ЭКСПАНСИЯ НЕСВОБОДЫ

Не столько татарская или иная угроза, сколько «казенная надобность» требовала большого войска для ведения войн по «возврату вотчин». Другую группу факторов историки связывают с православием.

оказался главой единственного мощного и независимого православного государства, которое находилось в окружении чуждых по вере, а потому и враждебных стран. Посему к середине XVI в. и на Руси, и за ее пределами в православных кругах полагали, что самодержец всея Руси, во-первых, «иным многим землям государь», а во-вторых, он и Россия обязаны распространять и утверждать единственную истинную веру в мире. Больше того, после Реформации на северных и западных соседей стали смотреть вообще как на отпавших от христианства. «В тех странах, — писал Иван Г розный, — несть христиан». Поэтому «священные войны», «крестовые походы за освобождение православных и утверждение православия», констатирует Б. Н. Флоря, были просто неизбежны[91].

Анализ связки «самодержавие — поместная система — империя» должен помочь в поисках причин экспансии. При этом для XV—XVII вв. допустимо использовать (хотя и с понятными оговорками для второй половины этого периода) как синонимы понятия «русская православная цивилизация» и «Московская Русь».

И тут следует обратить особое внимание на то, что на Руси холопами были не только рабы, занятые в барском хозяйстве, но и боевые слуги, воевавшие вместе с хозяином и порой управлявшие барскими владениями. Обе эти категории имели общий признак — личную зависимость от своего «государя». Между тем в конце XV-XVI вв. боевые холопы — основа вооруженных сил страны. Именно отношение этих людей к хозяину, их понятия и представления стали факторами формирования нового отношения окружения великого князя к государю всея Руси.

Такая историческая случайность, как наличие в непосредственной близости от Московского княжества слабого в военном отношении Новгорода, обладавшего огромным массивом земель (очищенным от новгородских землевладельцев после покорения Новгорода Москвой), позволила перенести на огромную территорию поместную (служилую) систему. (Надо полагать, Вы помните, чем поместье

отличалось от вотчины?) Земли, поначалу пожалованные Иваном III московскому боярству, могущество которого в случае их удержания достигло бы небывалого уровня, были позднее превращены в государственный поместный фонд. В итоге, во-первых, на Руси, где до конца XV столетия господствовали вотчины, в XVI в. утвердилась всеобъемлющая государственная собственность. Во-вторых, фонд конфискованных вотчин был столь велик (а состав претендентов до того ограничен), что позволил испоместить 2 тыс. служилых людей (в том числе около 100 боевых холопов) и обеспечивать землями еще несколько поколений дворян, которые в обмен соглашались нести обязательную и пожизненную военную службу. Интересно, что статья 63 Судебника 1497 г. упоминает помещика во второй части, наряду с черными (государственными!) крестьянами, тогда как бояре и монастыри перечислены в первой части[92]. В-третьих, если прежняя система комплектования войска из разнородных элементов (княжеских дружин, боярских полков, городского ополчения, татарских отрядов) порождала сложности управления, то создание дворянской конной армии «открывало путь к немыслимым доселе военным предприятиям»[93]. В-четвертых, поместная система землевладения и комплектования могла функционировать лишь в условиях постоянных завоевательных войн, захватов новых земель и непрерывно реализуемой имперской политики.

Как видите, многогранность явления не позволяет оценить его однозначно. Но все же предварительные выводы можно сделать. В том случае, если Вы не принимаете нашу логику, сформулируйте собственный подход. Но учтите два обстоятельства: мы склонны трактовать понятие «экспансия» более широко, нежели «империя», и полагаем, что, хотя российская империя не была «запрограммирована», но, вероятно, правы те, кто уверен

в том, что империя существует с XV в.; во всяком случае, это не противоречит правилам цивилизационного анализа; однако эти же правила требуют сделать следующий шаг и согласиться с Тойнби в том, что территориальная экспансия влечет замедление роста и приводит к упадку; так что продвижение до Охотского моря — символ именно последнего.

Попытайтесь это оспорить или подтвердить фактами. Сделайте выводы. Полезно проанализировать и данные табл. I[94]. При всей неточности приводимых для XV-XVII вв. усредненных цифр она вполне показательна.

Таблица 1. Показатели экспансии XV-XIX вв.

Согласитесь, любая империя для покоренных народов сопряжена с несвободой.

ржавно-династическую сословную многонациональную империю», и «преобладали в этом комплексе наднациональные черты»[96].

Конечно, подобные выводы разочаруют сторонников и последователей Данилевского от черносотенцев и евразийцев до лидеров нынешних коммунистов, уверенных, что «русское государство от самых времен первых московских князей есть сама Россия», а русская национальная идея и русская государственность всегда были сверхнаци- ональными и «определяющими государственное строительство»[97]. Но для нас важно иное: несвобода империи обращена и «внутрь».

В этой связи трудно побороть искушение и, повторяя за Федотовым, что с XV в. «Русь становится сплошной Московией, однообразной территорией централизованной власти», оказавшейся естественной предпосылкой для деспотизма и гибели свободы[98], не назвать Москву «сердцем тьмы».

Действительно, еще с конца XIV в. в договорах московских великих князей с соседними князьями-совладельцами Москвы ограничивается свобода перехода черных и владельческих крестьян между княжествами. Именно московские князья запрещают переходы внутри своего княжества и подчиненных им территорий, далеко опережая соседей на пути закрепощения. Ни Рязанская или Тверская, ни Новгородская или Псковская земли не знали запретов принимать беглых крестьян.

рассматривается как преступление. Бояр, вольных слуг по договору (термин Ключевского), вытесняют холопы. В XVI-XVII вв. положение вотчины и поместья сближается в основном за счет утраты первой своих привилегий. В результате «воинники», обязанные являться по первому зову государя «конно, людно, оружно», оказались прикрепленными к службе. Служилый статус государство распространило не только на вотчинные и поместные земли. «Даточных людей» в армию брали с монастырских, дворцовых и черных земель. Да со всех тех земель монархи требуют налогов и повинностей. За невыполнение крестьянами повинностей помещиков лишают поместий и наказывают (вплоть до лишения земли и заключения в тюрьму). Подумайте, что все это означает? Стоит ли бороться с искушением по поводу «сердца тьмы»? В конце концов, Судебники не запрещали крестьянский переход, а лишь законодательно фиксировали право на него.

Тем временем в 50-е гг. XVI в., как отмечает летопись, «которые велможи и всякие воини многыми землями завладели, служба оскуде- ша, — не против государева жалования и своих вотчин служба их, — государь же им уровнения творяше: в поместьях землемерие учини- ша, комуждо что достойно, так устроиша, преизлишки же разделиша неимущим». Это «уровнение» означало вмешательство государства во владельческие права и жесткое регулирование, но дворяне, преуспевавшие на службе, приветствовали такое нарушение, предвкушая значительные материальные выгоды[100].

С другой стороны, хотя весь тот век фонд поместных земель стремительно рос, уже к началу следующего столетия стала ощущаться нехватка земли. И это при том, что распахано было чуть меньше пятой части пригодных земель. Вы беретесь объяснить следующий парадокс: при постоянном росте территории и населения на основной части страны в XVII в. господствовали мелкие и мельчайшие поместья и душевладения, средний размер которых — 4-5 дворов и 35-70 десятин? Даже относительно крупные имения не составляли единого комплекса, а были разбросаны по разным уездам. Та же картина и в XVIII в. И обратите внимание: три четверти поместий вокруг Москвы сменили владельцев за 25 лет. В XVII в. лишь треть поместий остава

лась во владении одних и тех же хозяев в течение 50-60 лет. В XVIII в. поместья редко задерживались у одной семьи дольше трех-четырех поколений[101].

Не менее важно и такое обстоятельство. Еще в 1-й половине XVI в. преобладала сеньориальная рента, но с середины века главным регулирующим элементом становится государственно-централизованная рента. Государственные окладные платежи наиболее подвижны и произвольны. В XVII в. происходит фискальный скачок. Крестьянский двор теперь платил государству разных сборов в 2-4 раза больше, чем барину. Мало что изменилось и в 1-й половине XVIII в. Отечественные историки полагают, что интересы светских и духовных землевладельцев вступили в противоречие с интересами самодержавной монархии. И это в ситуации, когда после полувековых потрясений конца XVI—начала XVII в. «крестьянин!ка с женами и детьми посечены», уцелевшие «все до основания разорены и с разорения и хлебца себе не умеют завесть», «все пусты, стоит лес да небо», как сетовали очевидцы[102]. Если Вы решили, что в этом разорении и кроется объяснение указанного выше парадокса, то немного поспешили.

Удивляться ли тому, что в отличие от мифических московских людей, якобы безусловно и беспредельно преданных своему государству, готовых отдать ему все (от труда до собственной крови), не требующих ничего взамен своей верности[103], реальные россияне, разоряемые податями и службами, мечтали только о том, как «отбыть во что бы то ни стало от податей и служб»[104]. Стремление отбывать от службы под любым предлогом, подкуп воевод, бегство из полков — обычное дело для служилых русских людей XVII в., несмотря на жестокие кары (вплоть до отнятия поместий), которые сулило Уложение 1649 г., намертво прикрепившее дворян к службе.

Государство попыталось компенсировать свой финансовый произвол освобождением барской запашки от налогов. Естественно, что эта запашка и росла (например, в монастырских владениях с 0,3 дес. в конце XVII в. до 3,5 дес. в 1-й четверти XVIII в. на крестьянский двор), достигая к началу XIX в. половины пашни в черноземных губерниях и от

одной пятой до трети — в нечерноземных. Именно под давлением этих факторов, а отнюдь не природных катаклизмов мужики сокращают тяглые наделы до минимально допустимого с хозяйственной точки зрения размера (с 15-17 дес. до 7-8 дес. в трех полях). И это сокращение неуклонно продолжалось до середины XIX в. не только в центральных губерниях, но и в средневолжских и иных «вновь обретенных районах»[105].

После ратных подвигов помещик полагал законным блаженное безделье. Он исполнял свои — боевые! — обязанности лишь когда его позовут. А нет призыва — имеет полное право ничего не делать (как видите, проблема опять же не в долгой зиме и бездорожье). Поэтому вся хозяйственная деятельность сводится к тому, чтобы заставить чужих ему мужиков производить как можно больше при наименьших на них издержках. Говорить ли о неизбежных социально-экономических последствиях?

Но и мужики стремятся отбыть от податей, убегают, записываются (вместе с дворянами!) в холопы, которые налогов не платили, хозяйствуют за рамками тяглого надела (там, где, как в животноводстве и промыслах, доходы хуже улавливаются барином и государством). От царевых налогов и податей бегут тяглые люди из посадов.

В результате, государству противостоит (точнее, не противостоит, а стремится его избегнуть) субъект с набором качеств, запечатленных в пословицах: «Казна на поживу дана», «Чужой и хлеб слаще калача», «Барской работы не переделаешь», «Над чужой работой не надсаживайся», «Московские люди землю сеют рожью, а живут ложью», «Не соврать, так и не продать», «Хвали рожь в стогу, а барина в гробу». И таким человека делали не татары, а свое государство и его слуги.

Конечно же, государство ведет «гоньбу за человеком» (С. М. Соловьев), которая завершается в середине XVII в. всеобщим государственным закрепощением «людишек», ставших государевыми холопами и обладавших не правами, а налагаемыми государством обязанностями. В этой неправовой системе были пахари и купцы, солдаты и воеводы, бояре и священники, но граждан не было и быть не могло[106]. Пожалуй, отсутствуют и сословия, сословный строй, кор

поративное сознание[107]. А почему, как Вы думаете? Точнее, одно-то сословие — служило-тяглая тотальная общность — с некоторой дифференциацией функций все же имелось. Насаждая в собственных интересах поместную систему, государство выступило и главной силой закрепощения крестьян, рассматривавшихся исключительно как принадлежность поместья (помещик не имел права переводить крестьян из поместья в свою вотчину, не мог им выдавать отпускных грамот). Крестьяне оказались прикрепленными не только к тяглу, но и к земле, а их труд на помещика рассматривался как разновидность государственной службы. При этом Соборное уложение 1649 г. (свод основных законов, действовавших до 1833 г.), последующие законодательные акты закрепощали и посад. Даже перебраться в другой посад без предписания властей было невозможно. С 1658 г. женитьба и выдача замуж, равно как и самовольный переход горожан между посадами караются смертной казнью. Вся торгово-промышленная деятельность посадских людей обретает характер принудительной службы, а их самих «взяли в посад бесповоротно».

Уложение запретило духовенству покупать, брать в заклад и т. д. вотчины, а всем остальным передавать вотчины церкви даже по завещанию. Нарушение влекло безвозмездное изъятие вотчины государем. «За государя» же «в тягло и в службы безместно и бесповоротно» переписан целый ряд городских слобод, принадлежавших ранее боярам, патриарху, епископам и монастырям. Государев суд теперь распространялся на всех церковных людей, закон запретил прежние свободные выборы священников и дьяконов из крестьян и холопов, приравняв таковые действия к преступлению. Новопоставленных попов и дьяконов записывают в особые книги. Запрещен свободный переход из одного прихода в другой без разрешения архиерея. Священникам запрещено торговать и заниматься ремеслами. Упала роль церкви как печальника за слабых и сирот. Даже подача в церкви (на святой земле!) челобитной царю, патриарху или другим представителям власти каралась по решению собора 1660 г. тюремным заключением. Поскольку боярство, прежде свободные крестьянские миры и самостоятельные городские общины были разгромлены, то местное духовенство и само лишилось прежней опоры и защиты[108].

Произошли сущностные изменения местного самоуправления. Судебник 1497 г. обязывал «без дворского, и без старосты, и без лутчих людей суда наместником и волостелем не судити» (ст. 38). Земская реформа 50-х гг. XVI в., ликвидировав управление наместников и кормленщиков, расширила судебные, административные и фискальные права выборного волостного самоуправления, особенно на черносошном севере. Органы местной власти формировались на основе сословного представительства. Но одновременно произошло их прямое подчинение центральным органам власти. С конца XVI в. воеводское управление превратило общинное самоуправление в придаток государственного аппарата. Сокращали число выборных земских должностей и функций земских судей и старост. Воеводский суд стал высшей инстанцией по отношению к волостному. С 20-х гг. XVII в. губные органы утратили множество функций, этот институт теперь подчинялся воеводской «избе». Общесословные уездные советы двух первых десятилетий XVII в., в сферу деятельности которых был включен ряд функций центральной власти, быстро прекратили существование. Владельческие общины центра страны занимались прежде всего регулированием поземельнохозяйственных отношений (поравнением и полным переделом земель, нарезкой полей, распределением тягла, арендой и т. д.). Общинные представители участвовали в сыске беглых тяглецов. Порой общинные власти сами платили в «государеву казну». Приказчики судили вместе со старостой, целовальником «и с лутчими крестьяны»[109].

Однако следует иметь в виду, что уже начиная с реформ XVI в. местное самоуправление строилось, по определению Ключевского, на начале повинности. Круг дел, которыми занимались местные органы, относился не к земским вопросам, а к общегосударственным. Правительство просто перекладывало материальные издержки по содержанию низовых структур власти на местное население. Это был особый род службы.

Нечто подобное произошло и с Земскими соборами XVII в. Земля, на какое-то время заменившая даже Боярскую думу, добилась права выбирать царя, который клялся судить по старине, не вводить новых налогов и законов без согласия Собора, не принимать без совета с ним никаких решений по ратным и земским делам. Легко понять, что это означало. Непрерывно заседавший Собор приобрел исключительную роль, т. к., вырастая из совещательного органа, в 1613-1622 гг. вы

полнял, по мнению Милюкова, функции «не только законодательного и учредительного, но и чисто распорядительного характера». С этим соглашался и Черепнин, не сомневавшийся в том, что «из органа, созываемого правительством, [соборы] превратились в орган, возглавлявший правительство» и фактически управлявший страной[110]. Вот Вам и «предопределенность самодержавия»! Еще в 30-40-е гг. без санкции Собора невозможно было ни ввести новые налоги, ни решать внешнеполитические задачи. Весьма продолжительное время Собор заполнял собой административный вакуум, возникший в результате Смуты. Но насаждение приказной системы, воеводского управления и суда делали Власть все более независимой от мнения Земли. Милюков объяснял легкость замены Собора приказной бюрократией и московской волокитой тем, что несколько лет обладания высшей властью не развили в служилом сословии (видевшем в участии в соборах разновидность повинности) «ни вкуса, ни потребности во власти», т. к. оно «все еще не перешло от идеи службы к идее господства». Между тем, в 1636 г. из дворянской среды вышел проект превращения Земского собора в постоянно действующий представительный орган, не только обсуждающий вопросы, поставленные правительством, но и выдвигающий собственные предложения. Верховная власть проект не одобрила.

И о чем это говорит? Какие выводы Вы можете сделать из прочитанного? Нам представляется, что виртуальные конструкции «народного государства», правившего в союзе с Землей и опиравшегося на мощную демократическую базу, если и имели какие-то основания в реальной истории, то скорее в 1-й половине XVI в., нежели век спустя.

Не согласны мы и с утверждением о слабости русского государства, его неспособности контролировать население из-за нехватки чиновников и безмерности территории[111]. Действительно, численность центрального аппарата не впечатляет. Конец XVII в. — 140 дьяков и тыс. подьячих, 60-е гг. XVIII в. — 16 тыс. чиновников[112]. Как же тут вводить тотальный учет и контроль восточных деспотий, тем более — организованное бюрократическое управление в западноевропейском духе?! Но не стоит забывать, что функции государственных органов

контроля выполняли помещики, надзиравшие за мужиками; священники, обязанные по закону играть роль «полиции совести» (Ключевский); сами члены «локальных миров» — соседских общин, связанные круговой порукой. Однако прежде всего следует учитывать то, что мы рассматриваем типологически иную государственность, с точки зрения западных стандартов и государственностью-то не являвшуюся или выглядевшую очень слабой, но зато имевшую куда больше общего с традиционными деспотиями. Да, в Московской Руси отсутствовала эффективная служба связи. Но местное «самоуправление» как органическая часть государственной властной структуры, поощрение доносов, подкуп, круговая порука как элементы государственного контроля наличествуют вместе с доминированием госсобственности и ее неразрывным единством с властью. В Китае времен династий Мин и Цин Вы найдете много похожего. Скажем, в начале XIX в. весь штат гражданских чиновников Поднебесной состоял из 20 тыс. человек, все прочие «служащие», образующие корневую систему администрации, набирались из местных жителей. Кстати, согласно Э. Тоффлеру, высококачественная власть предполагает эффективность, понимаемую как достижение цели с минимальными источниками власти[113]. Добавим: и с минимумом средств.

Если Вы, как и Ключевский, признаете одной из отличительных особенностей московских государственных порядков наличие верховной власти «с неопределенным, т. е. неограниченным, пространством действия и нерешенным вопросом об отношении к собственным органам», и согласитесь с Н. А. Бердяевым, утверждавшим, что «Московское царство было тоталитарным по своему принципу и стилю»[114] (мы бы сказали: «по интенции»), то легко продолжите поиски исторических аналогий. Может быть, Вы еще и согласитесь с тем, что под тоталитаризмом следует понимать институциональные технологии воспроизводства структуры господства?[115] И что отсюда вытекает?

Не оспаривая эти точки зрения, выскажем предположение, что отечественная тоталитарность в значительной степени проявлялась в проникновении государства во все «пустоты» и «ниши». Так перебродившая квашня или разлитый кисель заполняют или облепляют

все, что попадается на их пути. Может быть, лучше подходит всепоглощающее «болото»? Если использовать более органичное сравнение, то государство проникало внутрь живой ткани общества, отнюдь не переваривая ее, а вступая местами в симбиоз, местами в сложный синтез, сращиваясь в тотальную целостность. Как бы там ни было, но мы не можем признать правоту Г. В. Вернадского, писавшего, что «самодержавие и крепостное право стали той ценой, которую русский народ должен был заплатить за национальное выживание»[116]. Русский народ заплатил крепостным правом за выживание самодержавия. Народ и Власть действительно оказываются едины, но иначе, чем это представлялось славянофилам.

Подменой являются, по нашему мнению, заявления о неизбежности крепостного права, якобы вытекавшей либо из природных особенностей страны (см. выше точку зрения Милова), либо из «всего предшествующего развития общества», в ходе которого (особенно в начале XVII в.) любой нравственный идеал не мог не быть версией крепостничества. Как уверяет А. С. Ахиезер, крепостничество — это не плод манипуляции слабого государства, «но экстраполяция на большое общество социальных отношений, конструктивной напряженности первобытных локальных миров, выброса этих ценностей древнего локального мира до самых вершин власти». Государству ничего не оставалось, как имитировать порядок древних патриархальных семей и локальных миров, в которых «личность видела смысл своего существования, лишь растворяясь в некотором целом, партиципируя к первому лицу»[117]. В чем же подмена в данном случае?

Вообще-то здесь подмен несколько. Одна из них такова. Стремление слабых «заложиться за сильного», встать под его защиту, готовность отказаться от личной свободы в пользу покровителя в обмен на разнообразную помощь с его стороны, личная зависимость без крепостного характера (выполнив условия «заклада», можно было вновь стать свободным) — явления древние, распространенные (ср. «Вольному свободнее, барскому спокойнее»), но вовсе не равнозначные общегосударственной политике закрепощения всех по отношению к одному. Провозглашая в Уложении 1649 г. идею о том, что человек может служить и принадлежать только государству и не может быть более ничьей

собственностью, государственная власть санкционировала закрепощение, выражая отнюдь не страх общества перед силами дезорганизации, а собственные интересы по преимуществу. Стремление к Порядку было у населения куда большим, чем после смуты XV в. Но желание покоя, стабильности, довольствия даже в обмен на личную свободу еще не означает порыва к полному закрепощению. В любом случае некорректно отождествлять приспособление к «обстоятельствам давления» с собственными убеждениями московских людей. Две гражданских войны, городские и монастырские восстания, волнения нерусских народов — достаточно очевидные и весомые свидетельства «выброса» именно антикрепостнических ценностей. Или Вы думаете иначе? А почему?

Учтите, свобода в Западной Европе до начала Нового времени, по мнению медиевистов, не являлась простой антитезой несвободы и зависимости — в феодальном обществе нет людей вполне независимых. Нет ни полной свободы, ни полной несвободы. Средневековый человек не видел никакого смысла в свободе в современном понимании. Свободный человек средневековья — это тот, у кого могущественный покровитель. Обусловливали это состояние раздробленность политики и общества, запутанность властных полномочий по горизонтали и вертикали. Находясь между многочисленными сеньорами, принцами, королями, церквами, городами, средневековые люди не всегда могли понять, от кого в политическом отношении они зависят. Кроме того, «средневековый человек не мог быть превращен в объект распоряжения прежде всего потому, что он не представлял собой обособленной единицы», всегда являясь членом какой-то группы. «Средневековое общество корпоративно сверху донизу». Коллектив, отрицая свободное развитие личности, одновременно создавал условия для ее существования в рамках коллектива, который ее защищал[118].

Ничего подобного этой несвободе не осталось на Руси к середине XVII в. Когда Н. М. Карамзин в «Записке о древней и новой России» (1811) писал, что государь имеет всю власть, а государственные органы (сенат, министерства и пр.) — лишь способы ее действия, тогда как дворяне, купцы и т. д. — лишь разные государственные состояния, то констатировал торжество давней тенденции.

Полноту поглощения государством отдельного человека, по мнению российских историков права XIX в., демонстрирует Уложение 1649 г.,

оценивающее достоинство личности с точки зрения близости к власти. И не только в смысле иерархическом, но в смысле фактической близости, которая каждую минуту может измениться. Законодатель не знает понятия лица и его субъективных прав, имея дело исключительно с «именованными числами» вроде боярина, стрельца, пушкаря, монастырского слуги и др. Кроме того, юридические «памятники не только московской, но и петербургской эпохи почти не содержат указаний на свободные союзы, имеющие серьезное гражданско-правовое значение»[119]. Не имея понятия об «основных законах», московское законодательство довольствовалось «волей государя и давлением обстоятельств»[120].

Облик подобной системы определяют не взаимная помощь и обмен услугами, а односторонняя зависимость низших от вышестоящих. Особое место здесь и у царя. Он, властью подобный византийскому базилевсу, способному также неограниченно карать и экспроприировать подданных (и в России, и в Византии эта власть и способность никем не оспаривались), держался на престоле на редкость прочно, а каждый второй византийский император был насильно лишен жизни или престола[121].

Может быть, это объясняется тем, что «русское государство вышло из княжеского поместья», опиравшегося прежде всего на экономическую эксплуатацию, основанную большей частью на рабском труде? Но сторонники данной точки зрения признают, что и «на Западе государственная машина выросла из аппарата, управлявшего королевскими поместьями»[122]. У Вас найдется свой ответ на интересующий нас вопрос? Убедительны ли построения Пайпса? Все ли просто с привычной трактовкой царской власти как власти «отца большой семьи»?

Кавелин особо подчеркивал, что на Руси царь есть само государство, а не глава государства[123]. Характерно, что в Византии, якобы передавшей свою модель власти Руси, мы видим иную картину. По авторитетному свидетельству С. С. Аверинцева, византийский монархический строй восходил к режиму личной власти удачливых римских полководцев. Смена монарха — «один из тривиальных несчастных случаев». Поэтому «своей державе византиец верен во веки веков, но своему государю — лишь до тех пор, пока уверен, что особа этого

государя... соответствует величию державы». Высшей святыней для византийца являлась сама империя[124].

Нечто подобное имело место и в Китае. Казалось, не было на свете никого более священного и всевластного, нежели император — Сын Неба. «Государь — чаша, народ — вода в чаше. Если чаша круглая, вода круглая», — гласит китайская мудрость. Но историки старого Китая могли без особого риска объявлять правителей прошлого бездарями и глупцами. Ничтожество отдельных правителей лишь подчеркивало величие Власти. По той же причине «можно было без вреда для государственных традиций свергнуть царствующую династию и даже лишить жизни правителя». Из 208 императоров треть приняла насильственную смерть[125]. Император — Отец, но если он не выполняет своих обязанностей, то он и не Отец вовсе, и свержение его нормальное дело. Хотя очевидно совпадение некоторых китайских и русских пословиц о Власти («Небо высоко, император далеко»), но зато на китайское присловье: «Когда государь нарушает закон, он становится подобен простолюдину» в России отвечают иным: «Народ согрешит — царь умолит; царь согрешит — народ не умолит». Китайская традиция требовала, чтобы император всю жизнь учился. В России XV-XVIII вв. лишь царь Петр I приказал себя обучать. Но невозможно представить даже Петра наставляющим народ в духе императора XVII в. Канси: «Цените превыше всего почтительность к старшим и уважение к братьям, чтобы поддерживать основы отношений между людьми», «Разъясняйте законы, чтобы просветить невежественных и упрямых», «Преграждайте путь клевете и злословию, чтобы защитить честных и правдивых», «Устраняйте вражду и гнев, чтобы явить воочию ценность человеческой жизни»[126]. И каковы же Ваши выводы?

Познакомьтесь с некоторыми оценками и проделайте их критический анализ. «В противоположность всем законам человеческого общежития Россия шествует только в направлении своего собственного порабощения и порабощения всех соседних народов» (П. Я. Чаадаев). «Весь процесс исторического развития на Руси стал обратным западноевропейскому: это было развитие от свободы к рабству. Раб

ство диктовалось не капризом властителей, а новым национальным заданием: создания Империи на скудном экономическом базисе. Только крайним и всеобщим напряжением, железной дисциплиной, страшными жертвами могло существовать это нищее, варварское, бесконечно разрастающееся государство. ...Сознательно или бессознательно, [народ] сделал свой выбор между национальным могуществом и свободой. Поэтому он несет ответственность за свою судьбу» (Г. П. Федотов). «Развитие земельной собственности в России происходило... в направлении, противоположном тому, в котором оно шло в остальной Европе. ...Никакое другое отдельно взятое обстоятельство из тех, что воздействовали на ход российской истории, не дает лучшего объяснения, почему политическое и экономическое развитие страны уклонилось от пути, которому следовала остальная Европа» (Р. Пайпс). Дореволюционные историки отмечали неблагоприятное воздействие поместной системы и крепостного права на дворянство (о чем может идти речь?), на крестьянство (верно ли утверждение Ключевского: «Крепостная школа гражданственности могла воспитать только пугачевца или работника-автомата»?), на остальные слои «общества». Считалось, что поместно-крепостной фактор (а не татарское «иго») тормозил развитие городов и в целом парализовал успехи народного и государственного хозяйства, деморализовал общественные нравы и понятия (А. А. Кизеветтер). С установлением крепостного права «государство вступило на путь, который под покровом наружного порядка и даже преуспеяния вел его к расстройству народных сил, сопровождавшемуся общим понижением народной жизни, а время от времени и глубокими потрясениями». В итоге «Россия даже от стран Центральной Европы отставала — на крепостное право, на целый исторический возраст, длившийся у нас 2,5 века» (В. О. Ключевский). «Основанная на азиатских по сути своей принципах, московская монархия была несовместима с западноевропейской системой ценностей ...Речь идет о типологически ином пути развития российского общества — пути, единственно возможном и по-своему продуктивном» (Н. С. Борисов)[127].

Надо полагать, что все названные в этой главе особенности русской православной цивилизации должны были как-то проявиться на индивидуальном уровне. Посмотрим, что собой представляли «московские люди», какими были их ценности, идеалы, как они встраивались в рассмотренную нами систему.