«А МЫ ВСЕ СТАВИМ КАВЕРЗНЫЙ ОТВЕТ И НЕ НАХОДИМ НУЖНОГО ВОПРОСА»

Хорхе Борхес думал, что историй всего четыре. Мы постоянно пересказываем их в том или ином виде. Социологических «историй» тоже немного. Возможно, всего две. Одна — о торговце.

Попробуем совместить со схемой, представленной на рис. 1, советские реалии 30-50-х годов. «Втискивать в узкие рамки» ничего не надо. Попытаемся найти общее или прямые аналоги. Все, что останется

за пределами возможных совпадений, достойно Вашего отдельного анализа.

Государство — единственный субъект исторического развития. Неразрывное и всеохватывающее слияние власти-собственности, подкрепленное индустриальным сектором, абсолютный деспотизм верховного правителя не позволяют характеризовать подобное государство как самодержавное. Концентрация власти столь высока, что ликвидирует даже потенциальную возможность возникновения альтернативных источников власти. А канализационная система распространения «мерзейшей мощи» (К. Льюис) так разветвлена и относительно совершенна, что эманация Власти от генсека до конкретного зэка осуществляется (при желании) беспрепятственно. Лишь государство, предстающее перед населением единым и единственным институтом, не в интенции, а на практике может определять поведение любого человека. Оно не просто стремится к полному контролю над окружающей действительностью, но вследствие этого в наибольшей степени приближается к тому, что именуют тоталитарным государством. Мы сохраняем верность старому принципу: «любой однопартийный режим в индустриальных обществах чреват расцветом тоталитаризма». Но режимы становятся тоталитарными «не в силу постепенного развития, а на основе первоначального стремления коренным образом преобразовать существующий порядок в соответствии со своей идеологией»1.

Неопределенность составляющих частей идеологии, ее аморфность, изменение содержания «важнейших идеологических моментов» (Л. Д. Гудков) нас не смущают, потому что, по крайней мере, три «момента» не подвержены коррозии. Первый предельно четко сформулирован В. В. Маяковским: «Мы земную жизнь переделаем!» Понимаете, всю Жизнь? Суть второго — в неистребимой самодостаточной значимости государства, как высшей ценности вообще и идеологической — в частности. Третий однозначно прописан в Манифесте коммунистической партии и во всех программах российских коммунистов: уничтожение частной собственности. Э. Геллнер выразился достаточно ясно: «[Л]юбой полнокровный тоталитарный режим, существующий в условиях индустриализма, неизбежно должен быть по природе марксистским», т. к. лишь марксизм претендует на полное подчинение экономики и создание единой «политико-экономической

и идеологической номенклатуры»[451], что невозможно без воплощения в жизнь ключевого принципа коммунизма. Оказалось, что государство в подобном варианте становится не животворящей силой, но Абсолютным Терминатором, самосовершенствующимся механизмом-убийцей. Это, как и сюрреалистический мир (Мертвое Царство Кощея Бессмертного), представляющий отходы «жизнедеятельности» механизма, его иррациональность, пренебрежение материальными интересами, не должно удивлять. Дело не только (и не всегда) в том, что, как думала X. Арендт, подобное пренебрежение осуществлялось «в интересах чисто вымышленной реальности, отнесенной в неопределенно далекое будущее» (хотя последствия только одного этого ужасны: «современная политика» развивалась «в направлении практической непредсказуемости»)[452]. (А. И. Микоян как-то обмолвился: когда ему пришлось в 30-е годы за бесценок отдавать американцам шедевры Эрмитажа и прочие художественные ценности, то он думал: не беда, все равно скоро мировая революция, все опять будет наше.) «Основной закон» нашего государства — самовозрастание его власти внутри и за пределами «исторической родины».

Полагаем нужным сказать, что еще одна из причин экстенсивности (великодержавной имперской внешней политики) — аморфность всей Системы-квашни, Системы-киселя, которая, не встречая сопротивления, переполняет Родину-мать и выплескивается за ее пределы. «Бесформенность политического тела страны» (может быть, точнее — наличие государства без политической системы, политики, политической культуры), полная независимость диктатора от подчиненных, возможность быстрых и непредсказуемых политических изменений, видимо, способствуют определенной неуязвимости Власти[453]. Но заставляет ли удивляться реакция сопредельных народов?

Бреши в нашей аргументации заметны. Попробуйте либо ликвидировать их, либо расширить. Роль субъективных качеств Государя и место его самого в государстве определите самостоятельно. В своем

анализе учтите на первый взгляд разрозненные, но, как представляется нам, взаимосвязанные факты. Титулатура царя Хаммурапи (когда он жил, где правил?) включала такие эпитеты: Накопитель богатства и изобилия, Семя царственности, Царь благоразумия, Сень страны, Ярый телец, забодавший врага, Укротитель врагов, Пастырь людей. От чего в этом ряду мог бы отказаться Сталин? Хаммурапи известен как реформатор (по крайней мере, одно его нововведение Вам знакомо). Он полностью подчинил себе храмы (в том числе в хозяйственном отношении). При нем жрецы именовались не рабами соответствующего бога, а «рабами царя». Царь назначал жрецов и администраторов храмов, отчитывавшихся перед ним о своей деятельности. В каждую область страны царь направлял чиновника, отвечавшего за общее управление и начальствующего над назначенными из столицы управителями общин. В дела общин и кварталов царь не вмешивался. Однако суд над ними вершили поставленные из столицы судьи. В областях действовали чиновники, именуемые «ведающие воинами», «заставляющие давать» (сборщики налогов) и «заставляющие делать» (отвечавшие за выполнение повинностей и мобилизацию населения).

царя как представителя общины перед богами и его хозяйства. В соответствии с этим учением любые действия царской власти должны были восприниматься как осуществление божественных предначертаний. Отныне господствовала идея: не государство существует для людей, а люди — для государства. Интересно, что обожествление царей не было свойством самой царской власти: один царь мог быть обожествлен, другой — нет. Специальных храмов царям не строили, но воздвигали статуи, пели хвалебные гимны, сочиняли культовые поэмы. Именно время правления Третьей династии было единственным за всю долгую историю региона периодом, когда сооружались мавзолеи над умершими царями[454]. Главкон, Адимант и Сократ рассуждают в диалоге Платона «Государство» (когда и где он появился, для чего создан?) о судьбе тиранов. Придя к власти как ставленник народа, тиран, «имея в руках чрезвычайно послушную толпу», поначалу «приветливо улыбается всем», «утверждает, что он вовсе не тиран», расточает обещания частным лицам и обществу, притворяется милостивым и кротким.

ними ведь есть, не правда ли? — И притом большое». «Никто из людей со здравым смыслом не станет оспаривать» и того, что «власть неизбежно делает [тирана] завистливым, вероломным, несправедливым, недружелюбным и нечестивым; он поддерживает и питает всяческое зло; вследствие этого он будет чрезвычайно несчастен и такими же сделает своих близких»[455]. Похоже, многие объяснения следует искать не у Макиавелли, а у Платона, не так ли, друг Главкон? По данным ВЦИОМ, в 1990 г. Сталину симпатизировали 8 % опрошенных жителей СССР, а в 2002 г. — 22 % россиян, принявших участие в опросе. О чем свидетельствуют эти цифры? Почему и спустя полвека после смерти одного из величайших преступников в истории человечества россияне ему поклоняются?

Но вернемся к схеме.

А с другой стороны, что доказывает первенство коммунистического СССР даже в этой области? Л. фон Мизес вспоминал, как на бриллиантовом юбилее Франца Иосифа подняли на смех статистика, поставившего в заслугу императору строительство тысяч километров железных

дорог, проложенных за долгое царствование монарха. Никто никогда не считал, продолжает экономист и социолог, более полувека проживший в Австро-Венгрии и Австрии, что патерналистский абсолютизм австрийских монархов мог быть оправдан тем, что Моцарт, Гайдн, Бетховен и Шуберт написали бессмертную музыку. И раздраженно добавляет: а вот «советские симфонии» «приводят в доказательство преимуществ советского тоталитаризма»[457]. Если бы только симфонии!

Но, как мы видели, в дореволюционной России свобода все-таки встречалась. И после 1762 г. заняла прочное место на схеме (полагаем, и в жизни). Вспомните, откуда она взялась и как уцелела? Почему после 1917 г. исчезла? В ту ложно противоречивую эпоху, о которой мы рассуждаем, трудом нескольких поколений было доказано на практике: социализм и свобода несовместимы. При этом следует говорить не об одной политической свободе, но о свободе «кактаковой». Р. Даль среди преимуществ, делающих демократию предпочтительней любой другой формы политического устройства, называет множество фундаментальных свобод, широкий диапазон личной свободы, развитие человека и мощную тенденцию к процветанию. Фундаментальные политические права не существуют изолированно, сами по себе. Вместе с политической культурой, набором личных свобод, прав и возможностей они присущи демократическому процессу и одновременно стимулируют его развитие. Или, как сформулировал А. Сен: различные формы свободы (политическая, социальная, экономическая) тесно связаны между собой и усиливают друг друга[458]. Ничего этого в СССР 30-50-х годов не наблюдалось.

Отсутствовал и еще один «атрибут» Свободы — развитие. Свобода может рассматриваться и как конечная цель, и как главное средство развития. А само развитие — как процесс нарастания свободы[459]. Допустим, Вы это не принимаете. Но если мы убедились в отсутствии развития и отсутствии свободы в СССР, то не поискать ли связи между этими «пропажами»? Наша мысль проста: в стране задушенных свобод нелепо ждать даже экономического развития. Мы не отрицаем наличия «гигантов пятилеток» и роста промышленного производства. Тут

важнее иное: государственный индустриальный сектор, возникший и существовавший за счет импортных технологий и оборудования (другие факторы в этом контексте незначимы), не обладал способностью к саморазвитию с момента своего рождения. Подробно об этом говорилось в предыдущих главах. Здесь обратим Ваше внимание на то, что, если правы мы, оказывается некорректным вопрос Р. Арона: «Возможно ли возникновение и длительное существование "азиатских" феноменов в постоянно развивающихся индустриальных обществах?» «Известные в прошлом азиатские деспоты были связаны с обществами, где структура экономики была неизменной», — рассуждал политолог. Но почему бы не посмотреть на наш случай как на «антииндустриальное общество» (термин нуждается в уточнении) с малоподвижным индустриальным сектором? Тем более что сам Арон констатировал несостоятельность большевистской теории, «согласно которой социализм — это наследник капитализма, и не может установиться до определенного уровня развития производительных сил». Социалистическое государство «может сформироваться на любой стадии экономического развития, лишь бы власть оказалась в руках марксистско-ленинской партии»1. Вы ошибетесь, если решите, что мы осуществляем логическую подмену. Но мы опускаем несколько связующих звеньев, которые нетрудно восстановить. Не прельщает нас и типологически близкий «азиатский деспотизм». В его «золотые годочки» объем личной свободы (может быть, точнее: независимости от государства?), пожалуй, больше, чем на пике коммунизма, а полуавтономные общины (и городские кварталы) не в пример свободнее колхозов.

Каналы распространения несвободы Вы перечислите столь же легко, как и средства насаждения и поддержания коллективизма. В СССР часто цитировали ленинское высказывание: жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Вряд ли нужно объяснять «тайный смысл» фразы. Поразительно, однако, игнорирование общеизвестного. Сам Ильич ни в малейшей степени не ощущал себя связанным ни дореволюционным обществом, ни советским. «Верный ученик товарища Ленина» унаследовал от него это качество. Вы без труда внесете необходимые уточнения в наши рассуждения, но мы полагаем, что при всей зависимости от природы и общества коллективизм советского типа вырастал не из них. Естественно, несвобода от природы сохранялась, хотя стала иной. Ухищрения мичуринско-лысенковской мысли ничего

не меняли. Между тем американские «генетики-куклуксклановцы», используя «продажную девку империализма» (так именовали генетику вместе с кибернетикой в партийной пропаганде), за 10 послевоенных лет увеличили урожайность кукурузы на 40 % при неизменной природе. Не природа, не отсутствующее общество и тем более не мифическая русская соборность сбивали «людишек» в коллективы, разбросанные по бескрайним просторам ГУЛАГа, колхозных полей, промышленных зон и строительных площадок. Принудительный государственный коллективизм если кому и помогал выжить, то лишь его творцу. Колхоз, конечно, можно рассматривать как соседскую общину. Но с какой же настойчивостью покидали этот «трудовой» коллектив при первой же возможности, как мечтали о ликвидации колхозов все первые 25 лет «счастливой колхозной жизни»!

В идеале колхоз, завод, армейское подразделение, научное или «просто» учреждение, как и лагерный пункт, — единосущная и единосердечная артель при полном равенстве и отсутствии всяческих элитных новообразований. У Шигалева «хорошо в тетради»: «Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами... и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями — вот шигалевщина!» Вот и социализм! И заметьте: чтобы додуматься до этого, никакой индустриализации не требуется. Важны не промышленные гиганты, а равенство перед неправовым Государством. В советской «квашне» существовали привилегированные слои (не сословия!). Их назвать легко. Но все это — мелочи!

«Самое главное здесь следующее: никто никогда не должен оставаться без начальника — ни мужчина, ни женщина. Ни в серьезных занятиях, ни в играх никто не должен приучать себя действовать по собственному усмотрению: нет, всегда — и на войне и в мирное время — надо жить с постоянной оглядкой на начальника и следовать его указаниям. Даже в самых незначительных мелочах надо ими руководствоваться, например по первому его приказанию останавливаться на месте, идти вперед, приступать к упражнениям, умываться. Питаться и пробуждаться ночью... Словом, пусть человеческая душа приобретет навык совершенно не уметь делать что-либо отдельно от других людей и даже не понимать, как это возможно. Пусть жизнь всех людей всегда будет возможно более сплоченной и общей... А безначалие должно быть изъято из жизни всех людей и даже животных, подвластных людям».

«По одним и тем же причинам все будут радоваться или огорчаться, а законы по мере сил сплотят в единое целое государство, выше которого в смысле добродетели, правильности и блага никто никогда не сможет установить». «Здесь все государство тщательнейшим образом соблюдает древнее изречение, гласящее, что у друзей взаправду все общее». Здесь являются общими «жены, дети, все имущество». «[В]ся собственность, именуемая частной, всеми средствами... повсюду устранена из жизни». Вот «обитель радостной жизни»! Вот почему, товарищи, у нас жить стало лучше, жить стало веселее! Автор цитаты слишком известен, и у Вас не возникнет проблем с атрибуцией. Сложности проявились в ходе реализации программы в таких странах второго эшелона, как Италия, Германия, Россия-СССР. Не станем этим смущаться. Важно понять: перед нами идеология, имеющая статус единственного авторитета и официальной государственной истины. Поскольку любая деятельность стала государственной и подчиненной идеологии, любое действие и прегрешение в любой иной «сфере» сразу же превращается в действие и прегрешение идеологическое1. Безразлично, называется ли монопольно господствующая государственная идеология православием, теорией официальной народности, марксизмом-ленинизмом, национальной идеей, евразийством и т. п. Ее лозунгом может стать хоть «Спартак — чемпион!». Все эти рясы, тоги, обноски, «прикиды» — мишура. Вы беретесь доказать иное?

Но именно эти «обветшалые лохмотья», выдаваемые за истину в последней инстанции и теорию научного преобразования мира, несла на своих штыках Красная Армия «всему прогрессивному человечеству». Экспансия — один из начальных принципов коммунизма. Вспомните финальные слова Манифеста Коммунистической партии: «Коммунисты... открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь путем насильственного ниспровержения всего существующего общественного строя. Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир. ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!» После того, как к началу 20-х годов «Великая Русь» железом и кровью сковала «навеки» народы СССР, мало кто сомневался в дальнейшем наступлении счастья из «обители радости». Сталинская Империя Кремля (термин А. Авторханова) — столь же идеологическая, сколь геополитическая и военно-стратегическая конструкция. От за

падной границы ГДР до Парижа — немногим дальше, чем от Варшавы до Берлина. Войска маршала Г. К. Жукова прошли этот путь за месяц. Сталин, называвший атомную бомбу оружием устрашения слабонервных, вероятно, допускал, что и в новой войне пространство сыграет немалую роль. Во всяком случае, предполье из восточноевропейских сателлитов, казалось, надежно гарантировало собственно СССР от очередного «внезапного и вероломного нападения». Как тогда выражались, советизация Восточной Европы — процесс многоаспектный. Гитлер в свое время мечтал осчастливить покоренную Европу величественными замками и гигантскими скульптурами воинов-завоевателей. Сталин, равнодушный к замкам, подарил Варшаве наше высотное здание, а колоссы в виде воинов-освободителей или символы нашей имперской мощи — танки Т-34 утвердились на постаментах во многих городах лагеря социализма. Но никто не сомневался в имперской сути происходивших изменений. Вряд ли можно сказать лучше, чем один из министров Чехословакии, правительство которой поначалу решило участвовать в плане Маршалла, а затем, вызванное в Москву, принуждено было отказаться: «Мы ехали в Москву свободными людьми, а вернулись сталинскими батраками». Гражданская война в Польше и неприкрытая постоянная оппозиционность поляков, 1953 год в ГДР, 1956 год в Венгрии, 1968 год в Чехословакии, падение социализма в Европе сразу же после вывода советских войск или прекращения вмешательства во внутренние дела «стран народной демократии» не нуждаются в пояснениях.

Если Вы проследите связи между отдельными элементами коммунистической Системы, накладываемой нами на гипотетическую конструкцию Русской православной цивилизации, то, вероятно, отметите значительное совпадение. Чем, по-Вашему, оно объясняется? М. Малия настойчиво подчеркивает: нет никакой общей логики российской истории, которая бы влекла страну к тоталитаризму, зато такова внутренняя логика большевизма, воплощавшего в жизнь марксистскую утопию. Очень легко отыскать источники сталинской политики в большевистской традиции, но почти невозможно обнаружить эмпирически передаточные узлы, связывающие подобную политику с деятельностью Ивана Грозного или Петра I. Самое большее, что можно сказать, доказывая наличие традиционных русских корней в сталинизме: весьма приблизительно аналогичная ситуация отсталости воспроизводит отдаленно похожую ответную реакцию[460]. С. Коэн остроумно возражает: конечно,

большевизм-ленинизм таил в себе «вирусы» сталинизма, но в нем таились и не-сталинские «вирусы», однако нелепо здорового человека, который может дожить до преклонных лет, приговаривать к смерти только потому, что в его теле присутствуют вредоносные микробы. Сталинизм — крайний экстремизм во всем. Подобные феномены возникают в различных обществах, вне зависимости от большевизма. Например, специфику положения сталинских администраторов лучше, нежели западные управленческие теории, проясняет концепция традиционных русских сословий, скорее служивших государству, чем управлявших им. Наличие модернизированного анклава экономики не означало превращения всей страны в «современную», т. к. оставался гигантский традиционный сектор в деревне. Российские дореволюционные традиции и политическая культура помогут понять особенности сталинской власти и социальной основы сталинизма как системы. Уже с середины 30-х годов все системообразующие действия сталинизма реализовывались в обстановке возрождения национализма, традиционных ценностей, включая частичную реабилитацию самого царизма. Сталинское руководство идентифицировало свою «революцию сверху» скорее с традиционной политикой российского государства по ликвидации отсталости, его нацеленностью на мировое господство, что, несомненно, обеспечивало сталинизму массовую поддержку, и куда менее — с оригинальными большевистскими идеями1.

Но может быть, противоречия в подходах нет? Все-таки большевизм вырос из дореволюционной российской действительности (и не из нее одной). Допустим, Р. Пайпс излишне предвзят, когда утверждает, что большевистский «режим во многих отношениях повторял прежний», под которым понимается «самое реакционное в российской истории... царствование Александра III». Но только коммунистический историк взялся бы опровергать вывод: «Даже ничего не зная о России, трудно представить себе, что в один прекрасный день, 25 октября 1917 года, в результате военного переворота ход тысячелетней истории огромного государства претерпел полную трансформацию»[461]. Еще ранее Ф. Бродель писал: «Цивилизации выживают в политических, социальных, экономических и даже идеологических потрясениях, больше того — они коварно и мощно влияют на них. Французская революция не означала общего крушения французской цивилизации точно так же, как революция 1917 г. крушения российской»[462]. Р. Такер настаивает: «[Д]аже народное восстание», подобное «революционному урагану» 1917 г., «не в состоянии полностью все переменить... в любой новой политической системе продолжают присутствовать, например, такие глубоко укоренившиеся элементы старой политической культуры, как отношение населения к правительству». Во всяком случае, для Сталина «путеводной звездой на всю жизнь» стала идея: «Московия, петровская самодержавная Россия и Россия революционная являлись одной и той же Россией»[463]. А. Буллок уточняет. «Но, претендуя на преемственность от царей, он не хотел отказываться и от преемственности революционной. Это была комбинация двух традиций, марксистско-ленинской идеологической и русской исторической, и обе преломлялись в личности Сталина, чем и отличалось сталинское государство»[464]. А каково Ваше мнение?

Не предлагая решения, советуем вернуться к «совмещенной» схеме. Смотрите: Природа и Империя остались на своих местах. Православие, традиционно государственное, не исчезло, хотя, в отличие от имперского пространства (и сознания?), существенно сжалось. Половина активного населения, жившего в 30-40-х годах, родилась до революции и воспитывалась отнюдь не в советских детских садах и школах. А высшее руководство, учинившее Великий перелом, а спецы, а... Продолжите ряд или докажите, что он малозначим. Стоит ли рассматривать как аргумент (и в чью пользу?) утверждение: одна и та же цивилизационная почва может питать разнообразные, в том числе и весьма отличающиеся друг от друга, политические организмы? Северная и Южная Корея, КНР и Тайвань, Восточная и Западная Германия, Куба, Никарагуа и остальная Латинская Америка — достаточно много случаев, Вам не кажется? Но велики ли различия? В любом случае полезно многое уточнить.

Как Вы знаете, классики теории тоталитаризма (X. Арендт, К. Фридрих, 3. Бжезинский, Л. Шапиро) наделяли идеально-типическую модель тоталитарной системы немногими характерными чертами. Монопольно господствующая официальная хилиастическая идеология.

Единственная правящая партия вождистского типа. Осуществляющая перманентный террор и репрессии полиция. Государственная монополия на информацию и коммуникации. Монополия государства на все виды силы. Централизованно управляемая посредством единого государственного плана экономика. У Вас есть что добавить? Мы бы предложили еще одну черту: всеобъемлющая ложь. Как заметил Д. Ши- ро, исследовавший разнообразные формы тирании, «вся структура рухнула бы, если люди узнали правду о ней», без перманентной лжи люди отвернулись бы от марксизма-ленинизма, поняв, что их страдания и жертвы напрасны, а Система — лишь гигантская мистификация[465]. Впрочем, можно вообще по-иному структурировать: террор, репрессии, СМИ, ложь — как средства манипуляции (а чего еще?) в руках единственного манипулятора.

Предпринятая в последние годы небезуспешная, на наш взгляд, попытка реабилитировать познавательную ценность концепции тоталитаризма позволила многое уточнить[466]. Идея тоталитарности для объяснения реального социализма все чаще, как и советовал М. А. Пешков, «берется как идея социального образования в его целостности, отчленяясь от концепции тоталитарного государства»[467]. Л. Д. Гудков предлагает под «тоталитарной системой», вырастающей из самого общества, его культуры и ценностей, понимать «структуру институтов репрессивных и закрытых обществ, функционирование которых обеспечено определенной технологией господства». Ее важнейшие черты: слияние партии и государства; организованный и принудительный общественный консенсус; государственный террор; милитаризация общества и экономики; планово-распределительная экономика; хроническое состояние искусственной бедности; неподвижность населения. Социолог не склонен считать идеологию характерным признаком тоталитарных режимов, полагая, что правильнее было бы говорить о

непрерывном идеологическом процессе легитимации структур власти и социального порядка, о пропаганде, а не о какой-то одной определенной и единой идеологии. В. Заславский, формулируя новую методологическую задачу, предполагающую, что институциональный анализ тоталитаризма должен быть дополнен и обогащен его системным анализом, определяет «систему советского типа как военно-индустриальное общество». Ученый настаивает: «проблема соотношения идеологии, террора и консенсуса остается одной из центральных проблем тоталитарных исследований». А влияние идеологии на советскую политическую элиту, по его мнению, прослеживается до последних дней существования СССР. Во всяком случае, согласитесь: достаточно вспомнить насквозь «идеологичных» Н. С. Хрущева, Ю. В. Андропова, секретаря ЦК по идеологии М. А. Суслова, чтобы не игнорировать влияние идеологии.

Однако это детали. Сторонники концепции тоталитаризма сходятся в главном: в XX веке тоталитарные режимы в Италии, Германии, СССР (возможно, также Японии) были антилиберальными, индустриальными и представляли собой особый вариант реакционной (Дж. Херф), консервативной (А. Г. Вишневский), милитаристской (В. Заславский), но все-таки модернизации. Да, Московская Русь воскресла под коммунистическими знаменами, а «пласты XVII или XVIII веков накрыли все последующие исторические пласты». Да, «компромиссы модернизма и архаики — неустранимая черта догоняющей модернизации, они были неизбежны». Да, в любой стороне жизни советского общества «без труда обнаруживаются типичные средневековые черты, часто свидетельствующие об отказе даже от тех довольно скромных достижений, которые принес России XIX век». Да, «советская, а по существу, советско-славянская мобилизационная модель модернизации-индустриализации» «отвечала прежде всего историческим условиям, в которых оказались в первой половине XX века восточнославянские народы СССР и их имперская государственность. И для них эта модель была далеко не идеальной, внутренне противоречивой, способной приносить успех дорогой ценой и лишь очень непродолжительное время». Да, вся советская модернизация в силу консервативности и инструментальнос- ти обречена на незавершенность, ибо не сопровождалась созданием «встроенных в социальные процессы механизмов саморазвития. Это относится и к политической модернизации». Но ушло в прошлое «исчерпавшее свои возможности аграрное российское общество», «никогда

не вернется Россия серпа», «тяжелейшее восхождение» завершилось, модернизационный «перевал остался за спиной. Идет спуск, тоже нелегкий, но с каждым шагом местность становится все более и более пригодной для жизни. Период бури и натиска миновал», «страна, народ, общество стали другими»[468]. Этот «да-да-изм» очень привлекателен своей, на наш взгляд кажущейся, объективностью. В конце концов, не важны исторически неизбежные издержки. Уже к началу 40-х гг. «качественное, стадиальное отставание советской промышленности было преодолено». Правда, «преодоление стадиального отставания производительных сил не дается раз и навсегда», и в 60-70-е годы «мы снова оказались на разных стадиях технико-технологического развития» по сравнению с развитыми странами[469]. Но, при всей неоднозначности результатов «советской модернизации», «в целом дистанция между Западом и Россией в экономической и культурной сферах сократилась. Во многих аспектах Советская Россия стала принадлежать к пространству модернистской культуры, а не развивающихся стран»[470]. Чем Вы сумеете подкрепить обрисованную позицию? Где ее уязвимые места? В последние годы у нее появляется все больше защитников, призывающих к научной корректности, отказу от идеологической за- шоренности и эмоционального морализаторства.

Оппоненты «да-да-изма», исходящие из разных парадигм, согласны в главном. Задачи модернизации общества «не только не были решены, но и не были адекватно поставлены» со времен Петра до конца XX в. Прорыв к бомбе за счет консервации отсталости и ценой разорения не имеет ничего общего с модернизацией. «Речь шла о строительстве Великого тупика»[471]. Тотальная общность (ТО), заявившая себя в качестве альтернативы капитализму, «бессодержательна и в этом смысле исторически тупикова». Она вообще «обретает смысл лишь в противоположении капиталу как его ложная альтернатива. Иначе говоря, ТО тупикова от рождения, а не только с наступлением НТРовской эпохи». Это, возможно, распад, но такой, «который может длиться если не вечно, то весьма долго»[472]. Выбор сталинским руководством «экстенсивной модели с особым упором на внеэкономические меры принуждения и эксплуатации с объективной закономерностью

завел в конечном итоге... все сферы общественной жизни в тупик, что и сделало неизбежной "революцию сверху", осуществляемую с середины 80-х годов». «Шесть десятилетий ушло на экспериментирование в ложном направлении». «В свете этого сталинские темпы, вне качественного фактора, решительно теряют свою кажущуюся ценность и полезность». Утверждение «тупиковой модели» в целом и консервация стадии ранней индустриализации в конечном счете тормозили не только общественный прогресс, но и простой экономический рост[473]. Впрочем, еще И. Дойчер не сомневался: «Оргия сталинского абсолютизма была неотъемлемой частью движения назад». И хотя для искреннего троцкиста несомненно, что и «при сталинизме советское общество достигло громадного прогресса», неразрывно связанного «с национализированной и плановой экономикой», но, как исследователь, он уверен: «Это был период тупика: невозможно было ни разрубить, ни развязать гордиев узел сталинизма». Можно было, да и то после смерти тирана, лишь «отходить от сталинизма прежде всего через реформы сверху»[474]. Что скажете? Перевал или тупик — хороша альтернатива?! Если Вы более внимательно познакомитесь с обоими подходами, изложенными выше, то заметите интересный нюанс, присутствующий в основном у сторонников второго.

Принимая как доказанный факт типологическое единство стран поздней модернизации, сохранявших видовые и цивилизационные отличия (можно сказать и иначе: пути движения к тоталитаризму у названных стран были различными, почвы, на которых он формировался, отличались, но позднее догоняющее развитие и некоторые «предварительные условия» обеспечили существенное сходство), мы ставим под сомнение возможность модернизации через тоталитаризм. Вопрос этот — концептуальный, он не решается путем перечисления достижений и провалов или накопления конкретных знаний и фактов. Если подняться на уровень типологических обобщений (эшелоны модернизации), то можно увидеть историческую тупиковость «магистрали», по которой пошли страны, составившие ядро второго эшелона. Не перевалом, а катастрофой 1945 г. закончились фашистский, национал- социалистический и имперский «эксперименты» в Италии, Германии, Японии. «Дописав роман революции до конца», рухнул вместе с лагерем социализма СССР. Эти представители разных цивилизаций, пошедшие

со второй трети позапрошлого и в первой половине XX в. общим путем, никого не догнали на нем и ни в чем не преуспели.

Вы воскликнете: не могли же ошибаться «классики»! К. Бринтон, М. Файнсод, Л. Шапиро трактовали коммунистический тоталитаризм как разновидность модернизации. Вот же отнюдь не боец идеологического фронта Б. Мур ясно написал почти 40 лет назад, что к современному миру ведут три пути. Первый — демократический, сопряженный с серией ранних революций, капитализмом и парламентаризмом; второй — он же консервативная модернизация (ничто не ново под луной!) — тоже капиталистический, но связанный с революциями сверху, обставленный реакционными политическими формами вплоть до фашизма; наконец, третий — коммунистический, через крестьянскую революцию во главе с коммунистами (впрочем, возможен еще и индийский). При этом намеки на фашизм встречались даже в Великобритании XIX века. В России фашистские симптомы весьма четко проявились в начале века XX (разве что буйно расцвести «цветы зла» не могли без индустриализма). А тоталитарные черты обозначились и в традиционном Китае, и в гоминьдановском, и в феодальной Японии1. Получается, что тоталитаризм — даже не оспа, а ветрянка: переболел и «пошел дальше». Но, возразите Вы, мало ли что «получается» в истории. Почему, выслушав пояснение С. Хантингтона (социальная модернизация совсем не обязательно сопровождается политической, кроме того, существует различие между политической модернизацией, определяемой как движение от традиционной к современной форме правления, и модернизацией, определяемой как политические аспекты и эффекты социальной, экономической и культурной модернизации2), не проникнуться социальным оптимизмом: сначала провели инструментальную консервативную модернизацию, индустриализм внедрили, а затем понемногу и прочим обзаведемся? Вот именно, почему бы не проникнуться? Нам это не удалось. А Вам?

Расширим поле анализа. Германия начала XX в., «превратившаяся в неразрывный сплав», «в коем соединились элементы феодализма и прогресса, авторитарности и социального государства», могла претендовать «на звание самого современного в промышленном отношении

государства Европы». Однако «печать анахронизма на портрете кайзеровской Германии» объясняется «не экономическими явлениями». «[0]тсталость Германии имела идеологическую природу». Германский биограф А. Гитлера Й. Фест называет своего героя «глубоко анахроничным явлением, реликтом XIX века». Национал-социализм и фюрер стремились «революционным путем повернуть историческое развитие вспять и еще раз вернуться к отправной точке» — в архаичную и мифическую первобытность. При этом они могли опереться на «допотопную веру в сильную государственную власть» в стране, где «современная технология сочеталась с прямо-таки докапиталистическими социальными взглядами». Но внимательный исследователь завершает свою трилогию не менее однозначным выводом: «[Гитлер] с помощью радикального насилия втолкнул страну в современность и раз и навсегда отрезал обратные пути в то авторитарно-государственное прошлое, которые... держались открытыми несмотря на все социальные изменения»1. Можете ли Вы то же самое сказать о Сталине? Кстати, Фест уточняет: представление о фашизме как этапе вытеснения традиционных общественных структур «далеко не в полной мере учитывает то обстоятельство, что это может быть лишь одним из многих аспектов толкования и что фашизм нельзя определить исключительно его отношением к процессу индустриализации, урбанизации и рационализации». «Более глубокое и всестороннее исследование тут еще отсутствует»[475]. Написано в 1973 г. Можно поискать подобные новейшие исследования по Германии. Но в отношении СССР актуальность отсутствия сохраняется.

Обращаем Ваше внимание еще на «один аспект толкования»: марксистский тоталитаризм — индустриальная разновидность тоталитарных систем, частный случай индустриального тоталитаризма, но сам тоталитаризм не зависит от уровня производительных сил. Перечитайте диалог Платона «Законы». В нем не только теоретически оформлены позднейшие идеи Муссолини (все в государстве, все через государство, ничего помимо государства) или Гитлера (время личного счастья кончилось). Нельзя не признать правоту А. Ф. Лосева, относившегося с величайшим почтением к греческому философу. Создав «теорию общего как закона для единичного»,

«Платон несомненно построил образец жесточайшего государства с насильственным земельным уравнением, со всеобщим шпионажем и с узаконенным рабовладением», «идеалом раба признается спартанский илот... государственный крепостной». Все сословия в этом государстве «закабалены одним — служением вечному и абсолютному миру идей». Враг «самодовольных обывателей, которые уже всего достигли и которым не нужно ничего, кроме бытового благополучия», Платон призывает философов и правителей «во имя убеждений переделывать окружающую нас действительность». (Как тут не вспомнить марксово: философы различным образом объясняли мир, тогда как задача заключается в том, чтобы переделывать его.) Хорошо предаваться искусной лепке «государства и граждан из воска»! Решено, что «по одним и тем же причинам все будут радоваться или огорчаться», а законы всех «сплотят в единое целое государство». Определено, что требующийся для этого гражданин — человек сильный и простой. А дальше уж — рутинная шигалевщина, ибо, как считает философ, людишки слабы, неумны, мелки и безнравственны. Отсюда, по выражению Лосева, абсолютизм государственной власти, не имеющий никаких пределов, и неимоверная строгость. Регламентировано все — от браков и ночного поведения до воспитания подрастающего поколения и поведения за столом и на войне. Наказания устанавливаются не только за сам факт преступления, но лишь за намерение его совершить. И потом уж так, по мелочам: чтоб за границу — ни ногой, а если совсем необходимо — то лишь с разрешения государства. Чтоб валюту тут же и сдавали государству по возвращении, а кто не сдает — тому проклятие, а кто не донес о несдаче — тому проклятие сугубое. Не желающие есть в общественных столовых или нарушители режима дня будут жестоко наказаны. И так далее1. Сравните платоновский проект и советскую действительность. Тщательно проработанные черты коллективистского тоталитарного платоновского государства воплотились в СССР в мельчайших деталях. Поэтому мы вынуждены согласиться с К. Поппером. Тоталитаризм XX века принадлежит старой традиции. Давным-давно «греки начали величайшую революцию, которая, по-видимому, все еще находится в начальной стадии, а

именно в стадии перехода от закрытого общества к открытому»1. С чем нас всех разрешите поздравить.

Короче говоря, тоталитаризм как способ преодоления перевала модернизации, по нашему мнению, не более чем мыслительная конструкция. Но нас не устраивает и подход М. Левина. Мы признаем его правоту в том, что касается общей оценки сталинизма как примера «архаизации» и особой «формы отставания». Сталинское самодержавие действительно анахронизм. Но утверждение об аберрационном характере системы уже спорно. Строго говоря, с точки зрения нормального тоталитаризма аберрацией является открытое общество. И тот, и другое норма. Естественно, это полезно опровергнуть. Переходя от абстракций к конкретике, удивимся не тому, что признается архаичность СССР «в культурном, политическом и моральном отношениях», а настойчивому подчеркиванию огромной динамики «в сфере индустриального развития и насаждения культурно-политических институций». Тут требуются не обнаруженные нами оговорки. Пять лет динамичных насаждений, говоря языком эпохи, детский срок, чтобы экстраполировать эту тенденцию на всю систему. Коммунистический строй без политической системы исследователь предлагает именовать «аграрным деспотизмом». Сталинизм в этом контексте — проявление аграрной сущности России. Авторитарные импульсы, возникающие в партии и госаппарате, встречаются с идущим снизу от крестьянства и, частично, низших слоев городского населения патриархальным почитанием государства и готовностью признать тяжелую руку Хозяина. В более ранней работе о социальных основах сталинизма ученый различает то, что представляла собой на деле крестьянская ментальность, и то, что о ней думали партийные функционеры во главе со Сталиным. Поэтому совсем необязательно, рассуждал ученый, видеть в подвижках эпохи полное соответствие мужицким чаяниям. Влияние крестьянства было косвенным. Сталинизм — гибрид марксизма и царизма, причем царизма не позднего, а гораздо более ранних периодов, допускающего не одно классическое противостояние «государства» и «общества», но и противоположение интересов «правителя» и «государства». Для страны это означало «абсолютную катастрофу»[476]. Эти выводы мы принимаем частично.

Не стоило бы игнорировать мнение Л. А. Гордона и Э. В. Клопова: в крестьянстве нэповской России «выросло ощущение собственного достоинства, появилась уверенность в своем положении хозяев земли, утверждалось стремление самостоятельно решать местные дела. Стихийный мужицкий демократизм начинал перерастать в осознанное демократическое мироощущение». Самоорганизация крестьянства, хозяйственная независимость, о которых мы говорили в предыдущих главах, «отчасти сдерживали произвол и попытки авторитарного управления». Именно традиционно-нормальная, «естественная» деревня стояла на пути коммунистической Утопии[477]. Как мы видели, деревня отнюдь не была единой. Само по себе ее общее движение назад (как выход из тупика) не означало просто «архаизации». Можно допустить, что ликвидация помещиков не средневековую деревню возрождала, но возвращала мужиков ко временило крепостного права, в XV-XVI вв., когда, как Вы, возможно, помните, еще решался вопрос, по какому пути идти стране. Оно, конечно, архаизация, долгонько возвращаться, так ведь и забрели невесть куда. И буржуазный вариант отнюдь не исключался. Выражаясь марксистско- ленинским языком, в 20-е годы, после устранения революцией прусского пути эволюции, американский (фермерский, «кулацкий») путь, намертво запечатанный к XVII в., открывался вновь. И сидел ли на нем «царь-батюшка» или пылилась на обочине «добрыми молодцами» отрубленная его буйная головушка — кто знает... Не деревня сама по себе — архаичная и традиционная — питала авторитаризм и тоталитаризм. А деревня, разрушаемая социалистической индустриализацией и коллективизацией, специфическими процессами, уничтожившими все элементы и естественные ростки демократизации в аграрном мире. Поскольку крестьянство чрезвычайно пластично и может подключаться к любой экономической, социальной и политической системе, мировому, национальному или лишь местному рынку, говорить об аграрном деспотизме на основе архаизации советской деревни 20-х гг. — некорректно.

В позднейшей монографии Левин, рассматривая Россию-СССР в виде «аграрного комплекса» и вводя термин «аграрный деспотизм», оценивает последний как типичную реакцию на российский вариант стратегии индустриализации. От Петра до Сталина правители сталкиваются не только с необходимостью модернизации, но и «с сельским становым хребтом страны». Вроде бы получается, что государи одновременно укрепляют «хребет» и наращивают мускулы админист

ративно-бюрократической мощи, чтобы его сломать. Возможно, наша трактовка произвольна. Вы легко внесете поправки после знакомства с литературой. Но не увлеклись ли мы «расщеплением волоса»? Может быть, и Вас что-то насторожит в таком пассаже: в СССР расцветает «аграрный деспотизм», «сверху располагается мифологизированный лидер, а внизу — относительно зарегламентированная, бесправная масса крестьянства, к которой примыкает подлинно рабский сектор. Картину дополняют культурная контрреволюция и возвращение к примитивной идеологии прошлого. Главной отличительной чертой правителя оказывается произвол». «Неограниченными правителями были русские цари, фараоны, султаны», но Сталин обогатил деспотизм «техническими средствами, которых не было» у его предшественников[478].

Вы удивитесь: чего мы, в конце концов, добиваемся? То доказываем, что сознание советских людей весьма современно, то уверяем, что тоталитаризм вечен и не связан с модернизацией, то отрицаем архаизацию. Ничего не уточняя, ответим: мы надеемся лишь на то, что все это заставит Вас увидеть проблемы и задуматься над ними.

Кроме того, не ограничивая Ваших поисков, укажем на потенциальные ловушки, которые (как мы думаем) весьма коварны. В последнее время возродился интерес к вопросу о соответствии реального сталинского социализма социалистическому проекту. В свое время К. Каутский надеялся на социализм без диктатуры пролетариата, Л. Д. Троцкий и И. Дойчер считали, что движение к социализму должно измеряться степенью убывания принуждения со стороны государства. Попытки отечественной историографии конца 50-х — начала 60-х и конца 80-х — начала 90-х годов «отделить Сталина от Ленина и Маркса», «Сталина и Ленина от марксизма», «Маркса юного от марксизма позднего» и т. п., поиски «новых левых» и теоретиков «еврокоммунизма» были понятны и по-своему логичны. Но привели они к углублению критики марксизма-ленинизма. Когда на закате «перестройки» О. Р. Лацис или/?- А. Волкогонов доказывали, что Сталина к власти вынесло половодье новых рабочих из крестьян, еще не вываренных в фабричном котле, страну, партию и рабочий класс увлек крестьянский водопад, а сталинизм — необязательная болезнь незрелого социализма[479], это еще соответствовало «духу времени», его

уверенности, что дело сделано и раннии социализм выполнил свое предназначение, переплавив мелкобуржуазную массу. Правда, уже тогда значительная часть «отечественного духа» осознавала ограниченность подобного взгляда (а если так, то в чем она?). В работах Волкогонова середины 90-х тональность иная. «Ценой неимоверных страданий, чудовищных лишений и жертв было создано мощное милитаризованное полицейское государство, достигшее своего апогея к концу жизни Сталина». «Большая казарма, огромная коммуна, одномерное распределительное общество, где... невозможно рассмотреть личность в однотонной гигантской толпе». Все это пронизано псевдокультурой, которая «не является ни европейской, ни азиатской, а представляет собой нечто особенное, уродливо-неповторимое, со своей идеологией, политикой, ценностями». Ленин — прямой предшественник Сталина. И все же оговорка: ленинизм и сталинизм «выделили из марксизма то, что там не являлось главным, — идею диктаторской власти»[480]. По сути, это более эмоциональное воспроизведение одной из дорогих Э. Карру мыслей. Британский историк в 1958 г. писал, что Сталин «так далеко отошел от постулатов марксизма, что был близок к их полному отрицанию». Вы тоже так думаете и можете доказать свою правоту? А чем Вы подтвердите то, что «он создал новую Россию по западным меркам, но... опирался при этом на бунт против влияния и авторитета Запада и на возврат к знакомой русской национальной системе взглядов и традиций»[481]? Не слишком ли просто? А зачем усложнять?! Поэтому Е. Г. Плимак и И. К. Пантин в начале XXI века внушают: СССР 30-50-хх гг. — «не имеющее аналогов в прежней истории общественное образование, во многом еще досоциалистическое и во многом, причем существенном — антисоциалистическое»[482]. Вы еще не увидели ловушку? Тогда Вы в нее уже угодили. Поэтому на досуге подумайте над логикой Ваших зарубежных собратьев по нечаянной радости. Они утверждают: в СССР, вне всякого сомнения, сложилось нечто не-капиталистическое. (Это легко доказать.) Но вместо ожидаемого обобществления — огосударствление, вместо свободы — рабство, вместо равенства — новая стратификация, никуда не исчезла эксплуатация. В итоге партия реализовала

инструментальную программу социализма, но его моральная программа все еще остается в будущем. Признав это, М. Малия обходит ловушку (или так только кажется?), решительно заявляя: социализм как полный не-капитализм невозможен в силу внутренней несовместимости посылок доктрины[483] (назовите их и докажите эту несовместимость). Однако новое поколение исследователей ответ одного из патриархов не устраивает. Да, не-капитализм, но в чем дело? Не социализм сам по себе проложил дорогу к новому рабству, скорее это сохранение рабства старого открыло пути к социализму сталинского типа. Базовые институты советской власти — доносительство, политическая полиция, трудовые лагеря, доминирование армии — лишь продолжение старого режима. Тут масштаб роли не играет, настаивает К. Рид. Механизм использования этих институтов унаследован социализмом, а не внедрен им. Сталинская система — адаптация социализма к русским условиям, деформирование его ими. Проявились не универсальные черты социализма, но суть русифицированного марксизма в стране отсталой, с традициями самодержавия, крепостничества, несвободы[484]. Д. Ширер еще более убедителен. Разве М. Левин не писал об этатизме, захлестнувшем экономику? А этатизация — не социализация (правда, Р. Дэвис оценивает процесс ликвидации рынка все-таки как социалистическую трансформацию, а что думаете Вы?). Разве Я. Корнай не настаивал на том, что экономика СССР — командная, а не плановая (и Н. А. Симония доказал это вполне)? Администрирование не равнозначно централизации, нет ничего в логике даже форсированной индустриализации, что предопределяло бы торжество всемогущего государства над обществом и экономикой. А раз экономика не стала ни плановой, ни обобществленной, то не-капитализм и этатизация не есть социализм[485].

Если сталинский вариант — не социализм, то, может быть, истинный социализм и есть модернизация? Почему социализм — не модернизация? Допустим, модернизация — естественный процесс усложнения жизни и возникновения нового расширенного порядка человеческого сотрудничества (Ф. фон Хайек), открытого общества (К. Поппер). Тогда социализм — искусственный процесс (строительство социализма) упрощения жизни и воспроизводства традиционного состояния, закрытого

общества? Одно государство, один народ, одна партия, один вождь, одна доктрина, одна цель... Р. Конкввстопределил: «Сталинизм в такой же мере метод индустриализации, как каннибализм — метод перехода на улучшенное питание. Едва ли цель в данном случае оправдывает средства». Тут, конечно, не в оправдании загвоздка, но в отсутствии «инструментальных» успехов. Конквест уверен: советская система работала с перебоями, а подчас — вхолостую, потери и издержки не мешали достижению главной цели — росту капиталовложений в промышленность, однако врожденные пороки советского хозяйства не позволяли даже ценой неимоверных жертв превзойти капиталистические страны. Простые, обычные, скромные советские люди, винтики великого государственного механизма (определения Сталина); исчезновение правящего класса, замененного привилегированным служилым слоем, состоящим из бессловесныхтехников-исполнителей; Хозяин с неограниченной властью; исчезновение политики1. О чем это, по-Вашему, свидетельствует?

Новое поколение российских ученых, избавляясь от обветшалых парадигм, стремясь изжить избыточный субъективизм (почему, собственно, сталинская эпоха?), предлагает четкие и прямые, ясные и однолинейные гипотезы, таранным ударом вгоняющие мысль в новые ловушки. Кто же станет возражать против выявления наиболее глубоких и труднопреодолимых корней сталинизма, понимания наиболее фундаментальных процессов? Дело не столько в конкретных лицах, конкретном плане, сколько в общей логике событий. «Задача выбора пути отходит на второй план, выбор оказывается практически предрешенным, "запрограммированным" где-то на более ранних стадиях национального развития». Выбор сделан давно, а дальше идет развертывание предопределенных им последовательных «этапов эволюции механизма от зарождения до вырождения». Следует говорить об уникальном российском варианте модернизации — «индустриализации без рынка», индустриализации на основе докапиталистической, нетоварной системы общественного воспроизводства, не приемлющей рынок и связанные с ним отношения. Возникший в конце XIX в., этот вариант достиг своего апогея в 30-50-е годы, когда сложилось «дотоварное по своей сути общество, развивавшее крупную индустрию без рынка». Говоря сталинским языком, Сталин и его окружение — замухрышки. Они-то думали, что экономика — простое орудие в их руках. Ошибались товарищи!

Прогрессивная российская научная мысль их поправляет: «Экономика не есть инструмент в руках политиков или в руках общества», «само общество является субъектом экономики (а не наоборот)». Когда-то «самодержавно-деспотическое государство» (в силу неразвитости рынка, поверхностного развития товарно-денежных отношений) взяло на себя роль проводника политики индустриализации. Но государство возникло для эксплуатации дотоварных укладов и подменяло собой рынок. Поэтому государственно-индустриальный комплекс, основанный «на сочетании централизованного государственного принудительного производства и использовании новейших концентрированных форм крупной промышленности, быстро вырос в эмансипированную от рынка монопольную силу российского развития». Именно с развитием этого комплекса «связана была тенденция к усилению тоталитарного государственного режима», «расширению практики силового удержания раздирающих общество противоречий. Наиболее ярко эта тенденция проявилась в эпоху сталинизма». В целом индустриализация без рынка — это «способ решения проблем национальной модернизации путем перманентного роста монопольной тяжелой индустрии, базирующейся на нетоварных» укладах, которые используются «в качестве внешних ресурсов» развития. «В этих условиях прогресс общества, выражающийся в росте монопольной индустрии», своей оборотной стороной имел «беспрецедентный по своим социальным последствиям, мучительный процесс изживания дотоварных» укладов и отношений. Этот процесс неизбежен при любом варианте модернизации. «Это первое "отрицание"дотоварного полупатриархального общественного уклада привело к новому, безры- ночно-индустриальному состоянию общества, в котором нетоварные отношения... оказались загнанными внутрь, но не преодоленными», «а возрождающимися вновь и вновь». Для полного изживания нетоварных отношений «необходимо второе "отрицание" — на этот раз уже самой монополии, подавляющей рынок»1. После того, как Вы распутаете тенета гегельянских «прогрессов» и «отрицаний отрицаний» или, напротив, с удовольствием затянете их узлы потуже, обосновавшись в очередной ловушке или оплоте разума, задумайтесь над иной логикой.

В конце 60-х — начале 70-х гг. «новое направление» отечественной науки (П. В. Волобуев, М. Я. Гефтер, К. Н. Тарновский

и др. применительно к дореволюционной России, К. Л. Майданик, Н. А. Симония и др. в отношении развивающегося мира) использовало концепции многоукладности и наложения эпох. Страна и «общество» представали не единым, пусть и сложносочиненным, «смыслом» с единственной доминантой развития, а комплексом разнородных систем, пронизанных разнонаправленными тенденциями. Отсюда, кстати, невозможность привычного и однозначного определения характера 1917 г., последующих событий и процессов. В контексте наложения разновременных эпох, сосуществования ряда разрозненных и разнородных укладов, действия множества факторов какое-то одно, фундаментальное объяснение не выстраивалось. Недавно об этом четко сказал Ю. А. Левада: «Дело в том, что никакой "единой" или "общей" логики социальных действий не существует, в социальном мире нет» «невидимой руки» или «великого часовщика». Общая «картина получается не то мозаичной, не

и              и              н              I/              I

то хаотичнои, не то описываемой через логику конфликтов сил, амбиций и пр.». «При этом движущей силой чаще оказывается не рациональный расчет, а... закрепленные в недрах, глубинных слоях [массового] сознания комплексы». «Фигурально выражаясь, не разум, а комплексы "правят" миром общественного мнения» и действия. «Одна из весьма важных особенностей российской истории — наслоение разновременных социальных, социо-культурных, социально-политических структур». Отсюда не только вырастают причудливые комплексы. «В этой толще меркнут и гаснут... любые импульсы перемен», «откуда бы они ни исходили»1. Понятно, чем чревато подобное состояние? Мы еще вернемся к его последствиям. Сейчас, во-первых, отметим необходимость поиска отдельных объяснений специфики каждого слоя (т. е. нужны особые языки-теории в каждом конкретном случае). Во-вторых, выскажем предположение: накладывавшиеся друг на друга эпохи не всегда «гасили колебания» предшествующих времен. Известная роль государства в русской православной цивилизации попадала «в резонанс» с возрастанием значения государства в странах второго эшелона в целом и в период индустриализации в особенности. Войны и иные потрясения «усиливали звучание». Накладывавшаяся эпоха социалистической

революции, направляемой большевиками — фанатиками государственной власти, способствовала дальнейшему «нарастанию мотива», доведенного «лично товарищем Сталиным и его верными учениками» до критической массы. В итоге возник «провал превыше наших сил». И с самого дна этой черной дыры на нас «смотрят отцовски приветливо глаза товарища Сталина, как бы говорящего нам: "Растите, будущее за вами!"». Есть ли возможность избавиться от этого наваждения, как Вы думаете?