<<
>>

КАКОВЫ ЖЕ ИТОГИ?

При плане заготовок на 1918 г. в 240 млн пудов собрали в «общие мешки» 94 млн. Когда позднее Л. Н. Крицман высчитывал, что урожай всего 1918 г. достигал 3 млрд пудов, это требовалось ему для того, чтобы показать безвыходность ситуации и оправдать введение более жесткой системы заготовок[689].

Но следует учесть и другое: по всей стране полыхала гражданская война (напомним, Ленин это считал своей заслугой). К осени 1918 г. большевики контролировали территорию, примерно соответствовавшую Московской Руси времен Ивана Грозного. Но и здесь было неспокойно.

По неполным данным, за 1918 г. в центральных районах произошло до 250 крестьянских восстаний, охватывавших целые уезды и губернии. Тогда большевики называли их кулацкими, но, остыв от жара классовых битв, осенью 1922 г. Ленин скажет, что КРЕСТЬЯНСКИЕ ВОССТАНИЯ до 1921 г. «представляли общее явление в России». За июль-декабрь 1918 г. мужики убили 22 тыс. государственных служащих[690]. Как избавителей встречала русская деревня восставших против Красной России пленных чехословаков.

В городах не прекращались забастовки и демонстрации с антибольшевистскими лозунгами. Питерцы, москвичи, туляки, тверичи, нижегородцы, орловцы не желали идти в продотряды, требовали отмены хлебной монополии и свободы торговли, созыва Учредительного собрания, прекращения террора. Выступления подавлялись силой. Уполномоченные крупнейших питерских предприятий, когда-то поддерживавших большевиков, — Путиловского, Обуховского, Семянниковского и других заводов, железнодорожники, печатники, энергетики настаивали на восстановлении независимости профсоюзов, свободных перевыборах в Советы, говоря: «Мы видим нашу веру жестоко посрамленной, наши надежды грубо растоптанными». Рабочие не только покидали большевиков, переходя к меньшевикам и эсерам, но и оставляли города, возвращаясь в родные деревни. Из Питера

уехало до 60 % рабочих, из Москвы — примерно столько же.

Обе столицы лишились более половины населения. Отток происходил и в других городах. Индустриальный облик страны, потерявшей к тому же развитые западные промышленные регионы, все больше размывался. Очевидность миллионного, национального, народного, пролетарского саботажа ужасала[691]. В августе-ноябре 1918 г. против большевиков восстали оружейники Ижевско-Воткинского промышленного района Урала, создавшие 30-тысячную армию, воевавшую под красным знаменем и пение «Марсельезы» за Советы без коммунистов.

Левые эсеры, убедившись в гибельности курса большевиков, выразили недоверие СНК и покинули V съезд Советов (4-10 июля 1918 г.), на котором их фракция составляла треть делегатов. Выйдя из правительства еще в марте, теперь эсеры решились на удивительный план. Желая принудить коммунистов к отказу от уступок германскому империализму, спасая трудовое крестьянство, они б июля... убили германского посла. Эсеры надеялись таким образом спровоцировать войну и разрыв Брестского мира. Чтобы воевать, полагали они, большевикам потребуется поддержка народа, которой не добиться без отмены комбедов, продотрядов и продовольственной диктатуры. Имея в Москве 600 вооруженных сторонников, левые эсеры могли легко «сбросить большевиков» и взять власть. Но их план не предполагал подобного исхода. Они ждали реакции Ленина. Тот приказал арестовать эсеровскую фракцию съезда (350 человек). Верные большевикам латышские стрелки под командованием И. И. Вацетиса 7 июля «разгромили заговорщиков»[692].

С левыми эсерами как политической силой было покончено. В июне ВЦИК, обсудив вопрос «о выступлениях против советской власти партий, входящих в Советы», исключил правых эсеров и эсеров центра вместе с меньшевиками из своего состава и из местных Советов. Перед большевиками открылась дорога к установлению однопартийной коммунистической диктатуры. Подумайте над цифрами. В результате июньских выборов в Петроградский Совет большевики получили 48 % депутатских мандатов, эсеры — 18, левые эсеры — 12, меньшевики и беспартийные — по 11 %.

Из 30 губернских Советов

европейской части страны, где еще существовала советская власть, на выборах весны-лета в 19 победили эсеры и меньшевики. К середине марта 1918 г. в уездных Советах большевики составляли 66 % депутатов, левые эсеры — 19, беспартийные — 9. Выборы апреля-августа дали иную картину: 45, 23 и 27 % соответственно. Интересно, что в начале июля левоэсеровских депутатов было почти 35 %, а беспартийных — 32 о/о[693].

Окончательно порывая с прошлым, стремясь, по словам Троцкого, не только ужаснуть, лишить надежды врага, но и встряхнуть собственные ряды, «показать, что отступления нет, что впереди полная победа или полная гибель»[694], 17 июля в Екатеринбурге большевики расстреляли Николая Романова, его жену, пятерых детей, слуг. Еще в 1911 г. Ленин мечтал о сотне отрубленных голов Романовых. Всего казнено 18 членов царской фамилии.

Сделайте общие выводы из п. 3 и 4. Можете ли Вы доказательно опровергнуть следующий тезис: руководствуясь утопической марксистской теорией и ленинской схемой строительства социализма, под давлением чрезвычайных обстоятельств и стихийного движения беднейших слоев города и деревни, не имея опыта государственного управления, большевики с весны 1918 г. принялись усиленно насаждать социализм, сознательно раскалывая страну и разжигая гражданскую войну, что породило массовое недовольство новой властью, которая вела войну против собственного народа?

М. Малия, пожалуй, единственный из западных историков большевизма, сформулировал еще один чрезвычайно важный, на наш взгляд, вывод. Именно 1918 г. (а не 1917 г.) стал поистине определяющим годом Русской Революции. Он был наиболее продуктивным с точки зрения создания всех компонентов той матрицы советского строя, которая просуществовала следующие три четверти века. В этот год партия нового типа продемонстрировала свою особую новизну, соорудив совершенно новое общество[695]. В отечественной историографии

итоговое заключение И. И. Минца (посвятившего 1918-му отдельную монографию) о том, что не было «ни одной области великой созидательной стройки социализма», в которую 1918 г., «год закладки основ социализма», «не принес бы перелома»[696], — давно уже общее место.

Другое дело, что основы трактуются по-разному.

Перечислите характеристики социализма, оформившегося в 1918 г. Добавьте недостающие, по-Вашему, и упущенные нами черты нового строя. Согласитесь, однако, что как всеохватывающая система социализм представлял собой пока всего лишь «интенцию», хотя уже в «эмбриональном» состоянии обладал всеми предписанными теорией атрибутами.

Большевикам, захватившим центральную власть и контролировавшим незначительную территорию страны, еще предстояло завоевать Россию. Им казалось, что отдельные островки организованности и социализма вот-вот поглотит бушующий океан «буржуазной и крестьянской (мелкобуржуазной) контрреволюции» и «стихии». Ленин предупредил, что «начались долгие и трудные времена», поскольку «всякая революция... сама по себе» «означает... весьма глубокий кризис, как политический, так и экономический»[697]. Лишь два неразрывно связанных обстоятельства позволяли рассчитывать на успех. Внешнее: надежда на вернейшего, надежнейшего союзника русской пролетарской революции — европейский и в особенности немецкий пролетариат, поскольку пролетарские революции «зреют во всех передовых странах мира» (знамя международной социалистической революции все еще в наших слабых руках, «и его не удержат рабочие самой отсталой страны, пока не придут рабочие всех передовых стран им на помощь»)[698]. Внутреннее: наличие у РКП(б) ничем не ограниченной (кроме контрреволюции и стихии) власти. Большевики свою власть именовали «диктатурой пролетариата» и полагали, что, опираясь на нее, сумеют продержаться до подхода «союзника» или даже прорваться к нему и помочь мировой революции.

Довольно быстро убедившись, что революционные задачи не решаются тем, что удается поднять к историческому творчеству «наинизшие низы», которые несознательны, сплошь и рядом темны, неразвиты, неграмотны, но которые как пролетарии идут за своей партией[699], Ленин,

ненавидевший экстремистское государство, именно такое государство и создал, отбросив свои полуанархические утопии осени 1917 г.

Придя к власти, он перестал руководствоваться книгами. Вместо Ленина-Пугачева теперь явился Ленин-Аракчеев. В любом случае это был сторонник крайних мер в стране крайностей[700]. Но на дворе была революция, неотъемлемая часть которой — гражданская война. «Разве в этакое время слово "демократ" набредет какой головке дурьей?! / Если бить, так чтоб под ним панель была мокра: ключ побед в железной диктатуре», — чеканил поэт революции В. В. Маяковский. И кто тогда (да и полвека спустя) у большевиков-коммунистов думал иначе?

Ленин писал, что «диктатура пролетариата есть власть одного класса, берущего в свои руки весь аппарат новой государственности, побеждающего буржуазию и нейтрализующего всю мелкую буржуазию, крестьянство, обывательщину, интеллигенцию». Но этим функции диктатуры и ее понимание не исчерпывались. Из множества ленинских «нюансов» обратим внимание на следующие. «Диктатура пролетариата предполагает... что пролетариат в силу своего объективного, экономического положения... правильно выражает интересы всей массы трудящихся и эксплуатируемых». «[Пролетариат должен сначала низвергнуть буржуазию и завоевать себе государственную власть, а потом эту государственную власть, то есть диктатуру пролетариата, использовать как орудие своего класса в целях приобретения сочувствия большинства трудящихся», показав «им на практике, какие блага... дает пролетарская государственная власть». «Про расстрелы мы открыто говорили, мы говорили, что мы насилие не прячем, потому что мы сознаем, что из старого общества без принуждения отсталой части пролетариата мы выйти не сможем». «Но диктатуру пролетариата через его поголовную организацию осуществить нельзя... Диктатуру может осуществлять только тот авангард, который вобрал в себя революционную энергию класса»[701]. (Сравните у Троцкого: «Необходимо сознание... революционного исторического первородства партии, которая обязана удержать

свою диктатуру, несмотря на временные колебания стихии, несмотря на временные колебания даже в среде рабочих...

над формальным моментом стоит диктатура партии, которая отстаивает основные интересы рабочего класса даже при временных колебаниях его настроения»[702].) «Диктаторская власть и единоличие не противоречат социалистическому демократизму», «решительно никакого принципиального противоречия между советским (т. е. социалистическим) демократизмом и применением диктаторской власти отдельных лиц нет», «волю класса иногда осуществляет диктатор, который иногда один более сделает и часто более необходим». «Когда мы... впервые ставили [вопросы диктатуры и единоличия] в 1918 г., у нас никакой гражданской войны не было...»[703].

После того, как Вы проанализируете большевистский взгляд на диктатуру, предлагаем Вам подумать над совершенно неожиданными (по крайней мере для Ленина, так как меньшевики и эсеры о них предупреждали весь 17-й год) следствиями взятия власти. Оказалось, что пролетариат «сумел завоевать власть, но пользоваться ею еще не научился» и в 1922 г. Поэтому «для управления, для государственного устройства» пришлось обратиться к тем людям, «которые обладают техникой управления», которые имеют опыт, «а таких людей нам взять неоткуда, как только из предыдущего класса». «Мы должны управлять с помощью выходцев из того класса, который мы свергли». В итоге получилось государство у нас «не совсем рабочее», а «рабочее с бюрократическим извращением»[704]. Отвлекитесь от того, что Ленин видит истоки бюрократизма в «старых» специалистах, «спецах» (кстати, к концу 1918 г. в наркомате финансов их было 98 %, в наркомате путей сообщения — 88, в наркомпроде — 61, в наркомате по военным и морским делам — 55, в Главсахаре и ВСНХ — по 51 % и т. д.[705]). (А в чем эти истоки, по-Вашему?) Важно, что коммунистический вождь

признал неготовность своего класса, членов собственной партии к управлению («Сумеют ли ответственные коммунисты РСФСР и РКП понять, что они не умеют управлять? что они воображают, что ведут, а на самом деле их ведут?»[706]).

Удивительно, но Ленин не замечал очевидного. Выгнав из Советов всех оппонентов, добившись к концу 1918 г. абсолютного преобладания на губернском и уездном уровнях (соответственно 90 и 73 %, беспартийные — б и 18 %[707]), большевики убили Советы, саму идею советской власти, превратили РКП(б) в антисоветскую партию, сузили и без того узкую базу коммунистической власти. Владимир Ильич твердил, «что Советы, будучи по своей программе органами управления через трудящихся, на самом деле являются органами управления для трудящихся через передовой слой пролетариата, но не через трудящиеся массы». Объяснял он это низким культурным уровнем. Констатировал, что «верхушки партии являются верхушками советского аппарата: это одно и то же», и тут же сообщал, «что, как правящая партия, мы не могли не сливать с "верхами" партийными "верхи" советские, — они у нас слиты и будут таковыми»[708].

Что же это за государство? Что определяло его характер и тип? Или — кто? Казалось бы, на эти вопросы должна была дать исчерпывающий ответ первая советская Конституция, принятая в июле 1918 г. на V съезде Советов и действовавшая до июля 1923 г. Она многое проясняла, но... Впрочем, познакомьтесь с ее базовыми положениями, сравните с советской реальностью, с Вашими представлениями об Основном законе и демократии и сделайте выводы.

Открывалась Конституция «Декларацией прав трудящегося и эксплуатируемого народа» (см. выше). Заметьте, что речь шла не о человеке и гражданине (как во времена Великой французской революции), а о народе, точнее — его части. Власть в стране принадлежала всему рабочему населению (ст. 10). Но и права гарантировались только тем, кто был частью этого населения. Поскольку (по букве закона) государство «диктатуры рабочих и беднейшего крестьянства» и рабочее население совпадали, все совершалось в этом государстве и ничего — помимо него. Не могло быть и речи о противоположности

интересов отдельного человека, трудящегося народа и подобного государства. Поэтому все осуществлялось через государство, которое брало на себя защиту всех, служащих у него по найму. Но гарантий защиты от государства не существовало. Как верно заметил Э. Карр, западное понятие конституционного закона, которому подчиняется само государство, «несовместимо с доктриной, считающей закон творением государства» (а почему российская ситуация оказалась именно такой?). Советская Конституция наделяла государство диктатуры пролетариата неограниченной, безраздельной и абсолютной властью[709].

Исходя из интересов рабочего класса, Конституция лишала прав и свобод (свободы выражения своего мнения, свободы собраний, митингов, шествий, свободы союзов, доступа к знаниям, свободы совести, избирательного права и т. д.) «отдельных лиц и отдельные социальные группы», пользующиеся ими «в ущерб интересам социалистической революции» (ст. 23). Ленин откровенно предупредил: «Мы не обещаем свободу и равенство вообще», пролетариат «один берет себе в руки политическую власть и не обманывает ни себя, ни других разговорами насчет "общенародной, общевыборной, всем народом освященной" власти»[710]. Но проблема была не в том, что, скажем, избирательного права, которое получали с 18 лет рабочие, солдаты, служащие, крестьяне и казаки, не пользующиеся наемным трудом с целью извлечения прибыли, лишалось 10 % населения[711]. Как втолковывал недогадливым Зиновьев, «мы должны увлечь за собой 90 милл. из ста, населяющих советскую Россию. С остальными нельзя говорить — их надо уничтожать»[712]. Может быть, Вы помните, что весной Ленин предпочитал не ограничивать «рабочих-практиков» в их «творческих поисках»? А уже летом шло законодательное оформление идей «социального расизма»[713]. И добавим — социального геноцида[714].

Итак, выборы не всеобщие. Но они и не прямые, не равные, не тайные: городские Советы посылали своих депутатов на все съезды Советов непосредственно, а сельские депутаты проходили через сито волостных, уездных, губернских и областных съездов, чтобы попасть

на Всероссийский съезд. При этом один голос рабочих и служащих приравнивался к пяти крестьянским голосам. И все голосовали открыто. Еще до революции Ленин учил кадетов «азбучным истинам демократизма», утверждая, что демократическими можно считать лишь всеобщие, прямые и равные выборы[715]. Придя к власти, большевики остановились на принципах третьеиюньского избирательного закона.

Из каких эпох извлекли составители Конституции идею нераздельности законодательной, исполнительной и судебной власти, Вы определите без труда. Но можно ли согласиться с утверждением, согласно которому «объединение властей» «сыграет немалую роль в утверждении политической системы государственного тоталитаризма»[716]?

Формально высшим органом государственной власти в стране становился Всероссийский съезд Советов. ВЦИК, избираемый на съезде, играл роль высшей власти в период между съездами (ст. 12). Но функции съезда и ВЦИКа практически ничем не отличались (ст. 49 и 51). СНК, по логике Конституции являвшийся высшим исполнительным органом, подотчетным ВЦИКу, который мог отменить любое распоряжение Совнаркома, по букве той же Конституции обладал правом непосредственного законодательства (ст. 31, 32, 37, 38, 40, 41). В результате СНК и ВЦИК в равной мере выступали как законодательные и исполнительные органы при лидирующей роли Совнаркома (например, с 25 октября 1917 г. по 18 января 1918 г. ВЦИК обнародовал 36 законодательных актов, а СНК — 173[717]). ВЦИК же постоянно подменял собой съезд.

То же происходило и на низших советских уровнях. К тому же здесь царила беспросветная полуанархическая путаница, так как Конституция объявляла высшими органами власти «в пределах данной территории» соответствующие съезды, полномочия которых не разграничивались законодательно. За всем этим просматривалась идея делегирования Советами лишь небольшой части полномочий на более высокий уровень, для того чтобы свести к минимуму вмешательство Центра и ограничить его. Во всяком случае, об этом писал Маркс, анализируя опыт Парижской коммуны и надеясь на скорое «отмирание государства» после победы пролетарской революции.

Самое примечательное обстоятельство: в Конституции ни слова не говорится о роли и месте РКП(б). Она — вне закона и над законом. Но, как пояснял Ленин, «юридическая и фактическая конституция Советской республики строится на том, что партия все исправляет, назначает и строит по одному принципу...»[718]. Решения, принимавшиеся на заседаниях ЦК или политбюро, являлись обязательными для всех подзаконных органов власти сверху донизу. Члены большевистского ЦК входили во ВЦИК и СНК, председателем которого был Ленин, возглавлявший ЦК, а наркомы и члены коллегий наркоматов заседали во ВЦИКе. Троцкий признавал, что «совместительство у нас, по общему правилу, ни в каких областях не давало положительных результатов»[719]. Между тем, оно оставалось «общим правилом». Две трети членов уездных партийных комитетов одновременно были членами исполкомов уездных Советов, а 60 % членов губкомов РКП(б) работали и в губисполкомах[720]. Эти факты и настойчивые разъяснения VIII и IX съездов РКП(б) по поводу недопустимости смешивания функций «партийных коллективов с функциями государственных органов, каковыми являются Советы», напоминания

о              том, что «свои решения партия должна проводить через советские органы, в рамках Советской конституции» и «руководить деятельностью Советов, но не заменять их»[721], ясно свидетельствуют о практической нераздельности в тот период партийно-советского механизма власти. Во всяком случае, Ленин, осерчав оттого, что со всякой чепухой и ерундой лезут в политбюро, не различая, где СНК, а где — ЦК, а Совнарком завален «вермишелью» (как еще по думской традиции именовали мелкие вопросы), распорядился... учредить Малый Совнарком. А чего серчать-то, когда сам же и пояснял, что «[п]олитика есть концентрированное выражение экономики» и она «не может не иметь первенства над экономикой», посему, только отыскав правильный политический подход, можно решать производственные задачи[722]. Подумайте, что из этой «азбуки марксизма» с неизбежностью следует.

Вам не кажется, что, пытаясь понять суть политических изменений, происходивших в стране, мы все время попадаем в виртуальные миры? Декреты СНК и ВЦИК, Конституция изображают советскую виртуальность. В резолюциях партийных съездов отражается большевистское зазеркалье. Простые примеры: запрещены законодательно в декабре 1917 г. партия кадетов и ее печать, а кадетские газеты выходят в Москве и летом 1918 г., формально вне закона эсеры и меньшевики, но газеты их издаются, а РСДРП даже проводит осенью г. почти недельный съезд. Коммунистическая историография толкует о «диктатуре пролетариата», а Ленина и Троцкого заботит киселеобразное состояние власти, похожей «на бледную немочь». Им не слышится железная поступь пролетарских батальонов: «Добер русский человек, на решительные меры революционного террора его не хватает»[723].

Казалось бы, авторитарность большевистского режима несомненна. И можно вроде бы согласиться с тем, что «[к] 1921 году Ленин создал однопартийное государство, в котором партия-монополист претендовала на право руководить всеми сторонами жизни общества, хотя осуществить это она не могла»[724]. Но вот Ричард Пайпс, заметив, что однопартийное государство «явилось самым значительным и перспективным из [большевистских] нововведений», тут же, с присущим ему свойством игнорировать несоответствия, безапелляционно утверждает, что «однопартийное государство» есть «понятие логически несообразное». «Гораздо уместнее здесь будет применить название "двусоставное государство"..». Дело в том, что в новой политической системе «партия и правительство сохранили свою выраженную индивидуальность и соединялись не организационно, а на уровне кадрового состава». Вся власть сосредоточилась в руках неправительственной организации — «правящей партии». Но поскольку прочие партии оказались вне закона, а партия (часть) по определению не может быть целым, то «гораздо уместнее»... (далее см. выше). Был только один прецедент подобной системы управления — якобинский режим в революционной Франции. Этот прообраз большевики «развили и довели до совершенства», «опираясь на традиции российского самодержавия». Правда, историк все же продолжает пользоваться «логически несообразным» понятием

и объявляет уже однопартийную диктатуру невиданным в истории государством[725].

А.              С. Ахиезер предлагает еще более увлекательную гипотезу. С 1917 до середины 1918 г. торжествовал соборный идеал. «Соборность приобрела форму советов... Сбывалась вековая мечта крестьянства и значительной части его идеологов. Складывалась жизнь без начальства, без власти вообще...»[726]. Казалось бы, прямой аналог этого периода — Великая Смута. Так нет же! В качестве такового предлагается... Киевская и удельная Русь. Буквально по-блоковски: «Для вас — века, для нас — единый час». Но и это не все. «Возникла своеобразная организационная форма двоевластия»: государство пыталось сохранить определенную стабильность порядка, тогда как партия стремилась «в любой момент вносить в общество изменения любого масштаба». «Партия постоянно подрывала способность государства стабилизировать порядок, тогда как государство... почти независимо от собственных ценностей чиновников ограничивало возможность партии разрушать». Оба элемента этого единства противоположностей «постоянно проникались ценностями друг друга»[727]. И вся коллизия заняла всего несколько месяцев, поскольку с лета 1918 г. господствовал ранний умеренный авторитаризм в форме военного коммунизма, вполне сопоставимый с временами Ивана Калиты и его потомков.

Приведенные здесь строки немало позабавили бы П. А. Кропоткина, доведись ему прочесть их. Он-то прекрасно понимал, что якобинская модель послужила образцом для большевиков не в некотором смысле, как считает Пайпс, а в основном. Недаром же Ленин изначально считал большевиков практически прямой «реинкарнацией» якобинства с поправкой на XX век: «Якобинец, неразрывно связанный с организацией пролетариата, сознавшего свои классовые интересы, это и есть революционный социал-демократ»[728]. По мнению Петра Алексеевича, якобинцы не только не руководили народной революцией, не управляли ею, не были ее авангардом, но, напротив, всегда стремились загнать ее в государственные рамки. Их идеал — всемогущее государство, не терпящее никакой местной власти. Вся их логика вела «неизбежно, фатально, к диктатуре полицейского Комитета общественной безопас

ности и, также неизбежно, к Консульской диктатуре и к Империи». Якобинцы владели государством безраздельно, а торжество их знаменитых Комитетов над Коммуной стало торжеством порядка над революцией. Напоминание князя-анархиста о том, что «всякая революция есть дело нескольких партий, никогда не одной»[729], помогло бы американскому историку заметить, что на политическом поле до 1922 г. оставались и иные партии (части). Осенью 1918 г. разрешили деятельность меньшевиков, с весны 1919 г. — эсеров. Даже в Советах попадались анархисты. Другое дело, что их не допускали к власти. Поэтому речь действительно стоит вести об однопартийном государстве.

Если и был в истории нашей страны период, когда имела место диктатура коммунистической партии, захватившей и контролировавшей власть в качестве специфической организации нового типа (Октябрь — классический пример захвата государственной власти внесистемной силой), то его следует отнести к 1917/18-1921 гг. Впрочем, у нас еще будут возможности проверить это предположение. Мы специально не акцентируем внимания на ряде важнейших «узлов конструкции». Поищите их самостоятельно. Позднее мы займемся и ими. А пока вернемся к оценкам политсистемы аналитиками.

Еще один российский анархист — М. А. Бакунин пришел бы в неописуемый восторг, если бы познакомился с мнением М. Малия, писавшего, что в созданном большевиками дуалистическом (двусоставном) государстве реальная власть принадлежала партии, самоназначенной организации, пополнявшейся за счет кооптации и остававшейся тайным обществом, «подпольем у власти» (Михаил Александрович именовал это «конспирационной силой»). Эта сила всем заправляет из-за кулис через советский госаппарат, теоретически опирающийся на народ[730]. Все — почти «по Бакунину» (см. п. 3)! И все на деле не так. Ни из-за кулис, ни из подполья «конспирационная сила» не правила. Ленин, Троцкий, все прочие большевики только и делали, что открыто, перед страной, Коминтерном, всем миром возглашали: мы — правящая партия![731] (А народу проблема и «дихотомия» виделась в другом: там в Центре кто — «большевики али коммунисты»? Первые-то, они, слышь, наши, русские, а другие-то, говорят, вроде как евреи.) Но мы думаем,

что бесспорен главный вывод американского исследователя: однопартийная модель изначально присутствовала в октябрьском перевороте, а отнюдь не стала порождением гражданской войны.

Однако Э. Карр утверждал, что «ленинская политика была единственно приемлемой с точки зрения текущей политики в России. Отрицать ее как преждевременную» нелепо. Правда, приходилось непосредственно переходить «от самых отсталых к самым передовым формам политической и экономической организации». В частности, ленинский политический эксперимент означал попытку «преодолеть пропасть между самодержавием и социалистической демократией»[732]. Пусть так. Но, во-первых, кто доказал, что «социализм вообще» является носителем самых передовых форм? Во-вторых, откуда известно, что большевики — строители «истинного социализма» (или, что в данном случае примерно то же самое, «социализма вообще»)? Ф. Вентури, авторитетнейший исследователь народнического социализма в России и социалистической мысли в целом, вполне обоснованно подчеркивал: следует понимать, что на протяжении двух последних столетий социалистическая мысль и движения в Европе отличались чрезвычайным разнообразием, богатством идей, форм и не могут быть сведены к монополии какой-то одной тенденции, пусть даже эта тенденция представлена марксизмом[733]. В-третьих, Ленин признавал, «что... пролетарская политика партии определяется не ее составом, а громадным, безраздельным авторитетом того тончайшего слоя, который можно назвать старой партийной гвардией»[734]. Однако где гарантии, что эта «гвардия» не ошибается? Вот и Р. Такер, один из старейших ученых-советологов, говорит: «Ленин был марксистский народник... В смысле же политической системы он не был реформатором»[735].

Похоже, мы зашли в логический, а точнее, гносеологический тупик? Или, может быть, никаких проблем с политической системой «раннего большевизма у власти» нет? В конце концов, никто не спорит с тем, что РКП(б) — партия нового типа. Среди ее отличительных черт называют прежде всего исключительную ориентированность на власть, которая представляется партии высшей ценностью. Эта партия — вождистская. Она — скорее орден, объединившийся

вокруг вождя, который сплачивает организацию сильнее любых программ. По словам Пайпса, «коммунисты персонализировали политику, отбросив ее назад к тем временам, когда государство и общество направлялись человеческой волей, а не законом»1. Кстати, заметьте, Маркс, упрекая Бакунина за желание совершить социальную революцию «на уровне русских... земледельческих и пастушеских народов», особо пенял своему бывшему другу за то, что у него «[в]оля, а не экономические условия, является основой» революции и всей деятельности2. С другой стороны, ленинизм привлекал многих в России и за ее пределами именно буйным волюнтаризмом, далеко отходящим от марксизма3. Эта партия руководствуется утопической концепцией (марксистской разновидностью) социализма. Что Вы скажете по поводу следующего заявления Энгельса: «Пролетариат берет государственную власть и превращает средства производства прежде всего в государственную собственность. Но тем самым он уничтожает самого себя как пролетариат, тем самым он уничтожает все... классовые противоположности, а вместе с тем и государство как государство». «На место управления лицами становится управление вещами и руководство производственными процессами. Государство не "отменяется", оно отмирает» (или, как писал Маркс, не будет никакой собственно политической власти)4. Главное в марксистско-ленинской концепции социализма — идея диктатуры пролетариата (т. е. пролетариата, организованного как господствующий класс), рассчитанной на переходный от капитализма к социализму период. Насколько этой идеей был заворожен Ленин, можно судить по тому, что к управлению государством вождь большевиков надеялся «сразу привлечь государственный аппарат, миллионов в десять, если не в двадцать человек»5. Партию нового типа и ее вождей отличала особая нетерпимость к политическим оппонентам внутри социалистических течений («классовые враги» подлежали «простому» уничтожению). Ленинцы и Ленин всегда полагали, что обладают правом на единственно верное толкование марксизма. Любое отклонение рассматривалось как ревизия. А «на ревизию

один ответ: в морду!», — говаривал Владимир Ильич[736]. Интересную характеристику вождю большевиков дал С. Т. Морозов (вспомните или узнайте, кто этот человек, почему его мнение значимо): «Все его писания можно озаглавить: "Курс политического мордобоя" или "Философия и техника драки"...»[737]. Как бы там ни было, но создавая Коммунистический Интернационал, Ленин в списке из 21 условия приема в Коминтерн поставил на первый план признание диктатуры пролетариата и полный разрыв со всеми реформистскими социалистическими организациями.

Прежде чем Вы сделаете общие выводы и оцените итоги большевистской политики конца 1917—первой половины 1918 г., мы предлагаем подумать над теоретическим наследием XIX в. и сравнить, во-первых, предупреждения Герцена и Бакунина с реалиями рассмотренного периода, а во-вторых, отношение к революционной власти Ткачева и Ленина (см. гл. II, п. 9).

<< | >>
Источник: Долуцкий И. И., Ворожейкина Т. Е.. Политические системы в России и СССР в XX веке : учебно-методический комплекс. Том 1. 2008

Еще по теме КАКОВЫ ЖЕ ИТОГИ?:

  1. II.1. Восприятие нападения на Пёрл-Харбор общественно-политическими кругами США