Когда мы впервые в середине 70-х увидели знаменитое «кольцо идеологий» А. А. Амальрика (ХРЕСТОМАТИЯ, Документ 26), то поразились четкости конструкции, ясности мысли, обнадеживающему прогнозу. (Марксистская доктрина, задержавшая распад Российской империи, не в силах отвратить его. У СССР мало шансов пережить в нынешнем виде 1984 год.) К тому же на нашем экземпляре были нанесены от руки (большая неосмотрительность по тем временам!) многочисленные имена представителей соответствующих идеологий. Позднее нас уже смущало многое. Больше всего — отсутствие в СССР среднего класса231, что разрывало «кольцо» (подробный критический разбор схемы предоставляем Вам). Что же получалось у нас? Допустимо представить XX век как поле борьбы трех глобальных идеологий: либерализма, в качестве высших ценностей признающего человека и свободу; коммунизма, в рамках которого личность растворяется в трудовом народе и отождествляет себя с «общенародным» государством (это выявил опыт стран социализма); национализма, превыше всего ставящего нацию и национальное государство. Легко понять, почему либерализм оказался непримиримым противником коммунизма и национализма, и почему возможны разнообразные комбинации двух последних комплексов идей232. В масштабе страны равновеликость мегаидеологий утрачивается, а наличные комплексы идей разворачиваются в виде спектров. Почти полвека в Советском Союзе и речи не могло быть об оформлении идеологий, конкурирующих с «научным коммунизмом», под которым подразумевалось нечто, созданное единым классиком Марксом- Энгельсом-Лениным-Сталиным. Но в результате известных Вам сдвигов, действий самой Власти, мощного воздействия извне (многочисленные критики «ренегатов коммунизма» вроде Р. Гароди предполагали весьма обильное цитирование, кроме того, регулярно выходили «закрытые» реферативные сборники ИНИОН АН СССР, дополнявшиеся «самиздатом» и нелегальным поступлением литературы из-за рубежа) началось идеологическое размежевание. Его ускорили в конце 60-х чехословацкие и югославские поиски, еврокоммунизм, публикации ранних работ К. Маркса. В результате обособились и осознали свою особость демократический марксизм-ленинизм, официальный неосталинизм, догматический сталинизм. Еще в середине 50-х Милован Джилас заметил, что в лице СССР мир сталкивается «не только с коммунизмом, но и с империализмом великой русской — советской — державы». «Сталинизм и есть сплав личной коммунистической диктатуры и милитаристского империализма»233. Невозможно в позднем сталинизме отделить одно от другого. Посему самодостаточный комплекс идей великодержавного шовинизма — лишь аналитическая абстракция, но все же — и часть спектра национализма, тут же и продолжаемая, однако в разных плоскостях, во-первых, евразийством, а во-вторых, неославянофильством. Натиск этого «русского духа», «русской идеи» (наряду с причинами, которые Вам стоит отыскать самостоятельно) порождал местный национализм. Если попытаться графически изобразить описанное, то, вероятно, потребуется два «кольца», в которых коммунизм и национализм станут центрами-осями. При этом «кольца» будут накладываться друг на друга. Но возможна и иная конструкция, выстраиваемая вокруг общего сектора, образуемого базовыми ценностями двух рассмотренных коллективистских идеологий (можете назвать эти ценности?). В любом случае на периферии той или другой схемы должен оказаться едва заметный либеральный штрих. Ключевым пунктом идеологических расхождений в 60-е годы оставалось отношение к Сталину и «периоду культа личности». С конца десятилетия добавились разноречивые оценки советской действительности и, одновременно, попытки переосмысления дореволюционного прошлого. Официальная позиция, как Вы, должно быть, помните, предполагала полное исчерпание проблемы «культа личности» известным постановлением ЦК. Канонический текст Истории КПСС выстраивался на том же фундаменте. Но ясность все-таки отсутствовала из-за воздействия по крайней мере трех факторов. Роль личностного фактора Вы без труда сформулируете сами. Понятно и влияние неопределенных формулировок канона. К тому же и они, по заведенной традиции, колебались вместе с «линией партии». Сравним несущие смысловую нагрузку и значимые для советских людей, привыкших реагировать даже на отдельные слова и умевших читать между строк, оттенки, выявившиеся в статьях «Правды» к 90- и 100-летию Сталина. 21 декабря 1969 г. «орган ЦК КПСС» информировал: в некие неопределенные годы под влиянием того, что Сталин «переоценил собственные заслуги, уверовал в свою непогрешимость», «были допущены факты неоправданного ограничения демократии и грубые нарушения социалистической законности, необоснованные репрессии против видных партийных, государственных, военных деятелей и других кадров». Из текста однозначно не следовало, что тогдашний генсек это совершил, а многозначность фразы «были допущены факты» позволяла вспомнить любого из наркомов НКВД, не более. То есть Хозяин допустил, что они допустили. Непосредственно Сталину вменялись в вину: «определенный просчет в оценке сроков возможного нападения» Германии на СССР; «теоретические и политические ошибки, которые приобрели тяжелый характер в последний период его жизни»; единоличное принятие решений, не вытекавших из потребностей экономики страны после войны. Все это он допустил лично и наряду с «большой работой» и «положительными мерами», о которых мы не упоминаем. В 1979 г. оказалось, что «И. В. Сталин является весьма сложной и противоречивой исторической фигурой». Он «стал переоценивать» и «уверовал» под влиянием непомерного восхваления его заслуг. «Восхваление Сталина вскружило ему голову, способствовало усилению присущих ему отрицательных черт характера». «Некоторые ограничения» демократии, неизбежные по тем временам, Сталин возвел в норму. Из контекста следовало, что времена эти — предвоенные. «Были допущены серьезные нарушения советской законности и массовые репрессии. В результате невинно пострадали многие видные деятели партии и государства, крупные военачальники, честные коммунисты и беспартийные советские люди». Все это обозначалось как «грубые злоупотребления властью», отступление «от ленинских норм и принципов коллективного руководства». Вот и вся «суровая правда», которую «партия сказала народу». Выступая на XXIV съезде (1971 г.), Брежнев критиковал две крайности «в развитии нашего искусства». «Кое-кто пытался свести многообразие сегодняшней социалистической действительности к проблемам, которые бесспорно отодвинуты в прошлое в результате работы, проделанной партией по преодолению последствий культа личности. Другая крайность... это попытка обелить явления прошлого, которые партия подвергла решительной и принципиальной критике, законсервировать представления и взгляды, идущие вразрез с тем новым, творческим, что партия внесла в свою... деятельность в последние годы». В обоих случаях, говорил генсек, «имели место попытки умалить значение того, что уже сделано партией и народом, отвлечь внимание от проблем сегодняшней жизни»234. Если Вы теперь обобщите все, о чем говорилось в этой и предыдущей главах, то сумеете объяснить, почему коллективное руководство 1964-1985 гг. и официальную идеологию, господствовавшую в СССР, можно отнести к неосталинизму. Полезно уяснить, что тут уцелело от «классики», а что обновилось, что вообще было неприемлемо в сталинском наследии. (Естественно, мы допускаем Ваше полное неприятие подобной оценки, но в таком случае обоснуйте собственную.) Символом неосталинизма служил (пожалуй, это самое подходящее слово) второй человек в партии, ее главный идеолог М. А. Суслов. Воплощение догмы и консерватизма, Михаил Андреевич (член ЦК с 35-летним стажем, член политбюро почти 30 лет) вовсе не желал возврата сталинских времен. Он и сам чудом тогда уцелел (как-то в 1939 г. поступило предложение одного из райкомов: признать все бюро крайкома во главе с Сусловым врагами народа, но пронесло). Как и глава Совмина А. Н. Косыгин, завотделом науки ЦК С. П. Трапезников и многие другие. Суслова равно шокировали песни Высоцкого, театр на Таганке, воспоминания маршала Жукова и открытый сталинизм. Ему не нравились никакие отклонения от средней линии. Он — хранитель догмы, а не ее создатель. И в конце XX века сусловцы твердили о повышении роли рабочего класса в жизни общества, полагали, что пролетарские «революционная идеология и мораль, коллективистская психология», «интересы и идеалы становятся» «достоянием всех слоев советского общества», напоминали о бескорыстной помощи русского народа бывшим национальным окраинам и т. п.1. Отказавшись от открытой реабилитации Сталина, Суслов благословил киноэпопеи о войне, изображавшие мудрого Генералиссимуса-победителя. Жизнь самых известных жертв репрессий 1937-1938 гг., согласно официальным юбилейным некрологам, «трагически оборвалась» по неопределенным причинам. Но порой отсутствовала и эта дежурная фраза. Не реабилитировав репрессированные народы, главный идеолог санкционировал появление «новой исторической общности людей — советского народа», спаянного «общностью марксистско-ленинской идеологии, высоких целей строительства коммунистического общества»235. Как Вы понимаете, языком общения этой «общности» становился русский язык. «Говорите по-советски! Ах, какой язык!» — подсюсюкнул стихотворец. Надо ли объяснять последствия? Суслов, сухой, аскетический человек, не любивший быстрой езды, не способный пройти пешком более 200 шагов, страдающий во второй половине 70-х многими недугами, перенесший инфаркт, и в начале 80-х все еще цеплялся за вершину власти. Его часто сравнивали с чеховским «человеком в футляре». Но нам кажется, что более подходящий прообраз — К. П. Победоносцев (помните об утопии обер-прокурора Синода и ее печальной судьбе?). В позапрошлом веке А. И. Герцен предупреждал о присутствии в освободительном движении аракчеевского типа — сухого и охотно палачествующего. Большевики, считавшие себя продолжателями и высшим этапом российского освободительного движения, унаследовали и означенный тип. И если Суслов олицетворял первую часть формулы, то его выдвиженец и приятель Брежнева — председатель КГБ Андропов прекрасно вписался во второй компонент. Юрий Владимирович в 1956 г. тянул лямку посла в непрестижной Венгрии, когда грянула революция. Посол не дрогнул, и Суслов, оценивший его большевистскую стойкость, рекомендовал Андропова в секретариат ЦК — курировать работу всех партий братских стран социализма. У Юрия Владимировича было множество положительных аппаратных качеств: личное бескорыстие, доходившее до аскетизма, гибкое представление о пределах дозволенного, умение следовать правилам игры, нерешительность и страх, проявлявшиеся в моменты, когда требовалось отстаивать идеи или людей, доходящее до страха почитание вышестоящих (этот перечень составлен человеком, симпатизировавшим Андропову)236. Д. А. Волкогонов назвал Андропова классическим чекистом ленинской школы, глубоко ортодоксальным Чекистом (показательно: работников госбезопасности их шеф именовал чекистами). Сам глава КГБ делил людей на большевиков и коммунистов, причисляя себя к первым и подозревая вторых в ревизионизме и оппортунизме. Он и в середине 70-х не сомневался: «У нас в стране находятся десятки тысяч власовцев, оуновцев и других враждебных элементов». И ратовал за прекращение «безответственной болтовни, критиканства, распущенности», за непримиримую борьбу с «политическим оппортунизмом, примиренчеством, соглашательством, рыхлостью, расплывчатостью», «социал-демократическим душком»237. На отдыхе этот популярный доныне боец невидимого фронта «слушал исключительно бардов-шестидесятников. Особо выделял Владимира Высоцкого и Юрия Визбора. Любил их песни»238. Но что это меняло? В. А. Козлов считает, что в «действительной практике брежневской эпохи никакого "возврата к Сталину", вопреки распространенным в западной и современной российской литературе мнениям, не было. А по размаху политических репрессий против инакомыслящих хрущевский режим стоит неимоверно ближе к Сталину, чем брежневский. Если при Хрущеве за антисоветскую агитацию и пропаганду были осуждены многие тысячи людей, то во времена Брежнева — десятки, в худшем случае — сотни»239. Возможно, Вы сумеете подтвердить мнение исследователя, ограничившегося только выводом. Нам же не повезло: мы наткнулись на цифры. Р. Г. Пихоя и Д. А. Вол- когонов, ссылаясь на два разных документа, направленных КГБ в октябре-декабре 1975 г. в ЦК и лично Брежневу, свидетельствуют: в 1958-1966 гг. за антисоветскую агитацию и пропаганду, измену Родине и шпионаж в местах лишения свободы находилось 3,4 тыс., в 1967-1975 гг. — почти 1,6 тыс. осужденных. Ученые обращают особое внимание не столько на сокращение показателей, сколько на андро- повское новшество: профилактирование. Оно «становилось способом прямого, санкционированного властью вмешательства в жизнь людей, мысли и действия которых не подпадали под осуждение советским законодательством, но потенциально считались опасными для власти. Из ряда профилактированных, запуганных людей КГБ вело вербовку своей агентуры». В хрущевские времена учета профилактированных не велось. А вот с приходом Андропова в КГБ, за 1967-1975 гг. «органы профилактировали» более 121 тыс. человек. Десятки — это лишенные советского гражданства и выдворенные из СССР насильственно (только в 1981 г. — 14 человек). Волкогонов рассуждал о вторичности брежневского тоталитаризма, имея в виду время и качество1. Не станем спорить, возможно, и так. Но в 1966 г., не при Сталине, появилась в УК 190-я статья. Ее первая часть сулила за «систематическое распространение в устной форме заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, а равно изготовление или распространение в письменной, печатной или иной форме произведений такого содержания» лишение свободы «на срок до трех лет». Поете частушки, «травите» анекдоты? Пройдемте, граждане! Правда, могли заменить лагерь исправработами или даже штрафом. Там была еще и третья часть: «организация, а равно активное участие в групповых действиях», ликвидировавшая свободу шествий и демонстраций и тоже гарантировавшая «до трех лет». Возможно, Вам известна 19 статья Всеобщей декларации прав человека: каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение их; это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами и независимо от государственных границ? Противоречили ли статьям 70 и 190 УК РСФСР Декларации? Почему СССР не подписывал ее 40 лет после принятия в 1948 г. Генеральной ассамблеей ООН? И какие следуют выводы из всего сказанного (недостающее дополните сами)? Андрей Амальрик полагал в 70-е гг., что режим «не хочет ни П \Л u реставрировать сталинизм , ни преследовать представителен интеллигенции", ни "оказывать братскую помощь" тем, кто ее не просит. Он только хочет, чтобы все было по-старому: признавались авторитеты, помалкивала интеллигенция, не расшатывалась система опасными и непривычными реформами. Режим не нападает, а обороняется. Его девиз: не троньте нас, и мы вас не тронем. Его цель: пусть все будет, как было. Пожалуй, это самая гуманная цель, которую ставил режим за последнее полстолетия, но в то же время и наименее увлекательная»1. В той части, которая касалась лично Леонида Ильича, это утверждение не нуждается в уточнениях. Но генсек не исчерпывал собой «режим». Вы можете внести коррективы в отношении прочих членов политбюро, мы же отметим, что не один А. Н. Шелепин стремился изменить статус-кво. Прежнее единое «идеологическое течение, внутри которого весьма хаотически перемещалась КПСС, оснащенная не "единственно верным учением", а реальной карательно-поощрительной силой»240, во второй половине 60-х — самом начале 70-х распалось на три потока. Тот эзопов язык, который станет приметой и символом 70-х, пока еще не мог конкурировать с «тьмой горьких истин», извлеченных правдоискателями — сторонниками демократического социализма. Обычно в этой связи упоминают лишь «Новый мир» Твардовского и круг литераторов, с ним связанных. Но это была массовая идеология, представленная еще и в театре, кино (Вы сможете назвать, кем именно?), авторской песней, новым историческим направлением, философами и социологами (поищите их имена, помимо Г. Г. Водолазова, Э. В. Ильенкова, Д. Лукача и О. И. Шкаратана). Правда, человек, истинный социализм — три незамутненных источника веры, к которым пробивались шестидесятники. В этом кругу священными писаниями служили ранние работы К. Маркса, появившиеся в конце 60-х и вошедшие в изданные в первой половине 70-х годов 42-47 тома собрания сочинений немецких классиков. И конечно же, Ленин весны-осени 1917 года, с «Государством и революцией», с Октябрем, и «поздний» Ленин со своим 45 томом. Но, естественно, не забыты А. И. Герцен и Н. Г. Чернышевский, декабристы и народовольцы. Лучшие критики «Нового мира» Юрий Буртин, Владимир Лакшин и в период перестройки настаивали: журнал до разгрома редакции и ухода Твардовского в начале 1970 г. являлся главным органом демократической социалистической оппозиции. Не либеральной интеллигентской, а социалистической народной1. Изначальный гуманизм Учения и Классиков в сочетании с гениальными нэповскими прозрениями Ильича, «Письмом к съезду» и с первозданным демократическим социализмом, присущим народу, позволяли сосредоточиться на сверхзначимости отдельных черт характера некоторых вождей движения2. Получалось, что раз всякая великая идея может быть искажена в исторической практике, то и Сталин, и 37-й год — не прямое и непосредственное порождение Революции (как, например, полагал к концу 70-х А. И. Солженицын, с которым спорил Лакшин), а исторический выверт, деформация. Задача оппозиции — устранить сталинские искажения во всем. Официальной позиции (есть правда жизни и борьбы народа, и не надо навязывать нам правду фактов) противопоставлялись поиск правильных ленинских ответов и опора на факты. В Институте истории АН СССР (директор П. В. Волобуев) был создан сектор методологии истории во главе с М. Я. Гефтером, развернулись дискуссии и обсуждения (одно из самых впечатляющих — по книге А. И. Некрича «1941, 22 июня». М., 1965). В конце 60-х появились знаменитые гефтеровские сборники: Проблемы истории докапиталистических обществ (кн. 1), Историческая наука и некоторые проблемы современности. Сектор, работавший по совету древней восточной мудрости (чтобы разгадать мир, надо глядеть на него разными глазами), официально был ликвидирован в 1969 г., но продолжал работу как неформальный научный центр еще год. Еще и в начале 70-х как отблески арьергардных боев, проигранных несломленной оппозицией, увидели-таки свет сборники «Российский пролетариат: облик, борьба, гегемония» (1970), «Вопросы истории капиталистической России. Проблема многоукладности» (1972). (Специфика предреволюционной России впервые была осознана в те годы: особая роль государства, догоняющее развитие, многоукладность и прочее.) Еще не сдавался академик А. М. Румянцев, вице-президент АН СССР, отвечавший за развитие гуманитарных и общественных наук. Но после совещания историков, проведенного завотделом науки ЦК КПСС С. П. Трапезниковым в марте 1973 г., после высочайше санкционированной статьи трех академиков прозвучал приговор: так называемое «новое направление» игнорирует ленинский анализ социально-экономических предпосылок Октябрьской революции, заменяет его путаными, научно не обоснованными рассуждениями1. Вновь отечественная история прекратила течение свое. Но аналогичные сюжеты исследовали востоковеды и синологи (культурная революция в Китае времен Мао — очевидный аналог сталинизма, государственный — азиатский — способ производства казался почти родным). Латиноамериканисты «обкатывали» многоукладность и т. д. И все это, даже «опальные» книги и сборники, можно было прочесть, по ним учились студенты! Мы столь подробно перечисляем давно забытое потому, что не считаем демократическую марксистско-ленинскую оппозицию чем-то малозначимым. Александр Галич как-то сказал, что «кроме братьев Медведевых» вообще не знает «никого, кто... в Советском Союзе искренне считал бы себя марксистом и ленинцем». Среди знакомых Галича «таких не попадалось»241. В среде диссидентов Р. А. и Ж. А. Медведевы действительно выглядели подозрительно белыми воронами. Но Ю. М. Бородай, В. Ж. Келле, К. Л. Майданик, И. К. Пантин, Е. Г. Плимак, Н. А. Симония и десятки других таковыми не являлись ни в научном сообществе, ни в общественном мнении. Во всяком случае, нам в миру такие попадались ничуть не реже, чем оголтелые сталинисты. На уровне завотделами ЦК А. Н. Яковлев, четыре года исполнявший обязанности заведующего (и. о. его держали по распоряжению генсека) отделом пропаганды, рассматривался как сторонник социализма с человеческим лицом, тогда как завотделом науки С. П. Трапезников олицетворял сталинистов. Как Вы помните, «Правда» и генсек критиковали за крайности не один «Новый мир». Кочетовский «Октябрь», воспевавший старые добрые сталинские времена, когда господствовал порядок, и все представлялось ясным, вызывал недовольство руководства вплоть до 1973 г. (в тот год главный редактор покончил с собой). Доставалось «октябристам» за догматизм, приукрашивание действительности, упрощение, анти- интеллигентские «мотивы». Это их наступление пытался отразить Твардовский, вставший на защиту ленинских идеалов и против сталинизма в зарезанной цензурой поэме «По праву памяти»: «А вы, что нынче норовите / вернуть былую благодать, / Так вы уж Сталина зовите: / он богом был, он может встать!». Новомирские критики отмечали дурной вкус, слабое знание жизни, идейно-художественную невзыскательность «октябристов». Ате, при всей их оппозиционности, оказывались ближе неосталинистам (а чем и почему?). Как вспоминал А. Н. Яковлев, «Октябрь» «выходил беспрепятственно, уровень и тематика публикаций в основном были таковы, что цензуре делать было нечего, и она без задержек подписывала все номера журнала в печать»1. Здесь примечательно даже не наличие цензуры, а ее неизбирательность: она распространялась и на охранителей (помните, как в начале XX века МВД не дозволяло не только партию охранительную создать, но и журнал подобный бесцензурный издавать?). Сила сталинистов проявилась в 1969 г. после публикации в двухмиллионном «Огоньке» № 30, 1969 г. (главный редактор в 1953-1986 гг. А. В. Софронов) письма 11 авторов под четким по мысли названием «Против чего выступает "Новый мир"?». Среди сочинителей: Алексеев, Иванов, Софронов, еще один главный редактор — журнала «Наш современник» — С. В. Викулов, Проскурин, В. А. Чивилихин. Кажется, А. И. Солженицын обозвал «огоньковцев» самыми поворотливыми трупоедами. Так вот, эти добрые люди доводили до сведения всех интересующихся, «что проникновение к нам буржуазной идеологии было и остается серьезнейшей опасностью». Оно «может привести к постепенной подмене понятий пролетарского интернационализма столь милыми сердцу некоторых критиков и литераторов, группирующихся вокруг "Нового мира", космополитическими идеями». Попытка шести членов правления Союза писателей во главе с К. М. Симоновым напечатать критический ответ провалилась. Секретариат ЦК потребовал от руководства Союза писателей — К. А. Федина и Г. М. Маркова — добиться обновления редколлегии «Нового мира» и отставки Твардовского, что и было исполнено. Однако мощь сталинистов питалась не только расстановкой сил в политбюро, секретариате ЦК, Союзе писателей и т. п. Хотя ее, конечно, не стоит игнорировать. Помните, как министр обороны Устинов защищал Сталина? Как восстановили в партии Молотова? Вячеслава Михайловича лично принял новый генсек К. У. Черненко и ни слова о репрессиях не сказал. А в Москве пошучивали: Черненко себе смену готовит. У сталинизма имелись и народные корни. В научных, трудовых и армейских коллективах искренние и беспримесные сталинисты встречались нам чаще прочих. В каждом социальном кругу (чекисты, генералитет, офицерство, служилый министерский люд, зэки-уголовники и т. д.) имелись свои, понятные причины культовых поклонений. Но складывался и некоторый общий фундамент. Деградация брежневского руководства, падение авторитета его Власти требовали компенсации в виде обожествления Власти вообще, символом которой мог служить именно Сталин (а почему он, так ли это?). Система, основанная на идеологии, не может отказаться от идеологических ориентиров. Утрата их в настоящем, нечеткость в будущем в «закрытом обществе» автоматически переключает поиск на прошлое. При этом Ленин, монополизированный официальной пропагандой, оставаясь Верховным Вождем-основателем, все-таки представлялся «Тем, кто хотел хорошего, но не успел» (как думают чегемцы у Фазиля Искандера). Сталин — «всего лишь» Верховный главнокомандующий (Брежнев вообще «неизвестный маршал», но Великой и Единственно Святой и Несомненной Нашей Победы, освещенный Ее лучами и приобщенный «сталинских таинств»). Но Сталин — полузапретный и пострадавший от власти нынешней (т. е. уже почти что свой) — успел многое. Мифы о Великой Державе, Великой Победе, об аскетизме и строгости Власти, боровшейся с местным начальством, снижавшей цены, сажавшей «жидов» — только ли отторжение «развитого социализма»? Бюст Сталина на могиле тирана у кремлевской стены, появившийся в год 100-летия Ленина, — почти сакральный символ. Фотографии Сталина на ветровых стеклах грузовиков (преимущественно) с конца 70-х — уже политический символ оппозиционности? Между тем вырисовывалась новая проблема. Антисемитизм «Октября» и сталинистов — вещь привычная, даже заурядная. Противопоставление космополитизма интернационализму и патриотизму хотя и обозначилось в очередной раз в связи с новой фазой нескончаемого арабо-израильского противоборства с конца 60-х, но воспринималось как хроническая болезнь, с которой сжились. Кочетов мог себе позволить критиковать определенную часть советской интеллигенции неарийского происхождения за то, что она плохо помогает партии воспитывать советский народ в духе коммунизма. А Суслов мягко выговаривал младшему товарищу: надо быть внимательнее, некоторые статьи вызывают нежелательную реакцию, которая ЦК не нужна. И пока они так препирались, вдруг обозначилось то, что Н. А. Бердяев и А. Л. Янов назвали русской идеей. Если Вы прочтете соответствующие работы («Русская идея» первого и «Русская идея и 2000-й год» второго), то получите некоторое — либеральное — представление о сути старой-новой идеологии и ее оттенках. Погружение в ароматную берлогу неославянофильства, сопровождаемое чтением первоисточников в виде подшивок журналов «Молодая гвардия», «Москва», «Наш современник», газеты «Литературная Россия» конца 60-80-х годов, оставляем Вам в качестве экстремального занятия не для слабонервных. Во избежание кессонной болезни, советуем перед этим экспериментом не спеша подумать над двумя цитатами. 1. «Если... народная сила затворяется от внешних воздействий и обращается на саму себя, то она неизбежно остается бесплодной. Национальное самосознание есть великое дело; но когда самосознание народа переходит в самодовольство, а самодовольство доходит до самообожания, тогда естественный конец для него есть самоуничтожение... развитие народности может быть плодотворно только по мере усвоения ею вселенской сверхна- циональной идеи. А для этого усвоения необходим некоторый акт национального самоотречения, необходима готовность принимать просвещающие и оживляющие воздействия, чрез кого бы они не шли, не дожидаясь, чтобы родная и близкая почва дала нам то, что может дать только далекое солнце и чужая атмосфера» (В. С. Соловьев). 2. «Тысячелетние традиции авторитарной власти были у всех европейских и тем более азиатских стран. Но это не помешало Англии и Франции преодолеть их еще в [поза]прошлом столетии. Германия и Япония, хоть и с опозданием, но тоже полвека назад с ними разделались». «Проблема, стало быть, в том, почему именно [Россия], в отличие от всех других великих индустриальных держав, одна, в компании отсталого аграрного Китая, так и не стала... нормальной страной?» Почему «именно Россию по-прежнему регулярно сотрясают политические катаклизмы...? ...ответ на этот фундаментальный вопрос однозначен: военная империя. Это она сделала монархическую Россию [позапрошлого века жандармом Европы и она же заставила ее после коммунистической метаморфозы стать оплотом авторитарной реакции в современном мире... Если так, то суть конфликта последнего десятилетия состоит в освобождении России от военной империи» (А. Л. Янов)1. Соловьев В, С. Сочинения в двух томах. Т. 1. М., 1989. С. 282; Янов А. После Ельцина. «Веймарская» Россия. М.: Крук, 1995. С. 183. Оно, конечно, «Повторяется шепот, / Повторяем следы. / Никого еще опыт / Не спасал от беды!» (А. Галич). Мы и не надеемся уберечь Вас, но все-таки хотя бы самим себе отдавайте отчет в том, что, шествуя путем «молодогвардейцев», «наших современников», «москвичей», «питерцев», ослепленных имперским блеском, Вы окажетесь в том же месте, что и их предшественники — славянофилы (об этом скорбном результате смотрите другую книгу Янова «Россия против России»). Первые свои манифесты неославянофилы (мы воспользуемся этим нейтральным определением, Вам советуем или подтвердить его корректность, или поискать другое) поместили в «Молодой гвардии». М. Лобанов в статье «Просвещенное мещанство» (№ 4, 1968), В. Чал- маев в «Неизбежности» (№ 9, 1968) внушали: «Нет более лютого врага для русского народа, чем искус буржуазного благополучия». Этот искус протаскивает к нам «образованное мещанство». Речь идет о «сплошь дипломированной массе», которая «как короед» «подтачивает здоровый ствол нации». Мещанское «бытие в пределах желудочных радостей» неизбежно ведет к духовной деградации. «Мерой подлинной интеллектуальности и прогрессивности является в наши дни борьба с идеологическими противниками нашей Родины». Спасение принесет не разлив образованности, а национальные истоки, питаемые народной почвой. «Задавленный необразованный народ порождал» «непреходящие ценности культуры», а не мещане, со своими мини-мыслями, мини-чувствами и мини-Родиной. Американизации бездуховной жизни, дряблости и оцепенению может противостоять только простой русский мужик, не затронутый мещанством, самобытный и в силу своей самобытности одолевающий и «духовную сытость». Русский народный дух текуч, он опережает «нередко в своем развитии внешние формы бытия народного». А «каноны государства» «никак не исчерпывают России». Нет разрыва в истории России. «Это история народа, который то путем эволюции, то при помощи революционного взрыва шел от одних» «форм государства и общественного сознания к другим, более прогрессивным». Сам народ «один раз в сто лет» выходит на поле Куликово или на «Сталинградское противостояние». Но в деяниях реформаторов — государей и отцов церкви, в их стремлениях «видоизменить на благо родины византийскую идею отречения от мира как главного подвига человека» есть «нечто великое», стимулирующее развитие «и нашу мысль». Чуть позднее «молодогвардейцы», рассуждая о ценностях относительных и вечных, отнесли к последним прежде всего заслуги перед Родиной. В связи с этим провозглашение того, что перелом в деле борьбы с разрушителями нашего Отечества и нигилистами произошел в середине 30-х гг., звучало не просто очередным вызовом официальной идеологии, но и... Впрочем, продолжить фразу легко. А. Н. Яковлев рассказал о своей борьбе с «коммуно-национали- стическим крылом», поддерживаемым заведующим отделом культуры ЦК В. Ф. Шауро242. По мнению Александра Николаевича, ни беседы с «октябристами», «молодогвардейцами» и «нашими современниками» в секретариате ЦК, ни незначительные кадровые перестановки в журналах, ни редакционная статья в «Коммунисте», ни статья самого Яковлева в «Литературной газете» не могли изменить ситуации. Завотделом пропаганды 15 ноября 1972 г. ополчился в «Литературке» (так ее тогда называли) «Против антиисторизма». Статья занимала две первых страницы газеты, и хотя Яковлев был поименован лишь как доктор исторических наук, но критика великодержавного шовинизма, местного национализма и антисемитизма, изображение гигантской и всепоглощающей волны неославянофильства, охарактеризованного как объективная попытка «возвернуть прошлое», в год 50-летия образования СССР могла восприниматься как руководство к действию. Но таковым не стала. Яковлев отправился на 10 лет послом в Канаду (особенно активную роль в освобождении Яковлева на политбюро сыграл Д. С. Полянский, председатель Совмина РСФСР), Шауро еще J г- W 15 лет заведовал культурой, а «молодогвардейцы» продолжали наступать. «Либерально-демократические надежды к началу 70-х гг. явно потускнели», — констатировал Яковлев. «Их буквально оттеснила на обочину охранительная тенденция». Аппарат терял контроль над духовной жизнью общества, метался, громил, уговаривал, подкупал (показательно: секретарь ЦК П. Н. Демичев не считал позицию «Молодой гвардии» антипартийной). Руководство партии боялось свободы творчества и слова. Публично поддержать шовинизм и антисемитизм оно не могло, а либерально-демократические настроения и вовсе противоречили политическим принципам партии. Вы тоже видите в этом «главное противоречие» или важнее иное: «Ложь пронизывала систему насквозь»243? Какое отношение к распространению неославянофильства имела (и имела ли вообще?) «Отчаянная песенка учителя обществоведения» Юлия Кима: «Я им говорю: "Дескать, так-то и так-то, мол, / А если не так — значит ложь!" / А они кричат: "А где факты, мол, факты, мол, / Аргументы вынь да положь!"... Выберу я ночку глухую, осеннюю, / Уж давно я все рассчитал — / Лягу я под шкаф, чтоб при слабом движении / На меня упал "Капитал"...»? Что-то не упомним мы за последние 30 лет такого отчаянного обществоведа. Спивались все без разбора (иной раз — до смерти): либералы, демократы, сталинисты, нео- и просто славянофилы, густые черносотенцы и даже один «буддист». Но это было томление души, а не муки совести. Памятно и иное. Со второй половины 70-х редки стали почитатели и читатели А. И. Герцена, М. А. Бакунина, П. Я. Чаадаева (а почему, как Вы думаете?). Уходил «на обочину» М. Е. Салтыков- Щедрин. Всех теснил 200-тысячный академический Ф. М. Достоевский в 30 томах и множестве отдельных изданий. Философ Ю. Н. Давыдов в своей борьбе с «новейшей» философской модой — экзистенциализмом, структурализмом, неомарксизмом, этическим нигилизмом, который «еще и поныне захлестывает буржуазное сознание Запада», предлагал взять в проводники «по кругам ада, являемого нам в русле новейших тенденций современной философии», Ф. М. Достоевского. Философия вырастает из морального опыта народа, надстраивается «над теми произведениями, в которых этот опыт получает наиболее точное свое выражение. У древних греков это были гомеровские "Илиада" и "Одиссея", у арабов — Коран, у нас же — романы Толстого и Достоевского». Нынешний Запад, как и Запад времен Достоевского, — в нравственном тупике, утратил моральный абсолют, не видит «непреложность различия между добром и злом». «Забывший о евангельском "не хлебом единым" Запад утратил и этот... абсолют, "абсолютность" которого... измеряется готовностью людей, в него верящих, пойти ради него на подвиг самоотречения и самопожертвования». Мы же, «опираясь на не разложившуюся еще нравственную субстанцию народа», в состоянии отбросить этический скептицизм, охвативший уже и образованные, культурные слои русского общества. В деревенской прозе видит философ надежду для нынешней России. Ибо рождается в ней (в них?!) новый тип истинно нравственного мироощущения, ощущения «причастности миру, взятому не абстрактно-"глобалистским" или уни- версально-"космическим" образом, но непосредственно-человечески: как реальный мир их родных и близких, их... со-отечественников и со-временников...»1. Кстати, напечатан философский трактат в издательстве «Молодая гвардия», куда перекочевали многие журнальные «молодогвардейцы», сменив лишь этаж дислокации. Назовите деревенщиков хоть славянофилами, хоть почвенниками, но, согласитесь: они, проповедуя былой «лад», показывали русского мужика как носителя Духа Истинного, а деревню — как его обитель. И пеняли, указуя на современников: «Вот до чего вы, городские, можете человека довести!» И как тут было не помянуть из «Бесов», настольной книги новой — выделки 70-х годов— «советской» интеллигенции: «Атеист не может быть русским, атеист тотчас же перестает быть русским»? Мы еще поговорим о диссидентах, но куда более влиятельной, уже хотя бы в силу доступности и массовости, следует признать не их самиздатовскую литературу. 70-80-е годы — время В. С. Пикуля. Самоучка, не имевший даже среднего образования, сочинил более 20 романов, всколыхнувших общенародный интерес к истории. Пока историки потешались над курьезными ошибками дилетанта, сотни тысяч и миллионы людей усваивали мораль «копеечных романов». Главное — Держава, главное — беззаветное служение Ей. Враги наши — на Западе (ну, и на юге, естественно). Они не поняли, что Россия — не фактория для Англии, не поставщик пушечного мяса, но Держава Великая, вершившая мировые дела. Для Крымских послов Бахчисарай с берегов Невы представлялся ничтожной бедной деревней. Мы и султану выговаривали! Не имела мать-Россия черноморского флота? И нате вам: новая Россия обрела новый героический флот при матушке Екатерине! Исторически все идет правильно! Хотя встречаются отдельные недостатки: как и всегда на Руси, к назначенному сроку ничего не готово, людишек умучивают, голод, холод, нищета, бесправие. Отринь все это и служи России. Как Суворов, Потемкин, как матушка Екатерина, объявившая, что из кормушек казенных впредь не персоны, а едино государство сыто будет. А тебе ничего за твою службу не будет, кроме памяти благодарных потомков. Исторически все идет правильно... Все! Критики благожелательные уловили: писатель не устает напоминать нам о патриотизме, о нашем национальном достоинстве, о великой роли русского народа в Истории. Не грязь, деспотизм, эксплуатация, не Россия — зловонный омут, жандарм Европы, но положительный Давыдов Ю. Н. Этика любви и метафизика своеволия. М., 1982. С. 6-8, 258, 269, 274. пример интересен Пикулю. У народа нашего — великая наука, великое искусство, великая литература, величайшие победы и история великая! В восторге и умилении писала Пикулю Т. С. Голубева, автор самого стабильного школьного учебника истории (25 лет с середины 60-х именно ее «Рассказы по истории СССР» оказывались первой исторической книгой для малышей): «Как нужны для подлинного гражданского, патриотического воспитания подростков Ваши... книги!»1. А мы, нахлебавшись пикулизма, с ног до головы в голубике, в бреду, все твердили кредо истинных патриотов XIX-XXI вв.: «При виде прекрасной амуниции как презренны все конституции!» Голубева, учебник которой стоило бы назвать «История государства российского», советовала переложить для детей не только романы Пикуля, но и творение В. А. Чивилихина «Память», получившее в 1982 г. Государственную премию. Этот писатель входил в славную когорту «молодогвардейцев», чрезвычайно уважал Сталина и тоже учил патриотизму истинному, не «новомирскому», не абстрактно-глобалист- скому. Тиражи «Роман-газеты» — дешевого издания «романа-эссе» — более 2,5 млн экземпляров (четыре выпуска, да плюс журналы «Наш современник», да плюс отдельные издания — всего за 12 млн). В центре основной части произведения — русское героическое средневековье, когда было оказано сопротивление иноземным нашествиям с Востока и Запада, бессмертный урок истории, о котором забывать недопустимо. Это — слова благосклонного критика, видевшего заслугу Чивилихина в увязывании истории в единое целое. При этом на страницах романа идет острый спор о ценностях, которыми нельзя поступаться. Вроде бы ценности ясны: нет на Земле ни одного избранного народа, как нет ни одного неполноценного, все они между собой равны. Но почему же тогда Чивилихин ополчился на Л. Н. Гумилева и иных евразийцев, о том же толкующих? Оказывается, эти люди отрывают «домонгольскую Русь от последующего становления нашей государственности» и лишают русский народ «его исторических и национальных корней». А ведь уже в Киевской Руси «наши предки... выработали общий русский язык». И «великое историческое счастье выпало на долю русского народа — его государственный, богослужебный, письменный и разговорный язык был в своей основе... одним и единым». Вы еще не поняли, как и мы поначалу, к чему ведет эссеист? Читайте всю «Память». Вы узнаете: Журавлев С. Колодец памяти. В кн.: Пикуль В. Фаворит// Роман-газета, 1987. № 9. С. 2; Пикуль В. Фаворит// Роман-газета, 1988. № 14. С. 94. что выполнить долг перед наукой с честью — значит доказать, что варяги не принесли нам государственность и не от варяг мы «прозва- шеся русью». Что неправильно поступил М. М. Герасимов, превративший Ярослава Мудрого в купчика-пройдоху, а Андрея Боголюбского, личность, бесспорно, исключительную, — в омерзительного выродка. Что не след нам, подражая Западу, протаскивать идейки, унижающие русский народ, потому что это мы, два века истекая кровью, спасали этот самый Запад, от нас потом и отвернувшийся. Что русскому народу на долю выпало остановить азиатскую лавину, веками наваливавшуюся на Европу. Что лапти — это легкая, дешевая и гигиеничная обувь, очень удобная при косьбе, жатве, молотьбе и других сельских занятиях. Что единственную живую сторону отечественной истории представлял элемент государственный, а развитие нашего государства составляет ее национальное своеобразие со времен киевских князей. Что история поставила перед русским народом великую задачу по созданию сильного централизованного государства нового времени и он, вместе с другими народами, населявшими Восточно-Европейскую равнину, с этой задачей блестяще справился. Тут, на равнине-то, еще кое-чего не хватает — до славянофильского идеала (чего же?). Еще тянет от «Памяти», как и от книжек В. А. Солоухина, народническим дымком. Но со второй половины 60-х годов в «обществе постепенно сменялся культурный код. Если с оттепелью вошли ключевые слова "искренность", "личность", "правда ", то теперь опорными стали другие — "родина", "природа", "народ"»1. И в конце 70-х код уже сменился полностью. Не западники со славянофилами ратоборствовали, не титаны мысли Сахаров и Солженицын бились, то есть, конечно, и они ратоборствовали-бились, но не в центре ристалища. А кто же, по-Вашему, и почему прежде всего — они? В начале 80-х двумя тиражами вышла в издательстве «Молодая гвардия» книга Ф. Ф. Нестерова «Связь времен», победитель конкурса общества «Знание» на лучшее произведение научно-популярной литературы. Открывается лучшее произведение картинкой, на которой рвутся со всех сторон на Землю Русскую темные силы: с Запада — псы- рыцари в рогатых шлемах, с юго-запада — какие-то всадники, с юго- востока — раскосые кочевники с луками. Полыхают рубежи нашей Родины, зажатой между Европой и Азией. Но художнику этого показалось мало. И через пару страниц он изобразил «Исторический вызов» Вайль П., ГенисА. 60-е. Мир советского человека. С. 237. в виде льва, атакуемого волками, хищными птицами и диковинным змеем. И текст соответствующий: войны, да вороги, вороги, да войны. А тут, глядь, «произошло невозможное: Русь в XV веке свергла золотоордынское иго, а Россия в XVIII вышла к берегам Балтики». Нестеров предлагает пойти «по пути исторического детерминизма», не упуская «некий важный фактор, участвовавший в предопределении» событий, чтобы понять это чудо. «Централизация и дисциплина, наложенные Москвой на русский народ, — это в самом деле необходимые и важнейшие предпосылки торжества России». Но действовал и «третий могущественный фактор величия России — сила народного патриотизма». Сила эта такова, что когда супостаты даже ничего плохого не делали народу русскому, все равно поднимался он и изгонял ненавистных. А почему? Потому, что по-особому относится русский народ «к своему государству». Суть особости — «в безусловном служении ему». Чувствуя себя «частицей одной державы», русские бросали добро, сжигали свои дома, бросали на погибель родных и близких, отдавали свою кровь. «Взамен платы не спрашивали — они не наемники. Таким-то узлом и завязалась Россия»1. Как пелось под «узлом»: «Была бы только Родина богатой да счастливою. / А выше счастья Родины нет в мире ничего!» И ничего не поделаешь: детерминизм да факторы с чудесами! Тем временем во всю державную мощь уточняла Людмила Зыкина: «Я люблю тебя, Россия, дорогая наша Русь!». До Вас еще не дошел «творческий посыл»? А Нестеров искусно выплетает свою связь времен. «Важнейшая черта русского колонизационного движения состояла в том, что миграционные потоки направлялись на не освоенную ранее землю. Русские крестьяне, поднимая целину, распространили Россию от Прибалтики до Тихого океана, от Белого моря до песков Средней Азии». И землю у земледельческих народов не отбирали, интересов кочевников не ущемляли. Ни-ни, ни на волос! Хорошо бы и факты привести, кроме такого «убедительного» довода: «степь широка, в ней места хватало» всем. Но не досуг, потому что «другой характерной и отличительной чертой Московского государства и Российской империи было действительно добровольное вхождение в их состав целого ряда народов». Но где же «факты, мол, факты, мол»? Новая мифология теснила старую. И победитель конкурса твердил: «Централизация, дисциплина, самопожертвование... Эпоха военного деспотизма прошла, ушло Московское царство, миновалась Российская империя, но "неразрывно спаянное государственное единство", привычка русского Нестеров Ф. Ф. Связь времен. М., 1984. С. 9, 13, 34, 33, 60. народа к централизации и дисциплине, его готовность к величайшему самопожертвованию» дожили до Великого Октября, до наших дней244. Там, у него в книжке, хорошо! Ювелирская вещь! Такая вот связь времен. А отчаявшийся учитель обществоведения где-нибудь в Саратове читал всю эту литературу, и сердце его трепетало. Догадываетесь, от чего? Если бы шли научные поиски, то уместно было бы вспомнить о цивилизационном подходе. Но перед нами не наука, а идеология, претендующая на уникальность и непогрешимость. В 1974 г. в самиздатовском варианте сборника «Из-под глыб» в статье «Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни», Солженицын призвал заняться поиском собственных ошибок и грехов, перестать винить всех других — соседей или врагов. Александр Исаевич дал там и, кажется, первую исчерпывающую характеристику новой идеологии: это не просто русская идея, а национал-большевизм. Вот его признаки. Русский народ по своим качествам — благороднейший в мире. Его история — древняя, новейшая — не запятнана. Недопустимо упрекать царизм или большевизм. Никаких грехов у нас не было ни до, ни после 17-го года. Никаких нравственных высот мы не утратили. Потому не надо нам и совершенствоваться. С окраинными республиками нет национальных проблем и сегодня, не было и прежде. Ленинско-сталинское решение идеально. Коммунизм немыслим без патриотизма. Перспективы России-СССР сияющие. Принадлежность к русским или нерусским определяется исключительно кровью. Писать Бог с большой буквы совершенно необязательно. Но Правительство надо писать с большой. Что-то слишком много совпадений со знаменитым изречением графа Александра Христофоровича Бенкендорфа, шефа чекистов в правительстве Николая I. Помните: прошедшее России великолепно, настоящее — прекрасно, ну, и так далее? Сам-то Александр Исаевич понимал патриотизм как цельное и настойчивое чувство любви к своей нации со служением ей не угодливым, не поддержкою несправедливых ее притязанийг а откровенным в оценке пороков, грехов и в раскаянии за них. Принять заранее так: что нет таких соседей, перед которыми мы невиновны. Но исследователи относили идеи, проповедуемые Солженицыным (о них — позже) к просвещенному либеральному почвенничеству, либеральному национализму. И отмечали: вокруг бушевал океан агрессивного ксенофобийного национализма1. (Да ведь и Бенкендорф с государем за чаадаевские-то мысли, пожалуй, и Солженицына объявили бы сумасшедшим!) Черносотенный шовинизм масс уже в начале 70-х перерос и заглушил интеллигентский либеральный национализм. Глуповцев интересовали не права человека, а «засилье евреев». Не советского человека они видели, а русского в окружении «нацменов» — «чурок», «чучмеков», «чукчей» — и угрожающих с Дальнего Востока китайцев. Тосковали они не по гражданскому обществу, а по сталинскому правлению, по диктатуре. Им не дружба народов была дорога, а Великая Держава, хоть Империей ее назови, хоть СССР. Коммунизм, утратив идеалистический вектор, «вырождался в империю просто потому, что это была естественная, уже готовая форма»245? Возможно. Однако не был ли он в СССР империей, которая никуда и не исчезала, уже с конца 30-х? Изначально? Стивен Коэн полагал, что при всех недостатках термины «реформисты» и «консерваторы» гораздо лучше описывали советскую действительность, чем «либералы» и «догматики», «ревизионисты» и «ортодоксы». Антисталинисты и неосталинисты играли важную роль в политике, но, как и прочие игроки, вовлекались в более широкий конфликт. Он в Советском Союзе, несмотря на культурные и исторические особенности, тот же, что и в других странах. Это противостояние реформистов, нацеленных на улучшение настоящего без радикальных изменений существующих социальных, политических и экономических основ, и консерваторов (да, говорящих на неосталинском или славянофильском языке), отстаивающих добрые старые времена и ценности. Американский ученый называл ошибкой доминирующее в советологии мнение об отсутствии связей между консервативной и реформистской тенденциями во властных верхах и в советском обществе. На деле между тенденциями и «этажами» — едва заметные размытые границы. То, что было достоянием реформистов-аутсайдеров в 60-е, стало достоянием реформаторов из официальных кругов в 80-х. В СССР успешные реформы сверху при отсутствии протестного движения снизу возможны лишь при поддержке реформаторов консервативным большинством, которое зачастую кажется более склонным к неоста- линским решениям1. Нам представляется, что, базируясь на идеологии, советская действительность все же отличалась уже хотя бы этим от «других стран». Поэтому описанная Коэном дихотомия лежит не в иной плоскости, она — не еще одно измерение действительности, а следствие. Самоопределяясь, люди предпочитали идеологические ярлыки: сталинист, либерал, евразиец. И, соответственно, представления о реформах и консервациях менялись сущностно: тип действий и проектов определялся «прилагательным»: либеральные, евразийские. При этом, как и во времена Герцена, самый яростный западный консерватор отшатнулся бы (и отшатнулись от Солженицына, например) от русского реформатора как от реакционера. Но не важнее ли осознание того, что, добиваясь господства (безраздельного, заметьте) своих идей, представители конкретных идеологических течений фактически предлагали Революцию, радикальное потрясение и изменение основ? Вы скажете: имелось же фундаментальное сходство — Держава, Коллективизм, Равенство, Избранность России (СССР) (а что еще?), делающее проницаемыми идеологические границы! Имелось. Но «гусенице» сталинизма (пусть даже «нео») никак не давалось почвенническое «окукливание» с последующим метаморфозом в «бабочку» неославянофильства и «мумию» русского фашизма (черносотенства). Присутствие в качестве официальной доктрины дымки «марксизма- ленинизма» в сусловской ли, в андроповской, в яковлевской ли трактовках (да во всех сразу!) лишь затеняло шедший на имперской почве спор славян между собою. У Вас найдутся возражения, собственные обоснования? Политиздат выпускал тиражами в 200-300 тысяч книги серии «Пламенные революционеры», предлагающие образцы «делать бы жизнь с кого». Но и здесь все чаще попадались разочарованные народовольцы, зашедшие в тупик террора, много передумавшие и пересмотревшие декабристы. Нам показался символичным эпизод с изданием в 1983 г. первой за десятилетия биографической книги о Г. В. Плеханове (марксист, но очевидный антиленинец, всю жизнь шедший «иным путем»): предварительная запись в магазинах, огромные очереди, мгновенное исчезновение гигантского тиража. Или это все — «тщета и ловля ветра»? А чем бы Вы объяснили стремительный рост популярности евразийских работ Л. Н. Гумилева? Сейчас они — едва ли не «достояние Республики», и каждый уважающий себя книжный магазин почитает за должное иметь хотя бы отдельную полку с трудами Льва Николаевича. Но лет 30 назад они появлялись в виде разрозненных статей в различных журналах, вызывая, тем не менее, оживленные дискуссии и становясь для многих предметом интеллектуального поклонения. Чем, по-Вашему, гумилевские построения (повторите материал первой главы) были неприемлемы как для официальной идеологии, так и для неославянофилов? Или такая неприемлемость — кажущаяся? В союзных республиках Средней Азии, у интеллектуалов «народов Поволжья и Великой Степи» гумилевские схемы вызывали глубочайшее уважение (чем именно?). На западных окраинах реакция — прямо противоположная (а почему?). Но попытки республиканских «мастеров культуры» и ученых предложить собственное видение истории, национальных проблем заканчивались обвинениями в местном национализме. Официальное предписание нерусским культурам быть по содержанию социалистическими и лишь по форме — национальными автоматически вытесняло в зону диссидентства любые проявления национальных идеологий. Показательно: из 16 разделов книги Л. М. Алексеевой «История инакомыслия в СССР. Новейший период», вышедшей в 1984 г. в США, 9 повествуют о национально-демократических движениях в Прибалтике, Украине, на Кавказе, борьбе крымских татар, месхов, евреев, немцев за возвращение на Родину. И еще один раздел — о русском национальном движении. В отличие от многих диссидентских течений, национальные потоки оказывались массовыми и отражали реальность, значимую на «местном уровне» и социалистическую лишь по форме. Книга Алексеевой переиздана в России, поэтому Вы без труда разберетесь с наполнением потоков. Учтите характерные детали эпохи. Киргизский писатель Чингиз Айтматов, творивший и на русском и на родном языках, лауреат многих премий, в годы перестройки — главный редактор одного из самых «космополитических» журналов — «Иностранная литература», воспринимался как носитель общечеловеческой, гуманистической культуры. И удостаивался высочайших похвал. (Прочтите хотя бы роман «И дольше века длится день». Вы поймете, что автор — Мастер). А вот казахский поэт Олжас Сулейменов, писавший по-русски, подвергся после выхода романа-эссе «Аз и Я» (1975 г.) критике, в которой едва сдерживалось возмущение. Из текста книги вычитали лишь то, что Азия азиатская, а не славянская Русь или русская Евразия — родина всех великих открытий. Светочи культуры — Шумер и Ниневия, а не Киев, Новгород и Москва. Вы думаете, критики ошибались? 3.