КОММУНИСТИЧЕСКАЯ ОППОЗИЦИЯ. 1923-1927 ГГ.

Среди большевиков, переживших потрясения 20-50-х гг., долгое время бережно хранились легенды о «сопротивлении сталинизму», многие из которых позднее воплотились в официальные и полуна- учные мифы.

Теперь быль. Муралова сначала перевели командовать Северо-Кавказским военным округом, а затем вообще убрали из армии, назначив... ректором сельхозакадемии. На Московский округ поставили К. Е. Ворошилова — верного сталинца, вскоре ставшего наркомвоенмором, председателем РВС СССР и членом политбюро. Троцкий, Муралов, Ка

менев, открыто осуждавшие осадное положение в ВКП(б), требовавшие внутрипартийной демократии, смещения Сталина с поста генсека, были исключены из партии, а в 1936-1940 гг. уничтожены Сталиным.

В легенде они действуют-бездействуют в полном соответствии с реальностью и их представлениями о марксизме и пролетарско-большевистской политике. Такова их политическая культура.

Почему мы должны считаться с тем, что писал Маркс? Потому что большевики старого закала были догматиками, искавшими ответы на все вопросы в «священных свитках». Старая гвардия не только пыталась поступать в соответствии с «писанием», но и мыслила в его логике. Бухарин, несомненно, ведущий партийный теоретик, разглядывая рукописи Маркса на свет и стремясь обнаружить в них хоть какой-то намек, ускользнувший от ранних исследователей, все сетовал: «Эх, Карлуша, Карлуша! Почему ты не окончил? Трудно было? А как бы ты помог нам!»[46]. Вместе с тем Вы без труда найдете по меньшей мере три-четыре «сферы», в которых жесткий догматизм причудливо сочетался с «творческим развитием и применением марксизма на практике». В конце концов, отнюдь не светоч мысли, а общепризнанный «талмудист» Сталин сказал еще на VI съезде партии: «Надо откинуть отжившее представление о том, что только Европа может указать нам путь. Существует марксизм догматический и марксизм творческий. Я стою на почве последнего»[47]. Если бы не знать, что вырастет на этой почве. Но кто мог что-то знать в 1917 году? А вот к 1923 г. многие уже кое-что осознали.

С другой стороны, 20-е гг. в целом оказались «моментом» выбора. Не только вся «система» («общество», как обычно говорят) находилась в подвижном состоянии, допуская в перспективе выход за рамки первоначального нэпа, но и в ее пределах была возможна победа любого из участников внутри партийной борьбы.

Вы можете самостоятельно заняться всепоглощающим поиском ответов на вопросы: почему, в конце концов, победили Сталин и его ближайшее окружение (на наш взгляд, подобная постановка проблемы победы некорректна — догадываетесь почему?); почему проиграли их противники (может быть, не стоит разводить эти вопросы?). В этом Вам помогут работы перечисленных выше ученых1. В своих поисках учтите следующие обстоятельства, которым обычно уделяют мало внимания. Марксистская политическая культура не предполагала борьбы за личную власть. Если Вы захотите доказать обратное, то постарайтесь объяснить, чем вызваны рассуждения Энгельса, писавшего Марксу в 1851 г.: «мы не нуждаемся ни в какой популярности, ни в какой поддержке со стороны какой-либо партии... наша позиция не зависит от подобных пустяков... когда наступит момент и эти господа снова будут в нас нуждаться, мы сможем диктовать им собственные условия... Конечно, будет и некоторое одиночество... мы не можем даже слишком жаловаться, что эти маленькие великие мужи нас боятся; разве мы в продолжении стольких лет не делали вид, будто всякий сброд — это наша партия... [а людей, принадлежащих к ней, мы назы

вали между собой] неисправимыми болванами, [которые] не понимали даже элементарных начал наших теорий... Разве могут подходить для какой-либо "партии" такие люди, как мы, которые как чумы избегают официальных постов? Какое значение имеет "партия", то есть банда ослов, слепо верящих нам, потому что они нас считают равными себе, для нас, плюющих на популярность... Только держа себя независимо, будучи по существу более революционным, чем другие, можно...

мог без внутреннего содрогания думать», что его борьба за Революцию будет изображена и понята как его «личная борьба за место Ленина в партии и государстве»[50]. Вы, конечно, вольны предположить, что это только попытка оправдать поражение, как и ссылка на объективные условия, как и стоическая позиция по отношению к невежеству людей и т.

наследство), боялись не только возвращения умиравшего Ленина, но и пока еще живого и всесильного, как им казалось, Троцкого.

вопрос. Ничего не доказывая и ни в чем не убеждая, предлагаем Вам подумать над мыслями М. Джиласа (самостоятельно узнайте, кто он такой, и решите, почему значимы его рассуждения). «Главную силу коммунистического государства и власти составляет партия. Она — генератор всего и вся, она — начало, объединяющее в себе новый класс, власть, собственность, идеи. Поэтому в коммунизме и не были возможны военные диктатуры... Военная диктатура... все равно не смогла бы установить полный контроль над обществом... С позиций свободы военная диктатура в коммунистических системах стала бы огромным прогрессом. Она обозначила бы конец тоталитарного господства партии, партийной олигархии. Теоретически военная диктатура была бы возможна в случае поражений на фронте или при глубочайших политических кризисах. Хотя и тогда начальной ее формой была бы диктатура партийная, то есть прикрываемая партией. Но это с неизбежностью вело бы к изменению всей системы»[52]. Согласитесь, РККА после 1921 г. — единственный системный институт, способный (как таковой), в отличие от профсоюзов (о чем мечтала рабочая оппозиция), советов, ВЦИК, ВЧК, СНК, ограничить роль партии и партийной олигархии. Последняя это осознавала и ненавидела (особенно на среднем и высшем уровнях) Троцкого. Не видим смысла спорить с Карром, объяснявшим падение Троцкого не критикой его политического курса или какими-то просчетами Льва Давидовича, а «неприятием его как личности» партийными функционерами[53]. Кстати, коммунисты, которых в армии 1925 г. было не более 12 % личного состава[54], подчинялись не только начальнику политуправления (а им в 1922-1924 гг. являлся сторонник Троцкого В. А. Антонов-Овсеенко) и через него — ЦК. Их непосредственным командующим оставался наркомвоенмор. Но с января 1925 г. Троцкий — в буквальном смысле генерал без армии. Желая прекратить поток критики и отвести от себя всякие подозрения в бонапартизме, Лев Давидович направляет в ЦК письмо с фактической просьбой об отставке с поста наркома и главы РВС СССР. ЦК отставку утвердил.

Вы без труда восстановите хронологию и этапы внутрипартийной

борьбы 1923-1927 гг. Здесь же присмотримся к ее целям и результатам. Учтите: в те годы она воспринималась как наскоки меньшинства на большинство.

Некоторые целевые установки коммунистической оппозиции

(а почему она получила такое наименование?) можно найти в Хрестоматии (Документ 16). Обратите внимание на «постановку вопроса о Сталине». Верна ли она, по-Вашему? Троцкий упоминает о дискуссиях на XIV съезде (декабрь 1925 г.). Давайте послушаем его делегатов, а потом, вспомнив (или отыскав) причины конфликтов, вскрывшихся на «высшем партийном форуме», и результаты его решений, Вы определите, стал ли этот съезд окончательным (или — очередным) поворотным пунктом в истории партии и страны (ХРЕСТОМАТИЯ, Документ 17).

Удивительное дело, но делегаты съезда очень много смеялись. Среди прочего взрыв веселья вызвало мимоходом брошенное Сталиным замечание: «Да, товарищи, человек я прямой и грубый, это верно, я этого не отрицаю. (Смех.) Я ответил грубой критикой, ибо нельзя терпеть, чтобы тов. Зиновьев... искажал характернейшие черты ленинизма в крестьянском вопросе...»[55]. Они потешались, а Сталин издевался над ленинским Завещанием, в котором грубость обозначена как «решающая мелочь», требующая смещения Иосифа Виссарионовича с поста генсека. Через два года, на объединенном пленуме ЦК и ЦКК, добивая коммунистическую оппозицию и отвечая на обвинения Троцкого (см. ХРЕСТОМАТИЯ, Документ 16), Сталин отрубит: «Да, я груб, товарищи, в отношении тех, которые грубо и вероломно разрушают и раскалывают партию. Я этого не скрывал и не скрываю. Возможно, что здесь требуется известная мягкость в отношении раскольников. Но этого у меня не получается». Напомнив, что он несколько раз подавал в отставку, но ее единогласно (в том числе — Зиновьев, Каменев и Троцкий) отвергали, генсек совершенно справедливо удивился: «Что же я мог сделать? Сбежать с поста?... Человек я... подневольный, и когда партия обязывает, я должен подчиниться». (Он бы мог вспомнить, как еще в мае 1924 г. Зиновьев всех уверял, что «опасения Ильича не оправдались» и «оказались необоснованными» «в одном пункте» — в вопросе «о нашем генеральном секретаре»[56].) Но самое главное Сталин видел в ином. У Ленина «говорится... только о грубости Сталина. Но грубость не

есть и не может быть недостатком политической линии или позиции Сталина». Тогда как «небольшевизм» Троцкого или ошибка Каменева и Зиновьева во время Октября — не «случайность». «А это значит, что политически нельзя доверять» этим людям[57].

Что скажете? Когда-то казалось, что уж мы-то, доведись нам в те далекие годы решать судьбу страны и партии, бились бы против Сталина вместе с оппозицией. Как писал Маяковский: «Я бы стал бы в перекоре шествий / поклонениям и толпам поперек. /... я бросал бы в небо богохульства, / по Кремлю бы бомбами метал: долой!». Но поставим себя на место старых большевиков, и тогда сталинские рассуждения (в том числе о коллективном руководстве!) уже не покажутся демагогией. Сталин ведь и нас — старболов — защищал от наскоков оппозиции, требовавшей борьбы с перерождением старой гвардии и бюрократизмом, когда на XIV съезде провозгласил, что не будет опровергать «положение о перерождении нашей партии. Не стоит глупость опровергать. Наша партия не перерождается и не переродится». И в самом конце доклада, между делом: «Я не останавливаюсь на некоторых вопросах, касающихся государственного аппарата, который растет и старается вырваться из-под руководства партии, что ему не удастся. Я не говорю о бюрократизме нашего госаппарата... потому, что слишком затянулся мой отчет... вопрос этот не является чем-либо новым для партии»[58]. А на XV съезде (декабрь 1927 г.), призвав «выжигать каленым железом» бюрократические «безобразия», генсек подчеркнет: «Но нужно все-таки знать пределы. Доводить дело борьбы с бюрократизмом в государственном аппарате до изничтожения государственного аппарата... — это значит идти против ленинизма...»[59].

Все решали старые большевики-пенпнцы. На XI (последнем ленинском) съезде в 1922 г. партийцев со стажем, начинавшимся до февраля 1917 г., было чуть менее половины из 520 делегатов с правом решающего голоса (а вместе со вступившими в партию до октября 1917 г. — две трети). На XIV и XV съездах — примерно по 45 % (и около 70 % вместе со вступившими в партию в 1917 г.). На XVII съезде (1934 г.) старболов уже всего лишь четверть, но среди почти 1230 делегатов (и даже вместе с «большевиками 17-го года» их 40 %). Ядовитый Троцкий, писавший, что политика и революция

быстро изнашивают людей, любил вспоминать, как Ленин частенько издевался над «старыми большевиками» «и даже говаривал, что революционеров в 50 лет следовало бы отправлять к праотцам». Лев Давидович усматривал здесь «серьезную политическую мысль», ибо «каждое революционное поколение становится на известном рубеже препятствием к дальнейшему развитию той идеи, которую оно вынесло на своих плечах»[60]. Но старболы физиологически оказались не столь уж стары. Сталин, как и Троцкий, родился официально в 1879 г. (по последним данным — в 1878 г.), Томский — в 1880, Рыков — в 1881, Орджоникидзе, Бухарин, Куйбышев — в 1886-1888 гг. и т. д. Но их партийный стаж превышал 20 лет. Из 121 члена ЦК, избранного на XV съезде, половина была моложе 40 лет, еще четверть — не старше 45 (среди членов партии половина моложе 30-ти, а четверть — моложе 25-ти). Стаж имел решающее значение: у членов ЦКК он должен составлять не менее 10 лет, быть дофевральским у членов контрольных комиссий областного и губернского уровней. К концу 20-х гг. 70 % секретарей обкомов, крайкомов и республиканских ЦК были из бывших подпольщиков (примечательно, что почти столько же секретарей первичных организаций вступили в партию после 1921 г.)[61].

Неужели им (нам на их месте!) ближе высокомерный чужак Троцкий, ставший большевиком в августе 1917 г., именовавший Сталина самой выдающейся посредственностью нашей партии, третировавший Зиновьева как самую назойливую посредственность нашей партии, высмеивавший нашего дорогого Бухарчика?! Неужели мы станем стеной за Зиновьева, который скрутил Питер в бараний рог, зажал всех несогласных, а теперь вместе с Каменевым поет о внутрипартийной демократии? Это же Зиновьев и Каменев вчера требовали исключения Троцкого из партии, сегодня заключили с ним блок, а завтра предадут своего союзника и будут потом, как говаривал товарищ Сталин, опять подползать к партии на брюхе! Все они мечут громы и молнии в любимца и ценнейшего теоретика партии Бухарина, в ее генсека Сталина — человека грубоватого, не семи пядей во лбу, но ленинца твердого и политика умеренного. И самое важное для нас, верных ленинцев, — воплощение в жизнь идеи, ради которой Ильич повел нас на Октябрь. Участие в оппозиции ставило партийцев вне процесса практической деятельности. (Один из самых стойких и идейных оп

позиционеров, воплощенный партийный идеализм — И. Н. Смирнов, член партии с 1899 г., жертвуя «внутрипартийной демократией», соглашаясь на «секретарский бюрократизм» и подчинение Сталину, объяснял свое покаяние и просьбу вновь принять его в партию таким образом: «Я не могу оставаться в стороне. Я хочу строить! ЦК грубо и порой идиотски работает ради будущего. И наши идейные разногласия мало что значат на фоне разворачивающейся гигантской индустриализации». Так же думало и подавляющее большинство из почти 5 тысяч «помилованных» оппозиционеров[62].) Поэтому мы и бывшие подпольщики в 1923-1927 гг. вместе голосуем против оппозиции, отщепляем от партийного монолита одного за другим «Давыдовичей», не обращая внимания на растущий антисемитизм. Вместе с Бухариным мы понимаем, что каждая наша победа в дискуссии приводит к конвульсивному сжатию внутрипартийной жизни. И поэтому мы не хотим никаких дискуссий и вместе с Куйбышевым, председателем ЦКК, которая «состоит из выдержанных старых большевиков», отвергаем любые попытки сделать ЦКК нейтральной, наделить ее самостоятельной линией, сделать равноправной с ЦК. Мы не захотели встать над борьбой и быть беспристрастными. Мы одобряли заявление Куйбышева на XIII съезде: «... примиренчество и соглашательство всегда... являются поддержкой нападающего, поддержкой дезорганизатора. Мы сразу почуяли, что ЦК в этой борьбе на 100 % прав, что партия за ним, что партия в ближайшее же время осудит попытки нарушения единства. И мы безоговорочно и без всякого раздумья пошли вместе с ЦК...»[63]. Мы забыли: Ленин надеялся, что мы ни слова не возьмем на веру, ни слова не скажем против совести, не побоимся авторитета даже генсека — мы без раздумья почуяли.

Но мы же и думали! Когда Григорий Евсеевич Зиновьев, человек трусливый и жестокий, поверхностный и неумный, честолюбие которого превосходило только его непомерное тщеславие, политик беспринципный и бесталанный, член политбюро, глава Петросовета и Коминтерна, потерпел поражение на XIV съезде, то решил отстоять свою крепость-вотчину Ленинград любой ценой. Центральные газеты с резолюциями съезда и критикой оппозиции в ленинградских киосках не продавались. Ленинградская «Правда» публиковала лишь статьи

зиновьевцев. Местное ГПУ, послушное орудие в руках Григория Евсеевича, хватало людей, распространявших материалы партийного форума. Большевик с 1911 г. И. М. Москвин, видный ленинградский функционер, один из трех сторонников большинства в руководстве второй столицы, наладил в законспирированной типографии печатание документов съезда. Используя свои дооктябрьские связи, Москвин возродил тайную сеть по распространению нелегальной литературы на заводах. Вот Вам и «внутрипартийная демократия»! Смена руководства ленинградского ГПУ, мощный «десант ЦК» во главе с Бухариным, Ворошиловым, Калининым и новым сталинским наместником в Ленинграде С. М. Кировым, возглавившим (по решению Москвы, предопределявшему волю питерских коммунистов) Ленинградский губком и горком партии, Северо-западное бюро ЦК, несколько недель ломали сопротивление зиновьевцев. И Москвин, борец за идею и чистоту партийной линии, стоял плечом к плечу с «москвичами». Вскоре Ивана Михайловича сделают членом ЦК, членом Оргбюро, кандидатом в члены Секретариата. Сталин поставит его руководить всемогущим Орграспредотделом, ведавшим всеми кадрами партии и Советского Союза. Москвин всегда шел со Сталиным, хотя не испытывал к нему не то что любви, но и простой человеческой симпатии. И в начале 30-х нам вместе с ним оставалось только развести руками. Утверждение Сталина лидером партии стоило ей невосполнимых потерь: «Мы тогда потеряли почти треть самых талантливых и опытных партийных кадров, если начать выполнять сейчас совет Ленина, то потеряем еще одну треть...»[64].

Каковы же Ваши выводы? Похоже, коллективное «мы» партии — старая гвардия как институт оказалась не в состоянии не только выполнить функцию «блокиратора» нарастающих автократических тенденций, но даже стать «обручем», гарантирующим партию от раскола? А почему? Может быть, что-то объяснят цифры об уровне образования? На XV-XVI съездах среди делегатов с правом решающего голоса высшее образование имели 4-5 %, среднее — 16-22 %, остальные — низшее или незаконченное низшее. А ведь 70 % делегатов — партийные работники разных уровней (на XV съезде заседали всего два крестьянина и три десятка рабочих «от станка»!). Кстати, в г. из 1,3 млн коммунистов до 3 % были неграмотны, 26 % не имели начального образования, 63 % закончили лишь начальную школу,

8 % получили среднее и незаконченное среднее образование и только менее 1 % — высшее (цифры округлены)1. И этим они гордились!?

Анализируя процесс срастания партийных и государственных институтов, исходя из того, что к концу 20-х гг. «оставалось мало практического различия между» ними — двумя исполнителями одной политики, «выработанной высшей властью», Карр пришел к несколько неожиданному выводу. Частью означенного процесса являлось уравнивание беспартийных активистов с партийными, стирание разграничительной линии между рядовыми партийцами и массами рабочих и крестьян. Новая демаркационная линия пролегла между авторитарными центральными парторганизациями и «пассивными, разобщенными и часто растерянными рядовыми членами партии», почти неотличимыми от «лояльных» элементов населения. «Партия в целом больше не представляла собой ведущего авангарда или элиты рабочих и крестьян. Авангардом стали официальные партийные работники...». Несколько иначе оценивали ситуацию уцелевшие децисты. Используя «фашистские методы борьбы с оппозицией», разрешая внутрипартийные разногласия с помощью «открытого вмешательства во внутрипартийную борьбу государственного аппарата», сталинская группа «кладет начало ликвидации партии». «Установилось самодержавие партийного аппарата... Единодержавие в ЦК и политбюро генерального секретаря было окончательно закреплено». «ЦК... перешел уже ту границу, за которой начинается ликвидация партии и превращение ее в подсобный аппарат государства»[65]. Вы видите какие-либо отличия и считаете их значимыми? Может быть, вся проблема (или их несколько?) не стоит внимания?

Среди постоянных дискуссионных полей, на которых разворачивались битвы оппозиции с большинством, кроме уже названных — «внутрипартийной демократии», «секретарского бюрократизма», «роли и места генсека», не менее важными были «характер нэпа», «степень капиталистической угрозы как угрозы термидора», «проблема промышленного развития». Вы без труда перечислите и остальные проблемные поля. Нам здесь достаточно этих.

Троцкий, вообще чрезвычайно точный в передаче событий, вспоминал (запротоколировав свидетельства очевидцев), как в 1926 г. Зиновьев объяснял свое поведение в 1923-1925 гг. и борьбу с «троцкизмом»: «Ведь надо же понять то, что было. А была борьба за власть. Все искусство состояло в том, чтобы связать старые разногласия с новыми вопросами. Для этого и был выдвинут "троцкизм"...». Лев Давидович полагал, что «под этим псевдонимом» сталинская фракция и правое крыло руководства (Бухарин, Рыков, Томский) «сводят свои счеты с доктриной Маркса и Ленина». Главным объектом принципиальной критики Троцкого оставался Бухарин, вся «теоретическая и политическая биография» которого «есть цепь ошибок в формальных рамках большевизма. Ошибки Бухарина после смерти Ленина далеко превосходят — и по размаху и особенно по политическим последствиям — все его предшествующие ошибки. Схоласт, опустошающий марксизм, превращающий его в игру понятий», Бухарин оказался, по мнению бывшего наркомвоенмора, наиболее подходящим теоретиком для периода «сползания партийного руководства с пролетарских рельс на мелкобуржуазные»[66].

Отдадим должное Троцкому и его верным сторонникам, среди которых выделялся X. Г. Раковский. Они бескомпромиссно боролись за внутрипартийную демократию без всяких кавычек. Именно Троцкий первым прилюдно бросил Сталину в лицо еще осенью 1926 г.: «Генеральный секретарь выдвигает свою кандидатуру на должность могильщика революции»[67]. Это Лев Давидович, в отличие от Каменева и Зиновьева, так и не сложивший «оружия критики», в 1927 г. призывал «не смешивать социалистическое отечество с начальством» и не равняться «по секретарю». Он предупреждал, что скоро оппозиционеров станут расстреливать по термидорианской «главе», так как, встав на линию Сталина, старые большевики вынуждены будут «идти по ней до конца»[68]. Конечно, не имея ни власти, ни реальных шансов вернуть ее, ни желания за нее бороться (она ли ценность для революционера!?), легко оставаться (в отличие от Каменева и Зиновьева) на «чисто идейных позициях». Но все же...

С другой стороны, Троцкий и коммунистическая оппозиция сознательно и последовательно боролись против отката в целом, а

в частности — против приукрашивания нэпа, как сказал Каменев. «Шесть лет мы живем в условиях нарастающей реакции против Октября и тем самым — расчистки путей для термидора», «совершается откат назад». «До какой грани он дойдет?... заранее [ее] никто не укажет. Она определится в борьбе внутренних сил», — рассуждал Троцкий в 1929 г.[69] Бухарин явно уходил за пределы первоначального, ленинского нэпа, «официальный большевизм 1925-1926 гг. был в основном бухаринским; партия следовала по бухаринскому пути к социализму» — через рыночные отношения[70]. Поэтому на XIV съезде Зиновьев не зря настаивал на том, что основные задачи партии наполовину сформулированы в Программе 1919 г., а наполовину — в последних работах Ленина, прежде всего в ранней нэповской брошюре «О продналоге» (апрель 1921 г.). По той же причине и там же Каменев имел основания звать назад к Ленину. Потому-то правомерен и вывод Коэна: трагедия старых большевиков частично крылась в том, что «семь лет они боролись друг с другом по принципиальным вопросам, в то время как интриган постепенно прибирал к рукам власть, чтобы уничтожить их всех»[71].

Кстати, Вы беретесь объяснить парадокс: пока в 1924-1926 гг. шла острейшая борьба с оппозиционерами, все еще не утратившими свои партийные и советские посты, нэп процветал, тогда как после окончательного разгрома оппозиции и снятия ее лидеров со всех постов летом-осенью 1926 г. началось стремительное сворачивание нэпа при участии Бухарина и Рыкова, которых оппозиционеры прозвали 150-процентными нэпистами?

В какой-то степени это, возможно, связано с курсом на индустриализацию. Никто в руководстве партии не спорил с тем, что писал Троцкий в «Тезисах о промышленности» еще весной 1923 г. «Свое руководящее положение рабочий класс может, в последнем счете, сохранить и укрепить не через аппарат государства, не через армию, а через промышленность, которая воспроизводит сам пролетариат... Только развитие промышленности создает незыблемую основу пролетарской диктатуры». «Через государственную промышленность пролегает... путь к социалистическому общественному строю». Все задачи хозяйственного развития решаются «при правильном соотношении

рынка и плана», предполагают «регулировку цен на основах рынка»[72]. (Вспомните рассуждения Ленина о пролетариате в начале 20-х гг., и Вы осознаете насущность скорейшей индустриализации именно для партии.) Лев Давидович и его последователи не сомневались и в том, что «класс осуществляет диктатуру через партию», посему «Ленин говорил не только о диктатуре класса, но и о диктатуре партии, в известном смысле отождествляя их». Подобное отождествление возможно лишь при развитии «демократических методов в партии и в рабочих организациях», ибо «диктатура класса не есть диктатура партийного аппарата». Поэтому «курс на индустриализацию, курс на обеспечение за пролетариатом надлежащего места в хозяйстве и культурной жизни страны, курс на рабочую демократию и, прежде всего, внутрипартийную, и, наконец, курс на коллективное руководство партией сливаются... в единую задачу» (лето 1926 г.). «Опасность войны увеличивается», поэтому необходима «всемерная подготовка всего хозяйства, бюджета и прочего на случай войны»[73]. Но не это главное в анализе платформы оппозиции, оформившейся во всеобъемлющую программу летом-осенью 1927 г. Капиталистические отношения в СССР будут сохраняться еще продолжительное время. Судьба социализма будет зависеть «от соотношения между ростом государственного хозяйства и частного». Поэтому путь социализма — реорганизация промышленности на началах крупного коллективного производства и новейшей технической базы. «СССР должен уже в ближайшие годы не отставать от капиталистических стран, а догонять их». Одновременно пролетарское государство и партия, встав «во главе батраков, бедняков и основной массы середняков», должны противопоставить «растущему фермерству деревни» «более быстрый рост коллективов». Все это, особенно индустриализация, требует средств. Где их взять? Прежде всего в частном секторе, путем обложения налогом в 150-200 млн рублей деревенских верхов и новой буржуазии, изъятия у 10 % деревни не менее 150 млн пудов зерна для расширения экспорта. Монополия внешней торговли, иностранные кредиты, концессии наряду с гибкой политикой цен и режимом экономии могут дать необходимые суммы при «классово-выдержанной хозяйственной политике». Оппозиция выступала решительно против государственной водочной монополии и требовала ликвидировать государственную продажу водки в кратчай

ший срок. Политика рабочего класса, «опирающегося на крестьянскую бедноту и союз с середняком», «заключается во всемерном укреплении общественных позиций пролетариата, в возможно быстром подъеме командных высот социализма в теснейшей связи с подготовкой и развитием мировой пролетарской революции». В любом случае внутренняя задача сводится к тому, чтобы «как можно дальше продвигаться вперед по пути социалистического строительства»[74].

Как по-Вашему, это не утопия? Если программа реальна, то укладывалась ли она в рамки нэпа или, как считало большинство в политбюро, ориентировалась на отказ от него и возврат к военному коммунизму? Прав ли Валентинов, полагавший, что свертывание нэпа при реализации платформы оппозиции неизбежно означало бы «быстрое возвращение к какой-то обновленной форме военного коммунизма», поскольку, ориентируясь на «основной принцип военного коммунизма — централизованное планирование, охватывающее все без исключения области хозяйства», «Троцкий, Пятаков и Преображенский... имели в виду образование некоего властного, планирующего всю экономику аппарата, который все будет учитывать, всему давать директивы, все двигать в согласии с поставленной целью — направить развитие производительных сил "по социалистическому каналу"»[75]. Узнайте, что большинство руководства смогло противопоставить в теории и на практике данному варианту. Чем возразил главный теоретик нэпа Бухарин главному экономическому теоретику оппозиции Преображенскому?

Бывший соавтор Бухарина по «Азбуке коммунизма» в 1924 г. изложил азбуку «первоначального социалистического накопления». Вместо нэпа «теперь правильней говорить: политика социалистического накопления», поскольку задачи накопления для расширения производства выходят на первый план. «Чем более экономически отсталой... крестьянской является та или иная страна, переходящая к социалистической организации производства... тем больше социалистическое накопление будет вынуждено опираться на эксплуатацию досоциалистических форм хозяйства и тем меньше будет удельный вес накопления на его собственной производственной базе, т. е. тем меньше оно будет питаться прибавочным продуктом работников социалистической промышленности». Таков закон первоначального социалистического

накопления. Какое-то время социалистическая и капиталистическая экономики будут сосуществовать. Первая будет вытеснять вторую. Но чтобы социализм мог победить своего экономически более сильного противника, ему потребуется вся мощь государства, так как одолеть частника на арене свободной конкурентной борьбы теперешние социалистические предприятия пока не могут. «Пролетарское государство и пролетарское хозяйство представляют собой единое целое в полном смысле этого слова... Социализм побеждает в сомкнутом строю государственного хозяйства, выступающего как единое целое, амальгированного с политической властью, в условиях систематического ограничения и почти ликвидации свободной конкуренции». Власть оказывается и «орудием первоначального накопления», и его резервом, «потенциальным фондом государственного хозяйства». Период первоначального социалистического накопления — чрезвычайно болезненный, самый критический после окончания гражданской войны. «Пробежать быстрей этот период, поскорей достигнуть момента, когда социалистическая система развернет все свои естественные преимущества над капитализмом, — это есть вопрос жизни и смерти для социалистического государства»[76].

«Это черт знает что!» — возмущался Рыков, волнуясь, злясь и потому все более заикаясь. «Социализм должен строиться методами первоначального социалистического накопления... Можно ли придумать большее, чтобы смертельно скомпрометировать социализм?... У него деревня только дойная корова для индустрии»[77]. А что думаете Вы об изложенном выше «законе»? Имеет ли он какое-либо отношение к формированию политической системы социализма?