МЕЖДУ МАНИФЕСТОМ О ВОЛЬНОСТИ ДВОРЯНСТВА, ЖАЛОВАННОЙ ГРАМОТОЙ ДВОРЯНСТВУ И КРЕСТЬЯНСКОЙ ВОЙНОЙ. 60-80-е гг. XIX в.

Россия миновала развилку, и покатила история по инерции по старой колее. 70 лет после смерти Петра I, как, негодуя и клокоча, чеканил князь Щербатов, «сластолюбие повсюду вкоренялось, к разорению домов и повреждению нравов».

Утвердившись на троне, «толстомясые и беспутные» правительницы, писал со стоическим спокойствием глуповский летописец, «предавались изнеженности нравов». Царственный разврат становился социально-экономической проблемой. Две дюжины любовников Екатерины II (1762-1795) обошлись стране в 92,5 млн рублей. (Сравните: первая русско-турецкая война императрицы (1768-1774) стоила в два раза дешевле; средний годовой бюджет России в 90-е гг. составлял 65 млн рублей; внутренний долг государства к середине 90-х гг. — 82 млн.) Сверх того добрая государыня раздала 800 тыс.

крестьянских душ — в два раза больше, чем за все предшествующие ей правления[188].

Но все это — «блики времени», нимало не менявшие сути. Весь XVIII в. не прекращалось военное напряжение страны, поглощавшее % бюджетных расходов и принудившее Екатерину II прибегнуть впервые в истории России к государственным займам. Двухсотмиллионную дефицитную пропасть страна так и не смогла завалить даже 150 млн бумажных ассигнаций. Империя, однако, постоянно наносила соседям удары, раздвигая собственные пределы. При Анне Иоанновне русские брали Данциг и Очаков, Яссы и Хотин, вторгались в Крым. Империя окончательно утвердилась в Запорожье, отказалась от захватов Петра в Персии, приняла Малый и Средний казахские жузы под свою руку.

Вряд ли кто сумеет оспорить очевидное: независимости страны в те годы никто не угрожал. Империя, ведя агрессивные войны, споспешествовала ликвидации независимости Крыма и Польши, автономии Украины и Войска Донского. Вы легко вспомните прочие захваты. Заметьте: ни цивилизационные особенности, ни естественные границы не помешали поглощению протестантов и католиков, униатов и иудеев, мусульман и буддистов.

До сих пор живет легенда об особой доброте и терпимости русского народа, мудрой ненасильственной политике Российской империи по отношению к инородцам, стремившимся добровольно отдаться под власть «белого царя». Что касается первого компонента

мифологемы, то повторим вместе с Милюковым (а Вы попытайтесь это опровергнуть): «Стихийная стадная ненависть к чужеземцам есть одно из тех элементарных социальных чувств, которые сопровождают народное развитие... Оно слабо проявляется только там, где вообще слабо развито сознание национальной особости». Поэтому следует говорить о «примитивном безразличии», а не о терпимости. Тем более что именно до XVIII в. почти полностью отсутствовали «впечатления, возбуждающие национальное раздражение»[190]. Исключая, естественно, финно-угорские народы и татар, с которыми русские сжились за 500 лет, кого еще мог видеть и знать простой мужик центральной и нечерноземной полосы, где проживала основная масса населения? Относительно же мифологии государственной национальной политики отметим, что она строится на элементарном игнорировании или незнании неприятных имперскому сознанию фактов.

Мы здесь ограничимся неудобными вопросами и тенденциозно отобранными примерами. Предлагаем над ними подумать и в итоге сделать выводы из размышлений. Известно ли Вам, что в Приуралье и в Сибири, «в тылу оккупированной территории» (Милюков) в XVI-XVII вв. неоднократно поднимали почти поголовные восстания татары, вогуличи, башкиры? Что Вы скажете об отчаянном сопротивлении башкир их окончательному подчинению в 1734-1740 гг., в ходе которого этот народ истребляли под лозунгом священной войны? О чем свидетельствует тот факт, что усмирение Сибири в XVIII в. сменилось хищнической эксплуатацией ее народов и природных богатств (казаки не только истребляли пушного и морского зверя, а под горячую руку, особенно на Алеутских островах, — и самих аборигенов,

но и брали ясак бабами и девками; оседая на землю, казаки оттесняли местное население в районы с худшими условиями)? Чем, по-Вашему, можно объяснить следующее распоряжение правительства Елизаветы Петровны (1742): «На оных немирных чукч военною нужно оружейною рукою наступить, искоренить вовсе; точию которые из них пойдут в подданство Ее императорского Величества, оных, также жен их и детей взять в плен и из жилищ вывесть»[192]? Может ли иметь отношение к этому насильственная христианизация сибирских язычников, проводившаяся в 1740-1755 гг.? Допустимо ли считать проявлением национальной и религиозной терпимости: а) указы Екатерины I (1727) и Елизаветы Петровны (1742) о немедленной и поголовной высылке евреев за границу, с тем чтобы «и впредь оных ни под каким видом в нашу империю ни для чего не впускать» (Елизавета заявила, что «от врагов Христовых» не желает никакой «интересной прибыли»); б) усиленную борьбу против раскольников, протестантов, разрушение мусульманских мечетей и армянских церквей в 40-60-е гг.; в) насильственное переселение в 1780-е гг.

ветствующих народов (за редким исключением)? К чему это неизбежно вело? Почему подавляющее большинство «народов Востока» записано в государственные крестьяне, тогда как крестьянство западных колоний превращено в помещичьих?

Учтите, что русские по I ревизии 1719 г. составляли 71 % жителей страны, по V (1796) — всего лишь 53 % (по Кабузану). Не забудьте и данные табл. 1. Вы легко сделаете выводы об изменении соотношения русской православной цивилизации и Российской империи (России). На наш взгляд, эта Россия — уже не цивилизация. Но стоит ли отвергать вывод Каппелера о том, что скрепляли империю наднациональные принципы (вспомните, какие именно)?

Итак, экстенсивный рост, рост «вширь» продолжался. Вместе с империей на новые земли приходило крепостничество. «Барство дикое», теперь уже на основе барщины и превращения крепостного в разновидность раба классического типа (Ключевский), насаждалось в Центральной России, Прибалтике, Польше, Украине, на Дону, в Поволжье.

Подключившись к мировой торговле, Россия через северные и южные порты наращивает вывоз хлеба. Промышленность при усиленном покровительстве государства как будто процветает. Не только лен и пенька, парусина и лес, сало и мед шли в Европу. Там и уральское железо ценилось высоко: спрос на него к середине XVIII в. достиг 100 % производства и вызвал в России промышленный бум. За 1760-1800 гг. выплавка чугуна увеличилась в 2,7 раза и достигла 10 млн пудов в год, количество домен удвоилось. По производству чугуна Россия занимала первое место в мире, опережая Англию, еще не завершившую промышленный переворот. По подсчетам Струмилина и Павленко, число хлопчатобумажных мануфактур выросло с 7 до 249, парусно-полотняных — с 85 до 318, а крупных предприятий стало в два раза больше — 1,2 тыс. Показатели промышленного производства на душу населения у нас лучше, чем во Франции, торговля процветает[193]. Конечно, технологическая основа — старая. Ни механический

ткацким станок, ни паровая машина в нее не вживлялись по причинам «органическим» (а каким именно?).

Однако обратите внимание: даже такой ярый критик екатерининского правления, как князь Щербатов, находит лишь повреждение нравов и отмечает удивительные успехи и шествие исполинскими шагами. Д. И. Фонвизин, «сатиры смелый властелин» и противник крепостничества, побывав в Европе, напишет, что за границей «во всем генерально хуже нашего», «мы больше люди, чем немцы». Екатерина II уверена: «Русский народ стоит приблизительно в уровень с остальными народами Европы»[194].

О              том, что рассуждения императрицы о цветущей и сильной России — не пустой звук, свидетельствуют и позднейшие исследования.

Теперь учтем и совершенно неожиданный аспект. А. Смит подчеркивал, что Китай и Индостан уступают, но ненамного любой части Европы. Уровень жизни в Европе ниже, чем в Азии, в течение всего XVIII в. — таков вывод серьезнейших исследователей П. Бэрока, Ж. Фурастье, С. Кузнеца[197]. Лишь в начале XIX в. Запад обгоняет Азию по показателям на душу населения. Кстати, российский академик В. М. Севергин в

1805 г. восторгался «великой китайской промышленностью и многочисленностью их фабрик», предлагая многое позаимствовать[198]. Уж не от Востока ли отставала Россия?! Вопрос не лишен смысла, но требует дополнительных исследований.

Даже если допустить, что Петр I собирался догонять Европу (а его Европа — северная и протестантская), то ни до него, ни после никто из правителей этим не озаботился (по крайней мере, до начала XIX в.). Если это так, то вряд ли приемлем вывод об изначальном (cXV-XVII вв.) «догоняющем характере развития» России[199], о непрерывной, подчас на пределе сил общества, гонке за наиболее развитыми странами, болезненном сознании отставания, которое ведет страну к гибели[200]. Поэтому не видим мы дамоклова меча отсталости и порожденной ею «догоняющей модели», требующих мощного государства и любых жертв (в том числе — и жертвы свободы) со стороны общества и человека.

С другой стороны, если «непрерывная внешняя борьба», которую вели Московская Русь и Петровская Россия, «окончательно отошла в область истории» при преемниках Петра (таково однозначное мнение дореволюционной историографии)[201], то почему же с исчезновением «угрозы национальной независимости страны» не исчезло и якобы порожденное ею самодержавие? Наконец, откуда взялся серьезный социальный кризис, который, по мнению знатоков эпохи, переживала Россия в 70-х гг. в.[202]? Может быть, дело в инерции всей цивилизационной системы; в личностях правителей или в чем-то еще, как Вы думаете?

Что касается личностей, то не согласиться ли с Ключевским: «В обществе, утратившем чувство права, и такая случайность, как удачная личность монарха, могла сойти за правовую гарантию»[203]? Конечно, это не очень обнадеживает, и гордиться этим вряд ли стоит, но все же. Вот, смотрите: «веселая царица была Елисавет», и, пожалуйста, в России отменена смертная казнь, уже не пытают женщин, а битье кнутом все чаще заменяют плетью, вон уж и Академия художеств, и Московский университет, Сенат — вновь Правительствующий, а не просто Высокий,

и опять имеет «предбывшую свою силу», готовится новое Уложение, собираются дворян освободить от службы! И все хорошо, да что-то нехорошо. Приказала матушка-государыня указы батюшки своего «наикрепчайше содержать и по них неотменно поступать», а ведь это — все то же безграничное самодержавие, неотличимое от деспотизма.

Надо ли объяснять, чем пришелся не ко двору (или двору пришелся не по вкусу) нелепый голштинец Петр Федорович? Но если действительно не анекдот то, о чем поведал князь Щербатов, и государь, идучи вечером от одной фаворитки к другой, повелел своему секретарю написать «к завтрему какое знатное узаконение», что тот и исполнил, сочинив Манифест о вольности дворянства (Вы помните его основные положения?), утром императором утвержденный, то так-то, мимоходом, можно же настрочить массу «добрых законов». Или эта логика ущербна? Чем же, интересно знать? Разве не опровергает ее то, что еще с 1730 г., устранив политические притязания дворянства, правительство последовательно осуществляло его социальную про-

и              /

грамму, раскрепощая служилыи класс «сверху» (вспомните основные законодательные шаги самодержавия в этом направлении)?

Но что отсюда следует? Вроде бы имеем мы дело не со старомосковской тенденцией? Или не так? Да сама-то она откуда взялась? Может быть, действительно «из Европы нанесло», и прав А. Н. Чистозвонов, предположивший треть века назад возможность заимствования элементов абсолютизма в условиях, когда экономическая база для него отсутствовала? Или все проще, как объясняла дореволюционная историография: ослабление тягот внешней борьбы не могло не повести к ослаблению закрепостительных поползновений государственной власти? Однако ж, как мы видели, борьба не утихала. Ваше-то мнение каково? Вариантов ответа много.

А пока остаемся при констатации Пайпса: лишь Екатерина II, подписав Жалованную грамоту дворянству и впервые в истории страны создав класс людей, пользовавшихся гарантиями на жизнь, личную свободу и собственность, осуществила революционную меру и «задала направление развитию России на следующие 130 лет». «Грамота принесла стране гораздо больше обновления, чем поверхностные усилия по части вестернизации, предпринятые Петром Великим, который копировал западные приемы и манеры, но не принимал во внимание дух западной цивилизации»[204].

О              Жалованной грамоте мы поговорим позднее. Согласитесь, однако, что Екатерина II, человек добрый, просвещенный (великие просветители — ее корреспонденты, задушевные собеседники, их книги — руководство к действию), искренне желавший счастья и благоденствия своей новой родине и всем подданным, захватив корону, воспламенялась мечтой о реформировании социально-политического строя на началах Разума и Свободы. И что же? Соорудив гигантский Наказ для депутатов Уложенной комиссии 1767-1768 гг. (что Вам известно о ее работе, результатах деятельности, содержании Наказа?), государыня, с одной стороны, считала, что самодержавие является наиболее пригодным способом правления для огромной России, а все реформы должны проводиться в рамках ею предложенной системы, исключая иные проекты, а с другой — столкнулась с упорным нежеланием депутатов обсуждать внутренние проблемы именно в параметрах, заложенных в Наказе.

Отбросив свое обычное спокойствие, императрица раздраженно писала, что (обратите внимание!) «велела им сделать» новые законы, а депутаты учинили «апологии моим качествам». Дворянство хотело привилегий исключительно для себя: местного самоуправления, суда, защиты от произвола, права казнить крепостных, т. к. разрешенная в 1765 г. ссылка в Сибирь казалась мягким наказанием. В деревне, где барщина и оброки росли безмерно, где крепостных продавали, как скот, но и заботились о них, как о скотине, зрело небывалое недовольство. А дворянские депутаты настаивали на исключительном праве их сословия владеть крепостными, которые составляли половину (по преимуществу — русских) россиян. Были отвергнуты (в том числе и самой царицей) вполне реальные проекты: освобождение крестьян отличной зависимости по отношению к помещикам и прикрепление их к государственной земле; сохранение личной зависимости, но превращение в государственных крестьян, сидящих на государственной земле; наконец, хотя бы фиксация в договоре между крепостными и владельцем при посредничестве государства норм барщины и платежей. Зато депутаты с восторгом соглашались на самые кровавые войны ради очередной «подрайской землицы» на юге. Попытки депутатов иных «сословий» предъявить свои претензии на права породили бурные и неконтролируемые дебаты. Надеясь «задать звон» и быстро побить турок, императрица распустила ничего не решившую Комиссию под предлогом начатой войны. И получила вместе с войной турецкой войну гражданскую.

Весьма распространена точка зрения, согласно которой покорность, смирение, терпение, лукавство — это специфические русские качества, свидетельствующие об исконно женственной (если не сказать — рабьей) натуре россиян. Порождены они бескрайними равнинами, православием, усугублены — веками татарщины. Ключевое доказательство — безмолвие народа в XIX в.

Пушкин, которого страшил русский бунт, «бессмысленный и беспощадный», с горечью восклицал в 1823 г.: «Паситесь, мирные народы! / Вас не разбудит чести клич. / К чему стадам дары свободы? / Их должно резать или стричь. / Награда их из рода в роды / Ярмо с гремушками да бич».

Маркиз де Кюстин, путешествовавший по России в конце 30-х гг., писал об отсутствии в ней элементарной личной независимости. Не удивляет француза то, что «русские не умеют восставать против угнетения, но вздыхать и стонать они умеют». Правда, рассуждает далее маркиз, «не пройдет и 50 лет», как «в России вспыхнет страшная революция»[205]. Через 20 лет поэт-демократ Н. А. Некрасов без всякой надежды вопрошал: «Где народ — там и стон! Эх, сердешный, / Ты проснешься ль, исполненный сил? / Иль, судеб повинуясь закону, все, что мог, ты уже совершил?» Салтыков-Щедрин так оценивал в 70-е гг. обычную «бездельную и смеху подобную» глуповскую активность: «У нас, сударь, насчет этого такая примета: коли секут — так уж и знаем, что бунт». При этом, как правило, «глуповцы стояли на коленах и ждали. Знали они, что бунтуют, но не стоять на коленах не могли». Ясное дело — это ж «в Риме бушевала подлая чернь, а у нас — начальники».

Не лишено интереса мнение генерала Л. В. Дубельта, управлявшего почти 20 лет III-м отделением: «Наш народ оттого умен, что тих, а тих оттого, что несвободен». [Русский человек] «не избалован свободою и ни с чем не сообразными правами человека», [Посему у нас] «мир, тишина, трудолюбие, подчиненность». «Просвещение должно состоять в познании и исполнении своих обязанностей»[206]. Ну и что же, что жандарм?! Они в России всегда отличались особой наблюдательностью и близостью к жизни. А что до просвещения, так

и Екатерина Великая в том же его усматривала. Однако ж логику-то начальственную оцените.

Но как быть с веком XVIII-м? Откуда взялись и о чем свидетельствуют казацкие и чумной бунты, волнения народов Поволжья и заводского люда? За что боролись россияне в том столетии? Если и спорно то, что для борьбы за свободу надо, чтобы свобода в человеке уже была, чтобы внутренне он рабом не являлся, то уж во всяком случае к казакам XVII—XVIII вв. подобное утверждение применимо. Коли достойно русское казачество памятника, так, конечно, за то, что двести лет баламутили казаки народ, встав стеной на пути распространения крепостного права. Екатерина II в конце концов откупилась от последних вольных людей (подкупила их!), победила, сломив хребет крестьянству и упрочив мучительное иго в Европейской России. Народ не то чтобы затих, но приумолк. Крепостное право остановилось у околиц казачьих станиц и дальше не пошло. Решающую роль в этом сыграла «крестьянская» война (почему в термине кавычки?) во главе с Е. И. Пугачевым в 1773-1775 гг.

В этой гражданской войне пугачевцы дрались ни много, ни мало за власть в России[207]. У Вас иное мнение? Тогда объясните, о чем свидетельствует одна из важнейших целей войны — восстановление на престоле «законного императора Петра Федоровича», как величал себя Пугачев? Подумайте над цитатой из пугачевского Манифеста 31 июля 1774 г. и решите, соответствует ли реальности его оценка дореволюционным историком В. И. Семевским в качестве Жалованной грамоты крестьянству?

«Жалуем сим имянным указом с монаршим и отеческим нашим милосердием всех, находившихся прежде в крестьянстве и подданстве помещиков... и награждаем древним крестом и молитвою, головами и бородами, волностию и свободою и вечно казаками, не требуя рекрутских наборов, подушных и протчих денежных податей, владением землями. Лесными и сенокосными угодьями и рыбными ловлями, и соляными озерами без покупки и без оброку... как прежде были дворяне в своих поместьях и вотчинах, иных противников нашей власти и возмутителей империи и разорителей крестьян ловить, казнить и вешать». А были еще грамоты заводским людям, которые получали «все крестьянские выгоды» и «вечную вольность». Жаловал «Петр Федорович» киргизское

войско, башкир-мусульман, калмыков-буддистов и прочих «землею, водою, травами, лесами, рыбами, хлебами». «Как вы желали, так пожаловал жизнь вашу», «и даю волю детям вашим и внучатам вечно... Пребывайте, как степные звери». По стране ходили «разбойные подметные письма»: «Нас бог не скотами да не мучениками создал. Довольно! Потерпето!». «Пора освободить неповинно мучимое челове- чиство» «из-под злострадательного варварского и кровопийственного проклятого господскаго мучительного ига»[208]. Отлично сказано!

Ход войны известен. Да, пугачевцы ловили, казнили и вешали. Иной раз — поголовно дворян и священников, отказавшихся присягать «государю-императору». Бунт? Сточки зрения государства — бесспорно. Беспощадный? Несомненно. Но вот бессмысленный ли? В этой связи показательно, что у Пушкина русский народ олицетворяет «преславный бунтовщик Емелька», полагавший, что лучше один раз живой крови напиться, чем всю жизнь падалью питаться. Но символом народа стал не он, а появившийся треть века спустя после «Истории Пугачева» и «Капитанской дочки» толстовский Платон Каратаев.

Павленко рассуждает об утопичности многих идей Манифеста, уверяя, что движение было бесперспективно как в военном, так и в политическом отношении[209]. А Вы что думаете? Хорошо, пусть — утопия, но самую начальную программу войны — перевод дворян на государево жалованье и освобождение крестьян с землей тоже числить по разряду утопий? А осуществись она, и первые были бы целы, и вторые сыты. Ведь не 20 тысяч пугачевцев с 20 пушками оказались страшнее всего. Помните пушкинские строки о бегстве уже разгромленного «Петра Федоровича» через крестьянские земли? «Вся западная сторона Волги восстала и передалась самозванцу. Господские крестьяне взбунтовались; иноверцы и новокрещеные стали убивать русских священников... Пугачев бежал, но бегство его казалось нашествием. Достаточно было появления двух или трех злодеев, чтоб взбунтовать целые области»[210].

Нам кажется нелепой критика Пугачева за то, что он «разжигал звериные инстинкты», «нарушал христианскую мораль» и т. п.[211].

Разжигал и нарушал. Но сказано: «Раб мечтает не о свободе, а о мести». Все это — ответ на предыдущие нарушения и торжество «инстинктов». Екатерина хотела, в соответствии с духом времени, пересоздать россиян посредством воспитания и вывести новую породу людей. Однако ее законодательство и крепостной режим могли воспитать либо безудержного бунтовщика, либо бездумную рабочую скотину. И кого после этого винить? Даже либеральнейший государственный деятель, граф, генерал-аншеф П. И. Панин, командовавший карателями, признал, что за Пугачевым пошла вся чернь. А чего же вы ждете от «подлой черни»?! Другой либерал и просвещеннейший помещик А. Т. Болотов в своих мемуарах «Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные им самим для своих потомков» (впервые изданных ровно век спустя после бунта) радовался, что оказался не в своей губернии, а в государственной деревне. Получив приказ взять под начало команду ополчения из государственных мужиков, Андрей Тимофеевич решил их напутствовать и предложил драться хорошенько с бунтовщиками. На что один из ополченцев, «злодейски усмехаясь», ответствовал: «Как же, стал бы я бить свою братью! А разве вас, бояр, так готов буду десятерых насадить на копье сие!» И это там, ужаснулся Болотов, где «мы ничем им еще не нагрубили».

Ключевский писал, что эта гражданская война, в отличие от восстаний предшествующего века, была движением социальным, восстанием не управляемых против администрации, а низших классов — против высшего, правящего, против дворянства[212]. Вы тоже так думаете? Но учтите: сам историк полагал, что после 1762 г., когда стало формироваться провинциальное общество, свободные дворяне превратились в судебно-полицейских агентов государства. В этом теперь состояла их служба. И что интересно — «агенты» прекрасно осознавали свою новую роль. Не зря же князь Щербатов в Уложенной комиссии рассуждал о том, что, управляя в деревнях рабами, учатся дворяне тем самым управлять и всей Империей. Не потому ли бегство помещиков из деревень во время пугачевщины привело к исчезновению в уездах всякой власти?

Историки спорят о возможных последствиях победы Пугачева, допуская либо смягченный феодальный строй (П. Г. Рындзюнский), либо даже полное крушение феодально-крепостнической системы с отменой крепостного права и политическим переворотом, с перспективой пере

хода к буржуазному строю (В. И. Буганов). В любом случае очевидно: поражение привело к тому, что вместо общего и окончательного освобождения («жалую всех... вечно... казаками») в 1785 г. Жалованная грамота дворянству даровала свободу немногим.

И вот какой парадокс. Эта свобода меньшинства обернулась для миллионов помещичьих крестьян еще более жестоким рабством. Пайпс, уверяющий, что частная собственность всегда и везде является выражением свободы и прав, с некоторым неудобством признает: для крепостных частная собственность становилась чем угодно, только не силой освобождения[213]. Еще бы, ведь это они стали частной собственностью свободных владельцев. Получилось, что право собственности и свобода, дарованные государством, срослись в единое целое с его деспотической властью и обернулись серьезнейшим препятствием для отмены крепостного права! Но можно ли сделать вывод, что это стало и тормозом развития страны, как Вы думаете?

Тем не менее, Жалованная грамота на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства вместе с Грамотой на права и выгоды городам Российской империи (1785 г.) останется действительно великим памятником законодательства Екатерины II. Жалованная грамота дворянству, даровавшая на вечные времена вольность и свободу, наряду с подтверждением прежних прав и гарантий (свободы от обязательной службы, права покидать страну и поступать на службу за границей, права собственности на землю, лес, воды и возможности неограниченного распоряжения собственностью и др.) гарантировала: свободу от податей и повинностей, рекрутских наборов и телесных наказаний, право не подвергаться лишению дворянского звания «ничьей властью, кроме Государя» (только суд мог лишить дворянина чести, имения, жизни, но решение суда должен подтвердить Сенат и утвердить Государь), право собираться на губернские съезды, созывать губернские и уездные дворянские собрания, избирать губернских и уездных предводителей дворянства, дворянских депутатов, прочих должностных лиц (до 100 в каждой из 50 учрежденных при Екатерине губерний). Легко определить значение зафиксированных Грамотой изменений. Дворяне — теперь благородное сословие — должны обращаться к Государю, не именуя себя рабами (с Петра I этим термином пользовались вместо старомосковского «холоп»), но подданными.

Естественно, дворяне поначалу смотрели на выборы как на новую службу. Вполне понятно, почему выборные должности были включены в рамки Табели о рангах. Несомненно, что в итоге все эти выборные дворяне превратились, по словам Милюкова, в чиновников, отягощенных изобилием правительственных поручений, поменяв лишь службу по военному ведомству на службу в министерстве внутренних дел. Кстати, еще до Николая I, «одевшего» всех дворян в мундир МВД, Екатерина Великая приказала учредить в каждой губернии мундиры особых расцветок. Но сможете ли Вы оспорить не менее очевидное: впервые в стране монаршей волей создано свободное сословие со своими корпоративными правами, обязанностями, институтами и интересами?

Иное дело, чем это оборачивалось для самих дворян и иных подданных. Об одном последствии — для крестьянства — мы уже говорили. Вот и другое. Жалованная грамота городам (заметим: не лицам, а населенным пунктам), казалось бы, создавала еще одно сословие — «градское общество» (узнайте, о чем говорилось в этой Грамоте). Но в соответствии с Учреждением о губерниях 1775 г. и Уставом благочиния, или Полицейским 1782 г. все городские органы самоуправления оказывались под контролем губернатора и государства и были парализованы (как и развитие новых начал городской жизни в целом) социально-экономическими привилегиями дворянства. Если уездная администрация находилась в руках дворян как корпорации, то вся система губернских учреждений была придавлена властью наместника — губернатора, поименованного «хозяином губернии». Сконструированные Екатериной Великой учреждения оказались в поле произвола самовластного губернского правления с неопределенными границами компетенции. В целом же управление, казалось бы, основанное на новых принципах и идеалах Просвещения, постепенно перерабатывалось в духе прежних начал «личного усмотрения».

На первый взгляд, очевидная децентрализация управления, удвоение количества губерний, ликвидация большинства коллегий должны были ограничить самодержавие. На деле же вышло, что место былых учреждений заняли доверенные лица государя — наместники, докладывавшие и подчинявшиеся ему непосредственно. Самодержавие расцветало и укреплялось. Всякая иная форма правления, полагала Екатерина II, для России вредна, ибо медлительнее в исполнении. «Матушка-императрица» стремилась руководить каждым шагом подданных.

Не только в веберовском смысле, но даже и в обыденном значении две трети из более чем 200 екатерининских «городов» таковыми не являлись. Но если на них посмотреть с точки зрения выгод контроля за «людишками», то многое станет ясно. В городах учреждались Управы благочиния под председательством городничих. Управы блюли общий порядок и надзирали за всем. Бани и правила помыва в них, борьба с излишней роскошью и плясками до обедни, поведение в храме, благонадежность населения и многое другое попало в ведение управ. Сама великая законодательница в «законобесии» (ее словечко) превзошла Петра I, издавая по 12 указов каждый месяц (впрочем, ее преемники окажутся куда плодовитее: при Павле этот показатель составит 42 указа, при Александре I — 37)[214].

Однако самые неожиданные последствия 1785 г. обрушились на дворянство. Можно спорить, какой уровень управления ими все же контролировался — уездный или губернский. Но, согласитесь, речь идет о местном масштабе. Прежняя обязательная служба «замыкала» дворян и их интересы на «центр», а после 1762 г. они все больше ограничивались провинцией. Самодержавная власть, в обмен на свободу, устраняла дворянство как сословие из политической игры. Роль управителей переходит к чиновникам, 10 % которых живут исключительно на жалованье и не имеют земель. Убирая дворян на задворки политической сцены, государство сохраняло и укрепляло старые «факты» нашей истории (Вы догадываетесь, какие именно?). Правда, теперь для этого применялись новые — заемные идеи. Поэтому мы не стали бы отвергать главный тезис М. Раева и Р. Джонса, состоящий в том, что не дворяне освободились от государства, а оно покончило со своей зависимостью от них[215]. Надо ли объяснять ли последствия подобного исхода?