МЕСТО ГЕНСЕКА «В РАБОЧЕМ СТРОЮ»

Вы не задавались вопросом: почему, обладая мифологизированным представлением об окружающем мире (чего стоят только «классовая теория» вообще и «теория классовой борьбы в деревне» в частности), нагромождая одну груду нелепостей на другую (помните, как Сталин рассуждал о непрерывной череде перегибов?), ощущая слабость своей власти и шаткость положения, большевики (воспользуемся ленинско- бухаринской терминологией) так и не слетели? Мы не станем давать ни исчерпывающих ответов, ни экзотических однозначных объяснений вроде того, что «инородческая власть спаивала русский народ».

Поэтому сконцентрируем внимание на ином аспекте. Пока партийное большинство твердило о пролетарской диктатуре и союзе с крестьянством, а оппозиционное меньшинство обвиняло партию в бюрократических извращениях и даже перерождении, партийные еретики предлагали новые схемы.

заговорит о «смычке» «спецов и инженеров» «с хозяйственниками, верхушкой профсоюзников и коммунистов, которая усыпляла классовую бдительность наших работников» и вела к нарушению всей системы «приводных ремней» диктатуры пролетариата[146].

Хотя ясно, что советская бюрократия не имеет ничего общего с веберовской и куда ближе к московскому служилому сословию (помните сталинскую мечту о чиновниках, воспринимающих директивы как родные?), не спешите с критикой и выводами, а познакомьтесь с мнениями исследователей. Карр настаивал: «[В] годы нэпа... шел процесс, завершившийся необъявленным союзом между партией, выступавшей от имени пролетариата, и прослойкой "служащих и лиц, занятых умственным трудом", состоявшей почти преимущественно из уцелевших представителей дореволюционного режима или их ближайших отпрысков». Именно этот союз пролетариата с чиновниками, техническими спецами и интеллигентами «стал правящей прослойкой общества». И опирался он не на мощь пролетариата, которая была крайне незначительной[147]. Хлевнюк предпочитает называть «сотрудничество опытных специалистов из старой интеллигенции и группы большевистских лидеров» умеренного толка интеллектуальным союзом, во многом предопределившим успехи нэпа[148]. У Валентинова в «нэповских воспоминаниях» действительно нарисована картина скорее такого союза, нежели политического. Да и странно выглядела бы «правящая прослойка» из большевиков и «беспартийных» умников от меньшевиков до кадетов после 1921-1922 гг.

А каково Ваше мнение? Вы заметили, что мы постоянно (и умышленно!) смешиваем «социальные опоры» власти и ее «структуру»? Постарайтесь их развести. И где же здесь место Сталину как генсеку? Сталину образца 1922-1927 гг. положение в числе прочих умеренных было гарантировано. Вы легко назовете слои и группы «поддержки». Однако был ли он умеренным и хотел ли оставаться одним из прочих, пусть даже первым (генеральным!), но среди равных? Р. Такер убедительно показал, что следует ответить отрицательно на оба вопроса, тем более что сталинский невроз и его желание стать вторым Лениным неукротимо толкали Сталина к новому — своему! — Октябрю. При этом

ученый особо подчеркивает: приход Сталина к власти и его деспотизм объясняются сложным переплетением ряда факторов: характером генсека, характером большевизма как политического движения, характером исторической ситуации, в которой оказался СССР в 20-е годы, характером самой России, «страны с традицией самодержавного правления и примирением народа с фактом такого правления»1.

Ленинская традиция руководства предполагала существование политбюро как коллективного арбитра, разрешавшего любые конфликты. Правда, Владимир Ильич и в силу личной склонности, и под давлением чрезвычайных обстоятельств — ради оперативности, а в последние годы из-за болезни — предпочитал, как когда-то Василий III или Иван Грозный, все дела рассматривать келейно, буквально «сам- третей у постели»: либо со Сталиным и Каменевым, либо с Троцким и Рыковым. Но следует иметь в виду, что это отнюдь не всегда предопределяло решения ЦК или съездов, на утверждение которых часто выносились резолюции по спорным вопросам.

Монолитная партия, действовавшая как македонская фаланга или прусская армия Фридриха Великого, — позднейший сталинский миф. На деле все 20-е годы (как и ранее) РКП(б)-ВКП(б) переживала «удельно-вечевой период», а руководство вынуждено было считаться с наличием «феодальных княжеств в рамках нашей партии» и бороться с «местничеством»2. С этой точки зрения внутрипартийная борьба может рассматриваться и как борьба за организационное единство. Но даже угрюм-бурчеевское упорство Сталина и «тупицы», «каменной задницы»3 второго секретаря Молотова при всей поддержке секретариата не смогли «сцементировать» не то что партию, но даже ее аппарат. Вызываешь секретарей губкомов в ЦК, они докладывают, ЦК обличает их, принимает резолюции, секретари уезжают на места, их вновь вызывают, опять те же резолюции и так далее. Это Сталин жалуется в ЦК и предлагает сущий организационный бред: направлять цекистов, наркомов и прочий центральный «активный персонал» на временную работу в провинцию. Порой генсек вообще выходил из себя. Трудности с хлебозаготовками заставили ЦК дважды в декабре 1927 г. направлять директивы на места. Никаких результатов. Через месяц — третья директива, «совершенно

исключительная по своему тону» и по требованиям, которая «кончается угрозой»1, подкрепленной выездом руководства (в том числе Сталина) для осуществления чрезвычайных мер.

Несомненно, реализация ленинской мечты о партии как организации профессиональных революционеров означала объединение маргиналов, очутившихся вне общества, создание внесистемной (и маргинальной до 1917 г.) политической силы с собственной логикой развития. Но после 1917-1921 гг. началось ее «врастание» если не в «общество» или в то, что от него осталось, то уж точно в «систему общественного производства», функционирующую в соответствии со своими — объективными — правилами игры. Нэп с его многоуклад- ностью, отсутствием сверхцентрализации, пусть и с ограниченным, но не полностью контролируемым рынком, даже в сочетании с «господствующими командными высотами» (госпромышленность, госторговля, госрегулирование цен, государственное внеэкономическое насилие) требовал признания множественности интересов и координации разнообразных процессов.

Троцкий на заре большевистской истории писал, что в период диктатуры пролетариата перед господствующим классом встанут такие сложные задачи, что какая-нибудь одна партия, одно политическое течение не сможет эти задачи уловить и охватить в полном объеме. Поэтому потребуются разные группы, течения, подходящие к проблемам с разных сторон, и синтез этих подходов («Наши политические задачи», 1904 г.). Конечно, «все вышло немножко наоборот», ехидно констатировал Бухарин почти четверть века спустя. Мы не только не допускаем создания крестьянской партии, потому что подобная партия «неизбежно выросла бы в организацию, направленную против нас, как

партии пролетариата» и «обострила бы отношения между нами» «и всем крестьянством».

Вот одно из них. В любой мало-мальски сложной хозяйственной (не говоря уже об экономической) системе противоречия и столкновения ведомственных интересов — заурядное явление. Но не надо забывать, что вовсе не хозяйственная и даже шире — не экономическая деятельность, а политические и идеологические постулаты марксизма-ленинизма определяли у нас механизмы функционирования всего, в том числе экономики. (Напомним вывод Яноша Корнай: «социализм возникает только там и тогда, где и когда у власти находится коммунистическая партия, поэтому власть», наряду с уничтожением частной и насаждением «общественной» собственности, — одна из основных, конечных ценностей коммунизма[151].) Поэтому любые экономические, административные и другие конфликты принимали форму политических. Кроме того, промышленность — в руках «пролетарского государства», в деревне господствует «мелкобуржуазная стихия», в розничной торговле — частники-нэпманы, в оптовой — государство и кооператоры. Добавим монополию государства на внешнюю торговлю, на производство алкогольных изделий и т. п. В подобной ситуации все проблемы выглядели как плод социального противостояния, трактовались как проявление идеологической или политической борьбы. Поэтому попытки ослабления внешнеторговой монополии расценивались как уступка мировому империализму. Поэтому Дзержинский действительно думал, что предложение Пятакова о повышении оптовых цен на промтовары — антисоветское и антипролетарское. Поэтому перебои в хлебозаготовках однозначно воспринимались большинством как кулацкая хлебная стачка. Поэтому позиции СНК, наркомата финансов и Госбанка, представлявших интересы всего хозяйства страны, или наркомзема, пытавшегося защищать четыре пятых населения, ока

зывались не просто уязвимыми. Снижалась роль СНК как высшей экономической инстанции. И это при том, что, как вспоминал Микоян, во второй половине 20-х гг. у наркомов права были большие, многие вопросы они решали сами, не спрашивая ни мнения Сталина, ни мнения правительства. Вы понимаете, к чему вело все упомянутое в этом абзаце?

А что вытекало из принятого в 1925 г. курса на индустриализацию? Начатая под давлением вполне очевидных факторов (а каких именно?), индустриализация по не менее очевидным причинам привлекла лучших партийных администраторов и наиболее авторитетных политиков. Они сосредоточились в основных органах власти, где составили подавляющее большинство, спаянное не только идейно, но и на базе общих объективных интересов тяжелой промышленности, добывающих отраслей и транспорта. Именно «индустриалисты» встали на пути вариантов, единственно разумных в политическом и экономическом плане и предполагавших восстановление нарушаемого властью рыночного равновесия (Б. Пинскер). К числу рьяных «индустриалистов» мы бы добавили и разнообразных партсекретарей. Вам ясно почему? И чем грозило секретарскому корпусу продолжение нэповского курса 1925-1926 гг.?

Под смех делегатов XVI партконференции Д. Б. Рязанов, директор института Маркса и Энгельса, неунывающий острослов, человек недюжинного ума и смелости (это он после критики Сталиным Бухарина воскликнет, что «в политбюро марксисты не нужны»), передаст «общую атмосферу» собрания. «Речь всякого оратора, выходящего на эту трибуну [заканчивается словами]: "Дайте завод на Урале, а правых к черту!"... "Дайте электростанцию, а правых к черту!"»1. Экономические законы не работали, доходов собственного хозяйства было недостаточно. Поэтому в условиях «неорганической индустриализации» местные руководители находились в полной зависимости от распределения средств центром. Аргументы и оборонительные рубежи Рыкова, Бухарина и их сторонников, настаивавших на недопустимости переоценки планового начала, на сбалансированности основных элементов народного хозяйства, учете пределов эффективности капиталовложений, оказались для многих неприемлемы. Бухаринские предостережения

о              том, что нельзя строить настоящее из кирпичей будущего, нельзя

планировать все, что душе угодно1, не только легко отметались грозными сталинскими филиппиками («Развитие шло и продолжает идти по формуле Ленина — "кто кого". Мы ли их, эксплуататоров, сомнем и подавим, или они нас...». «Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут». «Люди, болтающие о необходимости снижения темпа развития нашей промышленности, являются врагами социализма, агентами наших классовых врагов»2), но и разбивались вдребезги об уверенность большинства, в конечном счете разделяемую и Бухариным: роль государства и партии имеет важнейшее, а подчас и решающее значение в эпоху развернутого социалистического наступления3. Но решение о проведении этого наступления «здесь и сейчас» (а в его ходе — немедленной, форсированной индустриализации, понимаемой как прорыв «на узком участке фронта» отдельных отраслей тяжелой промышленности, а также сплошной коллективизации) вовсе не вытекало непосредственно из тогдашней экономической ситуации. Оно предопределялось не столько государственными, сколько политическими целями и марксистским видением «общества», работающего как единая фабрика по единому плану. Поэтому происходило объективное (в этой системе) смещение центра принятия решений к высшей партийной инстанции. Никто лучше Сталина не описал положение: «СНК парализован водянистыми и по сути дела антипартийными речами Рыкова», «имеет тенденцию превратиться в штаб», противостоящий ЦК, грозит разрыв между партийным и советским руководством4. Удивляться ли вместе с Ворошиловым тому, что Сталин не стал главой правительства, как настойчиво советовали ему соратники, а выдвинул на этот пост Молотова?

Легко понять, какие институты, помимо уже названных, выигрывали от нового курса. Учтите и указание ноябрьского пленума ЦК в 1928 г.: «Вопрос о революционной законности вовсе не случайно был выдвинут жизнью, ибо революционная законность вызывается хозяйственной необходимостью»5. Показательно, что в мае-июне г. политбюро принимает за подписью секретаря ЦК И. Сталина ряд постановлений, санкционированных позднее и СНК, об использо-

Бухарин Н. И. Избранные произведения. С. 399, 405-406, 411, 412. Сталин И. В. Соч. Т. 12. С. 305, 274. Т. 13. С. 39.

Шестнадцатая конференция ВКП(б). С. 159-160, 625.

Хлевнюк О. В. Политбюро. С. 40.

КПСС в резолюциях. Ч. 2. С. 534.

вании труда «уголовно-заключенных» и превращении концентрационных лагерей в исправительно-трудовые. Все осужденные на сроки в 3 года и более передавались из ведения НКВД союзных республик в лагеря ОГПУ. ОГПУ предписывалось «расширить существующие и организовать новые... лагеря в целях колонизации [отдаленных районов] и эксплуатации их природных богатств путем применения труда лишенных свободы»[152].

Тем временем «старые» специалисты наркомфина и наркомзема, экономические консультанты СНК и Госплана, практики-хозяйственники предупреждали, что промышленность все больше превращается из оздоравливающего экономику фактора в фактор, вызывающий новые осложнения и трудности. Вот некоторые цифры: с 1 октября 1926 г. по 1 октября 1929 г. масса денег в обращении выросла с 1,1 млрд руб. до 2,6 млрд, а в 1928-1932 гг. объем денежной массы увеличился в пять раз[153]. Бухарин, поначалу осудивший указанные выступления как антииндустриализаторские и позволивший устранить спецов в 1927-1928 гг., позднее буквально цитировал их пророчества. Но время было упущено. Сталин потребовал, чтобы «разработкой вопросов экономики переходного периода» занимались «революционные марксисты», и объяснил, что «старые хозкадры» переучиваются плохо, «оказываются прямо безоружными» перед новой техникой «и перед нашими новыми темпами», поэтому должны уступить место «новым более подкованным технически кадрам». Ни один господствующий класс не обходился без своей собственной интеллигенции. Не может без нее обойтись и пролетариат[154].

В годы первой пятилетки численность рабочих выросла на 3 млн, количество студентов в вузах утроилось и достигло 0,5 млн, при этом половина из них имела пролетарское происхождение. Рабочих принимали даже с незаконченным средним образованием, но при трудовом стаже в пять лет. Часто их переводили на курсы выдвиженцев, где из них ускоренно готовили новых специалистов. Когда-то нарком просвещения А. В. Луначарский мечтал о том, что «основной штаб пролетариата» сумеет доказать, что он «не только не ниже в культурном

отношении» старой интеллигенции, но и выше ее и может руководить ею. В 1929 г. нарком и вся коллегия наркомпроса подали в отставку, не желая «создавать каких-нибудь заурядных инженеров», «ставить на высокие посты людей неприспособленных»[155]. Свою битву за кадры Луначарский проиграл. К концу 1932 г. «практики от станка» составляли половину руководящих кадров промышленности. Общее число рабочих-выдвиженцев за всю первую пятилетку насчитывало почти млн человек[156]. И родилась масса анекдотов о выдвиженцах и «революционных марксистах». Вот всего два из них. На выпускных экзаменах выдвиженцу задают вопрос, что такое план? Ответ: «Цифра, пущенная сверху, из руководящих инстанций». А из чего складывается доход предприятия? «Из цифры, пущенной сверху». Что же тогда убыток? «Убыток есть цифра, пущенная классовым врагом». И второй анекдот, приписываемый Радеку. Сын приходит из школы и спрашивает: «Папа, кто такой Карл Маркс?». «Маркс, сынок, экономист». «Как тетя Роза?». «Дурак, тетя Роза — старший экономист!» А вот интересные факты. До массового наплыва в 1928 г. «старших экономистов» и молодого рабочего класса промышленность потеряла 300 млн рублей (два Днепростроя!) из-за неграмотности и неквалифицированности имевшихся рабочих[157].

Тем не менее не один Сталин ощущал «сопротивление материала» и стремился прорваться к новым социальным силам, которые поднимала с самых низов очередная волна социальной революции, инициированной сталинцами. ЦКК-РКИ, высшая контрольная «палата», докладывала: «[М]ы, как Советская страна, не имеем гарантии того, что решения наших правительственных органов аппаратом (в значительной степени чуждым нам в смысле личного состава и т. п.) будут действительно выполнены... Количество извращений и прямых нарушений наших законов и партийных директив чрезвычайно велико». Выход прост: усилить контроль, чистить аппарат, заменять старые элементы выдвиженцами, оживлять работу «новым притоком рабочей крови с низов»[158].

Теперь у Вас достаточно материала для поиска ответов на вопросы, поставленные в конце предыдущего пункта. Стоит подумать и о том,

что собой представлял и кем на самом деле был Сталин, какое влияние он лично оказывал на политические изменения в стране. Прежде чем высказать собственное мнение, познакомьтесь с приведенныминиже рассуждениями. Попытайтесь аргументированно опровергнуть или подтвердить их либо хотя бы отыскать в них уязвимые места (некоторые из них намеренно ослаблены).

Масштабы и последствия содеянного в 1929-1953 гг. лично Сталиным и при его соучастии и руководстве — сталинцами, властью, народом столь впечатляющие и гигантские, что не позволяют большинству ученых согласиться с мнением многих современников о серости и посредственности генсека. Сталин, никогда не упускавший случая назвать себя бопъшевиком-практиком, предстает, в полном соответствии с партийно-государственной мифологией и воспоминаниями ее активных творцов — Молотова и Кагановича, как величайший практик всех времен и народов. Даже такие внимательные исследователи, как Р. Такер и А. Буллок, признают исключительную ловкость Сталина как политического стратега, его выдающийся талант политика, следовавшего тщательно разработанному плану. При этом первый подчеркивает, что Сталин, не обладал способностями ни администратора, ни организатора, но, являясь партийным политиком и ловко расставляя кадры, не просто виртуозно владел искусством маневрирования, но и сумел создать убедительную программу и привлечь множество сторонников. Второй же оговаривается, что победа Сталина не была неизбежной или спланированной во всех деталях. Решающую роль в ней сыграли везение и ошибки оппонентов. В немалой степени ей способствовали как фанатичное стремление к власти, так и гибкость и неразборчивость в средствах. Британский историк уверен: даже сам Сталин не мог предугадать, к чему придет (имеется в виду не власть, а плоды ее использования), поэтому он отвергает гипотезу «о монстре в зародыше»[159].

Обращаем Ваше внимание: мы не ищем причин сталинского партийного триумфа к 1929 г. (мы вместе с Л. Шапиро считаем, что к концу 20-х Сталин захватил власть лишь над партией[160]). Вы без труда сами их назовете позднее. Нас интересуют некоторые сталинские «таланты», проявившиеся в ходе «триумфального шествия». И если

правомерны приведенные выше точки зрения, если верно, что Сталин одновременно оставался образцом человеческого убожества и демонстрировал мизерность собственной личности1, то знаменитый афоризм Троцкого о самой выдающейся посредственности, но не ничтожестве должен звучать иначе. Например, так: одно из величайших ничтожеств, но далеко не посредственность в той партии. В конце концов, полностью игнорируя «теорию хаоса», допускающую катастрофические по масштабам последствия от воздействия ничтожного фактора, или историю 20-х гг., в ходе которой Сталин ничем особым себя не проявил (попробуйте доказать, что до конца 1928 г. его действия не соответствовали стереотипам старого большевизма), не можем же мы абстрагироваться от партийного мышления, от партийной системы координат.

Но и в таком подходе кое-что смущает. В 20-е годы не похож Сталин на большевистского профессора Мориарти, не способен он еще функционировать как «мозг партийного преступного мира». До конца 1927 г. генсек, занятый созданием механизмов, способных гарантировать партии единство и спасти ее от раскола, угроза которого исходила от существовавших группировок, не столько продвигался к власти, сколько укреплял свои позиции. Только окончательный разгром оппозиций обеспечит единство партии, полагает Сталин. Но кто с этим ленинским подходом спорит? А что там, впереди? Генсек мог ответить словами Копенкина — Странствующего Рыцаря Революции из романа А. П. Платонова «Чевенгур»: «А я знаю? Мое дело — устранять враждебные силы. Когда все устраню — тогда оно само получится, что надо». Вы можете сказать, что мы упрощаем. Отчего же? Как раз то, в чем Троцкий упрекал Сталина, — отсутствие воображения, для рыцарей, странствующих во власть, — большое благо. Да и потом игра воображения помогает не всегда. Именно его избыток повредил Троцкому и Бухарину. Похоже, в отличие от мнения А. Грамши, пессимизм интеллекта плохо уживается с оптимизмом воли.

Еще на ряд обстоятельств указал Э. Карр. В 20-е гг. у генсека было мало завистников. Против его выдвижения никто не возражал, потому что оно никого не пугало. При этом «Сталин не стремился определять ход событий по своему усмотрению», а «старался переделать себя таким образом, чтобы соответствовать их развитию». Ни гибкости, ни собственного кредо «у него просто не было». Его «главной отличи

тельной чертой» оставалась «размытость, неопределенность» позиции. «Это не просто его личные качества, это качества его эпохи». Плюс ко всему, «он был намерен оставаться великим исполнителем плана революции», «не отдава[я] себе отчета в том, к чему приведет исполнение этого плана»1. О высокой степени подвижности, «присущей исторической ситуации того времени», пишет и Такер[161].

Поэтому мимо цели били эмигрантские публикации Троцкого, пытавшегося выставить на посмешище своего врага путем цитирования и сопоставления ранних и поздних высказываний генсека. Да, в 1926 г. Сталин выступал против строительства Днепрогэса, уверяя, что не следует становиться «в положение крестьянина, который скопил несколько копеек и, вместо того чтобы починить свой плуг... купил граммофон и разорился». А через два года «уж музыка пошла у них не та», поскольку, как замечает Карр, «логика социализма в одной стране заставила Сталина отказаться от политики уступок кулаку и почти против воли перейти на сторону индустриал истов»[162]. Выведем за скобки кулака как партийное изобретение (Р. Конквест) и не станем педалировать обстоятельство места — «в одной стране» (чтобы понять почему, перечитайте бухаринско-сталинскую программу Коминтерна 1928 г.). Корректнее говорить о логике строительства социализма вообще.

А на нее накладывалась логика дилетантского вмешательства политиков в экономику. Расширяя масштабы капитального строительства, накачивая экономику инфляционной массой, снижая оптовые цены на промышленную продукцию в условиях товарного голода, понижая заготовительные цены на зерновые, повышая закупочные цены на технические культуры и продукты животноводства, власть толкала страну в бездну общего кризиса. При неплохих урожаях большевики не могли получить необходимого продовольствия, постоянно ломая все экономические стимулы. Проблемы с заготовками нарастали, заставив ввести карточное распределение, множа очереди и массовое недовольство горожан. Как заметил Карр, все не только устали от проблемы хлебозаготовок, но не знали, что с ней делать[163]. Логику

власти описал на XVI партконференции секретарь Нижне-Волжского крайкома Б. П. Шеболдаев. Когда «заготовки сошли к нулю», то поначалу «пошли по линии финансовых рычагов», одновременно ударив по перекупщикам и спекулянтам (а они, заметим, обеспечивали по стране не менее половины заготовок продовольствия к 1926 г.). Получили «некоторое увеличение хлебозаготовок». Пошли еще дальше (от себя добавим — вплоть до создания заградительных отрядов на границах краев и областей, применения 107 статьи УК, позволявшей конфисковывать хлеб и имущество у крестьян, а их самих сажать в тюрьму на срок до пяти лет). Наконец, перешли к «государственным мерам принуждения». Так и «врастали» в чрезвычайные меры. Но зато «за счет этих мер» не только выполнили, но и перевыполнили план хлебозаготовок[164]. 1928 г. дал потрясающий результат: помимо роста заготовок и восполнения потерь предыдущего года было получено из деревни безвозмездно 2,4 млрд руб., а доля аграрного сектора в фонде развития народного хозяйства достигла 54 % (доля промышленности — 16 %)[165]. Кажется ясно, сказал бы «секретарь ЦК». Но поставьте себя на его место, на место какого-нибудь секретаря обкома или крайкома. Каковы же в таком случае будут выводы относительно нэпа, линии Бухарина, способов выхода из кризиса?

Нет, прав/?. Шелестов-, не было у Сталина никакой особой программы в 1928-1929 гг. Прав и А. Авторханов: не стратегом оказался Сталин, а «виртуозным тактиком ленинской школы»[166]. Он отдавался ходу событий, брел на ощупь, натыкался на проблемы, ввязывался в авантюры. Закомплексованный, флегматичный, осторожный, он «ступал неуверенно, озираясь по сторонам, всегда готовый к отступлению. Но его... поддерживали и подталкивали Зиновьев и Каменев... Рыков, Бухарин, Томский». Прав Троцкий-, «нельзя поставить Сталина на одну доску даже с Муссолини или Гитлером», скорее его следует сравнивать с Порфирио Диасом или Мустафой Кемалем[167].

Но все эти выводы нуждаются в уточнениях. Особой программы не сложилось, но общая для всех и обязательная стратегия — вторая программа партии существовала, как и общие наметки XV съезда.

Легко спорить о том, когда Сталин почувствовал, что его фракция в состоянии «взять власть» (Бухарин, как Вы помните, осознал это летом 1928 г.). Можно соглашаться с Троцким и Авторхановым, считавшими, что «секретарь ЦК» «был свободен от догматических оков марксистской ортодоксии»[168]. Но мы бы хотели спросить: отвергал ли когда-нибудь «тов. Сталин» знаменитый постулат о том, что насилие является повивальной бабкой истории? Он где-нибудь говорил или писал что-то против утверждения о превосходстве крупного хозяйства (в том числе и сельского) над мелким? Он вообще нарушил хотя бы один из принципов коммунизма, сформулированных классиками 80-ю годами ранее? Наши ответы отрицательны, а Ваши? Сталин вместе с прочими большевиками действительно верил в 1929 г., что через два- три года «колхозная Россия» станет самой хлебной страной мира, что в результате промышленного рывка родится подлинный социализм. А чего же требовать от человека без особой теоретической подготовки и исторического воображения? Он, конечно, не обладал эрудицией К. Каутского или экономическими знаниями Е. А. Преображенского, но достаточно сравнить следующие цитаты, чтобы сделать интересные выводы. «Социализация означает, что впредь предприятие должно быть уже не источником прибыли... а орудием возможно более полного удовлетворения нужд потребителей и подъема благосостояния рабочих» (Каутский). «[Д]вижущим стимулом капиталистического производства является стремление к наибольшей прибыли, в период военного коммунизма существовало стремление к наибольшему количеству производимых продуктов, хотя бы ценой наибольшего убытка...» (Преображенский). «У нас... хозяйства... не нуждаются для своего развития ни в максимуме прибыли, ни в средней норме прибыли, а могут ограничиваться минимумом прибыли, а иногда обходятся и без всякой прибыли...» (Сталин)[169].

Конечно, в «личном плане» Сталин и в 20-е годы, и в начале 30-х был монстром, злобным и злопамятным, мстительным и циничным, любившим жечь муравейники, мучить кошек, издевавшимся над женой и собственными детьми, способным сказать Крупской, что партия может найти Ильичу и другую вдову, с удовольствием прибегавшим

к шантажу, вербовавшим своих сторонников среди людей абсолютно беспринципных и т. п. Но все это не отрицает марксизма носителя столь дивных качеств и не снимает вины со старых большевиков, обеспечивших продвижение такого человека к высотам власти. Не какой-то абстрактный термидорианский бюрократический аппарат на спаде революции выдвинул генсека, а вполне конкретные старболы-ленинцы в условиях нарастания нового наступления социализма, потому что и революционный динамизм пролетарского авангарда Сталин унаследовал от старой партии, хотя Троцкий это и отрицал. Генсек — не партийный «Чужой», таившийся под личиной «замечательного грузина» (ленинская дореволюционная оценка), а Фигаро, нужный всем или многим. В отличие от Гитлера, которому недооценка со стороны врагов облегчила продвижение к власти, Сталину «подфартило» и то, что его слишком высоко ценили союзники и сотрапезники (а выпить генсек любил).

С. Коэн объясняет сталинский выбор «влиятельных деятелей» тем, что бухаринская политика не работала, а в условиях вызванного ею кризиса (тут, на наш взгляд, у деятелей политологическая подмена) генсек выступил как умеренный и осторожный политик, простой и опытный управленец, не склонный ни к крайностям нэпа, ни к новым потрясениям. С этим можно согласиться (а вот то, что генсек «стал в руководстве первым среди равных», — из предпрошедшего времени). Сталин, добавляет Р. Такер, олицетворял стабильность, надежную власть и спокойное могущество, он не превратился пока еще в тирана-властелина, диктатора, правившего посредством террора. Его уже считали Вождем, но он не стал харизматической личностью даже в партии, большинство функционеров которой не нуждалось в харизматике, великом революционере, лидере-мессии. Между тем его амбиции отнюдь не ограничивались завоеванием власти и ролью Верховного Вождя1.

Сила Сталина — в исторической попутности?! Но тогда прав и Троцкий! И да, и нет. Потому что попутность еще не означала неизбежности торжества данного варианта. Представьте реку, распавшуюся на множество рукавов и протоков. Движение по каждому из них — «попутно». Однако кто знает заранее, какой из них иссякнет, какому доведется разлиться в заводях и стать тихим болотом или образовать собственное

море, а какой впадет в океан. Находясь в потоке, что-то понять сложно. Но не это главное. Весной 1936 г. в Париже Бухарин говорил, что «поток загнан в гранитные берега», всех высунувшихся из потока «подстригают», «русло ведут по самым трудным местам, но поток все же идет вперед, в нужном направлении»[170]. Есть в этом какая-то безнадежность, обреченность, скрывающаяся за внешним оптимизмом. Откуда она? Н. Я. Мандельштам вспоминала: к началу 30-х «жажда сильной власти обуяла слои нашей страны», поговаривали, что «пора без дураков», «нарастало презрение и ненависть ко всем видам демократии», «назрели предпосылки для первоклассной диктатуры — без всякой тени апелляции к массам». «Люди с военным опытом принесли в мирную жизнь двадцатых и тридцатых годов теорию не реки, а управляемого движения — она напоминала им строевую службу». «Приняв строевую аналогию, действующее поколение отказалось от таинственного дара щепки направлять поток, а вся европейская культура строилась именно на этом сознании. Его источник — христианское учение о самоценности личности»[171]. Но ведь это же и народническо-эсеровско-большевистское восприятие «роли личности» — ломать берега и направлять потоки. Куда же все подевалось, как Вы думаете?