КЕНТАВР ИЛИ ТЯНИ-ТОЛКАИ: КАК ОТДЕЛИТЬ ПАРТИЮ ОТ ГОСУДАРСТВА?
В 1988 г. все это было еще делом будущего, предвидеть которое не мог никто из участников развернувшейся борьбы. Очевидно было лишь то, что с этого времени перестройку начали подталкивать «вперед не только сверху, но и снизу, раздвигая границы того, что в данный момент считалось дозволенным, а нередко и приходя в столкновение с консервативными установками местных властей. Силы, которые вначале выступали лишь как "эшелон поддержки" прогрессивных решений высшего руководства, обрели самостоятельную роль и включились в борьбу за определение целей, методов и форм обновления общества и — что приобрело особенно громкий отзвук — за представительство в органах, принимающих решения»420. Если в 1985-1987 гг. М. Горбачев и узкий круг его сподвижников были по сути дела, единственной движущей силой перестройки, то с 1988 г. число сил и акторов, претендующих на самостоятельную роль в процессе, начинает стремительно расти. В этих условиях пробуждения общества, плюрализации сил и интересов, усиливавшейся между ними борьбы начинается осуществление политической реформы, объявленной еще на январском пленуме 1987 г. Ей предшествовало дальнейшее обострение конфликта внутри высшего политического руководства, который весной 1988 г. выходит на поверхность. Воодушевленное исходом «дела Ельцина» в октябре 1987 г., консервативное крыло Политбюро предприняло попытку затормозить реформы в наиболее чувствительном для партийного аппарата направлении — гласности. 13 марта 1988 г. в газете «Советская Россия» появляется большая, на полосу статья под заголовком «Не могу поступаться принципами», подписанная Ниной Андреевой, преподавателем химии Ленинградского технологического института. В статье содержался призыв вернуться к ценностям социализма в их державно-патриотической интерпретации, высоко оценивалась роль Сталина в истории страны, 1930-е гг. были названы «периодом бури и натиска». Используя термин К. Маркса середины XIX века о «контрреволюционных нациях», автор прозрачно намекала на то, что некоторые народы в СССР играют роль агентов Запада, способствуя «пацифистскому размыванию патриотического и оборонного сознания». В публикации такого просталинского и антисемитского материала в «Советской России», ставшей к тому времени газетой ортодоксальносоциалистического и национально-патриотического направления, не было ничего удивительного. Странным и тревожным было другое. Судя по количеству цитируемых иностранных работ, доступных тогда только в библиотечных спецхранах, статья вряд ли могла принадлежать перу рядовой преподавательницы химии. Наученная опытом предшествующих десятилетий, демократическая интеллигенция не без основания увидела в этом зловещий знак «свыше». В этом убеждало и полное молчание прессы и телевидения в течение трех с лишним недель: ни одно издание демократического направления не опубликовало критического отклика или комментария на статью Нины Андреевой. Напротив, в некоторых областях статью перепечатали в местных газетах, в Москве и ее раз множали на ксероксах и уже начали в директивном порядке обсуждать на партсобраниях, в Ленинграде собирались провести «теоретический семинар» об идеологических ошибках Горбачева1. По Москве поползли слухи, что за статьей стоит непосредственно Е. К. Лигачев, курировавший прессу и идеологию, в особенности учитывая, что и Горбачев, и Яковлев находились в это время за границей421. Статья Нины Андреевой и особенно связанные с ней негласные директивы и цензурные запреты возмутили Горбачева. Он справедливо увидел в этом попытку сплочения консервативных сил на самой естественной для них — сталинистской — основе422. Прошло меньше месяца с февральского пленума ЦК, на котором Горбачев выступил с докладом «Революционной перестройке — идеологию обновления», где сформулировал свое видение прошлого социализма и пути его обновления. И вот члены ЦК, секретари обкомов только что единогласно голосовавшие на пленуме за резолюцию по докладу, не только поддерживают, но и пропагандируют прямо противоположные взгляды. «Когда мы не знали, что происходило в прошлом, — одно дело. А когда узнали и узнаем все больше, двух мнений быть не может. Сталин — преступник, лишенный всякой морали. Для вас скажу: миллион партийных активистов расстрелян, три миллиона отправлено в лагеря. И это не считая коллективизации, которая затронула еще миллионы. Нина Андреева, если пойти по ее логике, зовет нас к новому 1937 г. Вы, члены ЦК, этого хотите? Мы должны думать о судьбе страны. За социализм? Да! Но какой? Такой, как при Сталине, нам не нужен», — говорит Горбачев на встрече, которую специально проводит с секретарями ЦК компартий, обкомов и крайкомов апреле 1988 г.1. По сути дела, он устраивает проверку на лояльность, требуя от «партийных генералов» искренности и в то же время верности новому курсу2. 5 апреля газета «Правда» публикует развернутый и жесткий ответ на статью в «Советской России» — редакционную статью, написанную помощниками Горбачева и А. Н. Яковлевым. После этого последние остатки цензурных барьеров были сметены валом антисталинских материалов в печати, которые до «ниноандреевского эпизода» были немыслимы. Кризис разрешился — попытка консолидации и контрнаступления антиперестроечных сил была отбита, позиции Е. К. Лигачева, считавшегося лидером консервативного лагеря, были серьезно ослаблены. Однако то, как этот кризис протекал и как он был разрешен, свидетельствовало о серьезных слабостях и проблемах самого процесса перестройки. Трехнедельное молчание СМИ стало красноречивым свидетельством хрупкости гласности — ее, как оказалось, можно было «прихлопнуть» одной газетной статьей. Очевидно было и то, что ход и динамика процесса обновления по-прежнему зависели от одного человека — Генерального секретаря ЦК и небольшой группы его помощников и единомышленников в Политбюро. Понимая уже, как он позже напишет в своих мемуарах, что раскол «руководящего синклита» партии неизбежен3, Горбачев делает все возможное и невозможное, чтобы его избежать или, по крайней мере, отодвинуть. Тем самым болезнь, по словам А. С. Черняева, загонялась внутрь4. Пытаясь убедить недовольных и сомневающихся секретарей обкомов и республик, он фактически принуждает их к согласию, на него пока что работает «созданная Сталиным инерция партийной лояльности и послушания верху»1. Горбачев использует традицию подчинения начальству для сохранения единства партии, хотя в 1988 г. он уже отдает себе отчет в том, что консервативное крыло КПСС и значительная часть ее аппарата сопротивляются перестройке и все больше видят в ней угрозу своей власти423. Представление о том, что можно осуществить общий разворот партии, превратить в инструмент обновления общества, продолжает — вопреки очевидности — довлеть над Горбачевым: он слишком долго «уверял себя и других, что сумеет реформировать партию, сделать ее настоящим авангардом перестройки»424. Это противоречие было характерно не только для Горбачева. Представление о том, что необходима некая скрепляющая, она же — руководящая и направляющая общество сила, разделяли в то время многие представители поколения «шестидесятников», сыгравшего ключевую роль в развитии перестройки. Однопартийная система, писал в начале 1988 г. О. Р. Лацис «есть историческая реальность, есть исторический выбор народа. Есть труднейшие дела, предстоящие нам — дела перестройки. Нам нужна реальная сила, которая способна организовать перестройку и гарантировать борьбу против бюрократизма. Нам нужна реальная сила, которая способна согласовывать различные, а порой противоположные интересы в ходе перестройки. Единственной силой, способной это сделать, является наша партия. Укрепляя ее руководящую роль, мы исходим не из чьих-то абстрактных интересов, а из реальных интересов советского народа»425. Даже в неформальном движении требование перехода к многопартийной системе и, соответственно, отмены статьи 6 Конституции СССР в 1988 г. оставалось маргинальным, его выдвигали тогда только радикалы из Демократического союза В. И. Новодворской. Большая же часть либерально настроенных «неформалов» считали тогда, что в Советском Союзе нет условий для перехода к западной модели многопартийной демократии. (Через год логика вещей и борьбы приведет их к прямо противоположному мнению!) Как писал А. Фадин, «сам характер властных отношений в стране, отсутствие в нашей политической культуре укорененных институтов и инструментов, необходимых для такой модели, наконец, просто реальное соотношение сил в обществе и государстве, заставляет отнестись к ней в соответствии с русской пословицей: "Рад бы в рай, да грехи не пускают»426. Эта смиренная констатация заставляла, однако, ставить следующие вопросы: «Как обеспечить реальный плюрализм и эффективную обратную связь в желаемом образе будущего устройства советского общества? Как выстроить демократические институты в условиях однопартийной системы? Как без сломов и потрясений (а значит — сохраняя политико-идеологическую преемственность) добиться демократической эволюции властных структур и, самое главное, самой политической культуры общества?»427. Развернутый план решения этой «квадратуры круга» Горбачев представил в докладе на XIX партийной конференции, открывшейся в Москве 28 июня 1988 г. Начав с откровенной констатации того, что «именно в окостеневшую систему власти, в ее командно-нажимное устройство упираются сегодня коренные проблемы перестройки»428, он выносит целую серию предложений, направленных на разделение партийных и государственных функций, на отделение партии от государства, на восстановление полновластия Советов народных депутатов. «Основной принцип можно сформулировать так: ни один государственный, хозяйственный или социальный вопрос не может решаться помимо Советов. Политика партии — экономическая, социальная, национальная — должна проводиться прежде всего через Советы народных депутатов как органы народовластия»429. Для этого необходимо было коренным образом реорганизовать Советы, восстановить их представительные функции и контроль над собственными исполнительными комитетами. Горбачев предлагает создать в Советах всех уровней пост председателя и постоянно действующего президиума, которые осуществляли бы организацию деятельности представительного органа власти, а также установить правило, согласно которому члены исполкома и руководители его подразделений не могут входить в состав депутатов соответствующего Совета. Тем самым в советскую систему, которая, по мысли В. И. Ленина, соединяла законодательные, распорядительные и контрольные функции, вносились важнейшие элементы разделения властей, присущие принципиально иной, парламентской системе. Чтобы обеспечить полновластие представительных органов предлагалось также периодически освобождать часть депутатов от служебных и производственных обязанностей для работы в Советах и избирательных округах, а также обеспечить Советам собственные источники доходов, включая поступления от всех предприятий, расположенных на их территории430. Увенчивать эту систему должен был новый представительный верховный орган государственной власти — Съезд народных депутатов СССР, который «собирался бы на свои заседания раз в год, решая самые важные конституционные, политические и социально-экономические вопросы жизни страны». 1500 депутатов Съезда должны были избираться поровну от территориальных и национально-территориальных округов, еще 750 депутатов, представляющих общественные организации — на съездах или на пленумах центральных органов партийных, профсоюзных, кооперативных, молодежных, женских, ветеранских, научных, творческих и других организаций. Далее предлагалось, чтобы Съезд народных депутатов выбирал из своего состава постоянно действующий Верховный Совет (400-450 человек) — высший орган власти, подотчетный Съезду. В компетенции двухпалатного Верховного Совета, состоящего, как и прежде, из Совета Союза и Совета Национальностей, включались все вопросы законодательного, распорядительного и контрольного характера431. Предусматривалась, таким образом, не только двухступенчатая структура высшего законодательного органа, которая в конце XX века выглядела явным анахронизмом, но и непрямой порядок выборов, носивший явный отпечаток корпоративистских идей: треть депутатов должна была представлять не избирателей, а официальные, т. е. созданные сверху «общественные» организации. Что заставило Горбачева предложить столь громоздкую и, как показало недалекое будущее, нежизнеспособную структуру?432 По-видимому, он исходил из того, что такое устройство высшего предста вительного органа могло обеспечить наименее болезненный переход власти от партийных структур к государственным и в то же время было бы наиболее приемлемой формой, оболочкой, в которой консервативное большинство партийного аппарата согласилось бы эту «пилюлю» проглотить. В условиях, когда, по меньшей мере треть депутатского корпуса формировалась бы под партийным контролем, вероятность избрания на Съезде послушного партийной воле Верховного Совета была достаточно высокой. Очевидно, что и сам Горбачев, хотя с иными целями, стремился сохранить максимальный контроль над процессом отделения партии от государства. Сформированный системой, которую он хотел радикально перестроить, Горбачев, не был готов к переходу к более современным формам парламентской демократии, не предполагающим ни контроля над волеизъявлением избирателей, ни промежуточных инстанций, это волеизъявление корректирующих. Не было к этому готово и тогдашнее советское общество, в котором полностью отсутствовали структуры и организации, способные участвовать в парламентской конкуренции. Но главное объяснение заключалось в установке на сохранение «исторически сложившейся в стране» однопартийной системы, несовместимой с парламентаризмом. Горбачев, по-видимому, полагал, что двухступенчатая структура представительной власти и непрямые выборы позволят осуществить одновременную эволюционную демократизацию и партии, и государства. Насколько обоснованными были эти надежды? Стала ли предложенная система государственной власти переходной к пост-тоталитарному государству, как считает В. Л. Шейнис433, или же, напротив, воплощенный в ней половинчатый характер политической реформы привел к тому, что растущее социальное и политическое напряжение в обществе стало все больше находить выход за пределами общесоюзных парламентских структур? Важнейшая реформа, которая действительно способствовала превращению советов из декорации, прикрывающей всевластие партийно-государственной бюрократии, в органы представительной власти, заключалась в коренном изменении избирательной системы. В нее вводилось право неограниченного выдвижения кандидатур на выборах всех уровней. Даже сохранение «сита» окружных избирательных собраний, которые, по словам Горбачева, должны были «стать демократическими форумами состязательного отбора кан дидатов»1, не отменяло того бесспорного факта, что впервые за всю советскую историю власть решалась допустить конкурентные выборы. Тем самым в политическую систему, которая до сих пор, по выражению А. Фадина, «была герметично изолирована от реальных процессов в социальной "почве"», вводился механизм обратной связи — от управляемого общества к управляющему государству. «Подобный механизм мог бы навязывать административной системе решения, расходящиеся с интересами аппарата власти, а, стало быть, ограничивал бы и саму эту власть»434. Колоссальные политические последствия этого решения станут очевидными менее чем через год. Кроме того, Горбачев предлагает учредить пост председателя Верховного Совета СССР, который бы избирался и отзывался тайным голосованием на Съезде народных депутатов и был бы ему полностью подотчетен. Тем самым фактически (хотя Горбачев не говорит об этом прямо) создавался пост главы государства, который должен был «осуществлять общее руководство подготовкой законов и важнейших социально-экономических программ, решать ключевые вопросы внешней политики, обороноспособности и безопасности страны, возглавлять Совет Обороны, вносить предложения [Верховному Совету] о кандидатуре Председателя Совета Министров СССР»435. Характерно, что этот перечень значительно превышает объем полномочий главы государства в парламентской системе. Означало ли это, что Горбачев уже в 1988 г. готовил почву для создания президентского поста в СССР? По свидетельству А. С. Черняева, Горбачев уже в январе 1988 г. сказал ему о своем замысле стать «пре- зидентом-генсеком»436. Однако, когда предложение об учреждении поста президента и избрании его прямым тайным голосованием всего народа вносится на конференции (при обсуждении резолюции о реформе политической системы), Горбачев публично возражает. «Нам кажется, — говорит он, — что президентская форма правления в условиях нашего многонационального государства неприемлема и не вполне демократична, поскольку слишком большая власть сосредотачивается в руках одного человека»437. По мнению В. Л. Шейниса, «введение поста председателя Верховного Совета с широкими полномочиями, в значительной мере дублировавшими те, которыми де-факто обладал генеральный секретарь» было шагом «к расчленению партии и государства, даже при сохранении личной унии советского и партийного лидера. ...в глазах партийных ортодоксов он [Горбачев] начал выстраивать запасной аэродром»438. Если это так, то опять возникает вопрос: была ли оправданна тактика Горбачева, направленная на постепенное построение неподконтрольных партии и ее аппарату новых структур, в которые должна была перетекать реальная власть? Не становился ли Горбачев пленником постепенности, не упускал ли момент, когда он, с одной стороны, все еще сохранял полный контроль над аппаратом, а, с другой — пользовался, по данным Ю. А. Левады, практически неограниченной поддержкой в обществе?439. Уже задним числом А. С. Черняев с горечью констатирует: «Президентом он стал через два года, когда возможности власти как таковой и его личный властный авторитет уже сильно пошатнулись»440. Реализация политической реформы, по мысли Горбачева, должна была привести к окончательному разрыву с командно-административной системой и всем наследием сталинизма441, к созданию социалистического правового государства, в котором «ни один государственный орган, должностное лицо, коллектив, партийная или общественная организация, ни один человек не освобождаются от обязанности подчиняться закону». Впервые за годы Советской власти высший руководитель партии и страны подчеркивает ответственность государства перед народом. «Как граждане несут ответственность пред своим общенациональным государством, так и государственная власть несет ответственность перед гражданами. Их права должны быть надежно защищены от любого произвола власти и ее представителей».442 В правовом государстве должны быть обеспечены социальные, политические и личные права человека, объявленные конечной целью и главным критерием успеха реформы политической системы. Особое значение Горбачев придает политическим свободам, осуществление которых представляет собой «реальную гарантию того, что любая проблема, представляющая общественный интерес, всесторонне обсуждалась, взвешивались все "за" и "против", и это помогало бы найти наиболее правильные решения с учетом всех разнообразных мнений и реальных возможностей»443. В этом новом политико-правовом устройстве коммунистическая партия должна была оставаться политическим авангардом общества, «...без направляющей деятельности партии, — говорит Горбачев на конференции, — воплощения в жизнь ее политического курса задач перестройки не решить. Перестройка будет обречена и политически, и идеологически, и организационно»444. Для того, чтобы выполнить функции политического авангарда, партия должна отказаться от функций государственного управления и демократизировать внутреннюю жизнь. «Центральный Комитет и Политбюро должны выступать и действовать как органы политического руководства. (...) надо решительно взять курс на недопущение подмены высших органов власти и управления. Все, что должны делать Верховный Совет СССР и Совет Министров СССР, должны делать именно они»445. Исходя из этого, необходимо было изменить принципы организации партийного аппарата всех уровней, отказавшись от дублирования отраслевой структуры народного хозяйства, и уменьшить численность аппарата. Возрождение внутрипартийной демократии должно было покончить с всевластием аппарата и восстановить роль выборных органов партии. Для этого Горбачев предлагает изменить систему выборов руководящих органов партии всех уровней, признав право нижестоящих организаций одновременно с выборами делегатов на конференцию или съезд вносить предложения по кандидатурам в состав высшего партийного органа, а также право членов партии выдвигать при выборах во все партийные комитеты, вплоть до ЦК КПСС, больше кандидатов, чем имеется мандатов. Кроме того, предлагалось установить единый пятилетний срок полномочий для всех партийных комитетов и ограничить пребывание на выборных должностях двумя сроками подряд446. В совокупности предложенная Горбачевым реформа политической системы представляла собой программу добровольного отказа номенклатуры, партийного аппарата от ключевых позиций власти, которые состояли именно в контроле за административным и хозяйственным управлением. Без этого заклинания о руководящей и направляющей роли партии были, по сути дела, пустым звуком. Лишаясь рычагов административного управления, партия теряла и политический контроль, в особенности в условиях конкурентных выборов. Позже Горбачев напишет в мемуарах: «...смысл политической реформы (...) это — передача власти из рук монопольно владевшей ею коммунистической партии в руки тех, кому она должна была принадлежать по Конституции, — Советам через свободные выборы народных депутатов. И вполне понятно, что успех или неудача реформы, особенно на ранних ее этапах, всецело зависели от отношения к ней самой КПСС, которая, по существу, должна была добровольно расстаться с собственной диктатурой. Это была дьявольски сложная политическая операция, болезненная и особенно тяжелая, можно сказать, со "смертельным исходом" для слоя партийной номенклатуры. "Отречение от престола" грозило ей постепенной утратой привилегий, которыми она пользовалась, переходом из разряда сильных мира сего в разряд обычных граждан»447. Сложность этой задачи заставляет Горбачева, по его собственному признанию, прибегать к политическому маневрированию, без чего «могущественная бюрократия, формировавшаяся в рамках тоталитарной системы, никогда не позволила бы отобрать у себя власть»448. Главным таким маневром, вызвавшим наибольшие дискуссии на XIX партконференции, стало предложение Горбачева «рекомендовать на посты председателей Советов, как правило, первых секретарей соответствующих партийных комитетов». Горбачев обосновывал эту идею необходимостью, с одной стороны, «подкрепить роль Советов как представительных органов народа авторитетом партии. (...) Если первый секретарь партийного комитета будет избран председателем Совета, то это будет поднимать авторитет Совета, усиливать контроль за деятельностью исполкома и его председателя, позволит точнее разграничить функции партийных и советских органов в условиях, когда центр тяжести управленческой деятельности перемещается в Советы»449. С другой стороны, рекомендация партийных руководителей на посты председателей Советов должна была, по мнению Горбачева, поставить их под более действенный контроль трудящихся, поскольку избрание должно было происходить на сессиях тайным голосованием. Таким образом, «мандат партийного руководителя, который ему вручают коммунисты, будет каждый раз как бы проверяться и подтверждаться представителями народа на всех ступенях Советов». В том случае, если рекомендуемая кандидатура партийного секретаря не будет поддержана депутатами, «партийный комитет, коммунисты должны будут сделать из этого соответствующие выводы»450. В последнем, собственно, и заключалось ядро горбачевского замысла — поставить номенклатуру под всенародный контроль путем выборов. «Если не изберут — уходи и с партийного поста. И так до самого верха»451. Ни одна из политических новаций Горбачева не вызвала столь бурной дискуссии на конференции как предложение о совмещении постов. Он дважды выступал в прениях по этому вопросу, стремясь убедить сомневающихся и несогласных. А их оказалось немало — против предложенной генсеком формулировки резолюции проголосовало 209 делегатов. Конечно, это ничтожно мало по сравнению с числом делегатов, принявших участие в голосовании (4986), но в стране «единодушного одобрямса» еще за два года до этого, на XXVII съезде, этого невозможно было себе представить. Возражения главным образом вызывались опасениями, высказанными с разной степенью открытости, что совмещение постов оставляет лазейку для сохранения всевластия партаппарата, в особенности на высшем уровне государственной власти и, кроме того, будет ущемлять права беспартийных452. «Кто будет контролировать человека, который займет в государстве и партии две главные должности?» — спрашивает Горбачева А. А. Стяжкин, командир самолета ИЛ-86 из Алма-Атинской области. Вносится предложение избирать председателей Советов и в особенности председателя Верховного Совета прямым тайным голосованием всего народа (М. А. Шестопалов и Н. Н. Попков из Московской городской партийной организации)453. Де сятилетиями накопленный опыт убеждал в том, что непрямые выборы первого лица — всегда контролируемы, что подлинная демократизация должна предусматривать переход к свободным демократическим выборам на высшие посты государственной власти. Очень немногим тогда приходило в голову, что и прямые выборы высшего должностного лица — не гарантия его подконтрольности обществу, что в отсутствие демократической политической культуры и демократических институтов такие выборы могли быть равнозначны плебисциту, выбору «царя». Горбачев, защищая свои позиции, прибегает к «последнему» аргументу: «Я прямо скажу: если бы делегаты конференции настаивали на том, чтобы не принимать это предложение, я бы без такого пункта не мог бы голосовать за данную резолюцию. Потому что я убежден: реформа не пойдет без решения данного вопроса»454. И позже, в мемуарах он настаивает на своей правоте и отвергает обвинения в попытках спасти партийную номенклатуру, напротив, речь шла «о намерении обеспечить по возможности спокойный, плавный переход от одной политической системы к другой»455. По мнению В. Л. Шейниса, принцип совмещения постов лишь на первый взгляд «выглядел как подарок партократам, а на деле был троянским конем: не прошедший всеобщие альтернативные выборы иерарх вряд ли мог рассчитывать на сохранение за собой обкомовского или райкомовского кабинета. Так вскоре и получилось»456. Противоположной точки зрения придерживается ближайший помощник Горбачева А. С. Черняев: «Идея, которую он [Горбачев] страстно отстаивал — о совмещении должности первого секретаря (обкома, райкома, нацкомпартии) с гражданским постом (Председателя Верховного Совета, Президиума Верховного Совета и т. п.), — обернулась пролонгацией монополии аппарата партии на власть, чего он не хотел. Ради разрушения этой монополии он, собственно, и затеял XIX партконференцию. Им двигало желание сохранить управляемость страной на переходный период от государства-партии к правовому государству. Этим же объясняется его долгое сопротивление "поспешным"требованиям отменить б-ю статью конституции. В этом пункте, как и в оценке перестроечного потенциала партии, у М. С. опять оказался слишком большой люфт между стратегией и тактикой»457. Обсуждение доклада Горбачева поначалу шло в духе отработанных сценариев партийных форумов: речи секретарей обкомов, компартий республик, горкомов перемежались выступлениями рабочих, деятелей науки, культуры и образования. Аппарат — райкомы и горкомы партии — полностью контролировал процесс отбора делегатов, по преимуществу отсеивая тех, кто успел продемонстрировать самостоятельную, критическую позицию1. Однако, как ни искаженно отражал состав делегатов настроения в обществе, нараставшее в нем идейное и политическое размежевание уже к концу первого для конференции начало выходить на поверхность. С каждым заседанием языки развязывались, все больше становилось резких, откровенных выступлений, выходивших за традиционные рамки партийного новояза. Явно усиливалось раздражение партийных чиновников против гласности и демократизации общества, за дежурным одобрением инициатив генерального секретаря слышалось глухое, а иногда и открытое недовольство их последствиями. «Все эти защитники прав и свобод, — говорит первый секретарь ЦК компартии Казахстана Г. В. Колбин, — в своих неуемных амбициях как-то забывают о другой важной стороне демократии: обязанностях граждан перед обществом. В своих декларациях они почему-то не заостряют внимание людей на необходимости укрепления трудовой и производственной дисциплины, наоборот, потворствуют тем, кто устраивает забастовки, срывает планы нашего ускорения. Нет, эти люди не помогают перестройке, скорее мешают ей, тормозят ее»2. Наиболее жестко позицию консервативной, почвеннической части номенклатуры и общества выразил писатель, заместитель председателя правления Союза писателей РСФСР, Ю. В. Бондарев, сравнивший перестройку «с самолетом, который подняли в воздух, не зная, есть ли в пункте назначения посадочная площадка». «За последнее время, — говорит Бондарев, — приспосабливаясь к нашей доверчивости, даже серьезные органы прессы, показывая пример заразительной последовательности, оказывали чуткое внимание рыцарям экстремизма, быстрого реагирования, исполненного запальчивого бойцовства, нетерпимости в борьбе за перестройку прошлого и настоящего, подвергая сомнению все: мораль, мужество, любовь, искусство, талант, семью, великие революционные идеи, гений Ленина, Октябрьскую революцию, Великую Отечественную войну»1. Это выступление получило такую горячую поддержку зала, что Горбачев и его сторонники в политбюро сочли за благо никак на него не реагировать.458. Г. А. Боровик, председатель Советского комитета защиты мира, противопоставил бондаревской свою «самолетную» метафору: «С великим, невероятным трудом пилоты подняли самолет над болотом, над лесом подняли. А летные качества ведь неважные. И заржавело многое, и комья грязи. Тяжело, но летит. И вдруг кто-то из пассажиров спрашивает: "Как же так? Самолет подняли, а куда лететь не знаете?" А другой говорит: "Вы лишили нас веры. Мы верили, что сидим на лугу, а оказалось, что сидим в болоте". Но самолет-то взлетел! Все-таки взлетел! И в нем — наша вера»459. Писателя Г. Я. Бакланова, главного редактора журнала «Звезда», возражавшего Бондареву, зал захлопывал, не давая говорить. Шум в зале стоял такой, что ведший заседание Горбачев дважды вынужден был вмешиваться, призывая делегатов к терпимости. М. А. Ульянов, председатель правления Союза театральных деятелей РСФСР, смог наиболее четко и глубоко, как нам представляется, выразить нараставшую тревогу демократической части общества, ощущение конечности времени, отпущенного на преобразо вания. «Сегодня — рубеж, История близко приблизилась к нам и с надеждой заглядывает нам в глаза: не ошибись, не струсь, не испугайся! Человек, сегодня ты еще многое можешь сделать, завтра может быть поздно! (...) Либо мы создадим такое положение, где демократия будет существовать как кислород для жизни, где будет цениться талант и труд, а не номенклатура и покладистость, где жизнь будет вытягивать наверх людей деятельных, головастых, самостоятельных, способных работать без понуканий и дерганий, либо будем опять, чтобы как-то жить, продавать наше богатство, искать виноватых и запрещать всякое свободомыслие»460. Умудренный разочарованиями хрущевской оттепели и постыдной брежневской эпохой, Ульянов призывает не упустить редчайший исторический шанс: «Неужели опять, уже в третий раз, мы уступим бюрократической бездумной машине, наденем на себя хомут удушающего догматизма, опять взнуздаем себя рвущей губы уздой запретительства!»461. Реформаторы были на конференции в явном меньшинстве. Но они были. Шла прямая трансляция из Кремлевского Дворца съездов и если не вся страна, то наиболее думающая и активная ее часть напряженно следили за перипетиями все более обострявшейся дискуссии. «Ничего похожего, по словам Горбачева, у нас не было почти шесть десятилетий»462. Кульминацией конференции стала полемика Ельцина и Лигачева, еще раз теперь уже публично, в прямом эфире продемонстрировавшая противоположность взглядов нерядовых членов одной партии. В отличие от октябрьского 1987 г. пленума ЦК и последовавшего за ним пленума МГК, Ельцин занял наступательную позицию, он лучше, чем кто-либо другой, выразил на конференции критические настроения общества, существенно обгонявшие уже изменения в партии и особенно в партийном аппарате. Он выступил за общие, прямые и тайные выборы в партии и Советах всех уровней, предложив провести всенародный референдум по вопросу о совмещении функций партийных секретарей и председателей Советов, заявив, что ему эта идея «непонятна»; предложил ограничить пребывание на любой выборной должности двумя сроками, без всяких исключений, введя возрастной предел — 65 лет — для занятия этих должностей. Все это, «а не предложенная некоторыми двухпартийная система, — говорит Борис Николаевич, — и будет определенной гарантией против культа личности, который наступает не через 10-15 лет, а зарождается сразу, если имеет почву». Он выступает за регулярную смену всего руководства партии, политбюро и ЦК, а не только лидера партии, чтобы не обвинять потом во всех бедах и грехах умерших. «Сейчас получается: в застое виноват один только Брежнев. А где же были те, кто по 10, 15, 20 лет и тогда и сейчас в Политбюро? Каждый раз голосовали за разные программы. Почему они молчали, когда решал один с подачи аппарата ЦК судьбы партии, страны, социализма?» Ельцин требует ликвидировать закрытые для критики зоны в партии, допустить в ней разнообразие мнений, открыть партийные финансы («кроме рациональных расходов строятся роскошные особняки, дачи, санатории такого размаха, что стыдно становится, когда туда приезжают представители других партий») и, наконец, «ликвидировать продовольственные "пайки" \\ *-* п для, так сказать, голодающей номенклатуры , исключить элитарность в обществе, исключить и по существу, и по форме слов "спец" из нашего лексикона, так как у нас нет спецкоммунистов». В заключение Ельцин попросил конференцию реабилитировать его политически после октябрьского пленума, сказав, что единственной своей ошибкой считает несвоевременность выступления — перед 70-летием Октября463. В ответ Лигачев также выступил с программной по существу речью. Вновь обвинив Ельцина в разрушительных наклонностях, своеволии, уходе от партийного контроля, фразерстве и заигрывании с массами, он открыто поддержал выступление Бондарева. «Разве можно согласиться с тем, что под флагом восстановления исторической правды зачастую идет ее полное искажение? Разве можно согласиться с тем, что советские люди — это в наших-то печатных изданиях! — представлены как рабы (...), которых якобы кормили только ложью и демагогией и подвергали жесточайшей эксплуатации?» Защищая старых членов политбюро от ельцинской критики, Лигачев говорит о том, что только благодаря позиции Чебрикова, Соломенцева и Громыко удалось избрать Горбачева генеральным секретарем в марте 1985 г. «Могли быть абсолютно другие решения. Была такая реальная опасность»464. В этом заявлении многие справедливо увидели скрытую угрозу в адрес Горбачева, в особенности нелепую потому, что большинство непо средственных участников событий 1985 г. единодушно подтверждает: избрание Горбачева было предрешено. Оставив под занавес конференции словесную дуэль двух главных антагонистов, Горбачев поставил себя в сложное положение465. Он должен был либо игнорировать это противостояние, либо принимать чью-то сторону. Он выбирает последнее: посвятив Ельцину треть заключительной речи, он фактически присоединяется к Лигачеву466 и всем тем, кто после выступления Ельцина считали необходимым так или иначе «пнуть» отступника. Тем самым Горбачев второй раз наступил на те же грабли: коллективное осуждение Ельцина было еще менее продуктивно в условиях прямой трансляции, чем на закрытом пленуме ЦК. Не получив партийной реабилитации, Ельцин после полутора лет политического небытия возвращается в публичную политику и уходит с конференции победителем, практически народным героем467. От конференции ждали многого. По мнению А. Н. Яковлева, ее итоги «разочаровали всех — и правых, и левых, и центристов»468. Еще жестче, по горячим следам события, высказался А. С. Черняев, записавший в своем дневнике: «эта действительно историческая конференция дала по морде и прессе, и интеллигенции, то есть тем, кто опрометью бросился в перестройку и без кого она не началась бы и не продвинулась вперед»469. На наш взгляд, результаты конференции не исчерпываются этими, несомненно, честными оценками. Наиболее важен в тот момент был сам факт публичной дискуссии в партии, состоявшейся впервые и впервые же ставшей достоянием общественного мнения. Прямая трансляция сняла с власти покров тайны, всегда составлявшей главный рычаг манипуляции обществом. Горбачев, последовательно раздвигавший рамки гласности и считавшей ее своим союзником, сам стал объектом этого беспощадного прямого эфира, выявившего его сильные и слабые стороны. Было очевидно, что пока он сохраняет контроль над партийным аппаратом, но контроль этот не только не безграничен, но и быстро уменьшается. Конференция стала переломной во многих отношениях: после нее «аппарат понял, что "дни его сочтены", и — в лучшем случае просто перестал работать, выключив, таким образом, старый механизм административной системы управления. В худшем же случае стал всеми (пока весьма доступными ему) способами доказывать, что все это — горбачевская авантюра»470. В этих условиях Горбачев приступает к его реформе. В сентябре 1988 г. политбюро обсуждает записку Горбачева, предлагавшего сократить партийный аппарат — на местном уровне — на 800-900 тысяч человек. Аппарат ЦК КПСС, насчитывавший почти 3000 человек, предлагалось уменьшить вдвое. Его структура, в соответствии с духом решений XIX конференции, должна была подвергнуться радикальным изменениям: вместо множества хозяйственных отделов, дублировавших структуру правительства, создавался один социально-экономический отдел, лишавшийся всяких управленческих прав и функций. Временно — «пока не наладим снабжение продовольствием» [!] — сохранялся сельскохозяйственный отдел. Попытка сохранить также отдел оборонной промышленности вызвала решительные возражения председателя Совета министров Н. И. Рыжкова. Оставлено было по одному отделу вместо трех международных и двух идеологических. Существенно урезались функции секретариата ЦК: теперь за ним оставалось решение сугубо внутрипартийных вопросов. Кроме того, политбюро приняло решения, утвержденные затем пленумом ЦК, о важных кадровых перестановках. Два главных антагониста в политбюро освобождались от руководства идеологией: Е. К. Лигачев назначался заведующим сельскохозяйственным отделом, А. Н. Яковлев — международным471. В главе идеологической комиссии ЦК был поставлен один из ближайших помощников Горбачева, В. А. Медведев; ставший членом политбюро. Горбачев избавляется от части консервативного балласта политбюро: на пенсию отправлены два его члена — А. А. Громыко и М. С. Соло- менцев, — и два кандидата в члены — П. Н. Демичев и В. И. Долгих. В. М. Чебриков избирается секретарем ЦК, а председателем КГБ вместо него становится В. А. Крючков. А. А. Громыко уходит также с поста председателя президиума Верховного Совета СССР. 1 октября 1988 г. на сессии Верховного Совета новым председателем (старого) президиума был выбран М. С. Горбачев, продолжая тем самым советскую традицию совмещения высшего партийного и государственного постов. Более последовательным, наверное, было бы дождаться созыва Съезда народных депутатов и «избираться» сразу председателем Верховного Совета. Однако А. А. Громыко было уже почти 80 лет, и он, по замечанию Горбачева, «очень сдал, подремывал на заседаниях»472. У этой «кадровой мини-революции» было несколько очевидных следствий. Теперь, как пишет А. С. Черняев, все замкнулось на одном Горбачеве, уже невозможно было кивать на помехи внутри политбюро473. Вместе с тем Горбачев все более отчетливо понимает низкую эффективность кадровых перестановок: «Если прямо сейчас собрать съезд партии, нового ЦК не получится, новые кадры еще не выросли»474. И, добавим от себя, в новой обстановке уже вряд ли «выросли» бы. С конца 1988 г. начинается быстрое «ослабление структуры и авторитета власти по всей стране. Обкомы, райкомы, парторганизации в растерянности не знали, чем им заниматься: они "всю жизнь" только и делали, что руководили хозяйством и командовали администрацией, а теперь? Советские органы не могли заменить партию ни в том, ни в другом: десятилетиями их приучали быть декорацией или послушными исполнителями»475. Стремление Горбачева превратить партию в политическую силу, отстранив ее от непосредственного управления государством и экономикой, упиралось в один из изъянов советской системы — отсутствие в ней политики как отдельной, самостоятельной сферы деятельности. Концентрируя политическую сферу внутри себя, партия-государство превращала ее во всеобъемлющую, беспредельную, но одновременно пустую и бессодержательную: будучи всем, политика была лишена собственно политических характеристик476. Отделяя партию от государства, необходимо было превратить первую в действительно политическую силу, а второе — в систему публичных институтов. Это было равносильно политической революции, несовместимой с сохранением господства одной партии. Через три года эта партия перестанет существовать: лишенная властного стержня, как «политический авангард» она была никому не нужна. Реальная власть не желала, вопреки замыслам Горбачева, постепенно переходить от партии к Советам, номенклатура стала искать иных путей сохранения своих статусных позиций. Против своих желаний и инстинктов реформатора и эволюциониста, Горбачев силою вещей оказывался в роли революционера, к которой был совершенно не готов1.