А. В. Поппэ Летописное сказание о мести Ольги древлянам под 6453 г. начинается сообщением о положении, создавшемся после убийства Игоря: «Ольга же бяше в Киев'Ь' съ сыномъ своимъ д'Ьтъскомъ Святославомъ и кормилець б'Ь его Асмудъ и воевода б'Ь Свин- делдъ, то же отець Мьстишинъ» \ Пояснение к имени Свенельда останавливало на себе внимание исследователей, стремившихся проникнуть в тайны начальной истории русского летописания. Загадочный Мстиша, нигде больше не упоминаемый, именем которого летописец отличает хорошо известного летописи Свенельда, подсказывал разные соображения о первоначальном составе лето- 1 ПСРЛ, т. II. СПб., 1908, стб. 43;^ср. т. I, вып. 1. Л., 1926, стб. 55. В статье мы пользуемся распространенной в литературе формой «Свенельд», близкой записи этого имени в Лаврентьевской летописи (Св’Ьнелдъ, Св'Ьналдъ), на основании которой оно отождествляется с древнескандинавским именем «Sveinaldr» (в рунических надписях—Svainaltr, Svinaltr, в латинизированной форме — Svenaldus, Svanaldus) (ср. В. Томсен. Начало русского государства.— ЧОИДР, 1891, кн. 1, стр. 126 —127; М. Vasmer. Russisches etymologisches Worterbuch, Bd. II. Heidelberg, 1953, S. 588). Следует обратить внимание, что для Ипатьевской летописи характерна форма «Св'Ьн- гелд» и восходящая к ней «Св’Ьнделдъ» (менз «г» на «д»), присущая также новгородскому летописанию (ср. НПЛ. М., 1950, стр. 109, 110, 113, 123 —125), с переходом «д» в «т» (Свентелдъ—ПСРЛ, т. V, вып. 1. Л., 1925, стр. 31, 42, 43; ср. один раз в Лаврентьевской летописи «СвгЬндель» — ПСРЛ, т. I, стб. 73). «Свенгелд» следует признать более правильной записью имени воеводы Игоря и Святослава, основываясь на зарегистрированном Львом Диаконом несомненно живом выговоре этого имени в период Святославова похода в Болгарию «Ecps'pteXoc» («Leonis Diaconi Historia». Bonnae, 1828, p. 135, 138, 144; Redrenos—Skylitzes, ed. Bonnae, 1839, t. II, p. 395, 402: ^еХХо?», «Есра^бХоб»). Такому отождествлению, казалось бы, противоречит показание Льва Диакона, что Сфенкел, третья личность у тавроскифов после Святослава, пал под Доростолом, тогда как из договора в июле 971 г. следует, что Свенгелд был ближайшим соратником русского князя и оставался жив. Однако пользовавшийся тем же первоисточником Скилица указывает, что Сфенкел занимал второе место после Святослава. Упоминание же Скилицы, равно как и второе Льва Диакона, о том, что Сфенкел пал в бою, неопределенно и может быть воспринято в смысле ранения. К тому же, учитывая особенности византийского источника, нет оснований признавать его во всех подробностях достоверным. Для В. Томсена (указ. соч., стр. 127—128) Свенелд и 2подходили вплотную к вопросу о времени возникновения летописания на Руси. Еще Шлёцер, отметивший присутствие Свенельда в летописи на протяжении более шестидесяти лет (914—975), предполагал, что под этим именем скрываются два разных лица и именно припиской «отець Мьстишин» летописец отличал старшего Свенельда от Свенельда — отца Лготова, упомянутого под 6483 (975) г.185 Подобным образом высказывался также И. И. Срезневский, считавший, что «заметка о Свенельде как об отце Мистиши, в 945-м году, указывает на то, что в то время, когда эта заметка сделана, был на виду ы другой Свенельд, если не два или три, и что его надобно было отличить именем сына» 186. Однако для летописца, на что уже обращалось внимание, тождество Свенельда, воеводы Святослава, а затем Ярополка, со Свенельдом, воеводой Игоря, не подлежало сомнению: под 6480 (972) г. возвращавшийся вместе со Святославом из болгарского похода Свенельд назван «воевода отень». Следует отметить также существенное различие в упоминаниях об обоих Свенельдичах. Если под 945 г. распознавательной приметой Свенельда является Мстиша, то сообщение 975 г. подчеркивает, что Олегом Святославичем убит Свенельдич, и только как второстепенную подробность добавляет «именем Лют». Это и понятно, если учесть, что убийством летописец объясняет предпринятый по наущению потерявшего сына Свенельда поход Ярополка против Олега, завершившийся гибелью последнего 187. Убедительные выводы А. А. Шахматова, установившего, что появление имени Свенельда в статьях 914 и 922 гг. новгородских летописей (Софийский временник и Новгородская I летопись) вызвано инициативой их составителей и не имеет никакого значения для определения времени первого выступления Свенельда, устранили сомнения в тождественности летописного Свенельда, возбуждаемые соображениями хронологического порядка 188. Но упоминание летописи о Мстише оставалось загадочным, и А. А. Шахматов, не довольствуясь предположением М. П. Погодина и И. И. Срезневского, усматривавших в Мстише современника летописца X в., самое позднее начала XI в.189, предложил иное решение вопроса, посвятив ему специальную статью и XIV главу своих знаменитых «Разысканий...»: «Мистиша Свенель- дич и сказочные предки Владимира Святославича» 190. В основу построения А. А. Шахматова положена мысль о существовании двух различных исторических преданий о Свепельде и его роде: предание, входившее в состав Древнейшего свода 1039 г., подверглось сильной переделке в Начальном своде 1093— 1095 гг. и в таком виде вошло в «Повесть временных лет». Первоначальный рассказ связывал Свенельда с убийством Игоря. Получив от Игоря «деревьскую дань», Свенельд не отказался от нее, когда побуждаемый недовольством своей дружины Игорь сам решился взимать дань с древлян. В сражении между дружиной Игоря и дружиной Свенельда с его данниками-древ лянами Игорь был убит сыном Свенельда Мистишей. Позднейший редактор летописи резко изменил изложение событий, стараясь подчеркнуть, что Свенельд и его сын — не враги, а верные соратники киевского князя. Он имел в своем распоряжении другой рассказ об убийстве Олегом Святославичем Мистиши Свенельдича и ввел его в летопись под 975 г., сохранив за ним только его прозвание «Лют» и взяв из первого сказания мотив мести. Переделка текста шла по двум направлениям. Исключались сообщения, намекавшие, что убийство Игоря произошло на почве соперничества из-за дани с древлян. Таким сохранившимся в новгородском летописании осколком первоначального рассказа является сообщение о данном Игорем Свенельду праве сбора дани в Деревской земле. С другой стороны, делались вставки, которые должны были показать Свенельда слугой и приверженцем киевских князей. Таковыми являются упоминания Свенельда в рассказе о мести Ольги древлянам за смерть Игоря. Как на особенно тенденциозную вставку указывал А. А. Шахматов на совет Святославу «воеводы отня» Свенельда при возвращении на Русь из Болгарии не идти мимо порогов, где засели печенеги. Пренебрежение мудрым советом стоило Святославу жизни191. Отметим, однако, что показания Льва Диакона вполне подтверждают историческую достоверность летописного сообщения. Развивая мысль А. А. Шахматова о переделке первоначального текста в духе, благоприятном Свенельду, Д. С. Лихачев усматривает источник такого сочувствия в том, что «Свенельд и Мстиша были предками Яня и его отца Вышаты», находившихся в дружественных отношениях с печерскими летописцами, которые использовали их родовые предания 192. Однако мысль о преда нии Свенельдова рода, попавшем на страницы летописи, как показали изыскания, следует предать забвению, ибо родословную информатора печерского летописца Яня Вышатича никак нельзя вывести от Свенельда 193. Мы не станем останавливаться подробно на аргументации А. А. Шахматова, тем более что в литературе уже высказывались возражения против нее. Особенно резкой критике подвергались лежащие в основе построения А. А. Шахматова следующие генеалогические соображения: Малк Любечанин — по летописи, отец Добрыни и Малуши, матери кпязя Владимира,— отождествлен с древлянским князем Малом, который в свою очередь отождествлен с Мстишей Свенельдичем (он же — Лют Свенельдич). В итоге Владимир, внук Игоря, оказывался также внуком убийцы своего деда Мстиши Свенельдичап. Эти отождествления, метко названные А. В. Соловьевым монопросопоманией, т. е. пристрастием к сведению исторических сведений о разных личностях к одному лицу, даже исследователей, придерживающихся в основном воззрений Шахматова на древнейший период русского летописания, привели к выводу, что «в работе А. А. Шахматова самым неубедительным местом является XIV глава его «Разысканий», посвященная генеалогии князя Владимира» 194. Следует подчеркнуть, что смелая, но неубедительная гипотеза А. А. Шахматова о борьбе между Игорем и Свенельдом, за редким исключением 195, не нашла себе места в прагматических изложениях исторических событий X в. на Руси. В области же текстологического изучения летописи долгое время господствовал почти безраздельно авторитет А. А. Шахматова; так подавляюще огромна была проведенная им работа по изучению летописного текста во множестве списков, изумляли остроумные комбинации, вскрывавшие тайники творческой и пристрастной мысли летописца. Всецело под влиянием построений Шахматова оставался, например, Е. Пер- фецкий в своем исследовании об отношении «Истории» Длугоша к летописям 196. При таком положении не удивительно, что статья А. Брюкнера, выступившего с критикой исследовательских приемов А. А. Шахматова и с призывом «оставаться при Несторе», особенно в трактовке русских известий Длугоша, не имела успеха 197. Здесь сказался пе столько фельетонно-полемический характер статьи, на которую нельзя было уже ожидать ответа критикуемого, сколько факт, что ставший в защиту «Нестора» ученый, оказавшийся сильным в критике методов А. А. Шахматова, в меньшей степени засвидетельствовал понимание сложной истории летописного текста и степени его изучения198. Возражения А. И. Лященко, выступившего в защиту А. А. Шахматова, не оказались в целом убедительными, к тому же сам автор счел нужным отметить, что не соглашается с некоторыми из выводов А. А. Шахматова 199. Самую глубокую критику генеалогических построений А. А. Шахматова осуществил А. В. Соловьев в исследовании, оставшемся по обстоятельствам времени не замеченным в историографии. Отсылая читателя к этой статье 200, являющейся до сих пор самым полным разбором главы «Мистиша Свенельдич и сказочные предки Владимира Святославича» в «Разысканиях...» А А. Шахматова, мы остановимся подробнее на вопросах, непосредственно связанных с темой настоящих изысканий. Отождествляя убитого в 975 г. на охоте Люта Свенельдича с Мстишей Свенельдичем, упомянутым под 945 г., А. А. Шахматов исходил из соображения, что Мстнша — это имя (уменьшительное) , а Лют — прозвище одного и того же сына Свенельда — Мстислава Лютого. Из упоминания в Печерском патерике и в Новгородской IV летописи под 1024 г. князя черниговского Мстислава с эпитетом «лютый» А. А. Шахматов сделал вывод о том, что о Мстиславе Лютом сложилось народное предание илй историческая песня. Составитель позднего свода отождествил его с Мстиславом Черниговским, но летописец XI в. (Начального свода) под именем Мстислава Лютого разумел сына Свенельдова, песня о котором послужила ему источником летописного рассказа 975 и 977 гг. о вражде между Ярополком и Олегом. Тот же летописец, приводя имя Свенельда под 945 г., добавил: «тъ же отець Мьстишин»,— вспомнив о песенном легендарном Мстиславе Свенельдиче. Составитель Начального свода располагал при этом двумя различными сказаниями или песнями о Мстише, но отдал предпочтение повествованию об убиении Мистиши — Люта на охоте Олегом Святославичем и вставил его в текст Древнейшего свода, изъяв другое — недоброжелательное в отношении рода Свенельда, о Мстише как убийце Игоря 201. Не говоря уже о том что существование предания или песни о Мстиславе Лютом, кем бы он ни был, лишь догадка, не имеющая оснований, против такого объяснения присутствия Мстиши в летописи следует возразить, прежде всего следуя ходу мысли самого А. А. Шахматова. Если действительно летописец, будь он составитель Начального или другого свода, задался целью представить в положительном свете Свенельда, то какой смысл был ему вводить в летопись историю, в которой Свенельду приписан почин рокового исхода вражды между двумя Святославичами. Над трупом брата Олега Ярополк «плакася и рече Свеналду: «Вижь сего ты еси хотел»». Так прославлялся соавтор могущества собирателей земель, князей киевских, или осуждался сеятель междукняжеской которы? И тот и другой вывод был бы, пожалуй, неправилен. Рассказ о убийстве Свенельдича, о горе отца, потерявшем сына, о горе, перековавшемся в жажду мести, о брате, убившем брата и горюющем над его телом,— это не только исторический источник о событиях, но и, может быть прежде всего, литературное произведение; в нем показан человек во всей сложности — низменности и возвышенности своих чувств и поступков. Поэтому-то так богаты красками и правдивы (что вовсе не значит, что исторически верны) портрет Свенельда, портреты Ольги, Святослава и других персонажей летописного повествования 202. Древнерусскому литератору, будь он и историком, была чужда манера навешивать ярлыки. Ведь благодаря таким жемчужинам, как сказания о мести Ольги, о гибели Олега Древлянского и др., нанизанным на нить летописания, «Повесть временных лет» — не только анналы, но и шедевр древнерусской литературы 203. У летописца были свои симпатии, он бывал тенденциозен, но это не единственный ключ к пониманию летописного свода, объяснению вставок, пропусков и перестановок. Иначе трудно будет отличить действительные нарушения первоначального текста от воображаемых, угадываемых в мнимых намерениях бытописателя. И поэтому мы отказываемся подозревать летописца в намеренном исключении эпизода о Мстише, тем более что существование такового нельзя признать доказанным. К тому же и само соединение обоих имен искусственно не только потому, что не всякий Мстислав носил эпитет «Лютый», но и потому, что А. А. Шахматов произвольно выбрал имя убитому Олегом Свенельдичу. По Лаврентьевской летописи, он действительно Лют, но по Ипатьевской — Лот, по Новгородской I — Лут. И мы не можем отдать без оговорок предпочтения чтению списка Лаврентия, тем более что Ипатьевский засвидетельствовал себя многими более исправными чтениями. Возможно, что Лот, Лут ближе к первич ной записи скандинавского имени Ljot, Loti, вполне подходяще- го для сына Svenaldra 204. Определив Мстише роль убийцы Игоря, А. А. Шахматов поставил его во главе восставших древлян и отождествил с древлянским князем Малом. В свидетели такому преображению ставился Длугош, имевший якобы в числе своих источников утраченный западнорусский летописный свод. Несложный, по осложненный литературой вопрос о русских источниках польского историка и заслуживающий поэтому особого изучения, мы вправе не рассматривать здесь подробно, ограничившись интересующим нас эпизодом: ведь и сам Шахматов констатировал, что Длугошево изложение смерти Игоря и мести Ольги «можно было бы признать заимствованным из Повести временных лет..., если бы не имя древлянского князя: Miskina. Это имя указывает самым решительным образом на другой источник. Повесть временных лет и Начальный свод называют его Малом». «Чтение Miskina я' возвожу к чтению «Мьстина» или «Мистина» Длугошева источника... «Мьстина» является, конечно, вариантом имени «Мьстислав»; поэтому я отождествляю Длугошева Мьстину (Miskina) с Мисти- шей, Мьстишей нашей летописи» 205. Итак, вопрос сводится к тому, откуда почерпнул Длугош имя древлянского князя. А. Брюкнер, правильно указывая на использование летописи Длугошем, знавшим поверхностно ее язык, в извлечениях и в сокращении, предполагал, что единственное отличие по сравнению с известным летописным рассказом, касающееся имени, является результатом ошибки зрения или пера: пробегая глазами по сокращаемому тексту, Длугош прочитал в нем «то же отець Мьстишинъ» и по невниманию или по недоразумению передал его в несколько искаженном виде (Miskina) как имя древлянского князя206. У Длугоша действительно можно встретить разные курьезы — результат его догадок и выдумок или просто непонимания текста; например, при переводе летописных сообщений «о прузех», где саранча преобразилась в прусов207. Но в данном случае объяснение Брюкнера неубедительно. Прежде всего следует подчеркнуть, что в авторском и восходящем к нему списках Анналов трижды упомянут «dux Drewlya- norum Niszkina» (Niszkinam, Nyszkinam, Nyszkina) в контексте, точно соответствующем летописному рассказу, где также трижды назван Мал. Чтение же Miskina (Myszkina) в изданиях 1615 и 1711 гг. и некоторых списках «Истории» Длугоша, которому А. А. Шахматов отдал предпочтение, явно вторично 208. Прав А. В. Соловьев, указывавший, что подлинность формы Nyszkina — Niskina подтверждают и черпавшие из труда Длугоша историки XVI—XVII вв. 209 Но и он, и защищавший положения А. А. Шахматова А. И. Лященко приходили к выводу, что Нискина—Ниски- ня попал в труд Длугоша из русских летописей. А. И. Лященко видел тому доказательство в Густынской летописи и «Ядре российской истории», но усомнился в обоснованности отождествления Мискины — Нискины с Мстишей, осторожно предполагая, что русские летописи упоминали о двух князьях у древлян: Мале и Нискине 210. К недоразумениям следует отнести ссылку А. И. Лященко на Густынскую летопись — труд XVII в., построенный и на польских хрониках. Составитель летописи ссылается и на Длугоша, который, однако, был ему, по-видимому, знаком через хроники Вельского, Стрыйковского и других польских писателей 2Э. Так же неудачна ссылка на составленный к 1715 г. труд А. И. Ман- киева, где автор пользовался польскими хрониками, в том числе Стрыйковского, как авторитетным источником211. А. В. Соловьев обратил внимание на сообщение Иоакимовской летописи в изложении В. Н. Татищева: «Князь древлянский Мал, сын Нискинин, приела послы ко Ольге просити, да идеть за нь»,— и готов был видеть в нем отражение «не дошедшего до нас источника, передавшего легенду об Ольгршой мести несколько иначе, чем Начальная летопись, которым в данном случае пользовался Длугош» 212. Но теперь, когда выяснилось, что приписываемая Татищевым первому новгородскому епискому Иоакиму летопись не его мистификация, а просто поздняя компиляция конца XVII или даже первой половины XVIII в., имевшая среди своих источников наряду с летописями хроники Вельского и Стрыйковского 213, вопрос об упоминании в русском летописании Нискины—Мискины независимо от Длугоша и его польских последователей следует решить отрицательно. Гипотеза о существовании иной первоначальной редакции сказания о мести Ольги, называвшей по имени двух древлянских князей Мала и Нискиню, возвращала бы нас в мир увлекательных, но слишком субъективных построений, из которого с таким успехом вышел сам А. В. Соловьев, критикуя гипотезу А. А. Шахматова. Одновременно А. В. Соловьев сделал тонкое наблюдение о возможности существования древнерусского имени или прозвища Нискиня, сформированного от прилагательного «ниекыи» (низъ- кыи), приведя в подтверждение данные топонимики: село Ниски- ничи (по описи 1545 г.— Nizkinicze) около Владимира Волынского на Западном Буге 214. Выйдя на правильный путь, ученый, к сожалению, отказался от «соблазнительной мысли счесть «Нис- киню» лишь другим прозвищем князя Мала и свести оба имени к желательному единству» 215. Нас, однако, такая мысль прельстила, в результате мы пришли к выводу, что древлянский князь Мал стал Нискиней под пером Длугоша и вовсе пе в результате невнимательного чтения летописи. Имя Нискиня (Нискина) следует признать не только древнерусским, но вообще старославянским. По суффиксу -ына, -ыня, -иня, -ина оно подобно именам Добрыня, Поздыня, Благыня, Драгиня, Dobryna, Blizina, Gostina, Parchyna, Vestina, но по словообразованию сложнее: оно образовано путем присоединения к корню двух суффиксальных морфем: низ ( = нис) -ък-ина, где первый суффикс уменьшительный, второй ласкательный. По формообразованию тождественны имена: 1) Воикина (от вои-къ), княжий отрок, упомянутый в «Повести временных лет» под 1086 г.; 2) Плоскыня (от плъсъ — шгьскъ), воевода бродников, названный в Лаврентьевской летописи под 1223 г.; 3) Сырокина (Широкина) в записи Syrokina (Syrokyna) (от -сыръ — сырой, бодрый либо от ширъ — ширъкъ — широкий?), упомянутый среди пожалованных крестьян в подтвердительной грамоте Тынецко- му монастырю, известной по двум спискам 1275 г. и XIV в.216 Следовательно, имя Нискина в XV в. могло быть еще не совсем чуждо польскому языку, и если даже представляло собой исчезающий архаизм, то тем более годилось для помещения на страницах Анналов польского Ливия. Учитывая приемы работы Длугоша, «сочетавшего бесцеремонный произвол в исторических амплификациях с бенедектинской терпеливостью в исправлении несущественных подробностей» 217, и его особую пристрастность к подбору этимологий к ономастическому материалу, а также к архаизации польских имен и прозвищ путем отождествления их с античными, переименование Мала в Нискиню становится вполне понятным. Например, восприняв мнение, что имя Мешко — уменьшительное от Мечислав, и учитывая, что полякам присуще завершать имена своих королей и князей не на «ко», но на «слав», Длугош аккуратно исправил всюду в рукописи Мешко на Мечи слав. Придав вслед за Кадлубком римское имя Помпилий легендарному Попелю, Длугош не упускает случая отметить: «по-латыни называемый Cinereus, по-немецки — Osserich» (Aseherich с типичным славянским переходом «а» в «о»). Легендарный основоположник Кракова Крак, Кракус превращается в римлянина Гракка, Граккуса и получает родословную от знаменитого рода политических деятелей древнего Рима Гракхов. В польский языческий пантеон Длугош вводит античных богов. Римская Тетре- ries преображается в славянское божество Погоду 218. Наблюдаемая у Длугоша замена имен является результатом их осмысления и подбора эквивалентов. Магнуса, отца св. Станислава, Длугош наименовал Велиславом. Запись имени Бориса — Borzisz — указывает на то, что это имя воспринималось им как уменьшительное от Борислав — Borzyslaw.' Брячеслава он отождествил в Brzetyslawem, имя же Олега считал производным от Алексей (Olech alias Alexius). При передаче летописной ономастики (оставляя в стороне явно ошибочные чтения) у Длугоша, наряду со стремлением к полонизации, встречаются также случаи украинизации имен. Руководствуясь явно украинской фонетикой «г», он либо заменял его на «Ь», либо вовсе пропускал (например: Ihior, Iior, Olha, Hleb, Czernyeow) 219. Игоря Яросла- вича он переименовал в Григория (Hrehory), а его сына Давида неоднократно именовал по отечеству Hreorowicz. Как правило, в украинском произношении записано имя Изяслава — Заслав. Украинизмы у Длугоша в результате изучения всей восточно- славянской ономастики Анналов прольют, несомненно, больше света на творческую лабораторию автора, но уже и теперь можно предположить, что в собирании материалов (выписки для картотеки Длугоша) либо в консультировании его участвовал книжник из Галицко-Волынской Руси. Этот волынянин или галичанин, помогая в переводе летописного текста, мог и подсказать Длу- гошу переименование Мала в Нискиню — имя, не чуждое еще обоим языкам (ср. Нискиничи в волынской топонимике). Так или иначе, увлекавшийся этимологиями, любивншй вникать в смысл слов, Длугош счел нужным изменить и имя древлянского князя. Это не удивительно, если вспомним, что Мал смущал уже летописца, который к речи древлянских послов, обращенной к Ольге («...поиди за князь нашь за Мал»), избегая двусмысленности, добавил: «бе бо имя ему Мал, князю дерьвьску». Имя Мал было известно также в польском языке, но Длугош, видимо, счел его слишком будничным, прозаическим, скорее пле бейским, чем княЖим, и заменил более, по его мнению, подходящим, но имеющим тот же смысл, древним и для его времени — Нискиней. Выяснению обстоятельств появления Нискини у Длугоша мы уделили особое внимание, так как именно Нискина — Мискина явился основным звеном для восстанавливаемого А. А. Шахматовым первоначального текста летописного рассказа о смерти Игоря. Исключение этого звена ярко рисует всю несостоятельность выдвинутой знаменитым ученым гипотезы. То же можно сказать о предположении, что не дошедшее до нас, но известное Длугошу повествование называло имена двух древлянских князей. Однако появление в летописи Мстиши не перестает быть загадкой. Доказывавший шаткость построений А. А. Шахматова, А. В. Соловьев считал, что ссылка на Мстишу как на личность, хорошо известную современникам летописца, сделана для придания большей точности рассказу. Мнение это не ново. Еще М. П. Погодцн замечал о летописной статье 945 г.: «Верно, это писано тогда, когда жил сий неизвестный Мистиша; следовательно, не позднее начала XI в.». И. И. Срезневский писал :«Сын Свенельда Мистиша... ни разу более не вспоминается, ни по чему другому не нашел себе права на память летописца; он был, следовательно, важен для летописца только как современник и мог быть замечен только современником — следовательно, еще в X веке»220. Эту же точку зрения отразил М. И. Артамонов: «По-видимому, летопись составлялась в то время, когда Свенельда не только не было в живых, но и сама память о нем настолько стерлась, что понадобилась ссылка на его сына, возможно, не только хорошо известного, но еще и живого». Такой летописью, по его мнению, мог быть предполагаемый Б. А. Рыбаковым свод 996—997 гг.221 Но, в отличие от писавших до и после него, А. В. Соловьев шире аргументировал его положение: «Ссылка на Мьстишу под 945 г. не представляет ничего исключительного. Как раз для Начального свода очень типичен прием: древние события связывает со своим временем, называя известные современникам урочища и лица. Не говоря о многочисленных речениях: «суть до сего дня»,— отметим более точные указания: «идеже ныне Олмин двор» (882 г.), «идеже есть ныне двор Гордятин и Никифоров», «идеже есть ныне двор Воротиславль и Чюдин», «идеже есть двор демьст- ников» (все под 945 г.), «иже есть ныне сельце Передславино» (980 г.). Ни об Ольме, ни о Гордяте, ни о Никифоре, ни о Воро- тиславе в летописи больше ие говорится; одпако из этого нельзя заключить, что какие-то эпизоды об этих лицах были исключены сводчиком. Просто, для того чтобы придать точность рассказу, летописец ссылается на личности, хорошо известные в то время, когда он заканчивал Древнейший свод (в 1039 г. по Шахматову или в 1050 г. по Истрину). Такое же значение имеет и определение умерших личностей по их потомкам: «Свенгельд отец Мьстишин» (945 г.), «преставися Рогнедь, мати Ярославля» (1000 г.), «преставися Изяслав, отець Брячиславль» (1001 г.), «Володимер, отец Ярославль» (1039 г.), «Вышате, отцу Яневи» (1043 г.). Очевидно, и Мьстиша, и великий князь Ярослав, и Брячеслав, и Ян были живы тогда, когда писал летописец. Так как эти речения прекращаются после 1043 г. (так же как и обильные упоминания «до сего дне»), то мы можем прийти к интересному выводу: с 1043 г. стиль летописи меняется, очевидно было закончено составление Древнейшего летописного свода... Что же хотел сказать его составитель, упомянув (в 1043 г.) о Свенельде под 945 г., почти сто лет назад, что он был «отец Мьстишин»? Он просто хотел связать давно умершего Свенельда (умер не позже 980 г.) с современностью. Конечно, у Свенельда был не один сын с пятью именами (Мстиша — Лют — Миски- ня — Мал — Малко), это ненужная монопросопомания. Их было по меньшей мере двое: один — Лют, погибший давно, в 975 г., а младшим был Мьстиша (Мстислав), вероятно доживший до 1043 г. и пользовавшийся почетом в Киеве» 4!. Прежде всего, возражая А. В. Соловьеву, отметим, что оборот «до сего дне» и подобные ему «доселе», «доныне» знакомы также летописному тексту второй половины XI в. Например, они встречаются в летописных статьях 1051 и 1074 гг., повествующих о Печерском монастыре и составленных пе ранее 90-х годов при игумене Иоанне (1088—1095 гг.) 222. В основе соображений А. В. Соловьева лежит гипотеза о существовании свода 40-х годов XI в., в настоящее время в основном оставленная 223. Но вопрос о времени составления свода (составлен ли он в конце X в., середине или конце XI в.) здесь не существен, и его следует даже намеренно исключить, дабы но обременять хронологических изысканий предположениями, которые вызывают сомнение. По существу, вопрос сводится к установлению времени составления летописной статьи 6453 (945) г. Следует признать, что действительно в тексте первой половины XI в. умершие личности определяются также по своим потомкам, но это еще не значит, что приведенные определения появились не позже 40-х годов XI в. Самое наглядное тому доказательство — определение под 1043 г. Вышаты как «отца Янева», вышедшее из-под пера летописца, который сообщил под 1106 г. о смерти Яня224. Исключая Мстишу, все эти пояснения имен личностей посредством их потомков имеют смысл, ибо о них летописец не раз упоминает. Но отмечая родственные отношения, летописец преследует прежде всего цель более ясного изложения. В летописи не раз упомянут Владимир I, но под 1039 г. летописец поясняет—«отець Ярославль», так как двумя строками ниже (под 1041 и 1043 гг.) он пишет о Владимире, «сыне Ярославле». Упоминая под 1064 г. о Ростиславе, он поясняет, чтобы избежать недоразумения: «сын Володимерь, внук Ярославль». Но он величает Всеволода под 1093 г. сыном Ярослава, внуком Володимира, исключительно для придания большей торжественности сообщению о смерти киевского единодержца. Под 1103 и 1116 гг. упомянут «Мстислав, Игорев внук». Так как летописцу не пришлось нигде упомянуть об отце этого Мстислава (по-видимому, князе-изгое), то он возводит его к деду Игорю (сын Ярослава, ум. 1060 г.), который по летописи знаком и ему, и читателю. Владимир Мономах в своем Поучении говорит об одной из своих жен: «Гюргева мати умре»,— т. е. определяет ее по сыну (Юрий Долгорукий). Итак, пояснительная ссылка на отношения родства не всегда может быть пригодна для определения даты составления самого текста. Иное дело — историко-топографические экскурсы летописца, объясняющего местоположение исчезнувших объектов X в. ссылками на существующую застройку. Такое описание было во всех деталях понятно современникам летописца. Последний действительно нигде в летописи больше не поясняет, кто такие Гордята, Никифор, Воротислав, но он и не ставил себе этой задачи. Всецело поглощенный характеристикой места действия, он мыслепно восстанавливает Ольгин град, сопоставляя его очертания с топографией современного ему Киева. Разве иначе поступает современный историк-гид? Он ведет по городу современного читателя, и ему не угадать, поймут ли его будущие поколения. Он только располагает более систематическими и устойчивыми ориентирами, но тоже подлежащими приговору времени. Историко-топографический экскурс древнерусского летописца в летописной статье 945 г. нет оснований считать позднейшей вставкой. Он органически связан с повествованием о первой мести Ольги — казни принесенных в ладье 20 древлян. Летописец образно представляет киевлянам последний путь лучших древлянских мужей. Поэтому датировка таких определений летописца, как «град же бе Киев, идеже есть ныне двор Гордятин и Никифоров, а двор княж бяше в городе, идеже есть ныне двор Воротиславль и Чюдин...» 225, указывает время составления (литературной обработки летописцем предания) рассказа о мести Ольги древлянам. М. К. Каргер, рассматривавший многочисленные данные летописного текста об исторической топографии Киева, пришел к выводу о принадлежности их одному автору,— по его мнению, составителю свода 1073 г. Никону226. Оставляя в стороне гипотетический свод 1073 г., в существовании которого позволительно усомниться, выводам Каргера в основном нельзя отказать в правильности. Не лишено также оснований указание на Никона, с той, однако, поправкой, что его литературную деятельность, непосредственное участие или руководство летописной работой в Печерском монастыре вероятнее всего следует датировать временем игуменства Никона Великого, т. е. 1078—1088 гг.227 Из четырех дворов Киева XI в., упомянутых в летописной статье 945 г., само местонахождение которых указывает на высокое положение их владельцев, мы располагаем несомненными данными только по отношению к одному — Чюдииу. Этот видный княжий муж — боярин упомянут в летописи трижды. Под 1068 и 1078 гг. упомянут дважды Тукы с пояснением «Чюдинь брат»; под 1072 г. он упомянут сам в словосочетании, указывающем на более позднюю запись: «И бе тогда держа Вышегород Чюдин, а церковь Лазарь» 228. Время вышегородского посадничества было, пожалуй, начальным периодом карьеры Чюдина. Подобно Лазарю, настоятелю вышегородской святыни, ставшему до 1088 г. игуменом Всеволожа Киево-Выдубицкого монастыря, повышение получил, по-видимому, и переведенный (или возвращенный) в Киев Чюдин. Он же упомянут в заголовке Правды Ярославичей, съезд которых обоснованно приурочивается к церковному торжеству по случаю перенесения мощей Бориса и Глеба во вновь построенную церковь в Вышегороде в мае 1072 г. Присутствие при составлении княжеского устава среди княжих мужей Микулы Чюдина как хозяина места «снема» Ярославичей совершенно понятно. Как хозяин, он и упомянут последним. Чюдин мог продолжать здравствовать в своем киевском дворе и во втором десятилетии XII в., подобно своему сверстнику Лазарю, умершему в сане епископа 6 сентября 1117 г. В заголовке Правды Ярославичей названы также Микифор Киянин, по всей вероятности владелец упомянутого летописцем двора Никифорова, и Коснячко Перенег, которого принято отождествлять с упомянутым под 1068 г. киевским воеводой Коснячько 229. Итак, хотя двор Никифоров, а быть может, и Чюдин двор были известны в Киеве уже в 60—70-е годы, упоминание о них летописца, учитывая данные статей 1072 и 1078 гг., правильнее отнести к 80-м, 90-м годам XI в., но быть может, и к началу XII в. Этим временем, периодом оживленной литературной деятельности в стенах Печерского монастыря, и следует датировать литературную обработку сказания о смерти Игоря и мести Ольги230. А. В. Соловьев предполагал, что Мстиша жил еще в 1043 г., но изложенные им доводы несостоятельны. К 70—80-м же годам XI в. упоминание о Мстише отнести нельзя. И мы продолжаем оставаться в недоумении, что хотел сказать летописец, делая пояснение у имени Свенельда: «тъ же отець Мьстишипъ». На первый взгляд, такое пояснение в «Повести временных лет» может показаться даже убедительным. Это второе упоминание о Свенельде; в первом, помещенном выше под тем же 945 г., выступают «отроци Св'Ьньлъжи», которым завидует Иго- рева дружина. А. А. Шахматов считал этот рассказ намеренно лишенным начала, переданного Новгородской I летописью (сохранившей Начальный свод), где под 6430 (922) г. узнаем, что у Игоря «бе воевода именем СвЪнделд», которому, завоевав уличей и древлян, он дал право взимать с них дань, чем и вызвал недовольство собственной дружины231. Оно и довело до роковых событий, изложенных в Новгородской I летописи и «Повести временных лет» под 945 г. Еще Н. М. Карамзин заметил, что «известие о щедрости Игоря в отношении к Свенельду кажется прибавлением новейшего автора», а в последнее время некоторые соображения в пользу этого мнения высказал М. И. Артамонов, предполагавший, что источником обогащения отроков Свенельда и причиной зависти дружины Игоря была не дань с древлян и уличей, а добыча, полученная в результате, похода в Закавказье в 943—944 гг. под командованием Свенельда232. Но общие соображения, как бы правдоподобны они ни были, не могут заменить источниковедческого анализа рассказа Новгородской I летописи о Свенельде, достоверность которого образцово для своего времени защищал Н. П. Ламбин233. Вопрос, впрочем, сложнее, и его следует рассматривать в связи с тезисом о частичном сохранении новгородским летописанием свода, предшествовавшего «Повести временных лет», названного А. А. Шахматовым Начальным и датированного им 1093—1095 гг. Хотя предположение Шахматова оспаривалось (В. М. Истрин, С. А. Бугославский, Н. К. Никольский), но его аргументация в основном осталась неопровергнутой 234. Принимая сообщение Новгородской I летописи под 6430 г. за составную часть первоначального повествования о покорении древлян и смерти Игоря, А. А. Шахматов понимал, что вторичная рекомендация Свенельда как отца Мстиши мыслима только в ином, нежели сохранившийся, контексте рассказа, отводившего определенную роль в разыгравшихся событиях этому Свепельди- чу. Это и побуждало Шахматова отгадывать перестановки, вставки, пропуски и изменения, сделанные в летописном тексте. Следуя же за исследователями, отказывающимися от известия Новгородской I летописи под 6430 г. и принимая повествование о смерти Игоря и мести Ольги таким, каким сохранила его «Повесть временных лет», мы все же не понимаем, зачем понадобился Мстиша летописцу, если он даже не мог быть его современником. Свенельд достаточно ясно отрекомендован летописцем под 6480 (972) г. как «воевода отень», т. е. отца Святослава Игоря, и, вероятно, поэтому под 945 г. упомянуты «отроци Св'Ь- ньлъжи». Это вполне может быть объяснено теми приемами, которыми пользовался составитель летописного свода. Хорошей иллюстрацией подобных приемов является упоминание Вышаты под 1043 г., отрекомендованного как отец Яня. Но кто такой Янь, мы узнаем из летописных известий «Повести временных лет» под 1071, 1089, 1091, 1093 и 1106 гг.235 В назывании летописцем каждого лица имеется смысл, проступающий из ближайшего или более отдаленного текста летописи. Упоминание Мстиши такого смысла лишено. Изложив разные попытки решить вопрос о происхождении Мстиши Свенельдича, мы показали всю их неубедительность. Вполне разделяя вывод А. В. Соловьева: «Побольше уважения к тексту летописи. Его не надо ни переделывать, ни перестраивать без достаточных оснований»,— мы подчеркнем одновременно его же слова: «Если в нем есть неясности, то их надо разъяснять, относясь к тексту наиболее бережно» 236. Мы отклоняем вместе с тем предложение «оставаться при Несторе». Отказываясь от слишком субъективного решения А. А. Шахматова, но и возражая его критикам, -мы должны подчеркнуть правоту проницательного исследователя, своим научным чутьем ощутившего порчу текста и необходимость его исправления. Однако в поисках правильного чтения он пошел слишком далеко. Текстолог, заподозрив или установив изменение первоначального чтения, должен обосновать источниковедчески необходимость конъектуры. Все основные списки «Повести временных лет» и Новгородской I летописи дают один текст с незначительными различиями, в наиболее исправном виде читающийся в списках Ипатьев ском и Хлебниковском: «...и воевода бЬ Свинделдъ, то же отець Мьстишинъ» 237. В Комиссионном списке Новгородской I летописи лишь та разница, что указательное местоимение «тъ», изменившееся в основных списках «Повести временных лет» после прояснения сильных редуцированных в «то», осложнилось для различения рода вторым местоимением, получив удвоенную форму «тътъ» («тотъ» в Троицком списке Новгородской I летописи). Указательное местоимение «тъ» (-то, -тътъ) с частицей «же» выступает здесь как дополнение в значении «тот же», «тот же самый», т. е. «он же». Впоследствии в этой функции;, т. е. в качестве дополнения, выступает только местоимение «он». Чтение Лаврентьевского списка «Мистигпинъ» явно вторично по отношению к «Мьстишииъ» не только потому, что в восходящих к общему протографу Радзивиловском и Академическом списках «Мстишинъ» с пропуском слабого «ь» (также в Троицком Новгородской I летописи), но прежде всего потому, что Мьстиша — имя уменьшительное, образованное от Мьстислав, подобно тому как Богыпа — от Богуслав, Святоша — от Святослав, Ратыиа от Ратислав238. А. А. Шахматов, не обосновывая свой выбор, отдавай предпочтение форме Мистиша так как она более годилась для сближения с Длугошевым Мискиней. Хотя чтение «тъ же отець Мьстишинъ» само по себе не лишено смысла, но по изложенным выше соображениям его трудно признать присущим первоначальному тексту. Мы усматриваем здесь переосмысление авторской записи «...тъ же отець мьсти сын» (или «бывъ»). Построение всего предложения позволяет предполагать скорее всего причастие настоящего (сы — сын) или прошедшего времени (бывъ — бывыи), хотя не исключено употребление второй формы аориста «бы» (или «бысть» — с вторичным окончанием «сть») 239, тем более что форма «б"Ь» («воевода бЬ Свенельдъ») употреблена здесь, пожалуй, в имперфектпом значении. Менее правдоподобно повторение имперфекта «бяше», употребленного в начале предложения («Ольга же бяше в КиевЬ»). В данном предложении наиболее подходящим нам кажется словосочетание с местоименным (полным) причастием настоящего времени «сыи» (сущии), служащим в предложении определением. Употребление здесь причастия настоящего времени возможно, так как предшествующий глагол «бЪ» не оставляет сомнения в том, к какому времени должно быть отнесено причастие («бЪ сыи»). Палеографически все сводится к замене первичного «сыи» (либо другой из указанных выше глагольной формы) записью «шинъ». Здесь можно предположить слуховое (звуковое) сходство «сыи» — «шинъ». Но вероятнее графическое сближение, т. е. зрительное сходство, способствующее такой мене: «ш» могло возникнуть из первоначального «сы»; «нъ» же взято из следующего предложения, которое могло начинаться так: «Нъ ръко- ша же древляне...» Переходя к новой мысли, летописец решил начать предложение с «Нъ» («и» в смысле народного «ино», «нЪ же» — «и тогда»). Учитывая, что древнерусскими книжниками разбивка текста на слова не применялась, мы можем себе представить, что писец, переписав слово «отець» и читая дальше слитно написанное «мьстисыи», принял два слова за одно, так как вправе был ожидать здесь именно личного имени. Уменьшительное Мьстиша было ему прекрасно известно из быта, потому--то и решил исправить искаженно, по его мнению, записанный суффикс притяжательного прилагательного, образованного от этого имени. Маловероятно, чтобы причиной переосмысления было внешнее состояние оригинала — дефект рукописи, с которой списывал писец, как раз в этом месте. Более правдоподобно, что писец просто не понял копируемый текст, так как «понял» его слишком быстро, быть может, даже внимательно не прочитав, а просто догадываясь о конце слова, которое начал читать как имя собственное. Такие переосмысления, стоящие на грани бессознательного и сознательного изменения текста, Д. С. Лихачев правильно считает наиболее коварным видом ошибок. Писец, переписывая текст, «стремится от трудного к легкому, от непривычного к привычному, от незнакомого к знакомому» 240. Переписывая, он не охватывал всего широкого контекста и потому мог не предполагать, что слово «отець» употреблено здесь иносказательно. Непонятное и потому воспринятое как неуместное сочетание нарицательных слов «мьсти сыи» превратилось в собственное притяжательное «Мьстишинъ». Внимание, уделяемое непосредственному сочетанию слов, отвлекало писца от более широкого охвата смысла всего повествования, тем более что только дальнейший, еще не прочитанный текст мог подсказать правильное, «аллегорическое» понимание Свенельдова отцовства. Рядовому переписчику летописи могли быть чужды литературные тонкости. Даже если это был начитанный книжник, он мог в данном случае неудачно осмыслить текст, либо бессознательно, уставшим от долгой переписки взором, не присматриваясь ко всем начертаниям, «угадать» последние буквы, придавая словосочетанию обыденный смысл. Аллегорическое употребление слова «отець» в смысле «начало», «корень», «основание», «источник», «инициатор», «изобретатель» хорошо известно уже древнейшим литературам, в том числе Ветхому и Новому завету, а затем и христианской письменности. Нам предстоит только показать, что такое иносказательное употребление слова «отець» не было чуждо древнерусскому автору, в данном случае составителю рассказа о смерти Игоря и мести Ольги древлянам. Вот некоторые примеры. В «Повести временных лет» в летописной статье 6496 (988) г. находим: «аще им есть земля мати, то отьць им есть небо» 241; в Изборнике Святослава 1073 г. в выписке из евангелия от Иоанна (VIII, 44) читаем: «лъжи отець бываеть» 242; в Изборнике 1076 г.— «утоли гнев, бесу бо есть отьць, когда без меры исходить» 243; в Ефремовской кормчей начала XII в. (л. 281а) — «того Феодота... epect. начальника и отьця быти» 244. Этих приме ров достаточно для устранения сомнений в знакомстве и умении древнерусского автора пользоваться метафорой. Она здесь целиком на месте, и именно при таком чтении первое предложение, рисующее обстановку в Киеве после смерти Игоря, становится естественным переходом и одновременно введением к рассказу о мести Ольги древлянам. Мы приводим это предложение: «...и убиша Игоря и дружину его, бЪ бо их мало... Ольга же бяше в КиевЪ с сыном своим дЬтьском Святославом и кормилець бЪ его Асмуд и воевода бЬ Свинделд, то же отець мьсти сын. Нъркоша же Деревляне: се князя русскаго убихом, поймем жену его Олгу за князь свои Мал...» (и дальше — рассказ о посольстве древлян и Ольгиной мести) 245. Пояснение роли Свенельда как изобретателя, инициатора мести делает предельно понятным непосредственный переход автора в следующем предложении к событиям, заведшим в финале древлянских послов в могильную яму на дворе Ольгина терема в Киеве. Роль Свенельда как организатора мести, соавтора и режиссера драматических событий вполне согласуется с его позицией на киевском дворе после смерти Игоря. Он же как воевода командует сражением с древлянами, символически начатым «детескым» Святославом. Не удивительно, что советом мудрого воеводы пользуется овдовевшая княгиня. Ольга не названа, но изображена летописцем как неутомимая «мати мьсти»: после троекратного мщения она уверяет древлян в Искоростене «уже не хощю отмщения творити», а одновременно затевает новую, четвертую, месть. В своем капитальном труде, неоценимом пособии для всех занимающихся Древней Русыо, Д. С. Лихачев обратил внимание на разнообразие ошибок и переосмыслений текста древнерусскими книжниками, вполне подтверждающих предлагаемую нами вероятность 246. Хорошую иллюстрацию превращения нарицательного названия в имя собственное представляет «Послание о рае» 1347 г. новгородского архиепископа Василия, где в некоторых списках вместо слов «Деисус написан лазорем чудным» стоит «Деисус написан Лазарем чудным» 247. Следует указать на испорченный во всех списках «Повести временных лет» текст с чтением «все» вместо «вьсь», где этноним Весь стал местоиме- нием, относимым к Кривичам («все Кривичи» вместо «Весь, Кривичи»). Предложенная в XIX в. конъектура текста стала общепринятой 248. К окончательно неразгаданным словосочетаниям принадлежит и «Поромопи двор», упоминаемый в «Повести временных лет» и Новгородской I летописи под 1015—1016 гг. в связи с избиением варягов в Новгороде («в ПоромонЬ дворЬ») и долгое время принимаемый за притяжательное собственное. «Поромони» не всегда было понятно древнерусским писцам, о чем свидетельствуют искажения в Ипатьевской летописи. Это слово в Новгороде, знавшем имя собственное Пороман (Парамон?), подтвержденное единичным упоминанием в Новгородской I летописи под 1269 г., могло восприниматься как таковое. Исследователями начиная с В. Н. Татищева и издателями летописей оно принималось за имя собственное. В 1907 г. Я. Миккола предложил видеть здесь нарицательное в значении «гостиный, торговый двор», так как «поромони» фонетически передает скандинавское «farmanna» (от «farmadx» — «гость заморский»). В 1948 г. стало известно новое предположение Микколы — толковать «поромони» как фонетическую запись греческого «napapiovTj» — «служба охраны», а «поромони двор» понимать, как помещение ближпей дружины при дворце Ярослава в Новгороде. Наконец, третью гипотезу выдвинул Б. Клейбер, по мнению которого за «поромони» — «поро- мяни» скрывается слово «паром» и речь идет о паромной пристани через Волхов249. Йз этого видно, что вскрытие первоначального смысла крайне сложно даже в том случае, когда сама запись не подверглась в основных списках порче. Характерно при этом стремление видеть в непонятном слове в первую очередь имя собственное. Поучительный для предлагаемой здесь конъектуры пример последствий переосмысления летописцем текста источника находим в Киево-Печерском патерике. В своем сказании о создании церкви Успения, составленном в 1214—1226 гг., владимиро-суздальский епископ Симон упоминает «Якупа СлЪпаго». Ближайший контекст указывает, что Симону, придавшему Якуну эпитет Слепой, знаком был летописный рассказ под 1024 г. в «Повести временных лет», по которому в Лиственской битве между Мстиславом и Ярославом на стороне последнего участвовал прибывший из-за моря во главе дружины варягов Якун, «и б'Ь Якунъ сл'Ьпъ и луда б"Ь у него золотом истъкана» 250. Запись «сл'Ьпъ» присуща всем летописным спискам, но после замечаний Н. П. Ламбина издателями в подстрочных примечаниях как первоначальное отмечалось чтение «сь л'Ьпъ» 251. Разделяя мнение Д. С. Лихачева, что название Якуна «слепым» — явное недоразумение, подчеркнем, что прочтение «слЪпъ» подобно чтению «мьстишинъ» было присуще протографу всех основных списков «Повести временных лет» и, следовательно, восходит к очень раннему времени, так как нет оснований допускать, что разные писцы независимо друг от друга повторили одну и ту же ошибку. Пропуск «ь» не только связан с процессом падения редуцированных, но прежде всего с пониманием текста переписчиком. Писец читал слитно «сыгЬпъ» и пропускал слабое «ь». Если бы он читал раздельно «сь л'Ьпъ», т. е. .понимал «сь» как указательное местоимение («этот»), то воспринял бы «ь» в сильном положении и либо оставил, либо усилил, изменяя «ь» в «е»; для большей определенности присоединялось также местоимение „«и». Такие параллельные формы (сь—се—сьи—сеи—си—сии) выступают рядом в Ипатьевской и Лаврентьевской летописях252. Следовательно, в недоразумении повинен не епископ Симон, превративший положительное утверждение («бЪ сл'Ьпъ») в прозвище, а переписчик протографа того списка, которым располагал владимиро-суздальский епископ. По-видимому, уже тогда, в начале XIII в., испорченное чтение было присуще всем спискам «Повести временных лет», кроме «авторского» текста, если таковой еще существовал. Конъектура Н. П. Ламбина не приобрела, однако, единогласной поддержки исследователей253. А. А. Шахматов, предпочитая чтение списков «сл'Ьпъ», замечал, что «если бы дело шло о красоте Якуна, то «при л1ьп» было бы «възрастъмь» или «лицьмь», кроме того «луда», как указал Карамзин, означает именно маску, а не шлем или латы; упоминание о луде стоит в связи со слепотой Якуна» 254. Однако понимание луды как маски, повязки на глаза, имеющее свое начало в толковании текста летописи В. Н. Татищевым, уже после разъяспений Шегрена дополненное основательными выводами Н. П. Ламбина, несостоятельно. Луда, что также прекрасно видно из летописной статьи 1074 г. «Повести временных пет» («ляха в пуде и носяща в приполе цветъкъ»),— это верхняя одежда, плащ, по-видимому суконный 255. Возражение же Шахматова против «л'Ьп» — «красивый» вполне обосновано. Следует усомниться в правильности такого перевода, общепринятого со времен Ламбина. «Л'Ьпъ» имеет много значений — «хороший», «благовидный», «благопристойный» и т. п., в сравнительной степени известеи летописям в значении «знатный», «знатнейший» (лепшии князи, мужи, люди). Это несомненный архаизм в летописи — лепых, лепших вытесняют мужи, люди добрые и лучшие256. Говоря о Якуне, летописец хотел подчеркнуть его знатность («и б'Ё> Якунъ сь лЪпъ», т. е. «и был знатен этот Якун»), что подтверждается дальнейшим названием Якуна «кня- земъ варяжьскимь» 257. К сложным принадлежит попытка восстановления первоначального чтения в договоре Святослава 971 г. Разночтений нет, и все списки дают одно чтение: «Азъ, Святославъ... хочю имети миръ и свершену любовь съ всякимь и великымъ цесаремь Гречь- скым и съ Васи льем и съ Костянтином и съ богодохновенными цесари...» 258. Неувязка налицо, хотя «съ всякым», т. е. «с каждым», не лишено смысла, но обязательство Святослава не шло так далеко, так как по имени названы соправители, тем более следует ожидать имени самого императора, к которому адресована докончательная грамота Святослава: «Ко Иоану, наречаемому Цимьскому цесарю Грецкому». По предположению Н. Лавровского, первоначальным чтением вместо «съ всякым» было «съ Цемьскиемь (Цпмьскимь)» 259. Склоняясь к этому объяснению, А. А. Шахматов допускал также, что первоначально здесь могло стоять «съ Иоанъмь» либо «съ вами» 260. Эта мысль заслуживает внимания, учитывая дальнейшие обороты грамоты («людьми вашими», «страну ванпо»). Назвав в адресе императора по имени и прозвищу, составитель грамоты мог в дальнейшем ограничиться титулом о (За- aiAsug» — «великий цесарь», который, будучи поставлен рядом с именами цесарей-соправителей, явно указывал на адресата. И. И. Срезневский же предполагал, что испорченное чтение — результат неумелого прочтения глаголицы, которой якобы была писана грамота Святослава: из первичного «Иванъмь» получилось «всакъмь» 261. Нетрудно заметить существенную разницу в предложенных исправлениях; выбор имеет коренное значение для понимания истории текста. Конъектуры «съ вами», «съ Цемьскиемь» предполагают порчу текста переписчиком (копиистом). Следуя же Срезневскому, ошибка — несомненный результат чтения написанного глаголицей договора тем, кто ввел его в летопись. Оставляя в стороне вопрос о глаголическом оригинале договора 971 г., заметим, что для обоснования гипотезы Срезневского об ошибке прочтения в результате смешения сходных по начертаниям глаголических букв необходимо первоначальным признать чтение «Иванъмь». Однако в таком случае следовало бы доказать, что славянизированная запись имени первична по отношению к чтению «Иоанъмь» (1соанъ). Предпочтение, судя по спискам, следует отдать канонической форме имени262. Отказываясь от остроумного объяснения И. И. Срезневского, можно допустить просто порчу первичного чтения «съ Иоанъмь», замененного пере писчиком по неразборчивости (некоторое графическое сходство имеется) на «съ всякымъ». Но как бы ни решать этот вопрос, важно и несомненно, что, несмотря на отсутствие разночтений, запись «съ всякымъ» ни в коем случае не может быть признана первоначальной. Можно, конечно, указать и на другие примеры изменений текста, присущие всем основным спискам «Повести временных лет» 263, но и привлеченные достаточно убедительно свидетельствуют о возможности порчи текста и его переосмысления в протографе списков, передавших повествование о смерти Игоря и мести Ольги древлянам. Предполагаемая здесь конъектура «Свенельдъ, ть же отець мьсти сыи» вместо «...отець Мъстишинъ» устраняет все неясности и противоречия, придает ближайшему контексту ясный смысл, согласующийся с литературной манерой того времени, проясняет сюжетную линию всего рассказа о мести Ольги древлянам. Выявлен также путь изменения текста как результат сочетания бессознательных и осознанных действий переписчика. Он не вдумывался, не вчитывался в широкий контекст повествования, но, встретив указанное словосочетание, прочел его в обыденном смысле, не уловив иносказательности художественного образа. Так под пером древнерусского писца родился Мстиша, сын Свенельда, чтобы, пробыв сотни лет на страницах летописи, обеспокоить своей загадочностью исследователей и посеять смуту в разысканиях о древнейшем летописании на Руси. Не подлежат сомнению, что суть дела не в большей картинности событий X столетия в земле древлян и полян. Родословная Мстиши Све- нельдича принадлежит к кругу вопросов, решение которых может способствовать более полному пониманию начальной поры русского летописания.