власти, противопоставлять себя ей. Этот процесс шел тем более быстро, поскольку Власть не собиралась делиться ни с кем даже крохами... власти. В чем же, по-Вашему, состояло раскрепощение, если оно вообще имело место?