НЕИЗМЕННАЯ ПРИРОДА?

Хотя время от времени появлялись научные работы о влиянии Природы на историю, социально-экономический или политический строй России, но лишь в последние десять лет один из ведущих историков страны Л.

Суть концепции такова. Историческое ядро России — Нечерноземье — расположено в зоне рискованного земледелия, где не только неблагоприятный климат, но и худые почвы. Срок сельскохозяйственных работ короткий. Урожайность зерновых низкая (в среднем сам-3, т. е. 4-5 ц с гектара). Скот после зимовки тощий. Кормов постоянно не

хватает. Навоза для удобрения — тоже. Поэтому урожайность низкая. И все опять по кругу, из века в век. С экономической точки зрения, труд крестьянина в нечерноземной полосе абсолютно нерентабелен. Вообще- то нового здесь ничего нет, как и в утверждениях о неблагоприятных условиях для вызревания твердых традиций частной собственности на землю, о преобладающем значении общины, о незначительном объеме совокупного прибавочного продукта, о невозможности вследствие этого пышного расцвета культуры, рынка, городов, политической жизни, о примитивности структур самоорганизации общества и т. д.[39].

Но Милов иначе расставляет акценты и постоянно распространяет специфику XVIII в. (особенности климата, хозяйствования, крепостного права, общинной организации, функционирования «общества» и государства и пр.) на всю историю России со времен Киевской Руси до наших дней. Одновременно характеристики Нечерноземья оказываются присущими всей Европейской России и стране в целом. Больше того, над гигантской территорией господствует уже несколько тысячелетий суровая и неизменная Природа. В результате рождается тысячелетняя общинность, в ходе развития неуклонно нарастает демократизм общины, у русского человека формируется необыкновенное чувство доброты, коллективизма, готовности к помощи до самопожертвования, а самодержавие имеет глубокие исторические корни, уходящие в толщи эпохи разложения первобытнообщинного строя.

Историк же утверждает, что в условиях суровой природы с коротким земледельческим сезоном весь быт жизни великорусского населения Европейской России носил ярко выраженный мобилизационный характер. Природа крайне неблагоприятна для земледелия, делает его невозможным, но его результаты были общественно необходимыми, государственные интересы (борьба с монгольским игом, внешней опасностью) заставляли им заниматься. Действие разнонаправленных факторов породило два компенсатора: общину и крепостное право. При этом «глубинной основой закрепостительных тенденций явилась... неизбежность существования сильной общинной организации». Само крепостничество, во-первых, обеспечивало государство равными по достатку тяглецами, прикрепляя их к земле (надо полагать, чтобы не разбежались

от готовности к самопожертвованию и особой широты натуры); во-вторых, создавало «сложную антагонистически-патрональную систему производства», в которой владелец крепостных «наиболее эффективно сочетал функции эксплуатации с поддержкой слабеющих хозяйств»; в-третьих, «играло важную роль своего рода коррекции ментальных последствий влияния» природы (дело в том, что длительные периоды зимнего безделья, отсутствие прямой связи между трудовыми затратами и итогом труда — урожаем выковали и отрицательные качества: лень, воровство и т. п.). Дальнейшее становится не совсем ясным, поскольку сам исследователь не может отделить причин от следствий. Но это не должно смущать, т. к. никак не влияет на конечные умозаключения. Крепостничество, существовавшее, якобы, многие столетия, не просто теснейшим образом связано с земледельческой деятельностью российского крестьянства, но «оно органично свойственно данному типу социума, ибо для получения обществом даже минимума совокупного прибавочного продукта необходимы были жесткие рычаги государственного механизма, направленные на его изъятие. А для этого стал объективно необходимым и определенный тип государственности» в виде самодержавия.

Казалось бы, трудно оспорить сказанное академиком-историком, чью позицию подкрепляет безоговорочное заявление одного из ведущих географов страны: «Россия — уникальное северное приполярное государство, что диктует свои специфические условия ее экономического развития». Достаточно взглянуть на глобус, чтобы «отказаться от многих рыночных преобразований». Сверхцентрализованное государство, планово-распределительная система «органично вытекали из традиций выживания северного государства»[41].

И все же Вы без труда отыщете два-три уязвимых пункта в изложенной выше точке зрения. На первый взгляд, эти слабости удается минимизировать с помощью схемы Э. С. Кульпина, который исходит из того, что «в XV-XVII вв. Русь находилась в состоянии жестокого социально-экологического кризиса. Потрясение было спровоцировано невозможностью дальнейшей эксплуатации высокопроизводительного подсечно-огневого земледелия и необходимостью перехода к низкопроизводительному пахотному в условиях резкого ухудшения погодных условий» в связи с началом малого ледникового периода. «Особенно сильным... кризис был в Замосковном крае — наиболее густонаселенном центре Московского государства. Большая часть общества находилась в шоковом состоянии и не могла самостоятельно решить проблемы сохранения уровня и качества жизни... Общество делегировало свои права государству. Государство стало первой по значимости ценностью». Прочие ценности (в порядке убывания): Экстенсивное развитие, служение Государству, Порядок, Иерархия, а также «Труд — или Служение».

Чем привлекательны эти и подобные им «однониточные теории» (определение Г. С. Померанца)? Они показывают, что все было запрограммировано: община, крепостное право, самодержавие, империя, суперэтнос, исторический путь, судьба. Кроме того, их использование позволяет игнорировать все, что им противоречит или их дезавуирует. Ну, какое значение, скажите на милость, имеет тысячелетняя общин- ность, если дело не во времени существования общины, а в ее типе? Что это за многовековое крепостное право, если жизни его — чуть

более 250 лет? Откуда трехсотлетнее иго (Кульпин), если между первым походом Батыя и стоянием на реке Угре (вспомните даты этих событий) — 243 года? Как умудрилась Русь-Россия, находясь три века в шоке и кризисе, учинить расцвет великорусской святости и летописания, Андрея Рублева и каменное зодчество, знаменитые шатры-купола, экономический подъем середины XV—середины XVI вв., да еще, видимо, в полнейшей прострации, осваивать Сибирь, завоевывать земли «всея Руси» и прочее? Кризис действительно был, но в конце XVI—первой трети XVII в., а его причины не сводились к натиску окружающей среды. Но выведем «мелочи» за скобки и присмотримся к влиянию похолодания, типа поселений и общины, урожайности и почв на политическую систему и лик цивилизации.

В начале 80-х гг. XX в. В. М. Пасецкий и Е. П. Борисенков составили Свод экстремальных природных явлений в русских летописях XI-XVII вв.

Климат действительно менялся, но его влияние стало ощутимым как кризисное в XVII-XVIII вв.[43].

Что касается высокоурожайной подсеки, то она давала в первый и второй годы замечательные урожаи (сам-20 — сам-30, а порой и до сам-50, при средней урожайности в сам-10). Но третий год оказывался средним, а затем шли «худые годы». Высокое качество зерна и соломы сочеталось с большими затратами труда (до 70 человеко-дней на десятину), слабостью земледельческой базы (для превращения леса в пашню не хватало жизни одного поколения, а починки часто забрасывались из-за трудностей освоения), вольным выпасом скота и огромным удельным весом неземледельческих и вообще неаграрных занятий (рыболовства, охоты, бортничества, собирательства, промыслов)[44].

Следует учесть и то, что в XIV в. большинство деревень были вновь возникшими или перестроенными. Их число растет, но сами они невелики (1-3 двора). Как свидетельствуют исследования, до конца XVI в. господствовали поселения в 1-2 двора. В кризисные годы последней трети XVI—1-й четверти XVII в. произошло многократное сокращение числа поселений с одновременным увеличением количества дворов в них. Одновременно на смену среднему и компактному владению пришли мелкие и мельчайшие поместья. Между тем, именно в крупных и средних вотчинах крестьянские связи с рынком и развитие незерновых отраслей сельского хозяйства наряду с крестьянской арендой четко выявили тенденции некрепостнического развития русской деревни и всего аграрного строя[45]. Основной налог, платившийся крестьянами (само слово стало основным для обозначения всех сельских земледельцев в XVI в.), — «дань» (обратите внимание на термин) — носил денежную форму и определялся не поземельно, не размером надела, а подворно, в зависимости от количества крестьянских дворов в выти —

окладной единице. Уравнительная передельная община, господствовавшая в нечерноземном центре в XVIII-XIX вв., прослеживается в источниках не ранее 1-й трети XVII в. Все это заставляет подвергнуть сомнению мыслительные конструкции Милова и Кульпина.

Зададим себе еще ряд вопросов. Почему примерно одна и та же природа допускала существование совершенно разных политических систем в Новгороде, Пскове и Вятке, Москве, Твери и Рязани, в Литве (с Вязьмой, Смоленском, Брянском и «иными городами» русскими) или у финно-угорских народов? И это при том, что, как верно заметил Пайпс, сама природа предназначала России быть раздробленной страной, составленной из множества самоуправляющихся общностей, и все в ней восстает против государственности![46] Почему в Европе, где два века бушевала «черная смерть» (чума), унесшая жизни от четверти до трети населения, где пик похолодания означал падение температуры в 1500 г. почти на 7° по сравнению со «средними веками», где продолжительность зимы в результате этого превысила 100 дней, а сельскохозяйственный сезон сократился даже в Англии на пять недель (порой Темза промерзала до дна, толщина снежного покрова на юге Британских островов достигала 1 м, а Ла-Манш замерзал на расстояние до 5 км от берега), где десятилетиями голод был постоянным явлением[47], политическое и экономическое развитие носило явно «нероссийские» черты, не говоря уже об ином наборе ценностей?

Вы можете спросить, а не в почвах ли и низких урожаях дело? Поставим встречный вопрос: а известно ли Вам, что в Европе еще и в конце XIV в. земля обрабатывалась плохо, скота было мало, удобрений не хватало (пожалование навозом от одной коровы и ее теленка — привилегия), существовал аграрный номадизм (как следствие подсечного земледелия и экстенсивного использования земли), а урожайность зерновых в среднем не превышала сам-4? Во Франции средняя урожайность с середины XV по конец XVIII в. почти не изменялась, составляя сам-5. По другим сведениям, урожай во Франции и Англии в сам-6 считался нормой. Как показал пример Германии, резкий скачок урожайности произошел после личного освобождения крестьян в отдельных землях, совершенствования инвентаря и техники обработки земли (в частности, в Саксонии за 1830-1860 гг. урожаи

ржи выросли в 3 раза, пшеницы — в 8 раз и т. д.). Перевод коров на стойловое содержание превратил их из тяглового в молочный скот и позволил удвоить удои, доведя их до 1300 л. Между тем в России в конце XVI в. урожаи ржи и овса на северо-западе и севере достигали сам-4, сам-5, на юге — сам-6, в центре — сам-3, урожайность ячменя еще выше — до сам-8. В начале 70-х гг. XIX в. в Смоленской губернии (Дорогобужский уезд) собирали более сам-4 ржи с десятины. К концу 80-х гг. в хозяйстве А. Н. Энгельгардта урожайность удвоилась за счет внесения удобрений, совершенствования севооборота и орудий труда, тогда как в окружающих крестьянских хозяйствах рост был незначителен, и это при общей для всех природе[48]. Что же касается почв, то напомним один полузабытый факт. В 1890 г. на Всемирной выставке в Париже одним из самых потрясающих экспонатов в российском павильоне был кубометр чистейшего воронежского чернозема. Ничего подобного Европа выставить не могла (кстати, черноземы преобладали в 40 % из 500 обследованных в конце XIX в. уездов, тогда как подзол — лишь в трети). И какие же отсюда следуют выводы?

Чтобы они стали более обоснованными, познакомьтесь с мнением М. Е. Салтыкова-Щедрина. Писатель, не понявший из отечественных газет, произрастают в России хлеба или нет, пересекает на поезде Пруссию и размышляет примерно так. Где-нибудь в Пензенской губернии, где черноземы в два аршина глубиной, мужики и не заметили, как за двести лет поля выпахались, а хлеба присмирели, потому что надеялись на бесконечную способность почвы родить буйные хлеба и говорили, что ежели пошлет бог дожжичка, будем с хлебом, а нет, так нам, братцы, и помирать не в диковину. В прусской же земле, как и в Европе в целом (где землю распахивают почти две тысячи лет), местные «мужики» ни на какие богатые милости не рассчитывали и говорили, там, де, как будет угодно насчет дожжичка распорядиться, а мы помирать не согласны! И землю обихаживали. Происходит это не в силу обусловленного природой менталитета, как сказал бы Милов, а потому, что русский человек все время чувствует, что «находится как бы под следствием и судом». Нет в России, замечает Михаил Евграфович в 1880 г., самостоятельных форм общежития, без

которых и в будущем предстоит только мучительное умирание. И еще не признают у нас, что человеку свойственно человеческое, а без

этого-то и буйные хлеба родиться не будут.

Поразительно не то, что русский сатирик соглашается с французом маркизом А. де Кюстином, писавшим в 30-х гг. XIX в., что все в России есть, «не хватает только свободы, то есть жизни». В конце XX столетия индийский экономист и Нобелевский лауреат Амартия Сен докажет, что главные причины голода и бедности — не отсутствие или нехватка продовольствия, а ограничение свободы и слабое развитие институтов. Экономическое развитие в основе своей означает нарастание свободы. Если ее нет, нет и развития[49].

Мы с этим вполне согласны. А у Вас иное мнение? И Вы можете его обосновать? В любом случае вряд ли кто возьмется оспорить утверждение Милова: «До сих пор неясен конкретно-исторический и экономический механизм воздействия природно-климатического фактора на жизнь... крестьянина, и в конечном счете — на общество и государство»[50]. Поскольку мыслительные конструкции Гумилева и его последователей нас не удовлетворяют, а констатация Милова свидетельствует лишь о наличии Природы как фактора, но отнюдь не дает убедительного ответа на вопрос о степени и характере ее влияния на формы политической системы и всей цивилизации, мы пока воздержимся от определения «внешней среды» как однозначно решающего, долговременного и объективного фактора, системообразующего элемента.

Но может быть, на эту роль обоснованно претендуют «татарское иго» и «враждебное окружение», в котором буквально с колыбели оказалась Русь-Россия?