ДОКУМЕНТ 9В ХАРАКТЕР РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ

Российская империя в том виде, в каком она сформировалась к началу XIX в., отличалась сильной гетерогенностью, которая не поддается определению с помощью таких ярлыков-штампов, как «российское унитарное государство», «православная империя» или «колониальная держава»...

Таким образом, русское этническое самосознание и православная вера в первую очередь принадлежали к интегрирующим силам дореформенной России: они не были, однако, конститутивными, основополагающими принципами российской державы и ее общества. Это ясно выявляет анализ российской политики по отношению к нерусским, а также анализ структуры империи. Приоритет составляли стабилиза

ция господствующего режима и лояльность нерусских подданных по отношению к государям и их династии.

Обратная проекция исключительного национального принципа на прошлое мешает также понять то обстоятельство, что человек в дореформенную (да и современную) эпоху имел (и имеет) не одну единственную идентичность и лояльность, но множество ситуативных выражений своей идентичности. Дворяне Российской империи были связаны с государем России, с его династией, они принадлежали к одному сословию. Этой первой и основной лояльности, как правило, сопутствовала, занимая, однако, подчиненное место, лояльность по отношению к своему региону и к сообществу единоверцев. Следующую, еще более ограниченную роль играла принадлежность к языковой и культурной группе... то, что объединяло дворянство России с XVIII в., было никак не русский язык или русская культура и не православная вера, а знатное происхождение, служение государю и образ жизни, формировавшийся в соответствии с воспитанием и обучением в западном духе. И государство сотрудничало с дворянскими элитами различных вероисповеданий, но никак не с православным крестьянством. Немецко-балтийские дворяне были прежде всего членами корпораций своего региона и лояльными подданными царя, затем последователями лютеранской конфессии и только в последнюю очередь также представителями немецкоязычной общины и немецкой культуры. Русские, украинские или польские крестьяне и горожане были гораздо более «чужими» соответственно русским, украинским или польским дворянам, чем их «товарищи по сословию», принадлежащие к другой этнической или конфессиональной группе. И для средних и низших слоев населения их принадлежность к сословно-социальной группе, к региону и к общине верующих играли более важную роль, чем их принадлежность к тому или иному этносу...

...Почему же эта гетерогенность сохранилась как раз в наиболее централизованном, самодержавно-абсолютистском Российском государстве? Здесь следует назвать целый ряд факторов: большое и в силу постоянной экспансии все более расширяющееся пространство,

которое способствовало миграциям, затрудняло плотность поселений и предоставляло области для отступления; крупные прорехи в системе административного проникновения империи на окраины, а также «малолюдство», недостаток русских кадров. Как вывод... я хотел бы особо подчеркнуть три мотива, разъясняющие это обстоятельство: Дефицит развития русских по сравнению с многими нерусскими народами империи; 2. Восходящие к Средним векам старые традиции полиэтничного симбиоза; и 3. Сопротивление нерусских.

...И в XIX в. российская экспансия на запад и на восток протекали не одновременно и не равномерно, можно сказать, шли не в ногу. Правительство Александра I, которое можно считать достигнувшим высшей точки в либеральных экспериментах на Западе, в Закавказье безоглядно проводило политику аннексии и интеграции этого региона, а на время царствования «освободителя крестьян» Александра II приходятся и жестокое поражение кавказских горцев, и военная экспансия в Среднюю Азию и на Дальний Восток. При Николае I, который был жандармом Европы и могильщиком польской свободы, напротив, произошла перемена к прагматичной политике в Закавказье. Таким образом, ориентация на Европу нередко совпадала с экспансией и агрессией в Азии — как в политике, так и в идеологии. Это проявилось уже во времена Петра I и повторилось потом еще раз при министре финансов Витте в конце XIX в.

...Не только нерусские народы Российской империи, но и сами русские были охвачены в XIX в. национальным движением. Русские были «старой» нацией со своим дворянством, высокой профессиональной культурой, литературным языком и — в отличие от других этносов империи — со своим государством. Однако Россия не была национальным государством русских, она представляла собой самодержавно-династическую сословную многонациональную империю, и хотя имперский патриотизм, который лежал в основе ее интеграции, имел некоторые элементы, связанные с этническим самосознанием русских (православие, общая история и культура), все же преобладали в этом комплексе наднациональные черты...

...Российская политика в отношении народов империи с 1831 г. обнаруживала нарастающую тенденцию к репрессиям и усиленной унификации и все более заметно отклонялась от традиционных образцов уважения существующего статус-кво, кооперации с лояльными элитами и толерантности, сохраняя при этом приоритеты безопасности

и государственного единства... Если при Николае I этот принцип определял политику, то в 60-х гг. на первый план начали выдвигаться задачи административной унификации и языково-культурной русификации. От изгнания с их родины крымских татар и черкесов через жесткую реакцию на польское восстание 1863 г., через возобновление миссионерской деятельности православной Церкви и через проведение унифицирующих реформ при Александре II, через соответствующие общему реакционному изменению политического курса при Александре III меры, направленные против балтийских немцев, немецких колонистов и евреев вплоть до наступления на традиционно лояльных жителей Финляндии и на армян при Николае II тянется единая линия, рисующая законченный образ постоянно растущей, систематической русификации. Представление о последовательной политике русификации с целью полного административного, социального и культурного объединения — слияния в одно целое всей Российской империи и ее превращения в этнически однородное и цельное национальное государство имеет широкое распространение в западных исследованиях и отчасти даже проецируется на эпоху Екатерины II. Однако такой обобщающий подход и способ разъяснения не вполне отвечает всем сложностям российской политики и в последние годы все чаще подвергается сомнению.

Концепции русификации противоречит уже то, что политика в отношении многих народов была направлена вовсе не на их интеграцию, а на их сегрегацию и дискриминацию. Это касается прежде всего всех, кто был отнесен к правовой категории «инородцы» и в принципе не считался «природными» жителями империи. Еще более четко, чем в отношении кочевников, охотников и собирателей, с самого начала отнесенных к категории «инородцев», тенденция на обособление проявилась по отношению к оседлым мусульманам Средней Азии, а с 80-х гг.

то по отношению к народам Среднего Поволжья, Урала, Степи и Сибири, как раз наоборот, их родные языки должны были стать средством обращения их в православие.

Наконец, языково-культурная русификация проводилась в жизнь с разной степенью интенсивности. Лояльных балтийских немцев, немецких колонистов и армян она затронула довольно поздно, а жителей Финляндии вообще едва коснулась. Когда поляки и вслед за ними украинцы, белорусы и литовцы в 60-х и 70-х гг. подвергались усиленной русификации, правительство и дальше продолжало сотрудничать с лояльными элитами в Прибалтике и с армянским духовенством. Когда при Александре III началось давление на балтийских немцев, меры усиленной русификации обошли стороной жителей Финляндии, а когда к 1900 г. и по отношению к ним ужесточилась российская политика, правительство в то же время твердо держалось за традиционные формы сотрудничества с мусульманскими элитами. И окончательная русификация в смысле полной ассимиляции и превращения в русских по отношению ко всем «старым», господствовавшим нациям, даже по отношению к безжалостно угнетаемым полякам, вряд ли рассматривалась всерьез. Таким образом, обобщающее понятие «русификация» не в силах раскрыть все аспекты сложной действительности... «Имперская политика в национальном вопросе так же пестра и многообразна в своих проявлениях, как само население этой империи пестро и многообразно. Привести это многообразие в последовательную систему, а тем более в некое единство невозможно, ибо такого единства в действительности просто не существует».

Одной из этих сил была неизбежная после проигранной Крымской войны и неизменная установка на модернизацию России, связанная, как это обнаружилось еще при Петре I и Екатерине II, и с административной систематизацией и унификацией государственного и общественного устройства. Модернизация была направлена также против сохранив

шихся особых прав и привилегий нерусских элит, особенно если эти элиты уже не представляли собой, как это было в XVIII и начале XIX вв., некую модель прогрессивного развития, а напротив, составляли препятствие для такого прогресса. Унификация требовала внедрения русского языка в систему управления и образования, что ставило нерусских в невыгодное положение по отношению к «государственному народу»... Хотя реформы 60-х и 70-х гг. достигли определенной интеграции окраин и одновременно также принесли ряд нововведений, благоприятных для нерусских народных масс, эти реформы не были автоматически распространены на все области с нерусским населением, а сначала, в основном, только на «внутренние» регионы, считавшиеся уже достаточно интегрированными (Среднее Поволжье, Урал, восточная и южная Украина, Бессарабия), затем — осторожно и поэтапно — на те области, где доминировала «чужая», иноэтничная элита («западные провинции», Закавказье, Прибалтика и Царство Польское) и почти не коснулись ни автономной Финляндии, ни населенной «инородцами» Азии.

Вторым, новым фактором и существенной силой, которая влияла на российскую политику, были национальные движения нерусских народов. Вместе с революционными движениями они стали явлением, которое рассматривалось как опасность для стабильности и единства империи, и эти движения подавлялись с помощью репрессий, а также мерами унификации и русификации. Российская национальная политика в случае с поляками, отчасти также армянами и жителями Финляндии была в первую очередь ответной реакцией на национальноосвободительные движения, которые рассматривались как проявления нелояльности. Поскольку поначалу в Петербурге видели опасность только в тех движениях, которые возглавляла старая дворянская элита, национальные движения крестьянских народов порою даже поддерживались. Эскалации конфликтов значительно способствовала та зачастую очень резкая реакция, которую правительственные меры по интеграции империи встречали у нерусского населения, охваченного своими национальными движениями.

Противоречия с национальными движениями нерусских народов способствовали росту национализма в русской среде; начиная с 1860-х гг. этот национализм начал оказывать свое влияние на правительственную политику. Во-первых, часть бюрократической элиты и армии была охвачена националистическими течениями; во-

вторых, усилилось давление со стороны националистической прессы, которая имела возможность мобилизовать значительную часть образованного общества. И хотя правительство весьма скептически относилось и к русскому национальному движению, в верхах были близки к мысли использовать интегрирующую силу русского национализма и антисемитизма, чтобы нейтрализовать оппозиционные движения и растущее социальное напряжение, вызванное углубляющимися по мере модернизации и индустриализации проблемами. Русский национализм усиливал не только стремления к языковой русификации, но и к распространению православия и к наступлению на «иноверцев». Фигурами, которые персонифицировали союз государства, Церкви и русского национализма, стали такие влиятельные деятели, как оберпрокуроры Святейшего синода Д. А. Толстой и К. П. Победоносцев. И все же ни Церковь, ни крайние националисты не добились полного успеха, и государство, в основном, твердо держалось принципов легитимной династической автократии.

Четвертым фактором, влиявшим на российскую политику, были внешнеполитические соображения и обстоятельства. В эпоху империализма и крайнего национализма пример других европейских стран не мог не оказывать в общих чертах своего воздействия на Россию. В то же время и политика по отношению к отдельным народам и этническим группам могла определяться внешнеполитическими расчетами, например, политика в отношении крымских татар и армян зависела от отношений России с Османской империей; в отношении румын Бессарабии — определялась с учетом возникновения румынского национального государства; в отношении украинцев — связями с украинским Закарпатьем в австрийской восточной Галиции.

Интенсивность, с которой различные народы Российской империи подвергались унифицирующей интеграции, можно в общих чертах представить в следующей шкале. Наиболее сильное давление испытывали украинцы и белорусы, чьи собственные элиты в значительной мере были интегрированы в российское дворянство и, вообще, давно считались русскими; их украинские и белорусские национальные стремления сводились, в основном, к отделению от русской нации. На следующей ступени находились те нерусские народы, исповедующие православие, которые в силу общего вероисповедания также в значительной мере были охвачены русским влиянием и считались принадлежащими к единому стволу «русскости» в таком положении были румыны Бесса

рабии, греческие и болгарские колонисты, грузины, а также крещеные язычники и мусульмане. Поляки, напротив, в общественном мнении никогда не считались русскими и ни при каких обстоятельствах не могли превратиться в русских — их воспринимали как врагов и изменников, которых можно обуздать и покорить только жесткими репрессиями и форсированной интеграцией. В один котел с поляками на долгое время были брошены и литовцы, а с конца XIX в. российская политика реагировала на развернувшееся армянское национально-революционное движение так же, как она реагировала на польское движение.

Если по отношению к названным выше этническим группам российская политика была политикой форсированной, в том числе и языково-культурной, интеграции, то другие народы и национальные группы испытывали на себе несколько ослабленное давление. В их ряду следует назвать балтийских немцев (с 1885 г.), в определенной дистанции от них — жителей Финляндии (с 1899 г.), а также эстонцев и латышей, немецких колонистов и мусульман Азербайджана. Кочевники, охотники и собиратели в Азии, с одной стороны, как «инородцы», были в значительной степени обособлены, но с другой стороны, через миссионерские школы... и вследствии восточнославянской колонизации их земель подвергались сильному и все возраставшему гнету. На самом нижнем конце этой шкалы надо было бы поставить российскую политику невмешательства по отношению к мусульманам Средней Азии. Особый случай составляли евреи, которые после 1881 г. испытывали на себе всю тяжесть политики дискриминации и сегрегации, но при построении данной шкалы этот случай следует вынести за скобки.

Результаты новой, направленной на усиленную интеграцию нерусского населения российской политики были амбивалентны. Ее важнейшую цель можно считать достигнутой: в Российской империи царил мир и порядок, в период между 1864 и 1905 гг. не было ни одного крупного восстания нерусского населения. Административное объединение и централизация России также продвинулись вперед, несмотря на то, что некоторые особые правила и положения сохранились на периферии империи. Культурная русификация вела ктому, что национальные движения восточных славян и литовцев были сильно заторможены и у многих народов сильно отставало развитие народного образования на родном языке.

С другой стороны, именно политика культурной русификации и дискриминации неправославного населения принесла свои отрица

тельные результаты, к которым прежде всего относится мобилизация против России не только образованных элит, но и более широких кругов, например, поляков, литовцев, армян и жителей Финляндии. Хотя политика унификации ослабила старые элиты, все же в большинстве своем эта верхушка смогла сохранить свое социальное положение и культурную идентичность. Это относится к шведскоязычной верхушке общества в Финляндии, к балтийским немцам, к польским магнатам, к грузинским дворянам и к мусульманским беям в Азербайджане... под влиянием национальных движений и процессов модернизации... были заложены важнейшие предпосылки для социальных и национальных конфликтов, выявившихся в эпоху революции...

Российская империя и в конце XIX в. отличалась большой гетерогенностью в хозяйственных системах, социальных структурах и культурах. После того как в конце XVIII — начале XIX вв. она продвинулась в Европу столь далеко, как никогда прежде, в итоге восточной экспансии XIX в. ее центр тяжести снова значительно сместился в азиатскую сторону. Доля русских в общем населении сократилась, а доля мусульман и кочевников — выросла. Хотя отдельные мыслители, такие, как, например, панславист Н. Я. Данилевский, подчеркивали и поднимали на щит особое евразийское положение Российской империи, она оставалась в сознании правящих кругов и элиты европейским государством. Преодоление относительного отставания России от остальной Европы и тем самым по крайней мере частичное выравнивание ее положения с положением прогрессивных стран Запада, то есть дальнейший виток европеизации, — таковы были предпосылки инициированного государством модернизационного сдвига во второй половине XIX в. Освобождение крестьян, индустриализация, урбанизация, коммерциализация сельского хозяйства и развитие системы образования придавали новую динамику процессам развития Российской многонациональной империи и изменяли ее характер. Социальная мобилизация охватывала новые слои населения, модернизация способствовала хозяйственной интеграции окраин и унификации административных и социальных структур. Миграция русского населения повышала его удельный вес прежде всего в степных регионах, которые прежде служили пастбищами кочевникам-скотоводам, а также в некоторых индустриальных центрах периферии. Русская администрация и русская армейская элита занимали теперь ведущие позиции во всех окраинных регионах, за исключением Финляндии. Русский

язык, русская культура и православие усиленно использовались как инструмент гомогенизации империи. Однако социальная и национальная мобилизация охватывала не только русских, но одновременно и многочисленные нерусские народы, которые постепенно превращались в современные нации с их новыми элитами, со своими литературными языками и высоко развитыми профессиональными культурами. Эти встречные, противоположно направленные тенденции гомогенизации и диверсификации, укрепления единства и усиления различий усиливали политическое и социальное напряжение в многонациональной империи позднесамодержавного периода.

При этом модернизация охватывала Российскую империю в совершенно различной мере по отношению к различным ее регионам и секторам. Не только ее политическая система, но и ее социально-экономический базис оставались в глубинной своей сути неизменными: Российская империя продолжала быть преимущественно аграрной державой, подавляющее большинство ее населения по-прежнему проживало в сельской местности и твердо придерживалось своего традиционного экономического уклада, оставаясь в значительной своей части неграмотным. Династическое легитимное самодержавие с его системой престолонаследия и традиционный сословный порядок были важнейшими рамками общественного устройства, религия, несмотря на прогрессирующие процессы секуляризации, сохраняла свое значение для культуры и этнической идентичности.

Структура многонациональной Российской империи позднесамодержавного периода определялась смесью новых и традиционных элементов. Это проявлялось в положении нерусских элит, которые в процессе имперской экспансии были кооптированы в ряды российского дворянства. Польские, грузинские, азербайджанские и немецко-балтийские дворяне теряли свое особое политическое положение (исключение составляла только Финляндия), а многие после освобождения крестьян переживали и социальный упадок. И все же численно сократившиеся элиты в некоторых регионах могли сохранить за собой и в дальнейшем свое ведущее социальное и экономическое положение. И хотя в результате укрепления и роста русской образованной верхушки российское государство уже не было в той мере, как в прошлые века, зависимо от кооперации с нерусскими элитами, оно все еще не могло отказаться от сотрудничества с ними. Таким образом немцы, балтийские немцы, выходцы из Финляндии, поляки и кавказцы

и дальше исполняли важнейшие функции не только в системе местного самоуправления, но также и в центральных армейских и административных высших кругах. Особенно многочисленное деклассированное польское дворянство приняло на себя выполнение новых задач в области развития науки, техники и культуры.

Социальная и национальная мобилизация усиливала также давление на мобильные группы-диаспоры, которые в дореформенной многонациональной империи исполняли дополняющие функции в экономике, управлении, науке и культуре и в силу их специфических способностей, особенно благодаря знанию языков и своим связям, были незаменимы для государства и в то же время зависимы от этого государства. Несмотря на то, что не только нижние слои общества и националисты с возросшей силой стали выступать против таких мобильных групп-диаспор, как евреи, немцы и армяне, но и российское правительство к концу XIX в. также отказалось от своей традиционной покровительственной по отношению к этим группам роли, последние все же и дальше смогли сохранить свои специфические функции. Евреи, немцы (балтийские немцы и немецкое городское население) и армяне, в меньшей степени также греки и татары, оставались особенно сильно урбанизированными и представленными в торговле, кредитном обращении и в ремесле группами населения. Они заявили о себе также как предприниматели-промышленники, хотя и не столь громко, как иностранцы. Евреи, как и прежде, действовали на западе империи, немцы — на северо-западе, армяне и греки — на юге, татары — на востоке. В центре балтийские немцы и немцы (в том числе многие вновь приехавшие в Россию) способствовали модернизации страны, выступая в качестве ученых, врачей, инженеров, а евреи, несмотря на их привязанность к черте оседлости, играли важную роль в банковском деле всей империи. И тем не менее, значение мобильных групп-диаспор в Российской империи уже шло на убыль, высший пункт отведенной им роли остался позади. Выполнение их задач все в большей мере брали на себя русские кадры, они подвергались все более сильному давлению со стороны социально мобилизованных основных слоев населения, прежде всего русских, а наступление национализма, в том числе и его проникновение во внешнюю политику государства, разрушало веру правительства в их лояльность и усиливало предубеждение по отношению к этнически и религиозно чуждым элементам и группам населения. Рост антисемитизма, армяно- и германофобии свидетель

ствует о том, что в пореформенной России эти группы населения взяли на себя роль «козла отпущения» за чужие грехи...

В целом, структура многонациональной Российской империи оставалась сложной и неоднозначной. С одной стороны, с модернизацией усилился ее колониальный характер. Экономическое развитие отдельных регионов стало более сильно и явно ориентировано на центр и его промышленные потребности. При этом часть исследователей видят существенную разницу между классическим колониализмом с его заморскими колониями и «европейским», или «внутренним» колониализмом. Показательным примером классической колонии становится Средняя Азия с ее целевым форсированным производством хлопка. С ростом миграции русских крестьян расширяется поле поселенческих колоний и усиливается натиск и вытеснение пастухов-кочевников, горцев, охотников, а также возрастает зависимость этих категорий населения от имперского центра. Поэтому азиатские области России без каких-либо оговорок могут быть характеризованы как колонии, не только в силу их роли в качестве сырьевого придатка и рынка сбыта, но также по причине их относительно низкого социально-экономического и социально-культурного уровня развития и правового дискриминационного обособления их населения. Однако Закавказье с его аристократией, кооптированной в имперское дворянство, с его экономически влиятельным армянским «средним классом», с его относительно высоким образовательным уровнем христианских этносов уже не вполне соответствует классической колониальной модели, хотя оно также оказалось в экономической зависимости от центра во всяком случае при интенсификации нефтедобычи, если не раньше. К типу «внутренней колонии» украинские исследователи, определившие эту позицию с 1920-х гг., относят Украину. Действительно, развитие комплекса тяжелой индустрии в южной Украине имело черты колониальной экономики, поскольку оно было односторонне ориентировано на выкачивание сырьевых ресурсов и управлялось извне. И все же я мог бы лишь условно охарактеризовать отношения России с Украиной как колониальные, поскольку модернизация оказалась благотворной и для этого региона, чей социально-экономический уровень развития был выше, чем российский. Тем не менее, отсталость большинства украинцев все более усиливалась. Дискуссия о российском колониализме усложняется еще и тем, что сама Россия как экономически отсталая держава в конце XIX в. была в зависимости от иностранного капитала...

Никак не находилась в колониальной зависимости от России и северо-западная периферия империи. И хотя центральные области России, особенно обе ее столицы, переживали стремительный хозяйственный, социальный и культурный подъем, все же и Царство Польское, и Финляндия, и Прибалтийские провинции сохраняли явное преимущество в социально-экономическом и социально-культурном уровне развития. И хотя и эти регионы оказались более тесно связанными с центром, они использовали для нужд своей экономики российский рынок сбыта и импорт сырья из России. По состоянию и уровню развития сельского хозяйства большинство регионов на западе и юге империи также отличались в лучшую сторону от российского центра и от областей на востоке страны.

Если же принять в качестве масштабной меры не регионы, а этнические группы, опять-таки выяснится, что русские все еще ни в коем случае не были «господствующим народом» империи. Несмотря на то, что они многое наверстали по сравнению с дореформенным периодом, все же они значительно отставали от целого ряда других народов той же империи по степени урбанизации и уровню распространения грамотности. И хотя теперь уже встала на ноги сильная русская интеллигенция, все же в сфере интеллектуального труда по-прежнему более активно были представлены немцы, поляки и евреи. Масса русских крестьян по-прежнему жила хуже, чем большинство крестьян в других регионах империи, хотя, впрочем, у некоторых народов на Западе страны был более значительным слой сельского пролетариата — крестьян, совсем лишенных земли. И если в качестве фактора, определяющего уровень жизни этноса, взять такой показатель, как средняя продолжительность жизни, то русские в этом отношении, — по расчетам одного советского украинского статистика 1920-х гг., —уступали место не только латышам, эстонцам, литовцам и евреям, но также украинцам, белорусам, татарам и башкирам. Модернизация России и русского населения протекала, таким образом, еще более неравномерно по регионам и социальным группам, чем модернизация большинства других областей и этносов, Если царское правительство и содействовало развитию русского центра и русских властных элит, то масса русских в провинции оставалась отсталым, забытым большинством.

Политическому и военному усилению российского центра и в позднесамодержавный период империи противостояли резкие перепады социально-экономического и социально-культурного развития,

которые можно было наблюдать от северо-запада на восток империи через всю Россию, и масса русских далеко уступала целому ряду других народов империи в уровне жизни, экономического развития и образования. Эту примечательную структурную особенность получил в наследство от империи Советский Союз.

Это положение дел позволяет снова поднять вопрос, кому же была выгодна имперская экспансия России. Большинство нерусских и многие русские жаловались и жалуются на то, что центр их угнетает и эксплуатирует. И тогда, как и сегодня, от имперского господства выигрывали только государство и властные (русские в своем большинстве) элиты, представленные в бюрократии и армии. Политика экспансии и постоянная необходимость обеспечения безопасности, поддержания власти и имперского господства, проводимая в течение столетий, несомненно, исчерпывала людские и материальные ресурсы страны, ограничивала возможности социального, экономического и политического развития внутри России, обеспечивала экстенсивный рост державы ценой задержанной интенсивности и тем самым определяла отсталость России. Напомним, как комментировал Руссо русский аппетит по отношению к Польше. Его замечание стало пророческим: ни царская империя, ни Советский Союз были не в состоянии переварить многие быстро проглоченные куски.

А.              Каппелер. Россия — многонациональная империя. М.: Прогресс- Традиция, 1997. С. 119-123, 203-207, 236-240.

Сравните три подхода. Не кажется ли Вам, что Хоскинг предлагает более адекватное объяснение имперской сути и специфики Российской империи? И как, по-Вашему, следует классифицировать и группировать российские «окраины»?