ЛЕНИН: «СНАЧАЛА НАДО ВВЯЗАТЬСЯ В СЕРЬЕЗНЫЙ БОЙ, А ТАМ УЖЕ ВИДНО БУДЕТ» «ОДНА, НО ПЛАМЕННАЯ СТРАСТЬ»
На другой день в большевистской «Правде» появилось одно из написанных Лениным «Писем из далека». «[Л]озунгом, "задачей дня" в этот момент должно быть; рабочие, вы проявили чудеса пролетарского, народного героизма в гражданской войне против царизма, вы должны проявить чудеса пролетарской и общенародной организации, чтобы подготовить свою победу во втором этапе революции». Через пару недель вождь большевиков уточнил: «Своеобразие текущего момента в России состоит в переходе от первого этапа революции, давшего
власть буржуазии... ко второму ее этапу, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства»[600].
Сравните две позиции и сделайте выводы. Перечитайте ленинские «Апрельские тезисы» и объясните, почему Плеханов назвал их бредом, а меньшевики увидели в них призыв к гражданской воине. О чем свидетельствует решительное неприятие тезисов большевистским руководством — Л. Б. Каменевым, В. М. Молотовым, И. В. Сталиным и другими «старыми большевиками», которым Ленин навязывал свою правоту в течение всего апреля и которым многое уступил (по Питеру гуляла частушка: «Что тут Ленин не болтай, с ним одна лишь Коллонтай»)? Чего он добился однозначно, так это отказа от поддержки Временного правительства и полного разрыва с меньшевиками. Учтите: Ленин нигде не говорил о непосредственном переходе к социализму или его победе, прекрасно сознавая отсталость России.
Но он не сомневался: русский пролетариат может придать нашей революции такой размах, «который в известном смысле начнет» социалистическую революцию[601].Обратите внимание: Ленин однозначно утверждал, что «самым главным вопросом всякой революции является вопрос о государственной власти». И когда в середине июня на I Всероссийском съезде советов Церетели заметил, что в стране нет партии, готовой «взять власть целиком на себя», Ленин отреагировал мгновенно: «[Е]сть!.. и наша партия от этого не отказывается: каждую минуту она готова взять власть целиком»[602]. Над ним потешались, зал, поначалу ахнувший, услышав от Ленина, что первым шагом после прихода большевиков к власти будет арест крупнейших капиталистов и объявление их разбойниками, откровенно хохотал над самонадеянным оратором, аплодировал Керенскому, учившему Ленина марксизму, внимал меньшевикам, объяснявшим, что ленинцы — слабое звено революции, через которое возможен прорыв контрреволюции. А Ленин еще с апреля занял стоическую позицию: «Мы сейчас в меньшинстве. Массы пока нам не верят. Мы сумеем ждать: они будут переходить на нашу сторону, когда правительство им себя покажет. Колебания правительства могут их оттолкнуть от себя, и они хлынут в нашу сторону,
и, учитывая соотношение сил, мы тогда скажем: наше время пришло»[603].
Ровно через полгода «время пришло». Но были ли «массы» на стороне большевиков?
Имеются данные о выборах в местные органы власти. В мае-июне на выборах в районные думы Петрограда и в городскую думу Москвы за блок эсеров и меньшевиков проголосовало 55 и 70 % избирателей, за кадетов — 21 и 17 %, за большевиков — 19 и 11 % (даже не все пролетарии столиц поддержали ленинцев!). В августе-сентябре на выборах в Петроградскую городскую думу эсеры и меньшевики собрали 38 % голосов, большевики — 34 %, кадеты — 23 %. В 50 губернских городских думах картина иная: эсеры и меньшевики получили 57 %, кадеты — 13 %, большевики — менее 8 % (как и национальные партии), остальное досталось беспартийным.
По 418 уездным городам беспартийные завоевали симпатии половины избирателей, эсеры и меньшевики — более трети, кадеты — 5 %, большевики — 2 %, остальные голоса получили за национальные партии[604].Ноябрьские выборы в Учредительное собрание по неполным данным (68 округов из 80) принесли эсерам 40 %, меньшевикам — 2 % (кроме того, 17 % досталось национальным социалистическим партиям), большевикам — 24 %, кадетам — 5 % (и еще 12 % — у национальных либеральных партий). При этом в столицах у большевиков — 46 % голосов, у кадетов — 30 %, у меньшевиков и эсеров — 16 %. В 80 крупных городах (население свыше 50 тыс. человек) они набрали 38, 25, 15 и 6 % соответственно. Армию большевики и эсеры поделили поровну — по 40 % голосов. Деревня голосовала за эсеров, выигравших в 33 округах и получивших 62-77 % голосов[605].
Могли ли в подобных условиях большевики рассчитывать на взятие власти и ее удержание? Для Ленина после провала корниловщины такого вопроса не существовало. С сентября он настойчиво, постоянно, решительно и грубо требует: большевики должны взять власть. Среди множества благоприятных факторов, перечисляемых Лениным, назовем лишь некоторые (остальные Вы легко отыщете в его работах осени 1917 г. самостоятельно). Во-первых, большинство в столичных Советах — у большевиков (Троцкий — еврей, большевик, член партии, которую после июльских дней объявили сборищем германских шпионов и от которой отшатнулся гарнизон,
тем же Советом из русских солдат избран председателем исполкома). Во-вторых, нелепо ждать, когда партия большевиков получит по всей стране арифметическое большинство (нет сомнения в том, что большинство народа уже идет и пойдет за ней). В-третьих, вопрос о власти решается не голосованием, не съездами Советов, не совещаниями, а силой. Наконец, в России назрел общеполитический и экономический кризис. Тут Ильич, или Старик, как звали его ближайшие соратники, мог сослаться и на факты, которые Вы без труда найдете, и на мнение Н. Д. Авксентьева, эсера, министра внутренних дел Временного правительства: «Мы можем охарактеризовать внутреннее положение России как положение развала, распыленности власти, распыленности воли, групповых устремлений, где часто царствуют частные интересы, которые...
преследуют лишь миражи». Вот и оценка все еще эсеро-меньшевистских «Известий» от 14 октября: «[У] нас все находится на волоске от смерти: на волоске висит продовольствие, транспорт, финансы, промышленность, армия, флот, Петроград, Временное правительство и Учредительное собрание — все решительно». Следовательно, «мы стоим в преддверии всемирной пролетарской революции»[606].В ЦК и в верхах партии существовала мощная оппозиция идее немедленного восстания и немедленного взятия всей государственной власти одними большевиками. Ленину потребовалось два месяца, чтобы нейтрализовать несогласных. Ему помогало то, что, по словам Троцкого, массы были левее партии, а партия левее своего верхнего слоя «старых большевиков» и ЦК[607]. Ни сталинская фальсификация Октября, господствовавшая в отечественной историографии XX в. и изображавшая большевистскую партию как монолитную, железную когорту, ведомую от победы к победе никогда не ошибавшимся вождем, ни новейшие работы западных историков, делающие акцент на демократичности, толерантности, децентрализованности,открытости, гибкости, способности улавливать настроение населения и массовости большевистской партии, не имеют никакого значения при рассмотрении проблемы взятия власти большевиками (как, думается, и приведенные выше цифры и соображения Ленина). Троцкий очень верно заметил,
что порой «кажется, что овладеть Петроградом осенью 1917 года было легче, чем восстановить этот процесс» позднее1.
С конца августа, по наблюдению Чернова, власть буквально валялась на улице и всякий мог поднять ее. «Большевики на это и держат курс — решительно и смело. Упорно назначили даже день... когда они совершат переворот... [Этого дня], конечно, не дождались: перевороты приходят, "яко тать в нощи", а не по предварительной публикации. Но трудность не в том, как сделать переворот, а в том, что после него будет»2. Мало того, что после «Большого февральского взрыва» российская этатистская система перешла в состояние первичного хаоса (если Вы внимательно читали предыдущие главы, то легко найдете глубинные объяснения этому).
Эсеро-меньшевистское большинство питерского Совета своими действиями разложило и обессилило «вообще государственную власть». Совет рассматривал себя как плотину против народного движения и гнева. Марксистские убеждения его лидеров ставили препоны «растущим настроениям масс и неудержимо вздымающейся стихии»3. Между тем, писали по горячим следам Бердяев и Струве, революция, как великая проявительница, раскрыла то, что таилось в глубине России, «русский человек окончательно разнуздался», раскрылась старая, еще XV в., гоголевско-щедринская, «...нечеловеческая, полузвериная Россия харь и морд», которая «в известных границах» сдерживалась старыми порядками и учреждениями4. Тьма и зло сидели не в социальных оболочках только, но в духовном ядре народа, а его, как провозгласили «Вехи» еще в 1909 г., «бояться... мы должны пуще всех казней власти», которая, единственная, «своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной»5.