КОГДА «НАРОД БЕЗМОЛВСТВУЕТ», НО «РОПЩЕТ МЫСЛЯЩИЙ ТРОСТНИК». 1881 год

Легко сделать выводы из приводимых ниже данных. Но вот как Вы их объясните? Количество крестьянских волнений в 1857-1864 гг. —4,2 тыс., треть из них подавлена силой. В 1865-1885 гг.

О чем свидетельствуют наблюдения А. Н. Энгельгардта, отмечавшего, что эгоизм и стремление к эксплуатации присутствуют в деревне наряду с завистью, недоверием мужиков друг к другу, унижением слабого перед сильным, высокомерием сильного. Каждый крестьянин при благоприятных обстоятельствах «будет отличнейшим образом эксплуатировать другого». Очень сильно развит в крестьянах индивидуализм, но главное «мужицкое понятие — земля может быть только общинной собственностью». Деревня «может купить землю в вечность», это понимают все мужики, но чтобы землю, купленную любым из них, нельзя было бы отдать деревне, «этого ни один мужик понять не может». При этом они ожидают, что «положение насчет земли выйдет — равнять будут». Речь идет «вовсе не об отобрании земли у помещиков, а о равнении всей земли, как помещичьей, так и крестьянской». «Вся земля принадлежит царю», «царь хочет, чтобы всем было равно, потому что всех он одинаково любит», задача царя — «всех равнять»[249]. Что скажете? Как все это связано с приведенными цифрами?

Вряд ли данные цифры повлияли на решение Александра II проводить реформы (а что повлияло, по-Вашему?). И уж тем более никак не могли они предопределить отказ императора от политических преобразований, на которые толкали его три как будто бы не связанные между собой силы: реформаторы-бюрократы, либеральная общественность и революционные социалисты-народники. Но почему первые не могли вызвать отказ от политических реформ, а прочие — толкали к ним?

Вообще-то у нормальных «русских европейцев» российская действительность не могла не порождать и порождала протест, неприятие ее (вспомните западников и славянофилов, о чем они спорили, в чем расходились, что у них было общего?).

легко, другое дело — выжить трудно, а зачастую — невозможно. И сорвется у Пушкина: «Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом! Весело, нечего сказать». И не выдержит Герцен: «Что же это, наконец, за чудовище, называемое Россией, которому нужно столько жертв и которое предоставляет детям своим печальный выбор погибнуть нравственно, в среде, враждебной всему человечеству, или умереть на заре своей жизни?». И не питерский «революционер-отщепенец», а коренной «москвич-славянофил» И. С. Аксаков напишет отцу: «Ах, как тяжело, как невыносимо тяжело порою жить в России, в этой вонючей среде грязи, пошлости, лжи, обманов, злоупотреблений, добрых малых-мерзавцев, хлебосолов-взяточников, гостеприимных отцов-плутов и благодетелей взяточников... [Сколько] мучений... приходится испытывать от столкновений со всем этим продуктом русской почвы... Чего можно ожидать от страны, создавшей и выносящей такое общественное устройство, где надо солгать, чтобы сказать правду, надо поступить беззаконно, чтобы поступить справедливо, надо пройти всю процедуру мерзостей, чтобы добиться необходимого, законного»[250].

Конечно, можно успокаивать себя тем, что положение мыслящих всегда и везде трагично: они острее чувствуют, больше понимают, дальше видят. Можно находить утешение в западническом оптимизме (а в чем его суть? за что его критиковал Герцен?). Но почему-то в России 30-70-х гг. XIX в. немногих устраивали подобные объяснения (а почему, собственно?).

Впрочем, не станем упрощать, выводя недовольство меньшинства лишь из отечественной реальности. Чаадаев одним из первых заметил, что каждый важный факт нашей истории пришел извне, каждая новая идея почти всегда заимствована. С этим можно поспорить, хотя очевидно: мистицизм Ф. В. Шеллинга и знаменитая гегелевская диалектика пришлись очень даже «ко двору» (поэт А. М. Жемчужников и стишок сложит

о              повальном увлечении немцами: «В тарантасе, в телеге ли еду ночью из Брянска я. Все о нем, все о Гегеле моя дума дворянская».

И тут выяснилась любопытная вещь, о которой писал Герцен (а почему его мнение особо значимо?). Россия от Европы отстает, «евро

пейские гражданские формы выше наших». Но «вопрос не в том, догнали ли мы Запад или нет, а в том, следует ли его догонять по длинному шоссе, когда мы можем пуститься прямее». «В идее, в меньшинстве мыслящих людей, в литературе, на Исаакиевской площади, в казематах мы прожили западную историю — и будто теперь нам надобно ее повторять оптом?». «Народу не нужно начинать снова этот скорбный труд». Тем более что «в народном быту, в народном характере нашем, в нашем художестве» есть нечто такое, «что может иметь притязания на общественное устройство несравненно высшее западного»[251]. По-Вашему, Герцен прав? И что же в «нашем быту» позволяло (и позволяет, по мнению многих, до сих пор) «иметь притязания»?

При этом, как истинный диалектик, Герцен намечает «самую мучительную задачу нашего века»: если частная собственность «единственно возможна для развития свободы», а, с другой стороны, «поглощение лица в общине необходимое, неминуемое последствие общинного землевладения», то «как соединить полное развитие лица с общинным устройством»? А ведь «в этом и состоит весь социализм»[252]. Вы полагаете, что задача разрешима? И каким же образом?

Герцен, от души предпочитая путь мирного развития пути кровавому, все же готов был на «самое бурное и необузданное развитие» вместо застоя николаевского порядка вещей. Позднее, познакомившись с С. Г. Нечаевым, «молодыми штурманами будущей бури», мечтавшими о немедленном скачке в светлое будущее; увидев, что и в революционном движении присутствует «свой национальный, так сказать, аракчеевский элемент, беспощадный, страстно сухой и охотно палачествующий»; отметив, что «у оппозиции, которая борется открыто с правительством, всегда есть что-то от его характера», а потому «существует известное основание для страха», что «коммунизм — это русское самодержавие наоборот», Герцен успокаивал нетерпеливых.

Почему же подавляющее большинство российских социалистов XIX-XX вв. не обратило внимания на эту проповедь?

Кое-что Вы поймете, если вспомните, что для отцов-основателей русского социализма (а чем он отличался от «научного коммунизма» К. Маркса и Ф. Энгельса? каковы его постулаты?) его реализация виделась в отдаленной перспективе. Для «детей» — землевольцев и народовольцев 70-80-х гг. постулаты социализма — одновременно и символ веры, и практическая задача, к решению которой необходимо перейти немедленно. Социализм стал формулой непосредственного действования (В. Г. Хорос). Как полагал А. И. Желябов, история движется ужасно медленно, посему ее надо подталкивать. Практики не задаются герценовским вопросом «за что мы рано проснулись?». Не было бы поздно! Они не спрашивают, что делать, так как знают — надо «делать революцию'.» (П. Н. Ткачев).

Чего же Вы хотите от «молодых штурманов» надвигающейся бури?! «Мы не можем ждать, — растолковывал Ткачев. — Вот почему мы утверждаем, что революция в России настоятельно необходима и необходима именно в настоящее время; мы не допускаем... никакого промедления. Теперь или очень не скоро, быть может, никогда\ Теперь обстоятельства за нас... Имеем ли мы право тратить время на перевоспитание... когда мы видим перед собою этот несчастный народ, облитый кровью, в терновом венке, пригвожденном к кресту рабства... мы не хотим ждать... мы хотим только во что бы то ни стало и как можно скорее свалить крест и снять с него страдальца... Понимаете ли вы истинную причину нашей торопливости, нашего нетерпения?»[254].

А Вы понимаете? Вспомните, почему еще следовало, по мнению якобинского крыла народников, торопиться?

Нетерпением не исчерпывались взгляды якобинцев-бланкистов (а почему их так назвали?).

в свои руки». Захват политической власти и создание революционного государства — ближайшая цель. Достигается она сочетанием захвата власти наверху и народного бунта внизу. А «на другой день революции», «обладая властью, меньшинство может заставить большинство», «косное, рутинное», «которое не доросло до понимания необходимости революции и не уяснило себе ее цели и задачи — заставить это большинство переустроить свою жизнь сообразно с его истинными потребностями, сообразно с идеалами наилучшего» общежития[255]. Что на это можете возразить Вы? Чем можно было блокировать этот путь? Но «не случилось»...

Так что стоит ли удивляться тому, что после экстраординарного всплеска активности в первой половине 60-х гг. народы России в очередной раз «приутихли», но народники, «мыслящее меньшинство» (мыслящий тростник, как сказал бы Ф. И. Тютчев) — действуют. В 1879-1881 гг. народники развернули устрашающий террор. Вспомните, почему и с какими целями они это сделали, и чем все обернулось? Учтите, что кризис верхов к началу 80-х гг. в значительной степени был плодом деятельности террористов, а решительный сдвиг правительства в сторону поиска реформистских вариантов разрешения кризиса начался после взрыва бомбы в самом Зимнем дворце в феврале 1880 г.

Правительство, по оценке Д. А. Милюкова, пребывало в осадном положении. Александр II был готов отречься от престола. На уступки крамоле в правящих кругах смотрели как на зло, столь же пагубное, сколь и неизбежное.

Вспомним «оттепель» 1855 г. Один из самых умных, опытных и искушенных славянофилов А. И. Кошелев предлагает царю созвать в Москве «выборных от всей земли русской», т. е. возродить практику Земских соборов. Это должно возродить и Россию, скрепить союз царя с народом, воздвигнуть такую силу, о которую разобьется вся Европа.

О              конституции и прочих правовых гарантиях речи не шло. Гарантии не нужны, гарантии — зло, твердили славянофилы. Через полгода Александр II получил новое послание. На этот раз от К. С. Аксакова, который настаивал: «[С]вобода слова необходима без отлагательств. Вслед за нею правительство с пользою может созвать Земский собор... Свобода слова необходима. Земский собор нужен и полезен». На титульном листе аксаковской записки кто-то из приближенных государя, читавшего именно этот экземпляр, черкнул: «Вообще ни с чем не сообразно, пустые бредни»[256]. Через семь лет настойчивый Кошелев вновь заговорит о Земской думе, но тут на него обрушатся и славянофилы, и западники, полагающие, что реформы возможны без всякого ограничения самодержавия, без конституции (без «увенчания здания», как тогда выражались), их даже легче и скорее совершить при самодержавной воле. Короче: «сильная власть и либеральные меры» (этот же лозунг с теми же печальными последствиями выбрали и либералы в конце XX в.).

Еще в 1862-1863 гг. Валуев несколько раз предлагал преобразовать Государственный совет в выборное представительное учреждение. Император, заметив, что он в принципе не против, уверял, что преобразования эти пока несвоевременны. Таковым же признано и предложение еще не реакционера, но уже умеренного либерала М. Н. Каткова о созыве Земского собора. Чего и кого царь боялся — понятно. Однако он, допустив центральные представительные учреждения в любой форме, мог многое и выиграть (что именно?). Уж почву-то из-под ног у «революционистов» выбил бы точно. Но «снова — мимо».

И вот 1 марта 1881 г. оставалось, казалось, только разводить руками и причитать: какой парадокс, какая трагедия... Революционеры казнили царя-освободителя, пошедшего на уступки! И совершили это, по видимости невозможное, дело всего несколько десятков человек. Между тем и в 1883 г. яростный критик Ткачева Энгельс полагал: «Все элементы русского 1789 г., за которым неизбежно последует 1793 год»,

налицо. Патриарх «научного коммунизма» соглашался с Г. А. Лопатиным: задача революционной партии в России в данную минуту состоит в том, чтобы принудить царя созвать Земский собор или же путем устрашения вызвать беспорядок среди народа, что заставит-таки созвать Собор, который займется «социальным переустройством»[257].

10 марта 1881 г. Исполком Народной воли в обмен на отказ от террора потребовал от Александра III амнистии, предоставления стране политических свобод, созыва представителей от всего русского народа для пересмотра существующей формы государственной жизни. Царь, на тот случай, если его убьют, 14 марта назначил регента, а сам уехал в Гатчину. Но прошел месяц, и все успокоилось. Охранители во главе с Победоносцевым убедили государя подписать Манифест «О незыблемости самодержавия» и отправить в отставку всех либералов из правительства.

Однако зимой 1882 г. Иван Аксаков подал министру внутренних дел Н. П. Игнатьеву записку с предложением... созыва Земского собора на основе прямых выборов от крестьян, землевладельцев, купцов и духовенства! На Соборе, пояснял Аксаков, будут доминировать крестьяне: на тысячу выборных мужиков придется всего 140 дворян. И «как воск от огня, растают от лица народного все иностранные, либеральные, аристократические, нигилистические и тому подобные измышления», а Россия удержится на своих исторических основах. Министр (человек взглядов «весьма славянофильских») посоветовал государю созвать Собор на Пасху 1883 г. в храме Христа Спасителя в момент коронации, возвратиться «к исторической форме общения самодержавия с землей», выслушать слово земли, сообщить ей свое монаршее мнение и дозволить Собору заняться волостной реформой. Вышла бы из этого «русская самобытная конституция», как рассуждал позднее Игнатьев, получился бы «самый обыкновенный парламент», как полагал С. Ю. Витте, точно сказать нельзя, но мы, зная историю, должны согласиться с Иваном Аксаковым: «Это ведь последняя ставка, пропади она, выйдет фиаско, спасения больше нет»[258]. Победоносцев убедил Александра III в том, что на этом пути Россию ждет гибель. И государь отправил Игнатьева в отставку, а Аксакова сослал в родовое имение.

Трудно предположить, какими будут Ваши выводы из этой истории. Хорошо бы подумать над тем, что произошло бы, если к натиску Народной воли, кризису верхов да добавить натиск снизу, какую- нибудь пугачевщину. И какое отношение это будет иметь к русскому социализму и к социализму вообще (в случае счастливого стечения обстоятельств)?

Данилевский считал, что в России революция невозможна. Плеханов вышучивал народнический тезис о том, что у нас революцию легче осуществить, чем на Западе. Журнал П. Л. Лаврова «Вперед!» порицал бланкистов за то, что они обрекают революционное движение на невозможную деятельность. Чего же вы суетитесь, господа, саркастически вопрошал Ткачев, ведь невозможное не вредно, потому что оно неосуществимо?! Трагедия, однако, в том, что в России реализовывались даже самые неосуществимые утопии. А почему? Почему в России разразилась революция? Неужели Вы и сейчас думаете, что тому виной законы диалектики, четвертый сон Веры Павловны, русские «бесы», немецкие деньги или война? Не прав ли Бердяев, писавший, что «революция в значительной степени есть расплата за грехи прошлого, есть знак того, что не было творческих духовных сил для реформирования общества»[259]? Не менее определенно ответственных называл и Витте: «Все революции происходят от того, что правительства вовремя не удовлетворяют назревших народных потребностей»[260].

Мы еще вернемся к этим проблемам. Здесь же полезно будет ознакомиться также с предупреждением-пророчеством М. А. Бакунина, писавшего С. Г. Нечаеву в 1870 г.: «Русский мир, государственно-привилегированный и всенародный мир, — ужасный мир. Русская революция будет несомненно ужасная революция», народ поднимется «не по вашему идеалу, а по своему», «никакая искусственная конспирационная сила не будет в состоянии воздержать или даже видоизменить его самородного движения... Вы все, мои милые друзья, полетите как щепки, если не сумеете плыть по народному направлению»[261]. У Вас найдутся аргументы против мнения старого бунтаря?

Но главная проблема, интересующая нас в этой главе, куда шире: почему, несмотря на множество развилок, генетический код русской православной цивилизации не только уцелел, но и успешно подавлял все «антитела» и в конце XIX в.? Дайте свой ответ или сформулируйте проблему иначе. В любом случае сделайте выводы из анализа исторического пути, пройденного цивилизацией и страной в XVII-XIX вв. Объясните, откуда же брались альтернативные варианты, если Вы признаете их наличие, или почему никаких моментов выбора не было, если Вы отвергаете нашу схему.