70-е годы — время наибольшей активности диссидентов. Слово это не нравилось не только Андрею Дмитриевичу Сахарову. Александр Галич говорил, что вернее было бы рассуждать не об «инакомыслящих», а о сопротивлении. «Это ближе к истине». Существовало «огромное количество людей, которые выполняют свою 8-часовую работу как советские служащие. А потом вечерами или в свободное время они слушают радио или магнитофон с нашими песнями, читают перепечатки книг, которые приходят с Запада, и это... молчаливые инакомыслящие. Молчаливый резистанс — в этом есть что-то более понятное, справедливое, хотя бы по отношению к этим десяткам и сотням тысяч. Возлагать на них особенные надежды... не следует. Но учитывать этот» фон необходимо. «Да, собственно говоря, для кого же я и работал?» Александр Гинзбург считал диссидентством свободную журналистику в свободной печати («если ее нет — сделаем»), возможность сказать вслух то, что другие не знают или не хотят знать1. Теоретически можно было бы разложить сопротивление на идеологические компоненты. Но, кажется, это исказило бы его суть, которая, в противостоянии с идеологизированным миром Власти и послушного ей совокупного производителя, сознательно формировалась вокруг иного. Один из первых манифестов движения провозгласил: «[В]сех нас, верующих и неверующих, оптимистов и скептиков, людей коммунистических и некоммунистических взглядов, объединяет чувство личной ответственности за все происходящее в нашей стране, убеждение в том, что в основе нормальной жизни общества лежит признание безусловной ценности человеческой личности... Отсюда вытекает наше стремление защищать права человека. Социальный прогресс мы понимаем прежде всего как прогресс свободы. Нас объединяет также Сахаров А. Д. Воспоминания. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1990. С. 489; Интервью А. Галича. С. 178; Латынина А. Портрет диссидента. Александр Гинзбург//Литературная газета, 1990. 18 июля. стремление действовать открыто, в духе законности, каково бы ни было наше отношение к отдельным законам... Мы пытаемся что-то сделать в условиях, когда... ничего не делать — нельзя»246. Подводя итоги, ветераны движения, названного ими правозащитным, настаивали на том, что главным побудительным мотивом, толкнувшим несколько сот (не более двух тысяч) людей на действие, было чувство личной ответственности. Несовпадение с Властью было нравственное. Или, как сказал бы Н. Г. Чернышевский, скорее физиологическое. Помните, как Николаю Гавриловичу предложили в ссылке написать покаянное письмо и попросить облегчения участи у шефа чекистов графа П. А. Шувалова? Чернышевский ответил, что голова у него устроена иначе, чем у главы третьего отделения, так о чем же просить? П. Г. Григоренко, боевой генерал, воевавший еще на Халхин-Голе, преподаватель Военной академии им. М. В. Фрунзе, начавший борьбу за возрождение ленинизма, действительно должен был казаться Власти сумасшедшим. За что и провел семь лет в тюрьме и психушке. А годившийся генералу в сыновья А. Т. Марченко, не пожелавший воспользоваться советом следователя, рекомендовавшего рабочему парню: «Живи как все», пять раз арестованный, просидел за решеткой 19 из 48 лет своей короткой жизни и умер в тюрьме. Правозащитниками стали физик-академик, трижды Герой Соцтруда А. Д. Сахаров и член-корреспондент, математик, лауреат Ленинской премии И. Р. Шафаревич. В одном потоке оказались бывший сталинский политзэк и ссыльный с 11-летним стажем, писатель и Нобелевский лауреат 1970 г. А. И. Солженицын, и биолог С. А. Ковалев247. Баптисты и православные, католики и атеисты, мусульмане и иудеи сходились на общечеловеческой, нравственной основе. Нераздельное, чистое, нравственное... «Без положительных программ, без заданной цели, без монолитного единомыслия, без подчинения идеологической догме», правозащитники отстаивали права Человека. На свободу мысли, слова и совести, на свободу передачи информации, на свободу передвижения, собраний и демонстраций. Все это было закреплено в Конституции (в том числе и в новой — 1977 г.), подтверждено СССР на Совещании по безопасности и сотрудничеству в Европе (Хельсинкское совещание 1975 г.). Отсюда и главное требование к Власти: соблюдайте ваши законы! Избран был и универсальный язык Права. Тот «единственный язык, на котором... государство и обязано разговаривать с гражданами; язык, стоявший вне политики, вне идеологических догм, язык, равно обязательный для всех и предполагающий равенство собеседников — будь то личность, коллектив, общество, "народ", или государство». Легальность, организационная аморфность, отказ от какой бы то ни было политической борьбы, от ставки на борьбу с властью за радикальные перемены государственного строя, философия пессимизма в конце концов вывели движение из игры1. Не в последнюю очередь это связано с непрерывными репрессиями. Надо отдать должное шефу КГБ Андропову. То особое внимание, которое он и его ведомство уделяли «нескольким антисоветчикам», «предателям», «отщепенцам», «презираемым своим народом», «моральным уродам», «жалкой кучке антисоветски настроенных людишек, клевещущих на свою родину, свой народ», обеспечило Юрию Владимировичу заметное место в отечественной истории. Мы позаимствовали сию блистательную россыпь пропагандистских измарагдов из редакционной статьи «Правды» за 12 февраля 1977 года под емким названием «Что скрывается за шумихой о "правах человека"». Из того-то первозданного и кристальной чистоты источника почерпнули жители СССР сводящие скулы истины. «Развитой социализм — это высшее достижение социального прогресса», «как подлинная демократия невозможна без социализма, так и социализм невозможен без постоянного развития демократии». В «Советском Союзе не преследуют за убеждения. Но, в соответствии с советскими законами, к ответственности привлекаются лица, занимающиеся антисоветской пропагандой и агитацией...» При «нынешнем соотношении сил, в условиях, когда капитализм теряет одну позицию за другой... все больший упор делается на идеологические средства борьбы против реального социализма». «Вместе с тем ослабление идейных позиций капитализма, инфляция духовных и моральных ценностей буржуазного общества... вынуждает буржуазных идеологов и пропагандистов... все чаще пользоваться чисто клеветническими приемами... прибегать к методам прямой идеологической диверсии и провокаций». Отсюда и «шумиха». «А потому необходимо, как никогда, проявлять высокую политическую бдительность, давать своевременный и эффективный отпор буржуазной пропаганде, неустанно бороться против аполитичности и безыдейности, еще имеющих место в нашей среде, воспитывать советских людей в духе любви к Родине, преданности партии, высоким коммунистическим идеалам». Тут-то и пригодились «органы» с 12 специализированными управлениями, учрежденными членом политбюро и мастером сыска. Они, вероятно, способствовали постижению действительности и контролю над тем обществом, в котором мы живем. 5-е управление специализировалось на пристальном изучении и планомерном изничтожении диссидентов, правозащитников и прочих интеллигентских «отщепенцев». («Отщепят, назовут отщепенцами, / Обвинят и младенца во лжи, / И за то, что не жгут, как в Освенциме, / Ты еще им спасибо скажи!») Андропов одарил страну и мир новейшими средствами внека- мерной разработки инакомыслящих. Насильная высылка за границу, запрет на выезд для желающих покинуть страну, лишение гражданства уехавших добровольно, обмен отечественных «хулиганов» на политических заключенных и советских шпионов, использование психиатрических больниц для изоляции диссидентов, внедрение собственных агентов в правозащитное движение, подкуп, подстроенные убийства, «самоубийства», «несчастные случаи», показательные процессы и публичные самоотречения «раскаявшихся», осуждения по 70 и 190 статьям и т. д. КГБ вместе с Сусловым, секретарями ЦК, руководителями соответствующих отделов, пропагандистским аппаратом партии, зарубежными компартиями развернули против правозащитников небывалую в истории страны кампанию клеветы и фальсификации. Все эти «мероприятия» дали несомненный эффект. Не менее 1,5 тыс. человек участвовали во второй половине 60-х — самом начале 70-х в петициях, заявлениях, протестах. Половина из них — ученые, в том числе академики и доктора наук. До четверти — деятели культуры. Но к середине 70-х «подписантов» уже не было. В то же время произошел раскол движения, размежевание по идеологическим ячейкам. К концу 70-х прежнее движение как значимая сила перестало существовать. Новые, едва зарождавшиеся кружки и группы были сметены репрессиями 1980-1982 гг. П. Вайль и А. Генис главным достижением правозащитников 60-х считали возникновение общественного мнения. М. Геллер и А. Некрич писали, что появление диссидентов свидетельствовало не только о поразительной силе человеческого духа, но и о том, что «государство не всемогуще». В годы перестройки общим местом стало оптимистическое утверждение: правозащитники подготовили сдвиги второй половины 80-х. Л. Богораз и С. Ковалев, не сломленные, противостоявшие натиску бесчеловечности и в начале третьего тысячелетия были уверены: за годы застоя с середины 60-х «общество "отвоевало" у власти — в первую очередь в собственном своем сознании — такие области, как искусство, научное творчество... независимость, суверенность личности», а движение «выработало в себе самом... идеалы Права»1. Действительно, разве мало тысяч перепечатанных на машинках копий, самиздата, контркультуры? Трех Нобелевских лауреатов — Солженицына, Сахарова, Бродского? Но что это за свобода — в сознании? Что это за свобода — творить «в стол», для будущих поколений? Хорошо право на свободу передвижения в... мордовские лагеря! Даже «слабое» государство пересажало всех активистов, остальным же заткнуло рот. Да и не слабость, а игры в разрядку дали возможность существовать движению в 70-е. Крушение разрядки в конце десятилетия положило конец и правозащитникам. «Идеалы в себе»? Ведь семеро, вышедших протестовать на Красной площади в Москве против вторжения в Чехословакию, вовсе не спасали честь советского народа, СССР, просто они — семеро всего лишь — не могли молчать. Как Евтушенко, Ростропович, еще с десяток не потерявших совесть. А остальные? Конечно, можно было уповать в горести, жить не по лжи, успокаивать себя тем, что крот истории роет медленно. Но разве сейчас, когда президент страны — офицер КГБ, когда многие высшие чиновники — работники спецслужб (их любимая присказка: «чекист не бывает бывшим, он всегда на службе»), когда рядом с бывшими диссидентами сидят «в органах власти» недавние следователи КГБ, а чекисты консультируют «в вопросах права» — с правами человека в России все в порядке? В Советском Союзе по крайней мере два человека, несмотря на всю мощь противостоящего им государства и ненависть-непонимание «народа», доказали, что пессимизм интеллекта вовсе не парализует оптимизм воли, а честь и совесть — отнюдь не реликтовые качества, отмершие вместе с римскими стоиками. А. И. Солженицын и А. Д. Са- Вайль П., ГенисА. 60-е. Мир советского человека. С. 186; Геллер М. Я., Некрич А. М. Утопия у власти. М.: МИК, 2000. С. 636; Богораз Л., Голицын В., Ковалев С. Политическая борьба или защита прав? С. 541. харов сами по себе были изменчивыми течениями, загонять которые в русла идеологических клише бессмысленно. Александр Исаевич если и не вырос, то окреп за спиной Твардовского1. «Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор», напечатанные «Новым миром», не просто сделали Солженицына известным. Когда в нобелевской речи он писал о слове правды, способном весь мир перетянуть, и позднее, когда появился «Архипелаг ГУЛАГ», Запад, уже прочитавший «Раковый корпус» и «В круге первом», почитал писателя как сопричастного Правде. Но развело Солженицына с новомирскими правдоискателями отношение к идее. «Новый мир» видел в Октябре 17-го, в ленинской идее, Правду, искаженную Сталиным. А у Солженицына Сталин — прямое продолжение Ленина, как 37-й год — порождение Октября. Идея порочна от начала! Коли здесь — несовпадение- разрыв, то разлом-трещина легла оба полы. Потому что думал Исаич (как все чаще кликали его на Москве в легкомысленной конспирации): советское развитие — не продолжение русского, но извращение его, совершенно в новом неестественном направлении, враждебном народу. «Русский» и «советский» не равнозначны, но непримиримо противоположны, полностью исключают друг друга, Уверился: Истина ему явлена Господом, уготована миссия не простая — пророческая, учительная. Истина одна, и он был — Истина. Очевидность безусловного Зла, царившего после Октября, настоятельность вынесения необжалуемого приговора от имени Правды, от имени миллионов узников ГУЛАГа вдохновили Солженицына на подвижничество, на создание неопровержимого обвинения Системы — эпопеи «Архипелаг ГУЛАГ». Напечатанная за рубежом, она попадала в СССР нелегально в виде пленок, маленьких томиков на тонкой бумаге. За чтение, хранение, распространение книги Нобелевского лауреата давали «семь плюс пять» по 70-й статье. Но те, кто прочел ее, уже не мог вернуться в состояние блаженного неведения. Тысячи ученых, доярок, солдат и пенсионеров выразили в своих возмущенных письмах мнение страны (терминология центральной печати): литературному власовцу не место в СССР! Никто из них книгу и в глаза не видел, но... Запихнув Солженицына в самолет, офицеры КГБ, выполняя решение политбюро, выдворили писателя за пределы Родины. Вскоре его лишили и советского гражданства. Александр Исаевич был Герой, Герой несомненный. Оборонитель свободного слова. Ратник гласности. И бездельные, смеху подобные административные восторги, рассуждения агента КГБ и по совместительству профессора истории Н. Н. Яковлева (как сказал бы Никита Сергеевич, это не тот Яковлев, а другой, этот) об агенте ЦРУ, предателе, лакее, изъеденном «злокачественной похотью прославиться»248, воспринимались как исторический курьез. Именно тогда старая шутка: «Кто такой Хрущев? Политик эпохи Райкина» трансформировался в новую: «Кто такой Брежнев? Незначительный политический деятель эпохи Солженицына». Еще бы, кто ж из нас не твердил вслед за Исаичем обращенные к «вождям» слова: «Не обнадежен я, что вы захотите благожелательно вникнуть в соображения, не запрошенные вами по службе...»? Взгляды Солженицына менялись, и всегда он с нетерпимостью пророка отстаивал новую правду, повторяя раз за разом: «Я говорю истину». Мы не собираемся прослеживать истинную эволюцию. Не оцениваем и литературных достоинств трудов писателя, двадцать лет в своем заатлантическом вермонтском укрывище вязавшего «узлы» и множившего «красные колеса». Но вот к чему пришел он ко второй половине 70-х, после того, как громко вызвездил в лоб режиму и заодно поклонявшейся пророку интеллигенции, названной образованщиной, и что зинуло пропастным непониманием между Ним и соотечественниками249. Государственная система, существующая у нас, не тем страшна, что она не демократична, авторитарна. В таких условиях человек еще может жить без вреда для своей духовной сущности. Свою внутреннюю свободу мы можем твердо осуществлять, даже в среде внешне несвободной. Общество, где действуют политические партии, не возвышается в нравственности. Уж Запад-то захлебнулся от всех видов свобод. И что же, спасло его это? Вот он: на оползнях, в немощи воли, в темноте о будущем, с раздерганной душой. Мы видим катастрофическое ослабление западного мира и всей западной цивилизации. Это главным образом результат исторического, психологического и нравственного кризиса всей той культуры и системы мировоззрения, которая зачалась в эпоху Возрождения и получила высшие формулировки у просветителей XVIII века. Права личности не должны быть вознесены так высоко, чтобы заслонять права общества. Сегодня меньше, чем во все минувшие столетия, приличествует нам видеть в западной парламентской системе единственный выход для нашей страны. Всякая партия (часть!) антинародна. Россия много веков просуществовала под авторитарной властью нескольких форм — и сохранила себя и свое здоровье. Она, оставаясь авторитарной, и к началу XX века еще весьма сохраняла и физическое и духовное здоровье народа. Может быть, на обозримое будущее России все равно сужден авторитарный строй? Может быть, только к нему она сегодня созрела? Все зависит от того, какой авторитарный строй ожидает нас. Русские искони думали не о борьбе с властью, но о совокупной с ней деятельности для устроения жизни по-божески. Прежние государи искали творить не свою волю, но выражать соборную совесть народа — и еще не утеряно восстановить дух того строя. И такой строй выше конституционного. Должно возродить в новой форме Земские Соборы, установить государственно-земский строй. Без взаимного доверия между государем и обществом нельзя ожидать прочного устроения государства. Александр Янов обозвал все это обветшавшими пустяками, не достойными серьезного обсуждения. А что думаете Вы? Андрей Дмитриевич Сахаров не считал себя ни политическим деятелем, ни святым, ни пророком. Ни божественная благодать на него не нисходила, ни прочих чудес с ним не приключилось. «Моя эволюция — не результат чуда, а влияние жизни, в том числе — влияние людей, бывших рядом со мной, называемых» Солженицыным, образованщиной и сонмищем продажной интеллигенции250. Александр Исаевич изобразил в «Теленке» академика: наивного, непрактичного «подкаблучника», порой — абсолютного дурака, которым вертит его окружение. И подарил книжку с дарственной надписью, даже не понимая, что сильно обидел Сахарова. Потом Н. Н. Яковлев многое позаимствует у Исаича по части беспардонной критики, разве что добавив «сионистское влияние»251. Но расхождение между Солженицыным и Сахаровым происходило из другого источника. Сравните конструкции Пророка с идеями Человека из его нобелевской речи «Мир, прогресс, права человека». В 1975 г. ее зачитала в Осло жена академика, не выпущенного на церемонию вручения, но поехавшего в Вильнюс, где судили С. А. Ковалева. «Мир, прогресс, права человека — эти три цели неразрывно связаны, нельзя достигнуть какой-либо одной из них, пренебрегая другими». «[Я] защищаю тезис о первичности, определяющем значении гражданских и политических прав в формировании судеб человечества. Эта точка зрения существенно отличается от широко распространенных марксистских, а также от технократических концепций, согласно которым определяющее значение имеют именно материальные факторы, социальные и экономические права». Но «любые попытки замедлить темп научно-технического прогресса, повернуть вспять урбанизацию, призывы к изоляционизму, патриархальности, к возрождению на основе обращения к здоровым национальным традициям прошлых столетий — нереалистичны». «Свобода убеждений, наличие просвещенного общественного мнения, плюралистический характер системы образования, свобода печати и других средств массовой информации — всего этого сильно не хватает в социалистических странах вследствие присущего им экономического, политического и идеологического монизма». «Не отказываясь от кардинального решения, сегодня мы должны бороться за каждого человека в отдельности, против каждого случая несправедливости, нарушения прав человека — от этого зависит слишком многое в нашем будущем»252. Позднее Сахаров уточнит: гораздо важней сохранить верность этим принципам, чем иметь механическое казарменное единство, пригодное для экспансии, но исторически бесплодное. «Недоверие к Западу, к прогрессу вообще, к науке, к демократии толкает... Солженицына на путь русского изоляционизма, романтизации патриархального уклада... к идеализации православия». Многие его концепции представляются «неверными, мифотворческими. Если бы они овладели народом и его "вождями"... они могли бы привести к трагическим авантюрам». Характерно: за народ, в отличие от «вождей», академик был спокоен253. Каковы же Ваши выводы? Узнайте, что такое конвергенция и почему Сахаров придавал ей особое значение. Травля Андрея Дмитриевича шла давно. В 1973 г. сорок академиков во главе с президентом АН СССР М. В. Келдышем обвинили Сахарова в том, что он «фактически стал орудием враждебной пропаганды против» СССР и стран социализма (Правда, 29 августа 1973 г.). Вот они, пожелтевшие газеты тридцатилетней давности. «Мы, советские композиторы и музыковеды», «советские художники», «советские кинематографисты», «все советские учителя, научные работники педагогического фронта», «мы, хлеборобы», «от лица рабочих» «решительно осуждаем», «отбрасываем», «выражаем», «присоединяемся». Итог подвело специальное заявление ТАСС 8 сентября 1973 г. с исчерпывающим приговором: «Быть советским ученым — значит быть патриотом». Что они знали, эти токари, пекари и фронтовые учителя? Это что же, наша национальная традиция-развлечение: все — на одного? И никому не было стыдно. Никому. Сахаров не сдавался. Называл СССР закрытым тоталитарным обществом. Возглавлял комитеты и боролся за каждого обиженного. Собирал пресс-конференции и давал интервью западным журналистам. Вторжение СССР в Афганистан немедленно вызвало требование вывода войск. Терпение Андропова и его товарищей из политбюро лопнуло. В 1980 г., объявив о лишении всех наград и званий в указе за подписью председателя президиума Верховного совета СССР Л. И. Брежнева, Власть сослала правозащитника в Горький, город закрытый, и потому недоступный иностранным журналистам. Лишь П. Л. Капица, не подписавший позорного академического доноса, продолжал заступаться за опального. Втолковывал Андропову: больших талантов мало, их надо беречь и ценить. Скачки выиграть можно лишь на рысаках, а рысаки норовисты. В основе желания творить должно лежать недовольство существующим, инакомыслие. Силовые приемы ничего отрадного не сулят. Не лучше ли дать задний ход? И ответ: задний ход невозможен. Тогда письмо Брежневу: спасите Сахарова, он великий ученый нашей страны254. Нет, не спасли. Круглосуточная слежка, насильственное кормление во время голодовки, преследования родных и знакомых, издание пасквиля Н. Яковлева несколькими тиражами (последний, самый дополненный и исправленный, в 500 тыс. экземпляров, вышел летом 1985 г.), регулярные «разоблачительные» статьи в газетах и журналах не прекращались. И если такое вытворялось по отношению к великому физику, академику, трижды Герою, Нобелевскому лауреату, всемирно известному человеку, за которого заступались лидеры великих держав, то на что же могли рассчитывать безвестные правдоискатели где-нибудь в провинции, пытливые студенты, совестливые люди? Частной собственности в СССР не было, как и среднего класса, граждан, политических прав и свобод, главенства закона, правового государства. Никуда не исчезла тотальная общность. Где уж тут свободные от государственного вмешательства зоны, независимость личности, собственные интересы и ценности. А все-таки сотни тысяч людей отыскали их на... кухне! Помогли этому жилищное строительство (и не только в городах, на селе тоже строили — свои дома) и среднее образование, т. е. «политика партии и правительства». Выросло уже целое поколение россиян, не знающих, что такое коммуналки. Со своим столиком и керосинкой на общей кухне, со своим счетчиком, своим звонком («Петровым звонить 5 раз»), со склоками: кто не погасил свет, кому убирать коридор, с неусыпной бдительностью соседей («а кто же это к вам приходил вчера, Наденька?»). Но и с поддержкой, взаимопомощью, когда соседка за детьми не только приглядит, но и накормит, когда твоя беда — общая, когда «хлеба горбушку — и ту пополам». Коллективизм. И некуда от него деться, негде укрыться. Все на миру, который, если что не по нем, сживет со свету (жилье обычно было ведомственным: вместе работали, вместе и жили). И десятки миллионов людей с облегчением вселялись в отдельную — свою! — квартиру, ощущая себя собственниками (а строили и кооперативное, негосударственное по определению, жилье). Реализовывалось стремление к индивидуализации,обособлению от первичного коммунального братства. Как далеко зашел процесс? В 1983 г. Евгений Евтушенко написал «Плач по коммунальной квартире». «Были беды, а сегодня — бедки, / а ведь хнычем в каждом разговоре. / Маленькие личные победки / победили нас и раскололи. / В двери вбили мы глазки дверные, / но не разглядеть в гляделки эти, / кто соседи наши по России, / кто соседи наши по планете». «Я хочу, чтоб всем всего хватило — / лишь бы мы душой не оскудели. / Дайте всем отдельные квартиры — / лишь бы души не были отдельны!». Поздно! Свершилось! Одновременно в СССР осуществлялась программа всеобщего обязательного среднего (10-летнего) образования. Может быть, впервые обычная коммунистическая принудительность имела и положительный аспект. После школы легче стало поступать в вузы не только потомственным «служащим». Родители, полуграмотные «старики» по всей стране стремились дать детям не одно среднее, а и высшее образование. Выросла цена вузовского диплома (в буквальном смысле выросла, так как его можно было купить). Параллельно продолжалась урбанизация. К началу 80-х годов более 60 % населения проживало в городах. Число крупных городов (1 млн человек и более) за 1959-1987 гг. выросло с 3 до 23. В них — до четверти городских жителей Советского Союза. Мы сейчас не говорим о качестве урбанизации (по некоторым оценкам, жители, ведущие полугородской образ жизни, составляли почти четверть городского населения, каждый шестой город «не удовлетворял порогу людности, установленному для города законодательно»1). При всей монофункциональности отечественных городов и в них нарастала многофункциональность, требовавшая специалистов. Ширились ряды служилой интеллигенции. Учителей, врачей, инженеров в СССР временами оказывалось больше, чем во всем остальном мире вместе взятом. Только людей с высшим образованием — почти 25 млн. Да еще 31 млн человек — со средним специальным255. Согласитесь, образованный человек, да еще специалист (отвлечемся здесь от качества образования и прочего) все-таки более склонен к самоанализу, критическому осмыслению действительности. А почему? Или это не так? Учтите: в вузах в обязательном порядке преподавали историю партии и СССР, научный коммунизм, философию, политэкономию капитализма и социализма, изображали Идеал. И на каждом шагу студент убеждался: идеал с действительностью не совпадает, коммунистическая наука стремится это расхождение скрыть, официальная точка зрения лжива. Положим, это видел и любой работяга. Но ведь студентов учили смотреть в корень, искать причины, давать ответы, принуждали читать «источники», творчески их переосмысливать, бороться с «буржуазной фальсификацией». Да и не только в образовании дело. Молодой специалист, каковым считался человек лет до 45, должен был выкручиваться, кормить семью на 100-120 рублей в месяц (средняя зарплата по промышленности — почти в два раза, средняя по народному хозяйству — на 80 рублей больше). Тут невольно задумаешься: как жить дальше, что делать, с чего начать, кто виноват? И плевать такому человеку на светлые дали коммунизма, общественный долг. Все уже поняли, что обещанного к 80-му г. коммунизма не предвидится. Лишь прожженные циники, клинические идиоты или чрезвычайно осторожные люди (а среди бойцов идеологического фронта, историков партии и «научных коммунистов» попадались все они, при этом циники пользовались у студенток сногсшибательным успехом) во второй половине 70-х обнадеживали: до коммунизма еще четыре, три, два года. Еще успеем решить, отладить, выправить, наверстать, увеличить. Но это не прибавляло уважения к официальной идеологии. Если Ф. Энгельс утверждал, что социализм проделал путь от утопии к науке, то в СССР злоключение идеи и практики социалистического строительства не завершилось, и социализм двинулся от науки к анекдоту. Вот, например, у армянского радио спросили: должен ли коммунист платить членские взносы с каждой полученной взятки? Возмущенное радио ответило: конечно, если он честный коммунист! Пропала общая цель, испарились надежды и иллюзии, иссяк энтузиазм. Марксизм во всех его разновидностях (как его ни назовите, уточняя) утратил мобилизующие потенции, превратившись в ритуал, соблюдение которого со стороны многочисленных слоев понимающих (обычно именуемых «интеллигенцией») означало лишь демонстрацию готовности выполнять формальные правила игры. Он еще оставался как знак, по которому отличали «чужаков». Один из ведущих советских востоковедов, профессор и доктор наук Г. И. Мир- ский подробно рассказывает, как в 60-80-е годы на него, лектора ЦК КПСС, самозабвенно писали доносы из всех уголков нашей необъятной Родины солдаты и колхозники, партийные работники и интеллигенция, едва заслышавшие отклонение от «партийной мелодии». Но важнее иное: ни те, кто излагал в привычной знаковой системе, ни те, кто их слушал, не верили сказанному, не задумывались над ним, и никаких серьезных переживаний по поводу лицемерия, пронизывающего всю жизнь, не испытывали1. Мы бы не стали называть это деидеологизацией или идеологическим вакуумом. Потому что в то время шел активный поиск новых идеологий. Но очевидно: произошло идеологическое дистанци рование значительной части населения от государства. Речь прежде всего — о служилых слоях. Это по меньшей мере половина из тех почти 80 социальных групп, которые выделила академик Т. И. Заславская в нашем некогда едином и тотальном сообществе (о чем, кстати, свидетельствует подобная дробность?)1. Они становились питательной средой для восприятия неофициальных идеологий и формирования разобщенных, но многочисленных «островов» гражданского общества. Они же — главные потребители контр культуры, читатели самиздата. Но было ли все это свидетельством существования общественной жизни, как Вы полагаете? При этом поиски оказывались нерелигиозными. «В церкви — смрад и полумрак, / Дьяки курят ладан... / Нет, и в церкви все не так, / Все не так, как надо!», — это мироощущение не одного Высоцкого. В 70-е годы на истфаке МГУ нам встретился лишь один искренно верующий человек. Остальные же, как в свое время Лаплас, «в этой гипотезе» не нуждались. Это не мешало вместе со всей страной праздновать Пасху, искать просветления в «религиях Востока», заниматься йогой, но поколение 70-х оставалось если и не анти-, то безрелигиозным. Но при чем здесь гражданское общество и кухня? А что такое гражданское общество, помните? Городская же кухня — дарованная зона независимости и свободы! Хорошо, а чем тогда сельское подворье — не та же зона? Дом каменный, огород, сад, постройки хозяйственные, банька, скотина, машина — все свое, не казенное, по наследству переходит. Да не в огороде и баньке дело. Конечно, не фермерское хозяйство (а в чем отличия?), но поди подступись! Однако ж, все эти «златые горы» застилали перспективу. Да к ним — тяжкий труд, навоз, грязь, бездорожье. «Хозяина» советского можно было «взять за зебры» (присловье эпохи): цены на мясо-молоко, картошку-яблоки, опять же, и самогонку гонят, а корма, мил человек, ты где берешь? А кухню отнять было нельзя. Ну, чем уколупнуть самых низкооплачиваемых — врачей и учителей? Даже цензоры допускали, чтобы вместе с главными героями «Иронии судьбы...» вся страна смеялась над шуткой: по зарплате не скажешь, что это две самые нужные профессии. На кухне за рюмкой чая и чашкой водки, как тогда говаривали, решались глобальные проблемы истории и современности. Уложив детей и отключив телефон, тут обсуждали потрясший всех «Архипелаг», говорили обо всем, что мы рассматривали ранее, — от цивилизаций древнего Востока и до нашей эры. Маркса и Ленина здесь почитали гениями, но не святыми. С ними спорили, опираясь на авторитет Антонио Грамши и Эрнесто Че Гевары. Книжка Р. Г. Скрынникова об Иване Г розном здесь была зачитана до распада на отдельные листочки. И герой ее — «ведомый злодей» — стал таким же нашим современником, как и злодей Иосиф. Герцен, Бакунин и Чаадаев — полноправные собеседники. Народовольцы, научившие: террор — не наш метод, тоже. Вообще, здесь XIX век почитали и знали лучше, чем XX. Но кухня поняла: хоть Сталин и убил Кирова (в чем тогда никто не сомневался), однако ж, и Мироныч не лучше Виссарионыча. Дети генералов и полковников, работников аппарата ЦК не смотрели свысока на детей провинциальной интеллигенции, колхозников и рабочих. Здесь белорус понимал еврея, а львовянин не смотрел волком на москвича. Чех из Праги находил общий язык с бывшим солдатом армии вторжения (кто же стал бы спорить: 39-й, 40-й, 56-й, 68-й, 80-й — вехи нашего позора, нашей вины!). И пепел Вьетнама, Чили, Сальвадора, Никарагуа стучал в наши сердца. Это был пепел возрождавшейся Революции, идеалы которой опошлили в СССР, но ради них стоило жить. Умудренные опытом большевизма, кухонные стратеги не сомневались: из искры возгорится пламя, и не пропадет наш скорбный труд. О чем иной раз оповещали сокурсников или коллег. Как, по-Вашему, это не тянет на «острова», «элементы» гражданского общества? Впрочем, и в гетто встречалась свобода слова. Государство в обмен на «интеллигентскую» зарплату соглашалось на кухонную независимость. Оно делало вид, что платит, а прочие делали вид, что работают. Все зависели от государства, но и оно попало в зависимость от всех, довольствуясь лишь послушанием «на службе». Но кухня в представленном виде — интеллигентское место упования в горести и выращивания надежд без иллюзий. Власть же знала об оппозиционности «отдельных представителей». «Правда» 2 апреля 1968 г. наставляла: «Партия всегда решительно выступала как против огульного недоверия, так и против народнических представлений об интеллигенции, как единственной "соли земли"... В борьбе против социализма его враги прилагают все усилия, чтобы подорвать главную основу нашего общества — союз рабочего класса и крестьянства, поссорить их с трудовой интеллигенцией». С кухни саркастически замечали: поскольку Власть именно этим и занимается (см. истории с диссидентами), она и есть главный враг социализма. Между тем все эти учителя-врачи — разве не народ, когда их уже под 30 миллионов?! Откуда же столько? Не с Запада же нанесло, не масоны придумали! Но довольно быстро открылось, что «народ — не с нами» (это народовольческое понимание придавало стоическую красоту), что он не похож ни на народ новомирский, ни на народ октябрьский, ни на молодогвардейский. «Мотал он их всех на общих основаниях», мягко говоря. И народа сумрачных «деревенщиков» уже нет. И шукшинских «чудиков» не осталось. Не то чтобы родилось что-то новое, скорее обнажилось исконное. Как заметил самый народный правозащитник Анатолий Марченко, и сам так поначалу думавший, обычно «людей интеллигентных профессий объединяли с властью, с начальством, а уж начальство за что же любить? Это хозяева, которые норовят взять с тебя побольше, а дать поменьше. Учитель, врач, инженер, а тем более судья, прокурор, писатель — у них на службе. К тому же обычно начальство и интеллигенция в провинции ведут знакомство между собой, а не с простыми работягами». «В то же время власть натравливала простых людей на интеллигенцию, и "народ" охотно поддерживал эту травлю. Никто не скрывал зависти к материальному благополучию, о котором знали понаслышке»256. И что удивительно: самодержавия с православием нет, а ненависть к интеллигенции, инородцам и западному просвещению — процветает! С чего бы, как Вы думаете? Но как раз кухонные мыслители-то и жили бедновато. На одежду и обувь копили долго, носили — еще дольше. На хлеб, молоко по 16 коп. буханка, батон, пол-литровый пакет, картошку магазинную по 10 коп. за килограмм, суп из пакетика (30 коп. на 6 порций), сыр и колбасу, если покупать по 100 граммов, тогда выходило копеек по 17-26, хватало. Не то что баньки с телушкой, но и машин, гарнитуров, ковров, цветных телевизоров, хрусталей не имели. Общество потребления ширилось среди щеголявших золотыми зубами народных «умельцев» и торговых работников, а не учителей, врачей и младших научных сотрудников. Так что буржуазный дух сытости и довольства разлагал в большей степени отнюдь не «образованщину», а «земского» полуобразованного «богоносца». Это про кухонных сидельцев, про фраеров, как звали люмпены интеллигентных людей, пел Окуджава: «Они сидят в кружок под низким потолком. / Освистаны их речи и манеры. / Но вечные стихи затвержены тайком, / и сундучок сколочен из фанеры. / Наверно, есть резон в исписанных листах, / в затверженных местах и в горстке пепла... / О, как сидят они с улыбкой на устах, / прислушиваясь к выкрикам из пекла!». Призыв Солженицына жить не по лжи: не говорить то, чего не думаешь, не голосовать, не принимать участия в митингах и демонстрациях, не подписываться на газеты, журналы (подписка существовала почти принудительная на «Правду» и прочие общественно-политические издания, и весьма ограниченная — на иные СМИ) и не покупать их, восприняли именно на кухне. В стране появились поклонники мистических учений Востока, полностью отстранившиеся от действительности. Молодежь «хипповала». Плодились бомжи и бичи с высшим образованием. Выпускники университетов становились дворниками, истопниками, лифтерами, лесниками, уходили в монастыри. Меняли «мещанское» счастье и достаток на независимое существование. Кое-кто занимался просветительством. В самые глухие годы застоя, в конце 70-х — первой половине 80-х, в школе можно было делать все, что угодно. Десятиклассники быстро разбирались, что правда — не на страницах учебника. И никогда, как и родители, не выдавали своих учителей (доносили, естественно, милые коллеги). А потом, когда наступила гласность, они приходили в школу и с гордостью говорили: да мы это еще восемь, пять лет назад знали! Но большинство «фраеров» предпочло компромисс с постылой, бездарной, бестолковой властью и жизнью. Казалось, ничего нельзя было изменить, и приходилось более или менее прилично встраиваться — деваться-то куда? Знаете ли вы, милостивый государь, что это такое, когда пойти некуда?! Многие попросту спивались. Вы тоже думаете, что все — впустую? 3.