ОСНОВАНИЯ ДЛЯ БЕСПОКОЙСТВА

Вам не кажется, что в России и после 1911 г. сохранялись все противоречия, породившие революцию 1905-1907 гг.? Если не сводить аграрный вопрос к земельному или крестьянскому, то вряд ли можно говорить о его разрешении.

Индустриализацией правительство целенаправленно занималось полвека. Но гигантский скачок вполне объясним изначальной малостью нашей промышленности. Даже натиск Витте, Столыпина, Коковцова не обеспечил отрасли лидирующего места в экономике. Член Госсовета, экономист И. X. Озеров критиковал правительство за то, что своим излишним вмешательством в экономику (по сути — подчинением торговли и промышленности правительственной власти) оно губит частную инициативу, и жаловался в 1914 г. государю: «У нас слово "коммерсант" считается чуть ли не бранным»[521]. От лица промышленников

П. П. Рябушинский заявлял, что приходится за разрешением на каждый шаг ездить в Петербург на поклон, как в ханскую ставку.

Государство вело форсированную индустриализацию с ограниченным и контролируемым рынком, опираясь на мощный госсектор. Однако структуры модернизации развиваются и становятся несущими конструкциями лишь в условиях индустриализации рыночного типа. Поэтому ни буржуазия, ни пролетариат, ни средние слои у нас не соответствовали «классическим образцам».

Можно предположить, что перед нами — объективно присущий «раннему» капитализму типичный кризис роста, который со временем будет изжит естественным путем. Но в XIX-XX вв. выяснилось, что подобные кризисы и чреваты революциями.

С 60-х гг. прошлого века в отечественной историографии утвердилась такая точка зрения: Россия в начале столетия находилась на среднем уровне развития. Уровень развития — внутренняя характеристика, показывающая масштабы и степень проникновения модернизации во все сферы жизни конкретной страны. Перечислим черты среднеразвитого капитализма, сформулированные К. Л. Майдаником, полагавшим, что данную стадию раньше или позже проходят все страны, вступившие на путь модернизации.

Производительные силы находятся на начальных стадиях индустриализации, проведение которой обеспечивает переход на более высокий уровень и позволяет изжить кризис роста. Экономика носит многоукладный характер[522]. Соотношение до- и раннекапиталистических укладов, с одной стороны, и зрелых капиталистических — с другой, — «пятьдесят на пятьдесят» (правда, большинство историков вслед за Лениным считали, что средний уровень — результат сочетания самого развитого финансового капитала в промышленности с самым отсталым землевладением). Роль системообразующего фактора и лидера индустриализации выполняет государство. Считать созданный

им уклад капиталистическим трудно, так как суть его — нерыночная, вытекающая из монополии государства. Даже в самой технически передовой отрасли — военном производстве (30 мощных судостроительных, орудийных и т. п. заводов) — и намека не было на капитализм. Реальные цены отсутствовали, имелся государственный заказ, цена определялась по итогам производства. Чем оно дороже, тем выгоднее предприятию — 15 % «цены» шло в обязательную прибыль, из которой руководство получало премии, а рабочие — повышенную зарплату. Государство стремилось контролировать экономику в целом. Оно активно создавало монополии, распределяло госзаказы на частных предприятиях (железные дороги, металлургия), через Госбанк регулировало финансовые потоки.

Среднеразвитая страна страдает не столько от развития капитализма, сколько от недостатка этого развития, от острых противоречий между элементами традиционными и модернизированными. Социальные отношения чрезвычайно запутаны, наиболее активны многочисленные промежуточные и маргинальные слои. Ни один из социальных слоев не составляет гомогенной группы, не способен выражать и защищать интересы всего «общества» или даже большей части населения. Среднеразвитость постоянно воспроизводит кризисное состояние. Но, поскольку модернизация не проникла во все «закоулки», перед нами кризис не чисто капиталистических отношений. При этом противоречия накапливаются как внутри традиционного и современного секторов, так и между ними. Поэтому одновременно зреют две революции: антимодернизаторская, способная в случае победы открыть дорогу антикапиталистическому (коммунистическому) варианту развития, и вторая, модернизаторская, позволяющая искать решение проблем развития на долгом и мучительном капиталистическом («прусском») пути (Испания времен Франко — типичный пример).

Имейте в виду, что изложенный подход предполагает определение характера революции именно кризисом структур, ее порождающим, т. е. в начале XX в. следует говорить о кризисе структур среднеразвитого капитализма и возможном альтернативном выходе из него. По-Вашему, эта схема применима к России? Не слишком ли она «технологична»?

Но вернемся к нашим основаниям для беспокойства. Обновление политической системы (наконец-то действительно появившейся?!) при всей бурности протекавших процессов придется признать

минимальным. Вы в этом сомневаетесь? Тогда познакомьтесь с мнениями двух очень разных политиков. Н. Е. Марков, как-то пошутивший, что правее его в IV Думе только стенка, рядом с которой он сидел, обращаясь к своим коллегам-конституционалистам, втолковывал им: «Я прежде горячился и даже сердился, когда вы меня уверяли, что в России существует конституция. Теперь я вас только жалею.

Если Вы сумеете опровергнуть изложенное в этом пункте, то тогда придется сделать самостоятельные выводы, так как приводимые ниже Вас вряд ли устроят.

После того, как под давлением административно-идеологического пресса иссякли дискуссии конца 60-х—начала 70-х гг. XX в. между сторонниками «нового» и ортодоксального направлений в отечественной исторической науке, выяснилось, что стороны остались фактически на тех же исходных (и в значительной мере — общих) позициях, с которых споры начались и которые были предопределены высказываниями классиков марксизма-ленинизма и решениями партийных форумов. От дореволюционного царизма, «социальной опорой которого являлось все крестьянство» (даже противники подобной формулы писали

об              «использовании самодержавием темноты этого класса» и т. п.)[525], самодержавие переходило к бонапартизму, следуя предначертанию

Ленина об изменении своего классового характера в течение трехсот лет в одном направлении — «к буржуазной монархии» и решению партийной конференции РСДРП в 1908 г. о том, что третьеиюньская монархия есть «союз царизма с черносотенными помещиками и верхами торгово-промышленной буржуазии»[526].

Согласно марксистской классике, бонапартизм — переходная (от абсолютистской к чисто буржуазной) форма государственности[527]. При этом буржуазия уже подвергается давлению со стороны пролетариата, что заставляет ее вступить в союз с дворянством. Исполнительная власть сосредоточена у всесильной «надклассовой» бюрократии, а конституционализм оказывается мнимым (законодательная власть в лучшем случае делится между псевдопарламентом и монархией, а исполнительная власть неподотчетна палате представителей). Бонапартизм признает и осуществляет назревшие реформы. И в этом его отличие от легитимизма, стремящегося к возврату дореволюционных порядков. При всех нюансах и оговорках, отечественная историография признавала, что именно борьба бонапартистской и легитимистской группировок в верхах предопределяла судьбу реформ и России. При этом наряду с самостоятельностью государственного аппарата росла зависимость царизма от поместного дворянства[528]. Вроде бы так и было, поскольку и сам Столыпин осознавал, что с 1910 г. возможен либо реакционный кабинет, либо бюрократический, но под знаком продолжения политики реформ.

Новейшая историография не очень углубляется в анализ социальных основ третьеиюньской монархии, делая акцент на конституционности режима, на его дуалистичности и прочих свидетельствах «буржуазного» дрейфа. При этом, как и ранее, признается, что Россия при всей специфике — уже капиталистическая страна. Конечно, можно все это проигнорировать. Но, согласитесь, одно дело, если мы примем выводы И. Д. Ковальченко и других аграрников, доказывавших, что

помещичьи хозяйства начала XX в. стали в массе своей рыночными[529] (тогда союз верхов буржуазии и дворянства выглядит вполне бонапартистским), и совсем иное, если определим уровень модернизации как средне-слабый (Е.

Никаких оснований для бонапартизма мы не усматриваем. Подобная схема характеризует политическую динамику страны первого «эшелона», пережившей радикальную чистку от старого режима (Франция!). Даже при сравнении с Германией или Италией придется констатировать не столько симбиоз «абсолютистско-бонапартистско-монополистической государственности» или «рождение ущербного бонапартизма без полновластного Бонапарта»[531], сколько формальный синтез и отсутствие социальной базы для бонапартизма вообще (Столыпин лишь собирался ее создать), а значит и для «лавирования». Нет мелкого земельного собственника нового типа, нет всеобщего избирательного права (сравните с Германией). Фактически не наблюдается обратной связи между властью и различными группировками чиновничества, с одной стороны, и иными социальными слоями, за исключением дворянства, с другой. Поэтому, в отличие от «классической переходной», вся третьеиюньская система работает вхолостую[532], висит «так, на воздухе», опираясь реально на 3 % населения, не заинтересованного в реформах. А это ведет к постоянному нарастанию несоответствия официального государства реальному обществу. И по мере перехода от одной фазы экономической модернизации к другой общее напряжение стремительно нарастает, обусловливая повышенную политическую конфликтность. Никаких потенций на эволюционное развитие,

приписываемых системе постфактум, в ней не было (как и шансов у Столыпина стать российским Бисмарком).

Общий проигрыш (Столыпина, династии, России) заложен в самом избранном варианте, а он, бесспорно, предполагал продвижение в сторону модернизации, но цель не достигалась отобранными средствами, даже вне зависимости от успеха собственно аграрных преобразований. Поэтому проблема не в воззрениях крестьянства и интеллигенции, двух основных действующих лиц, как думает Пайпс[533]. Основным действующим лицом в России пока еще являлось государство (это не означает, однако, что оно же — единственный носитель прогресса, модернизации; или не так?). Здесь есть четыре обстоятельства, которые требуют особого внимания. Государство опиралось на нерасчленяемую тотальную общность (и выражало ее интересы, понятые по-своему) до 1905 г. (условно). Власть никому не дозволяла стать организованной политической силой. И дворянство здесь — не исключение. Все пребывали в аморфном состоянии. Но государство же всех и защищало друг от друга, а отнюдь не лавировало или балансировало. После 1905 г. Столыпин стремился не только укрепить государство, но и сделать его совершенно независимым (пока не образуется новая социальная база). Как понял еще Витте, «все великие реформы императора Александра II были сделаны кучкой дворян, хотя и вопреки большинству дворян того времени». И в начале XX в. дворяне-реформаторы вместе с бюрократами-реформаторами также составляют меньшинство, но они есть. Другое дело, что теперь «большинство дворян в смысле государственном представляют кучку дегенератов»[534]. Монархист и националист В. В. Шульгин горевал: «Был класс, да съездился»[535]. Но при государственной мощи разве это помеха? С другой стороны, русская буржуазия прекрасно понимала, что прийти к власти легальным путем она не может. Как писало чисто буржуазное «Утро России» (6 июля 1910 г.): «У нас превращение оппозиционных партий в правительственные возможно только при помощи революции». Однако при той политической системе вообще никто и никогда легально к власти прийти не смог бы, даже черносотенцы. В России невозможно и коалиционное правительство из представителей общественности

и пользующихся доверием общества бюрократов, так как у нас по- прежнему противостоят друг другу общество и бюрократия. В любом коалиционном правительстве сила останется на стороне последней, а первое будет играть роль гвоздички в петлице полицейского мундира. И между кем тут маневрировать власти? Аврех писал, что Столыпин лавировал в третьей Думе между помещиками и буржуазией, но это слабо согласуется с уверенностью историка в том, что имевшиеся партии не носили буржуазного характера, да и партиями-то не были. Иное дело, что борьба шла между этатистскими группировками, одна из которых ориентировалась преимущественно на помещичье дворянство. Но последнее по-прежнему не отделяло себя от самодержавия! Или это спорное утверждение? Подумайте, о чем свидетельствуют данные

о              лицах с доходом свыше 1 тыс. руб. в год. На долю землевладельцев приходилось 16 % общей суммы, на долю владельцев торгово-промышленных предприятий — почти треть, а на долю лиц с высокооплачиваемым личным трудом (в основном госслужащих) — чуть менее 30 о/о[536]. Столыпин — типичный российский фаворит. Он держался исключительно на поддержке царя, некоторых великих князей и вдовствующей императрицы. За ним шла и часть бюрократического аппарата. Совершенно прав Шанин, когда обращает внимание на то, что столыпинская программа была «революцией сверху», которую не поддержал ни один крупный общественный слой, ни одна партия или общественная организация. «Он опирался лишь на горстку людей» и игнорировал всякие социальные обстоятельства[537]. По разным причинам эти реформы не устраивали никого. Поэтому-то Столыпин при малейшем колебании «высших сфер» сдавал своих союзников октябристов, отказывался от собственной программы, сдвигался все время вправо. Придется согласиться со Струве, заметившим в 1909 г., что дело не в программе правительства, а «в сочетании ее... с общей реакционной внутренней политикой, политикой полицейской опеки над всеми сторонами народной жизни»[538]. Столыпин оказался больше чиновником, нежели государственным человеком. В Витте это сочетание было обратным. Для Сергея Юльевича (как и для Бисмарка) интересы              государства              не

отождествлялись              с личной волей монарха. А чиновник — лицо              всегда

подчиненное, исполнительное. Поэтому Петр Аркадьевич вместе с

Думой согнулись «под ярмо выродившегося абсолютизма» (Струве), а общий дух отечественных учреждений остался старым духом свободы от закона и права (Милюков). И это при том, что фактически конституция и парламентаризм были сведены на нет, хотя, с другой стороны, Дума существовала и была уже неотменима. Что бы ни говорили и ни делали социалисты и кадеты в ходе революции, очевидно, что поведение большинства мужиков было прямо противоположным. Их звали к республике с Учредительным собранием, к бойкоту Думы и неправовому переделу земли. А русская деревня послала депутатов в цареву Думу, чтобы «землю дали по царскому слову» и «чтобы была правда». И в который раз не дали им ни земли, ни воли. (Ну, а коли бы дали? Да за такую Думу стояли б мужики горой, а за таким царем пошли бы на смерть, куда угодно. Помните, во Франции достало даже тени великого императора, и французские пейзаны посадили на престол Наполеона III.) Даже всесословные выборы в волости не допустили, поскольку, как объяснял Дурново, подобная реформа передаст все дело управления и хозяйства в руки тех крестьян, которые недавно грабили и жгли землевладельцев и до сих пор «хранят в себе земельные вожделения за счет помещиков»1.

Получался парадокс. Крыжановский, писавший, что Столыпин доказал, «что нет надобности разрушать старое, чтобы творить новое», уверял, что не приди Петр Аркадьевич к власти, «то же самое сделал бы П. Н. Дурново или иной, кто стал бы во главе»2. Но, как мы видели, именно Дурново «или кто иной» правее октябристов делать как раз ничего и не хотели. Они были вполне готовы разрушать общину, сохранить Думу и партии, но уже Совет министров и премьер казались им (и не без оснований) ограничителями самодержавия, которые допустимы лишь в чрезвычайных обстоятельствах «незакончившегося политического обвала». На его зыбучем песке3 они хотели восстановить старый порядок. Они готовы были всаживать в «крамольные лбы» октябристов (!) пулю за пулей, боясь не какой-то отдаленной революции (с ней, как им казалось, они сумеют в очередной раз справиться), а реформы сейчас. Реформы половинчатой, но ослаблявшей позиции дворянства и церкви. Можно лишь согласиться с Дякиным: эту реформу правые

и монархисты считали революцией[539]. Наиболее дальновидные из деятелей Объединенного дворянства понимали, что провал столыпинского курса чреват новой народной (а не октябристской) революцией. Недаром Дурново предупреждал царя в 1914 г. от втягивания в большую войну — взрыв будет неизбежен. Они многое понимали. Но и удача Столыпина не сулила им ничего хорошего — поместное дворянство и в этом случае теряло свои позиции.

Вот и суть парадокса, которую осознали непримиримые спорщики Аврех и Дякин: третьеиюньская монархия хотела дать реформы, но не могла их осуществить. Впрочем, об этом писал в 1909 г. и Ленин[540]. Но если это так, то дискуссии о том, хватило бы Столыпину времени, помешала ли ему война, способны ли либералы к компромиссу и т. п.,— беспредметны. Вы сумеете это оспорить?

Люди, стоявшие у власти в начале XX в., не только не решили возникших перед страной проблем, но зачастую не решали их вовсе. Правящие слои не научились договариваться с либеральной оппозицией, не создали себе опоры в деревне, не дали сформироваться традициям конституционализма, не обеспечили уважения к закону и частной собственности. В итоге постоянно воспроизводились причины и факторы, условия и предпосылки, породившие первую революцию, накапливались и обострялись противоречия. Экономический подъем и процветание лишь усугубляли ситуацию. Это азбука модернизации и революции: процессы обновления усиливают экономическое неравенство, нарушают политическую стабильность. Революции вспыхивают не тогда, когда плохо всем, а именно в тот момент, когда в результате экономического роста резко улучшается положение немногих, которым завидуют остальные, желая жить лучше.

Ни один слой в России не был един или удовлетворен своим положением. Общество проклинало монархию и бюрократию, монархисты презирали либералов и социалистов. Крестьяне косо смотрели на хуторян, но вместе с ними готовы были резать помещиков. Украинцы ненавидели евреев, мусульмане-азербайджанцы — христиан-армян, казахи — русских переселенцев и т. д. Как итожит Пайпс, Россия оставалась «страной беспокойной и озабоченной», ни революция, ни реформы ничего не решили, условия для мирного разрешения конф

ликтов не сложились, все неизбежно поворачивало на путь насилия, который рано или поздно открылся бы вместе с новой революцией[541]. Журнал «Нива» писал о «всероссийском разливе хулиганства», «болезненном перерождении русской народной души», подорванности «прежних морально-религиозных устоев»[542]. А. С. Ахиезер подобрал убедительные свидетельства современников, которые в один голос вопиют: народ одичал, погряз в распутстве, буйстве, пьянстве, лжи, сквернословии. Уважения к святыням, старикам, властям — никакого. Совести не стало, договоров не выполняют, ни печника, ни плотника, ни пастуха честного не найти[543]. А поверх всего — злость, ненависть, зависть мужиков и рабочих (в основном — вчерашних мужиков) к культурной, сытой, чистой жизни «бар», «справных хозяев», к «чистой публике» вообще. Московская Русь столкнулась с собственным «Западом».

Но в начале XX в. присутствие европейского Запада, по мнению многих, стало просто вызывающим. Иностранный капитал наряду с российским и в сотрудничестве с государством способствовал индустриализации страны. Вот факты для анализа. На долю иностранной техники приходилось две трети общей стоимости промышленного оборудования. Удельный вес иностранного капитала в горной и металлургической промышленности составлял 50 %, в электротехнической — 75 %, в фондах банков — 75 %. При значительном участии заграничных монополий действуют шесть крупнейших петербургских банков из восьми, три главных нефтяных группировки, ведущие синдикаты. Внешний долг России в результате девяти займов достиг перед Первой мировой войной 4 млрд руб.[544]. Экономисты, историки, политики делают вывод: Россия — зависимая страна, стремительно превращавшаяся в полуколонию западного капитала, аграрно-сырьевой придаток развитых стран Запада. И Вы с этим согласны? Учтите: данную точку зрения разделяли и разделяют представители разных «течений мысли» — от авторов Краткого курса истории ВКП(б) во главе с И. В. Сталиным и такого одиозного коммунистического историка, как И. И. Минц, до

лидера «нового» направления П. В. Волобуева и новейшего британского исследователя Т. Шанина[545].

Если понимать под зависимостью состояние, при котором импульсы развития поступают в конкретную страну извне и нарушают внутреннюю логику ее жизни в интересах центров модернизации (см. гл. III), то сами по себе цифры, приведенные выше, не повод для озабоченности. Европейские капиталовложения в США к 1914 г. составляли почти млрд долл., а треть золотого запаса в конце XIX в. страна получила из Англии, но американские историки и экономисты редко вспоминают об этом. Тем более им не приходит в голову говорить о «превращении Северной Америки в колонию Европы»[546]. Другой пример: Франция совершила промышленный переворот, используя в основном поставки британских машин и приток иностранных капиталов.

В России иностранные капиталы направлялись на развитие промышленности, обслуживающей внутренний рынок, на строительство железных дорог, направление которых, порядок эксплуатации и т. п. определяло российское правительство. Иностранные предприятия за редким исключением не являлись филиалами «своих» центров, а лишь дочерними обществами, встроенными в российскую систему, подчинившую себе «иностранцев», обслуживавших и «наши» потребности, игравших по российским правилам. Наконец, русские текстильные магнаты получали куда большие прибыли, чем западные дельцы[547].

Даже если рассматривать иностранные монополии как изолированные айсберги в море многоукладной российской экономики, то и тогда придется признать, что они являлись важным, но не определяющим фактором экономического развития. Подумайте, как оценить давление Франции и Великобритании в сторону дальнейшей демократизации нашей внутриполитической жизни? О внешнеполитическом аспекте мы уже говорили. Согласитесь, что взаимозависимость стран Антанты в годы мировой войны очевидна: Вы можете себе представить исход кампаний на Западе в 1914-1916 гг. без России? Что касается

культуры, то напомним мнение Милюкова, изучавшего ее всю жизнь: «1820-1890 гг. — период полного расцвета самостоятельной национальной культуры», «национальное творчество развивается в обстановке сравнительной изоляции от новых европейских влияний», а в начале XX в. отечественная культура вступает в равноправное общение с миром и сама оказывает влияние на чужие культуры[548]. Да и вообще, можно ли говорить о зависимой Империи?!

Теоретические поиски 70-80-х гг. XX в. позволили кое-что уточнить. И Валлерстайн, и некоторые теоретики зависимости (в том числе С. Амин) предложили допущение: некоторые страны (включая развивающиеся) могут стать полупериферией и даже субимпериалистическими, оставаясь зависимыми и отсталыми. Амин объяснял подобную ситуацию неспособностью национальной буржуазии строить национальную экономику[549]. Шанин создал на основе категории полупериферийного («промежуточного») общества свою концепцию зависимой и развивающейся России, находящейся между капиталистическим «центром» и его «окраинами». Однако британский социолог все же считает Россию «чисто» периферийной страной, в которой реализовывался вариант зависимого развития или модернизации[550].

Мы не можем с этим согласиться уже хотя бы потому, что, во-первых, российская (русская в том числе) буржуазия продемонстрировала способность строить национальную экономику, между тем, никто однозначно и неопровержимо не доказал, что в России капитализм не вызревал на собственной основе (а ведь именно это и заставляет вносить извне капиталистический способ производства); во-вторых, вступление России в XX в. в качестве периферии Европы — это не меньший парадокс, чем Германия или Австро-Венгрия в этой роли; в-третьих, отказ ряда ученых от понятия «уровень развития» фактически ведет к чрезмерному упрощению.

Впрочем, мы не собираемся ничего опровергать. Мы просто высказываем сомнение. Надо еще доказать, что единственный способ покончить со структурной зависимостью — социалистическая революция. Но зато очевидно другое. Если зависимость не структурная,

то и революции не требуется. Между тем сторонники идеи российской зависимости говорят не о структурной зависимости, а именно об «асимметрии отношений», расстаться с которой, по их мнению, можно лишь революционным способом. Однако это совершенно не соответствует действительности и «против правил» теории зависимости1. Согласитесь: если в России капитализм и модернизация — наносные явления, да еще и (по классике) консервирующие отсталость, то «отказ» от зависимого капитализма должен обеспечить рост и подлинное развитие на некапиталистическом пути (и зададимся вопросом: при какой же это политической системе?). Но по крайней мере до начала XXI в. это весьма сомнительная перспектива.

Прежде чем читать дальше, предлагаем Вам выполнить общее задание ко всем четырем главам. Мы не вводили таких понятий, как политическая система, политическая культура и т. д. Избрав один из известных Вам теоретических подходов, сопоставьте его основные элементы с тем, что представляла собой российская «система» (или «системы») в XV—начале XX в. Какие выводы следуют из этого сопоставления?

В чем проблема видится нам? Помните разговор Обломова и его старого знакомца Алексеева?

«— Ну, что еще нового в политике? — спросил, помолчав, Илья Ильич. Да пишут, что земной шар все охлаждается: когда-нибудь замерзнет весь. Вона! Разве это политика? — сказал Обломов.

Алексеев оторопел. Дмитрий Алексеевич сначала упомянули политику, — оправдывался он, а потом все сподряд читали и не сказали, когда она кончится. Я знаю, что уж это литература пошла».

Хотелось бы понять, во-первых, о чем свидетельствует положение, при котором охлаждение земного шара, литература и политика слитны до неразличимости; во-вторых, применимы ли для его анализа инструменты-теории, появившиеся в странах с иной политической традицией; в-третьих, всегда ли существовало описанное положение и не изменилось в нем ли что-то существенное после 1905 г.?