Мы неоднократно заявляли, что имеем дело с патологической Системой. Но не допускаем ли мы ошибку, подобную заявлению Руссо: «Человек родится быть свободным — и везде в цепях!»? А. И. Герцен заметил: это все равно, что рассуждать, «рыбы родятся для полета и вечно плавают». Друг Рыбства мог бы привести множество аргументов в свою пользу. Вы, кстати видели летучих рыбок? Да не в рыбах дело. Согласитесь, пишет Герцен в середине позапрошлого века, «до сих пор рабство — постоянное условие гражданского развития, стало быть, или оно необходимо, или нет от него такого отвращения, как кажется»314. Во всяком случае, несколько поколений советских людей находили странную приятность в несвободе, воспевали ее. Только из эмигрантского далека могло казаться А. Авторханову, что в конце 70-х многомиллионная интеллигенция СССР, из которой «рекрутируются ферменты разложения существующей системы», томилась «неистребимой жаждой приобщения к научно-техническим, а главное — к духовным и гуманистическим достижениям мира, к западной цивилизации». Гипотеза о существовании в 1960-1980 гг. противоречий между режимом и народом, вытекавших из самой структуры советского общества315, думаем, упрощает реальность, если предполагается наличие антинародного по сути тоталитарного режима в классическом его понимании. Авторитетный исследователь германского национал-социализма Г. Нольте допускал применение понятия «тоталитаризм» «(как его трактуют Фридрих/Френкель)... именно к худшим временам сталинизма». Опираясь на классику тоталитаризма, «нельзя объяснить всю сложность и противоречивость современного мира». Но даже «реалии правления Сталина — это почти тоталитаризм, и лишь размер страны и число ее жителей не дали этому "почти" стать "совсем"». Один из ведущих российских социологов Л. Д. Гудков, подвергая ревизии «спорное понятие», предложил под «тоталитарной системой» понимать «структуру институтов репрессивных и закрытых обществ, функционирование которых обеспечено определенной технологией господства». Тоталитарная система, вырастающая из самого общества, его культуры, его ценностей («тоталитаризм снизу»), может быть понята при изучении действительности тоталитарного общества, включающей его повседневность. Следует иметь в виду, предостерегает итальянский историк М. Ферретти: «[Е]сли принять теорию, согласно которой, с одной стороны, всемогущая политическая власть, а с другой — раздробленное и безгласное общество, терпеливое и жертвенное, то такое общество можно рассматривать исключительно как жертву этой власти, которая одна несет ответственность за все происшедшие трагедии»316. Действительная повседневность как будто бы свидетельствует не об одном «отсутствии отвращения», а о заинтересованности в несвободе, о ее выгоде для массы населения. Пребывая в состоянии тотальной общности-протоплазмы и «делегируя» ряд функций «ядру- государству», которое не существует в качестве отделенной «сферы», глуповцы получали взамен неограниченный доступ к «общественным складам», относительную безнаказанность и ряд социальных гарантий. Ощущение безответной и безответственной жертвы как нельзя лучше соответствовало подобным обстоятельствам — «жертва» любое свое действие или бездействие (обычно — противозаконные) рассматривает как справедливую компенсацию, положенную по статусу. Е. Н. Стариков в интересной работе о маргинализации и маргиналах при социализме317 писал: «Аппарату нужны были люмпены... и Аппарат был нужен люмпенам. Люмпен нашел в Аппарате свою корпорацию, близкую ему по духу, культуре и способу социального паразитирования». Аппарат и маргиналы (советский охлос) — атрибуты архаичной (азиатской, по Старикову) парадигмы общественного развития. Она выстраивается на основе редистрибуции — нетоварного неэквивалентного «вертикального» продуктообмена, возникающего в результате изъятия центральной властью прибавочного продукта с целью его последующего натурального перераспределения, и облеченного в форму личной зависимости. Поскольку сфера производства в данном случае рассматривается лишь как пассивный источник выколачивания прибавочного продукта, главная деятельность протекает в сфере распределения. Доход здесь получают не с выполняемой работы, но с занимаемого места, а основная целевая установка приобретает форму стремления к расширению потребления, не связанного с дополнительным трудом. Именно это, полагал исследователь, формирует люмпенско-бюрократическую антиэтику, не приемлющую чести, достоинства, правды, совести. Развивается типичная аномия (Вы знаете, что это такое?). В этой обстановке взятки, поборы, воровство — уродливый бунт против такого положения вещей, когда одним можно, а другим нельзя. Не имея институциализированных каналов для проявления недовольства отчуждением от общенародной собственности и маломальской причастности к политической власти, трудящиеся, ставшие люмпенами и духовными босяками, находили утешение в повальном алкоголизме (аналогичная точка зрения изложена И. М. Клямкиным, К. Г. Мяло318). Мы думаем, возможно, излишне углубляясь и детализируя, что все несколько сложнее. К. Поланьи (идеями которого о редистрибуции воспользовался Стариков) и его последователи319 все же усматривали в редистрибуции эквивалентность, но она означала не то, что может быть дано за другой продукт, а то, что может быть востребовано взамен его. При этом затраты на содержание лиц и групп, осуществляющих функции руководства (хозяйственного, административного, идеологического, военного), здесь надлежит рассматривать как затраты на нужды всего коллектива. Накапливаемая на разных «этажах» вертикали редистрибуции собственность зачастую выполняла функцию опредмеченных денег или примитивных ценностей, имевших лишь престижное значение и положенных по статусу и по обычаю. То есть это не воспринималось как «посягательство на», «паразитизм» и т. п. Не носило паразитарный характер и распределение «вниз», в результате которого производители получали не просто «общественные фонды», покрывающие затраты всего коллектива, но и помощь малоимущим, страховые фонды и прочее из того же ряда. Торговля, как правило, внешняя, направляемая центральной властью монопольно (помните ленинскую борьбу за госмонополию внешней торговли?), позволяла включать в общую систему редистрибуции полученные товары. Наряду с редистрибуцией в дорыночном варианте распределения имеет место и реципрокация, представляющая собой, в отличие от асимметричного редистрибутивного, «симметричный» обмен материальными благами и услугами, осуществляемый разнообразными равноправными и связанными между собой стабильными обязательствами группами «по горизонтали». Важно учесть, что и более ранняя реципрокация, и позднейшая редистрибуция не просто архаичны. Они — догосударственны и до- классовы. И как таковые отнюдь не обязаны носить антагонистический характер. Они существуют в рамках все еще тотальной общности. Поэтому воровство и т. п. «родимые пятна капитализма» в СССР допустимо рассматривать не как бунт или протест босяков, паразитирующих на госсобственности, а как ее порождение и неотъемлемое продолжение. (Вроде солнечного ветра, протуберанцев или электромагнитных выбросов. Вы знаете, что черные пятна на Солнце — это участки поверхности, воронки, остывшие на тысячи градусов под воздействием солнечного магнетизма? Они — продукт солнечной активности, а не «протест» против нее.) С другой стороны, мы не можем однозначно сказать, что в механизме продвижения и распределения нет привилегий заработанных, а есть лишь привилегии выслуженные и купленные. Есть и те, и другие. Не все Герои труда получили свои звезды за выслугу лет, а честный шахтерский уголек или работа у мартеновских печей открывали дорогу и к наградам, и к привилегиям, а порой — и к власти. Кроме того, следует иметь в виду, что традиционное общество с господствующими ценностями принудительной уравнительности и такого же коллективизма бдительно следит за их сохранением. Охотник нашел в лесу гнездо диких пчел — хорошо, два — большая удача, три — очень плохо, и нечисто тут что-то! Конфликты порождает даже не накопленное богатство, не факт его приобретения, но сама способность к такому приобретению, превышающая средний уровень. Разрешение конфликта в тотальной общности с не обособившимся государством лежит не столько на пути уничтожения «собственников», сколько в выполнении ими общественных функций (за что и положено сверхвознаграждение) и перераспределении части накопленного (занимающий должность обязан оказывать поддержку нуждающимся). При этом существует устойчивая связь между распределением общественных фондов,накоплением-перераспределением и возникновением патрон- клиентных отношений1. Так что с отчуждением от «общенародной» (государственной) собственности не все просто. Но по крайней мере один вывод отсюда прямо вытекает: никакая у нас не патология, а седая и весьма распространенная, традиционная, заурядная, пожалуй, органическая древность. Модернизацией было бы отделение власти от протоплазменного киселя-квашни, институциональное обособление, без чего сохранение всей описанной патологии (сточки зрения «современности») не позволяет рассуждать ни о частичной модернизации политической сферы, ни об общей консервативной модернизации на просторах нашей Родины великой. Но как быть с индустриальным сектором, с НТР, с тем, что «общество» вырастает не из природы непосредственно, а индивид — не эманация естественно-природного коллектива? Аномия, говорите Вы вслед за Р. К. Мертоном, — отклонение от социальных норм? Но если у нас нормой является то, что в другой системе координат и ценностей признано за отклонение, то как же быть? Подумайте. Не менее хитро получается и с непричастностью к политической власти. Казалось бы, о чем рассуждать, если искушенный политолог, оголтелый антисоветчик, как писалось во время оно, А. Авторханов и незадачливый политик, приверженец социализма и советского строя Н. И. Рыжков выразили вроде бы общее мнение2. В СССР существовало две партии. Одна, открытая, многомиллионная, жившая по своим законам, которые диктовали окружающая жизнь, обыкновенная человеческая совесть и нравственность, умела верить в чудом сохранившиеся с 20-х годов идеалы и умела работать вопреки бездарным кампаниям сверху (рыжковский стиль не должен мешать увидеть главное: в эту первую мог попасть любой человек, отвечавший формальным требованиям). Вторая партия — закрытая элита, членство в которой доступно лишь избранным. Она и находилась у власти, правила партией и государством. Ее можно разделить на секретарский корпус О них см.: Афанасьев М. Н. Клиентелизм и российская государственность. М., 1997; О затронутых сюжетах: История первобытных обществ. Эпоха классообразования. М., 1988. Авторханов А. От Андропова к Горбачеву. С. 155-157; Рыжков Н. И. Перестройка. С. 360-361. и на подчиненный ему комитетский корпус, в который Авторханов включал весь партийный, государственный, хозяйственный, профсоюзный, комсомольский и идеологический актив партии. Правят циники, управляемые — их легкие жертвы, влиять на решения парламента через своих представителей они не могут, внепарламентские институты выражения общественного мнения отсутствуют. Система гниет на корню, а в ее тяжелом смраде задыхается народ. Допустим. Тем более что еще М. Вебер предупредил: «Если бы удалось исключить частный капитализм, государственная бюрократия воцарилась бы самодержавно», прочие бюрократии «объединились бы в одну-единственную иерархию. Как, например, в Древнем Египте, только в совершенно несравнимо более рациональной и потому более неминуемой форме»320. Все равно это была бы дорациональная бюрократия, которой М. Восленский дал наименование «номенклатуры». Авторханов, Малия, исходя лишь из конкретного анализа, подтвердили: «Советское государство превратилось в гигантскую машину советской самоуправляющейся бюрократии». Номенклатура, как единое целое, стала новым Хозяином Системы, «диктатура партии выродилась в правление нового класса — номенклатуры»321. Чего же более? Не посягая на авторитеты, мы решили поддаться искушению и погрузиться в политологическую схоластику, а Вам предлагаем извлечь нас оттуда рациональным бреднем. Практически все почти 280-миллионное население СССР имело доступ к ОФП. 130 млн работавших и 60 млн пенсионеров — члены профсоюзов, занимавшихся социальным обеспечением и распределением выплат, льгот, привилегий. 42 млн жителей страны — члены ВЛКСМ, а 18 млн — члены КПСС, в которую до 28 лет можно вступить исключительно через комсомол, обеспечивавший три четверти приема. Около 2,4 млн человек — депутаты советов различных уровней. Это все и есть Большая («внешняя») Партия. Как матрешка, она собирается из нескольких взаимопоглоща- ющих «объемов». И заметьте: ни «безбрежные российские равнины», ни численность населения в 60-80-е годы уже не были препятствием для тоталитаристских поползновений Власти. Но верно ли называть одной из причин этого небывалый в истории страны доступ населения к государственной собственности? И каковы иные причины? Нельзя сказать, что «члены» названных организаций полностью лишены возможности влиять на принятие решений. Жалобы, доносы, прошения и прочие «челобитные» — один из каналов такого воздействия. Не обязательно писать в обком или ЦК, в Совмин или Верховный совет. Не менее действенно письмо в газету, на телевидение, на радио — в государственные СМИ. Другой шанс давало участие в выборах. Мы говорим не столько о регулярных почти ритуальных процедурах голосования за советских депутатов. Но и их не стоит сбрасывать с политических счетов. Выборы — лифт для вознесения к высотам власти и способ приобщения к ней на разных уровнях как раз для тех, кого не назначали исключительно сверху (при всех согласованиях кандидатур). Да пусть бы и назначали (и назначали-таки!). Чем больше каналов (приводных ремней, по ленинско-сталинской терминологии), тем больше шансов на слияние с Властью. Токарь, пекарь, лекарь, писатель, свинарка и пастух — составляли 60 % депутатов Верховных советов СССР и республик. И тут уместно вспомнить одно из любимых клише коммунистической пропаганды: в палате представителей и сенате США этих категорий населения Вы не найдете. Советы и профсоюзы безвластны? А Вы поинтересуйтесь, чем они занимались. Согласитесь, что и советские, и профсоюзные функционеры имели повод пропеть: частица Власти в нас заключена подчас. Конечно, саркастическое предложение героини фильма «Гараж» жить по советским демократическим законам вызывало легкое недоумение и нескрываемую ответную иронию. Однако законы-то наличествовали (что-что, а право-то вы имеете, заметит другой персонаж) и не препятствовали. Но обратимся собственно к партии. Коммунисты обладали правом голоса и выбирали тех, кто, по мнению политологов, действительно вершил судьбы страны. Пусть эта процедура была не прямой, а многоступенчатой, пусть прочие людишки не были к ней не допущены. Тем не менее конечный форум выборщиков — съезд КПСС проводился и обновлялся наряду с прочими руководящими органами. Если же учесть комсомольцев (резерв партии), то, отбросив несколько миллионов школьников и несовершеннолетних, все равно придется вести счет на десятки миллионов пусть и не полноправных — молодых, — но коммунистов-выборщиков. Это что-то значит? Углубимся в абсурд и поддадимся магии цифр. Руководящих партработников, управленцев, депутатов советов — примерно по 2,4 млн. Вряд ли больше властвующих комсомольцев и профсоюзников. Будем считать, что их суммарное количество близко к 10 млн (а у них ведь еще мужья, жены и дети). В этом случае матрешки не получается, а вырисовываются несколько накладывающихся друг на друга кругов. Точность цифр, впрочем, мало интересна, важнее их порядок. Сколько его не уменьшай, отделяя истинных олигархов от «свадебных генералов», все равно получается довольно много «освобожденных» властителей. Титульных чиновников 1 млн, хозяйственников 650 тыс., партийных комитетчиков и секретарей 420 тыс., функционеров общественных и кооперативных организаций 350 тыс., советских деятелей 310 тыс. И это помимо управленческого персонала предприятий и организаций с почти 4 млн руководителей и их заместителей322. А где-то еще таятся сотни тысяч генералов и штаб-офицеров от майора и до полковника включительно, разбросанные по разным силовым ведомствам. При ближайшем рассмотрении составилась и еще одна партия из 18 млн человек. Она впитала в себя многих из уже названных властелинов за исключением партийных. Правда, из нее можно было бы вычесть до 4 млн технических работников, обслуживавших управленческий персонал (хлестаковские 35 тыс. курьеров тут уже не гипербола, но литота). Или не вычитать? Но нас в свидетельствах Госкомстата поразило иное. В среднем в промышленности на 10 руководителей приходилось 16 специалистов, 1 техисполнитель и 109 рабочих. Между тем на малых предприятиях (это 46 % от общего числа, с производительностью труда в 4 раза ниже, и себестоимостью в 2-2,5 раза выше, чем на крупных323) на 10 руководителей — 13 служащих и 51 рабочий. В сочинении апории мы не преуспели, придавленные массой народа, заинтересованного в сохранении и укреплении статус-кво. Допустив, что власть предполагает право и возможность перемещать в пространстве-времени людей и предметы одушевленные и не очень, не признаете ли Вы с гибельным восторгом: ни холопы, ни крепостные, ни всякие глуповские людишки и служилые прежде, «до своей родной, советской власти», такого права-возможности не имели, а она им его дала? Если это так, то Аппарат (этакратия), действительно, объемнее номенклатуры. Стыки между этакратией и совокупным производителем плотно забиты странными, с политологической точки зрения, существами. Скажем, рубщик мяса — уникальная в нашей системе должность, не входящая в номенклатуру ЦК или даже райкома. Как банщик или егерь, парикмахер или автомеханик. А врач или учитель, продавец («работников прилавка» — 5 млн человек, целая армия!) или сторож на складе? Да, они включены в вертикаль редистрибуции. Но и реципрокация осуществляется не только между ними. Хороший учитель или стоматолог в областном или районном центре — на вес золота (буквально, так как расплачиваться лучше во всеобщем эквиваленте), а дети, зубы и иные органы встречались и у руководящих работников. Вы в сердцах воскликнете: да это — очередная и вредная подмена, почему опущено главное — нас интересует власть политическая?! Ответим: потому и опущена, что в тоталитарном мире тотальной общности политика отсутствует, Власть же дисперсна и наличествует в метафизическом виде (но совсем не так, как ее изображают некоторые авторы, с которыми мы спорили в первой главе). И что занимательно: может обходиться без официальной коммунистической идеологии. Конечно, идеологическая составляющая этакратии функционировала, и еще 20 лет назад центральные газеты печатали октябрьские призывы ЦК КПСС: «Работники идеологического фронта! Убежденно и страстно несите идеи партии в массы, глубже и ярче раскрывайте достижения общества развитого социализма! Активно разоблачайте подрывную империалистическую пропаганду! Идеологическая работа — дело всей партии, каждого коммуниста!» (Правда, 19 октября 1984 г.). Но попытки воплотить в жизнь подобный бред уже выглядели клиникой. Молодая учительница могла назвать речь генерального секретаря чушью, вылететь из партии и из школы и тут же устроиться в другую школу — учителей вечно не хватало. В связи с подобными курьезами отметим: назревал не кризис тотальной общности, а смена идеологической «кожи», не более. Кризис же вырастал из непосильного соревнования с мировым империализмом. Обреченность режима — не в неэффективности производства и прочих внутренних факторах и характеристиках, а в заложенной с рождения идее соревновательности (догнать и перегнать развитые капиталистические страны не важно в чем, потому что и Брежнев этой «простоты не оставил»). Стремление отгородиться и замкнуться, подморозить СССР, вернуться к истокам и корням, сохранить первозданную «почву» (как ее ни понимай), и тем самым — спасти тотальную общность и режим, было преодолено великодержавными имперскими амбициями. Империя вновь погубила богатейшую страну, на этот раз — в коммунистических доспехах. Убедившись (или усомнившись?) в том, что народ и партия, пожалуй, действительно едины, корректно ли мы поступим, определив правящую партию (КПСС в своем секретарском обличье — лишь часть ее) как корпорацию правящих клик, представляющих собой профессиональные воплощения этакратии? Почему мы скептически относимся к использованию термина «элиты»? Во второй половине 80-х после публикации романа А. А. Бека «Новое назначение» появились два интересных комментария — экономиста и математика1. Авторы пришли к выводу: из нашей Системы в годы «культа личности» первыми выбывали лучшие, в итоге она не смогла воспроизводить необходимые ей кадры руководителей и была обречена на ухудшение их состава. Столь романтический взгляд предполагал, что, скажем, Орджоникидзе в чем-то для Системы и по человеческим качествам — лучший. Но мы не можем этого утверждать, сравнивая наркомтяжпрома с другим сталинским наркомом — Устиновым, или посмотрев на другую пару — Ежова с Андроповым. Зато обезличенное использование математической теории игр кажется более продуктивным. В ней есть понятие «клика» — группа участников игры с общими интересами, чьи связи между собой явно не заданы. Этим «клика» отличается от «коалиции» — группы с ясно видными, формально определенными связями. «Клика» вертикальна, иерархична, «коалиция» — горизонтальна, равноположена. Отсутствие в Системе механизма, удаляющего худшие элементы группы, приводит к деградации деловых качеств, укреплению личной взаимозависимости, размыканию формальных связей. Номенклатура, перестав быть элитой, становится кликой. Деградирующие элитные группы, заканчивая эволюцию, превращаются в устойчивые клики. Но еще следует додумать до конца: что в коммунистической Системе считать элитой, деградацией, есть ли вообще в ней эволюция, и, если «да», то в каком направлении она идет? Чем завершить наблюдение: в 1917-1929, 1953-1957, 1964-1985 гг. реальностью была «ленинская традиция» коллективного руководства (олигархического правления)? При Брежневе, ставшем, по словам Авторханова, слугой, а не повелителем, надежным инструментом в руках олигархии, при всей потенциальной и реальной значимости Попов Г. С точки зрения экономиста // Наука и жизнь, 1987. № 4; Ефимов А. Элитные группы, их возникновение и эволюция // Знание - сила, 1988. № 1. поста генсека и политбюро, и первый и второе пришли в нерабочее, по определению Горбачева, «нелепое состояние»324. Но именно в те годы этакратия правила непосредственно, в чистом виде. (М. Восленский сомневался в наличии национальных чувств у местных номенклатурщиков, полагая, что их «интересует только власть и связанные с нею привилегии, так что они действительно интернационалисты»325, что в какой-то мере делает сомнительным региональность подобной «элиты».) Ее ряды непрерывно росли, террор против Аппарата прекратился, а общий уровень террора стал несопоставим с пиками, которые Вы легко вспомните. Следует ли из этих сомнений, мнений и наблюдений утверждение: классическая эпоха социализма (пик коммунизма, предел могущества) — вовсе не сталинская, а брежневская? Не поможет ли в наших поисках изменение масштаба и учет общемировых тенденций? Концепция Н. Д. Кондратьева, в 20-е гг. разработавшего схему длинных/больших волн экономической конъюнктуры, и исследования его последователей свидетельствуют: имеет место глобальный процесс чередования фаз подъемов и спадов, присущих всем формам и сферам социальной жизни326. Политологическое применение этой концепции В. И. Пантиным, В. В. Лапкиным и их сторонниками как будто бы многое проясняет327. В истории России чередуются циклы реформ и контрреформ, это чередование обеспечивает неуклонную модернизацию, поскольку контрреформы — это не реформы со знаком минус, а своеобразное следствие и продолжение реформ. В целом можно говорить о волнах российской политической модернизации, начавшейся с конца XVIII века (Почему мы не приемлем подобного подхода, надо полагать, понятно? А Вы разве разделяете его?) Аналогичная политическая синусоида выявляется и в других странах, что позволяет синхронизировать и сравнивать многие события. Не будем вдаваться в методологические споры и цепляться за мелочи. Отметим лишь, что мы не считаем корректным признавать прогностическую ценность схемы, отражающей некоторую тенденцию, возможно — долговременную, но не более. Обратим внимание на иное. Отдельные участники круглого стола в журнале «Полис» (С. Ф. Черняховский, Г. Ю. Ситнянский)328 не только провозгласили задачами Октября 17-го переход к постиндустриальной фазе развития и создание системы социальной демократии, но и, синхронизировав историю Франции и России, пришли к странным выводам. Французская волна 1799-18151830 гг. аналогична российской 1929-1945-1953-1964 гг. поскольку, де, в обоих случаях имели место авторитарные режимы личной власти с внешне респектабельным демократическим юридическим оформлением, а Наполеон со Сталиным решали схожие задачи (правда, остается загадкой, в чем общность создания промышленного капитализма и казарменно-социалистического варианта индустриального общества с подготовкой базы для постиндустриального). Попытки сопоставить Великую французскую революцию и ноябрьскую революцию в Германии в 1918 г., Наполеона и Гитлера, Путина и Наполеона, думается, столь же плодотворны, как прогноз о завершении некого цикла в России к 2040 г. Или восторги по поводу того, что диахронные циклы Франции и России совпадают иной раз почти до дней. Представляете, Генеральные штаты во Франции открылись 5 мая 1789 г., а первый съезд народных депутатов СССР начал работу 25 мая 1989 г.! Во Франции монархия пала 10 августа 1792 г., а в России коммунистическая система — 21 августа 1991 г.! Если все это вместе взятое вселяет в Вас, вслед за авторами подобных схем, исторический оптимизм, нам искренне жаль. Но над кондратьевской гипотезой стоит поразмышлять, особенно если учесть, что в период активизации экономической конъюнктуры, по наблюдениям Николая Дмитриевича, чаще всего случаются радикальные реформы, революции, войны и прочие социальные потрясения. В фазе понижения их куда меньше. При этом социальные потрясения — не исходные силы развития, а форма его проявления. Все это исследователь-экономист назвал эмпирическими правильностями. Сможете ли Вы пополнить их политологическими наблюдениями, если известно, что повышательная фаза очередной большой волны началась в 90-е гг. XIX века и продолжалась по крайней мере до второй поло вины 20-х в XX века; понижательная же исчерпалась в 40-е гг.? Новая волна (она была бы четвертой по счету Кондратьева) переломилась в первой половине 70-х и ее спад завершился... Впрочем, подумайте сами, поищите объяснения, аргументы. Кажется, что в фазах подъема распространяются либеральные ценности, ширится круг демократических стран. Но осмелитесь ли Вы, вслед за Пантиным и Лапкиным относить хрущевские «экстравагации» к либеральным реформам, ослабляющим государственное закрепощение и высвобождающим элементы рыночных отношений, а нэп и брежневский «застой» — к контрреформам, усиливающим государственное закрепощение? Можно ли 1964-1985 гг. синхронизировать с временем правления Николая I в России и Луи Филиппа во Франции? Прежде чем Вы забросите свои интеллектуальные бредни, чтобы извлечь нас из бездн схоластики, хотим предупредить. Во-первых, в тексте легко обнаружить множество противоречий и нестыковок, и мы не беремся утверждать, что они — порождения жизни, скорее — противоречия нашей мысли, поэтому постарайтесь их пристрастно рассмотреть. Во-вторых, в следующей главе мы вступаем на территорию Вашей истории, поэтому полагаем целесообразным изменить стилистику и способы изложения, методический и теоретический инструментарий. Вы готовы?! Тогда продолжим.