2.1905-1907 гг.: НОВЫЕ ФОРМЫ ПОЛИТИЧЕСКОЙ АКТИВНОСТИ

Подумайте над статистикой революции. Сделайте выводы о размахе народного движения.

В 1905 г. крестьянских выступлений — 3 тыс., ими охвачена половина уездов европейской части страны.

соответственно[377]. В армии за 1905 г. — почти 300 выступлений, из них более 60 — вооруженные. В 1906 г. — около 200 и 20 соответственно. Самыми крупными выступлениями стали восстания на базах Черноморского (июнь 1905 г., октябрь 1905 г.) и Балтийского (октябрь 1905 г., июль 1906 г.) флотов[378].

На первый взгляд, даже если учесть, что в половине рабочих и солдатских выступлений выдвигались политические требования, здесь нет ничего нового, кроме масштабов. Но и масштабы были таковы, что даже либеральнейшие помещики в страхе бежали из имений, поминая Пугачевщину (без всяких кавычек и с большой буквы). О Жакерии, крестьянской войне пишет и новейший исследователь проблемы Т. Шанин. Мужики требовали «планты» (планы) поместий, пожалованных еще Екатериной II, чтобы точно определить, «где же их земля». Не найдя правды, рубили господский лес, травили посевы, жгли и грабили имения, выгоняли, а то и убивали подвернувшихся под руку дворян, не различая добрых бар и злых. Делали они это царевым именем и ссылались на никем не виданные «золотые государевы грамоты». Гигантский район в Тамбовской, Воронежской и Саратовской губерниях охвачен «форменным восстанием». Тем временем с обычной северной неспешностью и обстоятельностью латышские и эстонские крестьяне и батраки методично уничтожали одно за другим имения немецких баронов.

Правительство, по словам Короленко, терялось. Понятно, почему: «Центральная и Восточная Россия были почти оголены от войск», — вспоминал Витте, а там, где они имелись (Польша, Кавказ,

Санкт-Петербургский военный округ), «войска были совершенно дезорганизованы совокупностью сказанных причин»[380] (Вы догадываетесь, каких именно?). Но к концу 1905 г. освоилось и правительство, 4 тыс. раз применявшее военные команды и казаков. П. Н. Дурново, министр внутренних дел в кабинете Витте, ввел на 80 % территории империи положение о чрезвычайной и усиленной охране или установил военное положение и приказал губернаторам: «Всякие своеволия крестьян, покушения их на чужие земли, лес, выгоны, грабежи, самоуправное снятие рабочих, сопротивление властям и тому подобные мятежнические действия должны быть подавляемы самыми суровыми мерами с употреблением оружия, без всякой пощады, до уничтожения в крайних случаях отдельных домов и целых деревень включительно»[381]. «Будет много невинных жертв, но перед этим останавливаться нельзя», — меланхолически заметит Николай II[382].

Похоже, сбывалось пророчество Бакунина: «Русский мир, государственно-привилегированный и всенародный мир, — ужасный мир. Русская революция будет несомненно ужасная революция»[383]. Но это, по ленинскому определению, была только «генеральная репетиция». Однако уже и в ней мужик начал «становиться демократом», «начал свергать попа и помещика»[384]. Над подобной оценкой можно было бы посмеяться, что тогда многие и сделали.

Добавьте сюда и другое. В качестве ведущих центров рабочего движения газеты постоянно упоминали Варшаву и Лодзь (где вспыхнуло

первое в Империи вооруженное городское восстание), Ригу, Вильно, Тифлис и Баку. Стачечная активность польских пролетариев в 5 раз превышала среднюю по стране. Самые интенсивные крестьянские выступления — в Прибалтике, особо крупные и бурные — в Украине (бунты полыхают на половине ее территории). Именно в Прибалтике, Польше и на Кавказе к лету 1905 г. правительство отступило и вынуждено было признать те завоевания, которые вводились «явочным путем»: преподавание в школах на родном языке, снятие ограничений в отношении лиц неправославных вероисповеданий, отмена указов о закрытии армянских школ и секуляризации имущества армянской церкви и т. п. Наконец, восстановление-дарование Финляндии в ноябре 1905 г. автономии, однопалатного сейма и всеобщего избирательного права (кстати, в Финляндии — 20 тыс. вооруженных рабочих).

Помимо «грабижки», отечественной «демократизации», рабочих стачек и демонстраций, национально-освободительного движения и прочего, революция показала, что не одним «русским бунтом» славится наша история. Общество, не благодаря самодержавию с его пониманием модернизации, а вопреки ему, проявило способность к самоорганизации, которую царизм веками блокировал. Все вырастало из потребностей революционной борьбы, но довольно быстро выходило за ее узкие рамки.

Союз Освобождения еще с осени 1904 г. проводил банкетную кампанию в поддержку решений своего съезда. В ее ходе стали возникать разнообразные союзы радикально настроенных представителей средних слоев: актеров, ученых, преподавателей, инженеров и т. д. В мае 1905 г. во главе с П. Н. Милюковым образован уже Союз союзов, объединивший 14 организаций. Через два года почти 700 всевозможных организаций, объединений, профсоюзов объединяли не менее 300 тыс. человек[385]. Летом 1905 г. Союз учреждает Всероссийский союз железнодорожных рабочих и служащих, совместно с эсерами создает Крестьянский союз, ячейки которого в 42 губерниях охватывали не менее 200 тыс. крестьян. Союз союзов призывал «явочным порядком» вводить политические свободы (слова, печати, собраний, союзов, демонстраций). Объявив законными все средства в борьбе с правительством, Союз призвал к свержению «захватившей власть разбойничьей шайки» и созыву Учредительного собрания. На ближайшее время планировалась Всероссийская политическая стачка[386].

Крестьянский союз, поддерживая лозунг о созыве Учредительного собрания, требовал еще и отмены частной собственности на землю и передачи всей помещичьей земли мужикам. На местах создавались крестьянские комитеты, которые порой провозглашали крестьянские республики, охватывавшие иной раз несколько волостей. Самая известная «республика» — Марковская (Волоколамский уезд Московской губернии) — просуществовала с октября 1905 г. по июль 1906 г. Самая крупная — Руенская (Эстония), объединившая семь волостей. Мужики выгоняли местную администрацию, на сходах принимали собственные законы, избирали законодательные и исполнительные органы (съезды, сходы, правления). Землю объявляли общей и делили уравнительно. Повинностей не выполняли, налогов в казну и арендную плату помещикам не вносили, солдат в армию не посылали. И стояли за Учредительное собрание.

В полусотне городов оформились Советы. Сначала — как органы стачечной борьбы, координации демонстраций, требований.

Почти 600 представителей 180 предприятий и 16 профсоюзов северной столицы с 13 октября по 3 декабря 1905 г. претендовали на звание общероссийской власти. Формально председателем Петербургского совета рабочих депутатов был беспартийный адвокат Г. С. Хру- сталев-Носарь. Но реально идейными и практическими руководителями Совета, а в конце его существования и де-юре, стали Л. Д. Троцкий, которого в Питере почитали как самого выдающегося социал-демократа,

и А. Л. Парвус. Для них революция была родной стихией. «Мы были как струны одной и той же арфы, на которой играла буря Революции», — вспоминал Троцкий. Стоявшие вне партийных фракций, оба — из породы иноходцев, не умевших бегать в табуне, эти двое смогли увлечь даже лидеров меньшевиков. «Все делалось впопыхах, но не так уж плохо, а кое-что... и очень хорошо», — не без гордости писал Троцкий[389]. И было чем гордиться. Совет, установив контакты с Союзом союзов, Крестьянским союзом и многими местными советами, признавшими его главенство, начал активно концентрировать властные полномочия. Питерский Совет вел переговоры с правительством и предпринимателями, отменял локауты и вводил 8-часовой рабочий день, регулировал зарплату.

Местные власти пребывали в растерянности. С весны 1905 г., как отмечали близкие к правящим кругам люди, все стало расползаться и разваливаться. Министерства прекратили действовать[390]. А к осени, констатировал Витте, «правительство вообще потеряло силу действия», «в России наступил полный хаос»[391]. Московский генерал-губернатор после 17 октября снимал шапку перед красными флагами и говорил «речи невпопад». В Тифлисе губернатор выдал (под честное слово!) оружие грузинским меньшевикам, так как только они были в состоянии обеспечить порядок и предотвратить назревавшую армянскую резню.

И вот в такой ситуации 7 октября 1905 г. грянула Всероссийская политическая стачка, стихийно вызревавшая еще с сентября, и, наконец-то, организованная совместными усилиями Союза союзов и социал-демократов всех оттенков. (Всего в годы революции удалось провести с полдюжины всероссийских стачек, но ни одна уже не достигла ни подобных масштабов, ни аналогичных результатов.) Бастовали 700 тыс. железнодорожников, парализовав движение на 40 тыс. км путей. Молчал телеграф. Были закрыты аптеки, почта, типографии, остановил работу Государственный банк. В Петербурге не ходил транспорт, молчали телефоны, свет давали с перебоями. 500 тыс. пролетариев крупной промышленности, 200 тыс. чиновников и

служащих, студенты и преподаватели — в общей сложности более 2 млн россиян в 66 губерниях требовали Учредительного собрания.

Император укрылся в Петергофе, имея в своем распоряжении всего один верный гвардейский полк. Когда в декабре в Москве начнется восстание, великий князь Николай Николаевич будет готов пожертвовать второй столицей, лишь бы не посылать туда семеновцев. Министры добирались к государю либо в каретах, либо по штормившему морю. Поговаривали об эвакуации царской семьи в Великобританию. Вокруг царя и его правительства возникла пустота. «Все попрятались и присмирели, думая, что настал конец», — через три года напишет Николай[392]. Он держался до последнего. Почти весь год не хотел уступать больше, чем обещание созвать законосовещательную Думу «при непременном сохранении незыблемости основных законов империи» («Булыгинская дума»). И ни мольбы сиятельных князей и графов — вождей либералов, ни поражение в воине с Япониеи, ни натиск революции не могли сокрушить неограниченного упрямства. Если это — умение вести диалог и идти впереди общества, то что же тогда назвать государственной бездарностью?

Лишь грубая прямолинейность Витте, поставившего ультиматум: или диктатура или конституционный путь, а также отказ великого князя Николая Николаевича стать диктатором в связи с отсутствием войск и его угрозы застрелиться, если царь не примет «программу графа Витте», подвигли царя на подписание Манифеста 17 октября. Стране даровались свободы: совести, слова, собраний, союзов и т. д., неприкосновенность личности. Устанавливалось, что «никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной думы», которую наделяли возможностью «действительного участия в надзоре за закономерностью действия поставленных от Нас властей»[393].

«Да, — посетует император, — России даруется Конституция. Не много нас было, которые боролись против нее»[394]. Насколько он прав? Как расценить Манифест? Верно ли, что его появление, как считал Парвус, означало капитуляцию и окончательное исчезновение старого образа правления? Что бы Вы добавили к «программе Витте», предполагавшей создание единого Совета министров во главе с премьером,

назначающим министров и руководящим работой правительства; созыв законодательной Думы, перед которой правительство отчитывается или, по крайней мере, у которой оно пользуется доверием; введение политических свобод в полном объеме; государственное страхование рабочих и нормированный рабочий день; передачу казенных и части помещичьих земель крестьянам; облегчение положения инородцев?

Другой комплекс проблем связан с тем, что все политические новшества, о которых мы уже говорили, были взяты «явочным порядком» (не забудьте свободу печати) или выросли из огня революции, как партии и Государственная дума, о которых мы еще поговорим. Да и вся послереволюционная политическая система в целом несла на себе печать как самой революции, так и пережитого перед ней страха. Революция показала, что в обычных условиях, при отсутствии натиска, самодержавие ничего менять не собиралось, да и не осознавало необходимости перемен. Зачем они, если все идет нормально, а ситуация контролируется? В моменты же кризисов, загнанное в угол, самодержавие нехотя идет на некоторые уступки, боясь потерять все. У революционных сил, их представителей (а ведущую роль в первой революции играли либералы) не остается выбора. Приходится идти до конца, используя, по словам Милюкова, соединение либеральной тактики с революционной угрозой[395]. Все попытки кадетов и земцев договориться осенью 1905 г. с Витте, а летом 1906 г. с Д. Ф. Треповым и П. А. Столыпиным провалились. По мнению П. Б. Струве, монархия запнулась за бюрократию[396].

Но, похоже, сложности порождались более глубокими причинами. В России отсутствовали средние слои (а почему?), опора реформистских сил и реформаторов в правительствах стран первого «эшелона». В Западной Европе, став мощным центром, уравновешивающим крайности революции и реакции, реформистские силы заставляли считаться и договариваться с ними. Но ни в российском городе, ни тем более в деревне у либерализма не было массовой опоры. И в ситуации, когда в России друг другу противостояли не правительственная и оппозиционные партии, а бюрократия и общество (Милюков), сила либералов заключалась в силе революционного напора. Без него они — ничто.

Парадоксально, но оказалось, что и судьбы реформаторов внутри правительства зависели оттого же фактора. Трагедия Витте, который мог бы (единственный!) стать российским Бисмарком, но не стал им, это подтверждает. У Вас найдутся аргументы против?