На Западе ее — прежде всего в молодежном варианте — порождало неприятие сытого, преуспевающего, одномерного общества потребления, воспитывающего одномерного человека. А у нас сытость — относительная, потребление — низкое. С другой стороны, «контр» — значит против. Против чего и за что можно было выступать в СССР в 70-80-е гг.? Впрочем, молодежь всегда и везде оппозиционна, имеет собственные взгляды, ценности, культуру. Но разве обязательно все это — протест? Разве это — не субкультура? Кроме того, допуская, что на Западе отвергалась культура «как таковая», почему бы не предположить, что в СССР отвержение культуры-идеологии, деполитизация культуры и являли собой искомый «протест»? Тогда не отнести ли к отечественной контркультуре деревенскую прозу В. П. Астафьева, В. И. Белова, В. Г. Распутина, В. М. Шукшина и иных «деревенщиков» (кто это такие, Вы знаете?). Что они воспевали и чему противостояли? Почему официально не признавалась и подвергалась гонениям окопная правда В. В. Быкова, К. Д. Воробьева, В. С. Гроссмана? Чем пугала Власть историческая проза А. А. Бека, Б. Ш. Окуджавы, Ю. В. Трифонова, М. Ф. Шатрова? Почему шарахались, как от чумных, от повестей и рассказов Василия Аксенова, Владимира Войновича, Сергея Довлатова, Венедикта Ерофеева о нашей жизни? Почему лишь в конце 80-х Фазиль Искандер смог напечатать полностью и без купюр свой эпос о дяде Сандро? Что такого страшного таилось в стихах Иосифа Бродского? Почему фильмы Тарковского и Параджанова, спектакли Любимова и Захарова воспринимались как оппозиция? Конечно, упрощая, можно сказать: на стороне Власти и ее культуры остались серость, бездарность и ложь, а все яркоеталантливое и правдивое автоматически становилось вызовом, даже сначала не осознавая этого. Но так ли вышло на самом деле, как Вы думаете? Скажем, роман «Мастер и Маргарита», пусть и в изуродованном виде, впервые появился в журнале «Москва» (1966-1967 гг.), а К. М. Симонов в 1973 г. добился издания не только его полного текста, но и «Белой гвардии», «Театрального романа». Это стало, как тогда говорилось, событием культурной жизни страны. С другой стороны, согласитесь: «подгнило что-то в Датском королевстве», если из пяти его Нобелевских лауреатов по литературе трое стали эмигрантами, один затравлен до смерти, а процветал лишь один, чувствовавший, куда ветер дует, и холуйствующий перед Властью. Важнейшим феноменом 60-х назвали Петр Вайль и Александр Ге- нис авторскую песню228. Свои стихи, гитара и собственное исполнение слились в творчестве Юрия Визбора, Владимира Высоцкого, Александра Галича, Юлия Кима, Юрия Кукина, Булата Окуджавы (называем самых известных бардов, об остальных узнайте самостоятельно). В былые времена страна их скорее всего и не услышала бы. Да и в 70-х — начале 80-х бардов не приглашали на телевизионные конкурсы «Алло, мы ищем таланты!», «Песня года» и т. п. В век НТР в стране было всего два общенациональных телеканала, кое-где работали еще и местные (третьи) каналы. Две радиопрограммы, плюс радиостанция «Юность» и единственная круглосуточная музыкально-информационная программа «Маяк». Вот и все «электронные СМИ». Их легко было контролировать. Все жители ежедневно в 21.00 смотрели единственную новостную программу «Время». Все, как один, следили за приключениями Штирлица. В «большой футбольный день» все смотрели одни и те же матчи (иногда их набиралось по три — никто же не знал, какой захочет посмотреть главный болельщик страны). Но научно-техническая революция все же помогла. Любая песня, спетая даже в квартире, мало-мальски публичный концерт тут же записывались на магнитофон, а потом эти записи тиражировались сотнями и тысячами. Тогда и в голову никому не приходило рассуждать об авторском праве. Поэты пели, а народ платил — любовью. Государственные союзы писателей и композиторов не зачисляли их в свои ряды, не присваивали званий. Барды были просто заслуженными и народными по праву первородства. Помните волошинское: «Темен жребий русского поэта...»? Мне было уже под 50, вспоминал Александр Галич о своем выборе конца 60-х годов, я уже все видел. Был «благополучным сценаристом, благополучным драматургом, благополучным советским холуем. И я понял, что я так больше не могу. Что я должен наконец-то заговорить в полный голос, заговорить правду»229. Россию в который раз заволакивало молчанием. Горькие строки Галича били по самому больному, по житейской мудрости. «И не веря ни сердцу, ни разуму, / Для надежности спрятав глаза, / Сколько раз мы молчали по-разному, / Но не против, конечно, а за. / Где теперь крикуны и печальники? / Отшумели и сгинули смолоду. / А молчальники вышли в начальники, / Потому что молчание — золото». Нам, пережившим время господства подлых безгласых нулей, не надо объяснять, сколько мужества требовалось, чтобы выйти с гитарой на сцену и спеть перед онемевшим от страха и гибельного восторга залом: «Я выбираю свободу, / Но не из боя, а в бой, / Я выбираю свободу / Быть просто самим собой». А Вы это понимаете? Песни Галича имели, как тогда говорилось, четкую политическую направленность. Сам он вступил в Комитет защиты прав человека. Власть и ее «писатели» всполошились, исключили его из своих союзов. Стихи не печатали, песни запрещали, концерты отменяли, фильмы и спектакли снимали с экранов и сцен. Галич эмигрировал. Теперь его голос передавала радиостанция «Свобода», пробиваясь сквозь треск «глушилок». А в 1977 г. он как-то странно погиб в Париже... Но хрипел на всю страну, раскисшую и распухшую от сна, надрываясь и пробуждая, Владимир Высоцкий. Сметая все запреты, он доходил до каждого. И «всяк сущий в ней язык», и министр, и последний доходяга знали, чувствовали — это о них поет Володя. Пожалуй, они через него выкрикивали свою душу. Его песни стали энциклопедией нашей жизни, начиная с 30-х гг., «когда срока огромные брели в этапы длинные», и до 1980 г., когда, согласно анекдоту, вместо ранее обещанного коммунизма в Москве по просьбе трудящихся состоялись Олимпийские игры. И когда умер Высоцкий... Мы оба страдали от несовершенства действительности, рассказывал на одном из концертов Окуджава. Но если у меня — ирония, у него — сарказм. Я страдал тихо. Он делал это ярко, громко. Помните, как Осип Мандельштам еще в начале 30-х гордился: «Не волк я по крови своей, / И меня только равный убьет»? Борис Пастернак, пережив самое страшное, только в конце 50-х почувствовал: «Я пропал, как зверь в загоне». У Высоцкого загнанные кони, обложенные со всех сторон волки, полнейшая безысходность — с самого начала творчества и до последних дней. И все же: «Я скачу, но я скачу иначе, — / По камням, по лужам, по росе. / Бег мой назван иноходью — значит: / По-другому, то есть — не как все». И даже больше: «Я из повиновения вышел — / За флажки, — жажда жизни сильней!». «Рвусь из сил, из всех сухожилий!», — это Высоцкий. А вот Булат Окуджава-. «Моцарт на старенькой скрипке играет, / Моцарт играет, а скрипка поет. / Моцарт отечества не выбирает — / просто играет всю жизнь напролет». Как трава, которая побеждает, пробиваясь сквозь асфальт, потихонечку пел и пел Окуджава в студенческих аудиториях, научных институтах, на писательских вечерах... Полутона, полунамеки, немудрящие слова. За всем — человечность, всегда — бескомпромиссное отстаивание индивидуальной сферы, куда государству путь заказан. Окуджава и другие барды не были шутами, какими их пытались представить бесталанные критики начала 90-х, не нюхавшие 30-70-х. Что-то мы не упомним, чтобы эти «постмодернисты» во времена массовых коленопреклонений перед Брежневым выходили на подмостки и при всем честном народе сообщали, как Булат: «Дураки обожают собираться в стаю. / Впереди — главный во всей красе». И все понимали, о ком поется, и уходили люди с концерта, зная, что можно не бояться, что надо жить, не подчиняясь абсурду. И это — контркуль тура?! Повторим: отстаивать гуманизм, бороться за права человека в стране с бесчеловечным режимом — значит сопротивляться. Помните: «талант — начало мятежа»? А барды — «все они таланты, все они поэты». В период наглухо закрытых дверей и задраенных душ (задыхался Высоцкий: «Спасите наши души! / Мы бредим от удушья!»), замков, запоров, застенков «Песенка об открытой двери» — уже протест. «Когда метель кричит, как зверь, / Протяжно и сердито, / Не закрывайте вашу дверь, / Пусть будет дверь открыта». Внешне многое выглядело пристойным. Высоцкому разрешали петь от Магадана до Риги. Стихов не печатали, «дисков» и «альбомов» не выпускали, зато маленькие гибкие пластинки выходили. Он снимался в кино, играл на Таганке, ездил в Париж. Окуджава оставался членом Союза писателей. Ни в партию они не вступали, ни орденов и премий не получали (как былые «властители дум» Роберт Рождественский, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко). Власть держала их за чужых, но ни приручить, ни победить не могла. В 1978 г., когда появился сборник неофициальной литературы «Метрополь», кроме разносной критики, лишь усилившей интерес к сборнику, распространявшемуся в «самиздате», да исключения нескольких авторов из Союза писателей, никаких иных репрессий не последовало. Прощаясь с Галичем, Андрей Синявский скажет: «Не исключено, что от нынешней России... в истории, которая все смоет, останется горстка песен, по которым ученые попытаются восстановить и представить великую страну. И мы скажем с болью и гордостью: "Вот это мы... Все, что осталось..." Мы оживаем под эти песни и в этих песнях... песня стала воздухом, которым мы дышим»1. Так ли это? Почему Власть все-таки терпела бардов? Почему оставался на свободе вышучивавший все и вся М. М. Жванецкий (прочтите хотя бы из ХРЕСТОМАТИИ Документ 25)? Скажем, «Собрание на ликероводочном заводе» описано в самом начале 70-х, задолго до всенародной борьбы партии с пьянством, а «Что охраняешь, товарищ?» оставалось актуальным на протяжении десятилетий. Помните: «Что охраняешь, то и имеешь и еще с друзьями делишься!... Ничего не охраняешь, ничего не имеешь! Недаром говорят: "Все на охрану всенародной собственности!"»? Не спешите с ответом на вопросы, которые (в свете «постулатов тотальной общности») не так просты, как кажутся на первый взгляд. Синявский А. Гитара Галича // Глагол, 1991. № 3. С. 168. Как бы там ни было, но контркультура не была элитарной, замкнутой только на верхи того, что в СССР именовали интеллигенцией. В стране складывались неформальные движения. Слеты Клубов самодеятельной песни, знаменитые грушинские фестивали, собирали десятки тысяч человек. «Комсомольская правда» и «Правда» критиковали рок, «Машину времени», повальное увлечение вокально-инструментальными ансамблями, но остановить их не могли. Невозможно было перекрыть каналы проникновения западной культуры. (Конечно, ничего подобного рок-опере «Иисус Христос — суперзвезда» сотворить у нас не дали бы. Но рок-опера «Юнона и Авось» — музыка А. Л. Рыбникова, стихи Вознесенского, — поставленная в театре Марком Захаровым, оказалась, как тогда выражались критики, заметным событием 1980 г.) Со всех уголков необъятного Советского Союза собирались в Прибалтику советские хиппи. Конечно, еще нельзя было прийти в МГУ в драных джинсах с цветочком или сердечком на интересном месте, тем более — патлатым и немытым (на всех факультетах существовала военная подготовка, предполагавшая чистоту и короткую стрижку). Невозможно даже представить, чтобы на стенах «альма-матер» кто-нибудь вывесил лозунг вроде: «Чем больше я делаю революцию, тем больше я делаю любовь!» Или «Будьте реалистами — требуйте невозможного!» И уж тем более: «Запрещается запрещать!» Немыслимы были антивоенные марши студентов или ветеранов Афганской войны. С наркотиками и сексуальной революцией еще не выходило. Но хиппи уже появились, как и джинсы. В МГУ из года в год возникали студенческие кружки, в которых обсуждали и читали такое, что и не снилось мудрецам из 1-го отдела (подразделение КГБ). При экономическом факультете легально действовали Творческие мастерские, вызывавшие головную боль у ревнителей законопослушания и покорности. Президент США Р. Никсон собирается посетить университет, а студенты готовят выставку о зверствах США во Вьетнаме. Запретить! Переворот в Чили? Война в Сальвадоре, революция в Никарагуа? Студенты проводят самочинные воскресники, сами собирают и передают деньги латиноамериканцам. Отменить! Любая несанкционированная инициатива пресекается. Но официально СССР поддерживает «революционную борьбу народов за свое освобождение». И активность на почве солидарности в 70-е годы еще возможна, хотя выглядит как протест против измены первоначальным принципам нашей революции. В 70-80-е студентов 4,5-5,2 млн человек, каждый пятый учится в университетах (их к се редине 80-х — почти 70)230. Эту массу невозможно контролировать по- старому, их информированность неуправляема, да и не знают студенты того страха, который сковывал их родителей. Поэтому политическое вольнодумство в студенческих кружках — примета времени. Как, впрочем, и рост числа платных и добровольных «стукачей». В провинциальных городах множились общества охраны памятников, вовлекавшие техническую интеллигенцию, студентов, рабочих в поиски правды в русской старине. Блатной фольклор распространялся на всех «этажах общества». 60-70-е — время юности Ваших родителей. Поинтересуйтесь, что запомнилось им от тех лет, как они оценивают их в целом? 3.