ЛЕТАТЬ!

мерно стучат колеса вагона. Пассажирский поезд не спеша, с остановками на полустанках, везет нас в Кустанай. За окнами вагона плывут бескрайние степи Северного Казахстана. Хороши эти степи в июле! Поднялась над землей степной пшеница, устремившись в буйном росте своем к солнцу.

Ветер, постоянный житель этих мест, пригибает к земле волнистые светло-голубые пряди распушившегося ковыля, которые далеко на горизонте сливаются с бледно-голубым небом. Чистый сухой воздух, и как будто специально почищенное с утра и умытое небо без единого облачка. Ширь необъятная. Куда ни взглянешь — степь и небо, небо и степь, даже глазу зацепиться не за что. После наших алтайских увалов и логов, колков и боров очень уж непривычно. — Красота, — тихо говорит мой попутчик. И слышатся нам порой сквозь стук колес и лязганье буферов веселые трели жаворонков. Устроившись кто где мог — у вагонного столика собрались «козлятники», курящие— в тамбуре, а кто и просто на ступеньках вагона, — мы ведем неторопливый разговор о нашей будущей летной судьбе, об авиационном параде в Тушино, о новинках авиационной техники. Как заправские летчики, говорим о фигурах высшего пилотажа, хотя для большинства из нас они знакомы только по книгам. По причине довольно скромных наших знаний об авиации и самолетах разговор переходит на темы более близкие и понятные: о недавних экзаменах, о школе, о родном доме. Поезд увозил вчерашних десятиклассников в большую самостоятельную жизнь, впервые оторвав их от отчего дома, от родного села, увозил из-под заботливой родительской опеки навстречу неизвестности. И приятно оттого, что ты сам, один, едешь в дальний край, и жутковато от сознания такой отдаленности. Такое ощущение, как в детстве, когда прыгал с крыши в сугроб. Мы похожи были, наверное, на молодых птенцов, которые впервые пробуют свои крылья в настоящем полете. Вывалившись из гнезда, они отчаянно машут крылышками и пронзительно пищат — не то от страха упасть на землю, не то от радостного ощущения полета.

Когда им удается ухватиться за ближайшую ветку, они долго сидят неподвижно, переводя дух и пытаясь осознать случившееся. Так и мы в июле 1953 года, покинув родной дом, полные надежд, ехали в школу первоначального обучения летчиков. Что это за школа — толком никто из нас не знал. И конечно, нам не хотелось ехать в такую «первоначальную школу». Хотелось сразу ехать в училище военных летчиков. Зачем терять время? У нас его и так мало. Нам уже по восемнадцати лет! Я не хотел писать заявление в первоначальную, но в краевом военкомате капитан, формировавший нашу команду, сказал, что теперь все летчики должны начинать с «первоначалки». — Если хочешь быть настоящим летчиком, — подчеркивая слово «настоящим», сказал мне капитан, имя и фамилию которого, к сожалению, я не запомнил, — бери бумагу и пиши заявление в школу первоначального обучения... Я слышал про летные училища, знал, что они выпускают пилотов, а не каких-то там «подготовишек», и поэтому, решив сразу стать летчиком, заявил категорически: — Хочу в училище, так и пишите — в училище... — Тебе же добра желают, чудак! — стоял на своем капитан. Но и я был упрям. — Только в училище! — Ну ладно, посмотрим... — как-то странно улыбнулся капитан и оставил меня в покое. К вечеру, когда потихоньку улеглась военкоматовская суета, нас пригласили в зал и зачитали списки назначения. Слышу — называют фамилии тех, кого посылают в школу первоначального обучения. Меня среди них нет. Я уже было вздохнул облегченно, когда капитан произнес: — Титов Герман Степанович. — И потом строго добавил: — Список утвержден военкомом, изменению не подлежит. «Значит, на своем настоял!» — зло подумал я и только потом, много месяцев спустя, оценил его поступок, понял, как много для меня сделал этот офицер военкомата. — Наверное, это какое-нибудь старое училище преобразовали, — говорит мой сосед. — Ничего что «первона- чадка», зато учебная база должна быть хорошая. Ведь война не дошла до этих мест. Наверняка наша школа как дворец. Вот так, в разговорах, полных розовых надежд, ехали мы в школу первоначального обучения летчиков.

Здесь нас ожидало первое испытание, бдели нас в солдатское обмундирование, отчего мы сразу стали похожи друг на друга, построили, и командир подразделения объявил* — Товарищи курсанты! Вам придется жить на новом месте. Будем копать землянки, разместимся в них, а там видно будет. Он говорил о трудностях походно-боевой жизни, к которым должен быть привычен военный летчик, о том, что в борьбе с трудностями закаляются характеры. До моего сознания дошла более прозаическая мысль: о полетах и учебе пока не может быть и речи... Что ж? Копать так копать. К работе я привык, но все же к вечеру усталость сильно дала себя знать. Отяжелели руки, ныла спина, налились свинцом ноги. И так день, другой, десятый... — Знаешь, Герман, меня отчисляют по здоровью, —- объявил однажды вечером мой приятель, как-то необычно повеселев. — Как по здоровью? — удивился я. — Ведь ты говорил, что здоров? —- Мало ли что говорил. А вот врачи признали ограниченно годным... Им лучше знать. — Слушай, — мелькнула в уме догадка, — а может, ты того?.. Не нравятся тебе землянки, наряды, старшина? — Это ты брось... Сказано, здоровье... Так разошлись на крутом повороте наши дороги с одним из случайных спутников. Впрочем, видно, они и йё сходились, лишь немного сблизились. Вскоре я обрел настоящих друзей, таких, которые не вешают носа в тяжелую минуту. Мой земляк сибиряк Альберт Руин, свердловчанин Саша Селянин, уже успевший поработать на заводе, «повариться», как он сам говорил, в «рабочем котле», веселый крепыш Вася Мамонтов и другие, подобные им, шумливые, неспокойные и, что самое главное, никогда не унывающие парни составили костяк нашего крепкого курсантского коллектива. А в землянках жилось не так уж плохо. Мы представляли себе, как в таких же землянках жили молодые строители Комсомольска-на-Амуре, партизаны Ковпака или летчики на фронтовых аэродромах в годы войны. Не раз вечерами, усевшись в кружок, мы дружно запевали: И поет мне в землянке гармонь Про улыбку твою и глаза. С радостью, как к большому празднику, мы готовились к началу учебы.

— Летать хотите? — задал вопрос преподаватель на первой же лекции. Наше желание было так велико, что, не сговариваясь, вся группа ответила единодушно и многоголосо: — Хотим! А кто-то из угла добавил сочным, устоявшимся баском: — Затем и ехали сюда. Преподаватель обвел спокойным взглядом наши воз° бужденные лица, выждал, когда стихнут реплики. — Итак, вы вступаете в удивительную страну —• Авиацию. Настанет срок, и каждый из вас уйдет в первый самостоятельный полет. Будут и потом полеты. Работа в небе, летное дело станет вашей профессией. Но никакой полет сам по себе, с его волнующим ощущением взлета, с его гордым осознанием укрощенной тобой стихии, еще не делает человека летчиком, ибо летать умеет и птица. И все-таки... «С чего начинается полет птицы?» — спросил однажды Константин Сергеевич Станиславский у своих товарищей актеров. «С того, что она отталкивается и, взмахнув крыльями, поднимается в воздух», — ответили ему. «Нет, — поправил Станиславский, — сначала птица набирает полную грудь воздуха, гордо выпрямляется, а уж потом отталкивается и взмахивает крыльями...» После столь необычного вступления преподаватель продолжал негромко, точно размышляя вслух: — Ас чего начинается летчик? Говорят, с постижения своего характера, умения управлять собой. Это верно, конечно. Только нельзя забывать и того, что настоя щему летчику всегда в земных делах и в полетах сопутствует великая верность Родине, его окрылившей. Преподаватель сделал паузу, а мы, завороженные его словами, нетерпеливо ждали продолжения. С уважением смотрел я на крепкую фигуру майора Медведева, на его открытое лицо, глаза, в которых, как мне казалось, прячется добрая, с лукавинкой усмешка. На груди его поблескивали орденские планки — видно, он познал, что такое фронт. Неспроста волосы на его голове тронула седина, хотя на вид преподавателю можно было дать не больше тридцати. — По-разному встречает человека Пятый океан. Изумляя лучезарными просторами, он бывает неприветливым и штормящим — испытывает на прочность.

Широко известна легенда о полете Икара на крыльях, скрепленных воском. Такие легенды — свидетельство того, как человек пытался овладеть воздушной стихией, — продолжал преподаватель. — Не буду вам повторять того, что вы слышали в десятилетке или что узнали из книг. Ведь вы взрослые люди, сознательно избравшие своей профессией авиацию. Значит, вам знакомы некоторые сведения из истории авиации. Так ведь? Что можно было ответить на этот вопрос, обращенный ко всей группе. Конечно, мы, молодые люди 50-х годов, получившие аттестат зрелости, считали себя людьми сведущими и, прежде чем подать заявление с просьбой о приеме в авиационную школу, постарались познакомиться с прошлым, настоящим и будущим авиации. Еще на школьной скамье мы узнали немало фактов, которые наполнили нас гордостью за великий, талантливый русский народ, сумевший внести в сокровищницу мировых достижений человечества свой выдающийся вклад. Нам были знакомы имена великих русских ученых, много сделавших для развития авиационных наук. Не был открытием для нас и тот факт, что именно в России, раньше чем где бы то ни было, летом 1882 года, взлетел в воздух первый в мире самолет, построенный великим ученым и изобретателем, патриотом своей Родины А. Ф. Можайским. Мы слышали о таких выдающихся русских летчиках, как П. Нестеров, К. Крутень, о летчиках — героях гражданской войны И. Павлове, Г. Сапожникове, Я. Гулаеве, Н. Васильченко. Нам были знакомы имена советских летчиков — героев испанского неба в период первой битвы с фашизмом — А. Серова, Б. Смирнова, М. Якушина. А бессмертная эпопея спасения челюскинцев! Ведь это тогда Советское правительство учредило Золотую Звезду Героя Советского Союза, и впервые Золотые Звезды засверкали у семерки отважных летчиков, проявивших мужество и героизм при спасении челюскинцев. Неспроста Родина, народ, партия чествуют героев воздушного океана. Бои в районе озера Хасан, над Халхин-Голом, в небе Карелии против белофиннов — все это большие вехи славной истории. В те годы страна узнала о таких отважных воздушных воинах, как С.

Грицевец, Г. Кравченко — первых дважды Героях Советского Союза. Великую Отечественную войну я помню по плачу и причитаниям женщин, раздававшимся в домах наших сел и деревень, по тем трудностям, которые пришлось испытать семьям, где отцы, подобно моему, по зову совести и долга ушли на фронт. А мы, едва научившись по складам читать букварь, набрасывались на скупые и порой горькие строки сообщений о ходе боев, тоскливо ждали писем с фронта. Даже тогда, в 1941 году, будучи мальчишками, не понимая масштабов народного бедствия, вызванного вероломным нападением фашистских оккупантов на нашу страну, не видя крови и страданий, не слыша разрывов бомб и снарядов, наши сердца впервые, может быть, наполнились недетской тоской оттого, что отцы покидали нас, уезжали от нас надолго. В моей памяти наше тихое село Полковниково тех лет осталось как большой вокзал, с которого постоянно кто-то уезжает, провожаемый слезами жен и матерей. Никогда жители села — и старики, и дети — не были так озадачены, как в те дни. Будто ураган ворвался на тихие деревенские улицы. Восемь лет. А солнечный майский день 1945 года многим моим сверстникам запомнился на всю жизнь. С радостными воплями бегали мы, босоногие, по деревне и на все голоса извещали о новости, привезенной из района, — кончилась война, войне конец, Гитлеру капут. Казалось, что в этот день у людей вырвался вздох облегчения, вздох, который они держали в себе долгих четыре года. В те суровые годы нашим образцом для подражания стали бессмертные подвиги летчиков Н. Гастелло, В. Талалихина, А. Горовца, И. Полбина, А. Покрышкина, И. Кожедуба... Да разве всех перечислишь? Их тысячи, десятки тысяч... У нас, воинов-авиаторов послевоенного поколения, есть хороший пример, я имею в виду боевые традиции, созданные ветеранами нашей армии. Традиции — это не абстрактное понятие. Это понятие вполне конкретное, не кем-то придуманное. Это выработанные и сложившиеся обычаи, правила и нормы поведения при выполнении воинского долга, служебных обязанностей. Это самые драгоценные крупицы практической деятельности. Сюда входит все: и военная дисциплина, и боевая готовность, и мастерство профессионала, честь и достоинство советского человека. Мы всегда должны помнить, что носим погоны, И наша важнейшая задача — высокая боевая выучка, постоянная боеготовность, ибо народ поручил нам обеспечить безопасность Родины. «Боевые традиции, — подчеркивал Министр обороны СССР Маршал Советского Союза А. А. Гречко,— наш бесценный капитал. Как эстафета, они передаются из рук в руки. На боевом прошлом Советской Армии и Военно- Морского Флота воспитываются новые поколения стойких и отважных защитников социалистической Родины». Нам казалось, что мы знаем историю Военно-Воздушных Сил, но вот преподаватель начал рассказывать о прошлом нашей авиации, и стало ясно, что мы, мягко выражаясь, дилетанты. Майор раскрывал перед нами картины изумительной борьбы человека за овладение воздушным океаном. Он показал нам фотографии из дореволюционных журналов — героев полетов, обломки разбитых самолетов, могильные кресты. Тяжел был путь авиации. Но казавшиеся непреодолимыми трудности были преодолены. Так было со взлетом и посадкой. Так было с виражами, сначала мелкими, потом глубокими. Так было со штопором. Его разгадал русский летчик К. Арцеулов. Потом, уже в советское время, начались полеты по приборам, вне видимости земли, проводились испытания новых скоростных самолетов. Во время испытательных полетов оборвалась жизнь таких выдающихся советских летчиков, как В. Чкалов, В. Серов, П. Осипенко. На первенце реактивной авиации погиб летчик Г. Бахчиванджи, но его друзья довели начатое дело до конца. Они столкнулись с такими явлениями, как флаттер, бафтинг, самопроизвольное кренение самолета на околозвуковых скоростях, и сумели выйти победителями. — История авиации —это величественная эпопея, это люди, поиски, жертвы, удачи, победы, — сказал преподаватель в заключение своей первой лекции. — И если вы решили стать летчиками, то отдайте этому делу всего себя, будьте достойны памяти тех, кто возвеличил славу нашей могучей советской авиации. А после перерыва новый преподаватель овладел нашим вниманием. Он говорил, что в буржуазных странах и поныне распространены разные теории о том, что авиация—это удел избранных, меченных «божьей искрой». Есть теории «врожденных летных качеств», «инстинктивного и автоматического управления», теория «предела». Гибель учеников в самостоятельных полетах считается закономерным, «естественным» отбором. Правы ли эти теоретики? Преподаватель задел то, о чем думал каждый из нас. Ведь и мы наслышались о летных талантах, о летном «чутье» выдающихся авиаторов. И это рождало сомнения! а что, если не окажется врожденных способностей? — Первым начал борьбу с этими теориями у нас в России выдающийся русский летчик штабс-капитан Петр Николаевич Нестеров, — продолжал преподаватель. — Этот замечательный летчик-новатор первым осуществил «мертвую петлю», названную впоследствии его именем. Он первым в воздушном бою применил таран —прием сильных духом и смелых воинов. Нестеров доказал возможность выполнения на самолете любого маневра и обучил этому многих летчиков, отбросив прочь все теории о «врожденных талантах». Это он заложил основы новой школы летной работы и новые методы обучения полетам, позволившие успешно готовить преданных Родине, технически грамотных, умелых авиаторов. — Чтобы стать хорошим летчиком, нужны прежде всего старание, высокая дисциплина, уверенность в своих силах. Будет это у вас — путевка в воздух обеспечена каждому, — разбивая наши сомнения, уверенно заключил преподаватель. Наши преподаватели просто и доходчиво объясняли нам самые сложные вопросы. И сами они были людьми с интересной судьбой. Курс радиотехники читал офицер, который в годы войны мальчишкой убежал на фронт, сумел определиться в один из полков, прошел с ним всю войну, а потом пошел в училище, изучил радиотехнику и стал прекрасным преподавателем. Это был веселый, любящий шутку и вместе с тем трудолюбивый, болеющий душой за порученное дело человек. Как-то на одном из занятий по радиотехнике мы, поскрипывая перьями, записывали сведения о радиостанции РСБ-5, которые диктовал преподаватель. Накануне в школе был вечер, мы не выспались, и сейчас многие клевали носом. — Блок буферного каскада предназначен, — звучит мерный голос майора, и я чувствую, как голова моя все ниже и ниже опускается к тетрадке, — ...предназначен для устранения влияния лунного затмения на механические свойства чугуна. Что за чушь. Встряхиваю головой, не ослышался ли. Оглядываюсь и вижу, что мои соседи, Саша Селянин, Вася Мамонтов и Альберт Руин, как автоматы, в полудреме пишут фразу. Но вот один, потом другой, третий поднимают головы, изумленно глядят на преподавателя, а тот от души хохочет. — Ну что, проснулись? — продолжая смеяться, спрашивает он. И, глядя на него, мы тоже весело хохочем над собой. Впрочем, курьезных случаев, как и в любой школе, у нас было достаточно. Вот ведет урок по метеорологии преподаватель И. П. Леонович. Новый материал объяснен, начинается проверка знаний. Один из разделов я усвоил плохо, а повторить его не удалось. Решил потихоньку заглянуть в книгу. Украдкой кладу на колени учебник, раскрываю его на нужной странице и начинаю косить глазом вниз. И вдруг: — Курсант Титов! Вскакиваю, словно подкинутый мощной пружиной, и чувствую, как кровь приливает к лицу. — Какой раздел вы плохо знаете? Молчу. Ребята сочувственно смотрят на меня. — На какой странице у вас открыт учебник? — На сто пятой. — Ну вот и прекрасно. Положите учебник на стол, откройте сто пятую страницу и хорошо выучите содержание. До конца урока я вас успею спросить. Знайте, если вам надо перед ответом заглянуть в книгу или в конспект, делайте это честно, открыто, а уж преподаватель сумеет узнать, усвоили вы предмет или нет. Плохому студенту не поможет даже самая расчудесная шпаргалка. Так, несколько неожиданно, окончилась моя попытка подготовиться к ответу на занятии в присутствии преподавателя. Интересными были уроки майора А. М. Фокина по общей тактике и тактике военно-воздушных сил. На десятках примеров он раскрывал нам секреты побед в воздушных боях, рассказывал о действиях штурмовиков, бомбардировщиков. Он учил нас мыслить творчески, требовал, чтобы тот или иной тактический прием, выработанный в период минувшей войны, мы «прикидывали» к новым, реактивным самолетам, сверхзвуковым скоростям и делали выводы. Незаметно настала осень. В землянке стало сыро, но мы знали, что скоро переселимся в более подходящее помещение. Эта перспектива помогала не замечать неудобств нашей жизни. Мне не забыть 27 ноября 1953 года. В этот день я принял военную присягу. Теперь я воин Советской Армии, присягнувший на верность Родине. Если понадобится, готов отдать жизнь для достижения полной победы над врагом. Под этими словами я расписался. Раньше как-то не задумывался над ними, а теперь мне раскрылся их большой и глубокий смысл, и я почувствовал себя по-настоящему военным и взрослым человеком. В последний день ноября получил благодарность от командира роты за успешную учебу. Меня избрали в комсомольское бюро. Это значит, что надо заботиться теперь не только о себе, но и о своих товарищах, больше уделять внимания общественной работе. Словом, наша армейская жизнь все больше входила в свое русло, определяемое уставами и армейскими традициями, хотя с порядком и внешним видом у нас довольно долго дело не ладилось. Не привыкли ребята чистить пуговицы, надраивать до блеска сапоги. Идешь— и так хочется запрятать руки в карманы брюк, что хоть зашивай карманы. Кустанайская зима выбелила степь, намела снежпые пополам с песком сугробы у входа в землянки, а мы, занятые учебой, неожиданно для себя обнаружили, что с летних июльских дней, с нашего прибытия в школу, прошло почти полгода. А учеба, чем дальше, тем становилась интереснее, хотя и труднее. Начались выходы на материальную часть. Самолет Як-18, который предстояло изучить, показался очень сложным. Но когда занят работой, быстро бегут дни, а вместе с ними остаются позади и трудности. Прошли те времена, когда мы жили в землянках, оборудованных своими руками. Курсанты переселились в настоящую казарму. На построения выходили подтянутыми, опрятными. Командиры постоянно следили за нашим внешним видом. За окном казармы кромешная темнота, а дежурный уже властно подает команду: — Подъем! Выходи строиться на зарядку! Как неприятно сбрасывать с себя теплое одеяло и выскакивать во двор, на мороз. Поплотнее бы укрыться, свернуться клубочком и забыться хотя бы еще на полчасика. Мороз сначала обжигает тело, но, сделав пробежку, согреваешься и уже с удовольствием выполняешь упражнения физзарядки. Учебный день начинается по строгому армейскому распорядку: сначала в классах, потом возле самолетов. Весной мы сдавали зачеты. В письмах к отцу я рассказывал о своих товарищах, преподавателях и инструкторах, о том, как идут дела. Невысокого роста, крепко сбитый, широкий в плечах, с открытым лицом желтоватого цвета — таким был мой инструктор Сергей Федорович Гонышев, давший путевку в жизнь многим десяткам молодых летчиков. Гонышев очень много курил. Буквально через каждые пять минут доставал папиросу и ходил, сопровождаемый синим дымным шлейфом. «Зачем он себя душит табачищем?» — недоуменно спрашивал я себя. Попробовал сам закурить. Горько, противно — не понравилось. Еще на земле, задолго до первых вылетов, Гонышев и мы, курсанты, как бы изучали друг друга. Инструктор приглядывался к нам, мы — к нему. Кажется, в тот период мы остались довольны друг другом. Прежде чем подняться в воздух, мы основательно изучили самолет Як-18, немало потрудились на аэродроме. Нам пришлось мыть машины, таскать баллоны, работать под руководством инструкторов и техников. Возвращались с аэродрома усталые, пропахшие бензином и маслом, в комбинезонах, на которых темнели масляные пятна. — Сначала надо научиться ухаживать за машиной, а уж потом летать, — не раз говорил Гонышев. — Самолет что девушка: любит ласку и внимание, — добавлял он шутливо. Кое-кто из курсантов уже считал себя «облетанным». Некоторые летали еще до школы на транспортных самолетах в Новосибирск, в Москву. Ощущение полета было им знакомо. Тем не менее ожидание первого подъема в воздух волновало всех. Не терпелось получить провозные полеты. И этот период наступил. Волнующи, непередаваемы словами ощущения полета. Совсем по-иному выглядит земля, когда смотришь на нее с высоты, шире раздвигается горизонт, открывается далекая перспектива степных далей. И все же в первом полете ведь не столько об этом думаешь: перед тобой кабина с множеством приборов, надо за всем успеть уследить, а главное — примечать, запоминать все движения и действия инструктора. Тут не до лирики. Уж если говорить о том, чем запомнился мне первый полет с инструктором, так это тем, что при посадке мы едва не разбились. И наверняка разбились бы, растеряйся хоть на миг, допусти хотя бы малейшую ошибку мой инструктор. Мы взлетели с городского аэродрома. Полет подходил к концу. Я пристально следил за тем, как Гонышев строил маневр для захода на посадку, как повел машину на снижение. С каждым мгновением земля становилась все ближе и ближе. Мне показалось, что скоро шасси самолета коснется посадочной полосы. Вдруг —что эго? Впереди, прямо перед нами, препятствие. Самолет мчится на него. Гонышев резко берет ручку на себя, самолет взмывает вверх, пролетает над неожиданно появившимся препятствием и опускается на полосу. Считанные секунды длился этот момент, едва не оказавшийся для нас роковым. Гонышев вылез из кабины, сунул в рот неизменную папиросу, глубоко затянулся раз- другой и сказал как-то совсем спокойно:] — И так бывает... Потом пошел выяснять причину появления препятствия на взлетно-посадочной полосе, искать виновных, наводить порядок. А я по-новому вдруг увидел своего инструктора. Да, летчику нужна быстрота реакции, готовность в доли секунды принять единственно правильное решение и, сохраняя хладнокровие, незамедлительно действовать. И это — учебные полеты. А в бою? Ведь военный летчик готовит себя для боя. Значит, он в любую секунду должен быть готовым встретить всякую неожиданность и опасность... Мы начали летать весной 1954 года. Тогда в наших краях начиналась целинная эпопея. По бескрайним казахским степям, от горизонта до горизонта, пролегли темные борозды — первые вспаханные земли. И сверху это наступление на целину было особенно впечатлительно. Утром, например, взлетаешь и видишь где-то в степи всего лишь тоненькую полоску распаханной земли. По краю полоски черным жуком ползет трактор и упрямо тянет плуг куда-то к горизонту. Вечером эта полоска превращается в широкий темный массив. День ото дня массив все ширится и ширится, пока не растечется от одного края неба до другого... Потом вспаханная земля покрывалась нежной и робкой зеленью всходов, к осени незаметно, но неудержимо желтела, а когда кончали свою программу на Як-18, мы уже видели гигантские гурты сыпучего зерна, свезенного к элеватору. Мы старались научиться летать так, чтобы в училище пилотировать без сучка и задоринки. Мы работали изо всех сил, но я заметил, что инструктор Гонышев постоянно остается недоволен мною. Я старался как можно правильнее, точнее рассчитывать развороты, четко выполнять одну за другой фигуры, и мне казалось — летал нормально, во всяком случае, не хуже других. Но Гонышев, ничего конкретного не говоря, все-таки был недоволен. Только позже я понял причину его недовольства. Дело в том, что есть летчики, которые, освоив машину, могут выполнять абсолютно одинаково сотни взлетов и посадок, сотни раз абсолютно идентично уйти на боевой разворот, на петлю, на бочку. У меня этого не получалось. Каждый полет я рассчитывал по-новому, по-новому вы- поднял элементы пилотажа, и, видимо, такое непостоянство очень не нравилось инструктору. Мои сверстники уже готовились самостоятельно отправиться в полет, а мой инструктор от полета к полету становился все мрачнее. В напряженном курсантском распорядке дня были часы для личных дел, и это были самые трудные часы для меня, когда я оставался один на один со своими невеселыми мыслями. Однажды, усталый и расстроенный, перед вечерней поверкой я пошел погулять, так как слушать разговоры товарищей в палатке о предстоящих на завтра полетах у меня уже не было сил. Было тихо и прохладно в тот вечер. Темное небо в россыпях звезд. И меня, как когда-то в детстве, окутало туманом грусти. Мне было жалко себя оттого, что я один со своими неудачами нахожусь здесь, в этих бескрайних казахских краях, среди людей хотя веселых и искренних, но не родных, не близких. А самые дорогие мне люди далеко отсюда, в маленьком тихом домике в селе Полковниково, занимаются своими делами и не знают, как мне тяжело сейчас. Чувство тоски о родном доме вдруг охватило меня, и я решил: «Все! К черту авиацию! Отслужу положенные два года в армии и вернусь домой. Поступлю в институт, стану инженером, агрономом или кем угодно — только бы уехать отсюда». Стало на минутку легче от такого решения, и я хотел было уже пойти, чтобы написать черновик рапорта, как вдруг откуда-то издалека, со стороны нашего клуба, ветер донес тихую, с детства знакомую мелодию Дворжака. Ну конечно, это ведь второй «Славянский танец», который отец любил играть по вечерам, когда усталый возвращался из школы. Помню, мы с сестренкой затихали, боясь помешать отцу, оборвать легкие движения невесомого смычка. И я отчетливо увидел наш дом, комнату с камельком и полатями, освещенную неярким светом горевшей в полнакала электрической лампочки. В такие вечера, когда нельзя было отцу заниматься со школьными тетрадками, потому что воды нашей речки Бобровки не могли засветить все лампочки села в полный накал, отец доставал из самодельного футляра скрипку и играл. Я любил такие вечера. Все затихало, и домик наш наполнялся волшебными звуками, которые, казалось, исходили от большой сутуловатой фигуры отца. Мне хотелось, чтобы так было долго-долго. Но наступал момент — и замолкали чарующие мелодии. Отец, тяжело вздохнув, водворял волшебницу на место. Почему он вздыхал, каждый раз кончая свои упражнения, я не знал тогда. Мне казалось, что ему тоже хочется продолжать играть, но время уже позднее, и надо подготовиться к завтрашним урокам в школе. Не знал я тогда, что отец мой учился в Московской консерватории в трудные для нашей страны 30-е годы. Семейные обстоятельства, смерть моего деда Павла Ивановича, не позволили ему, старшему сыну в семье, продолжать музыкальное образование. Он вернулся в коммуну «Майское утро», одну из первых коммун на Алтае, где прошло его детство и где в школьные годы народный учитель Андриан Митрофанович Топоров ввел его в сказочный мир музыки, поэзии, литературы, показал и научил любить родные края, сибирскую суровую, но по-своему очаровательную природу. Не только коммунарских детей учил Андриан Митрофанович. В стране развернулась культурная революция, и по вечерам за парты, где днем учились дети, садились сами коммунары, чтобы не только научиться читать и писать, но и по мере возможностей прикоснуться к русской и мировой культуре... Теплый, родной дом вспомнился мне в одно мгновение, захотелось скорее туда, к отцу. Я представил, как открываю дверь. «Кто там? — спрашивает отец, опуская скрипку. — Ты вернулся, сынок? Ты же хотел стать летчиком. Разве ты уже стал им?» Что же я отвечу ему, открыв дверь родного дома? Скажу, что струсил, что не получается с посадкой?.. «Прежде чем хлопнуть дверью, подумай, как ты будешь вновь стучаться в нее», — вспомнил я пословицу и —не хлопнул дверью школы... По-моему, почти у каждого человека, овладевающего искусством управления самолетом, бывает такой барьер, преодолев который он начинает верить в себя, в самолет, вообще в успех. Это можно сравнить со вторым дыханием у бегуна. Кажется, задохнулся человек, вот-вот сойдет с дистанции, но пересилил себя, организм перестроился на повышенную нагрузку, и появилось оно, второе дыхание. Снова легко бежит человек. Таким рубежом для меня было третье упражнение программы. Мне предстояло поднять машину в воздух, совершить полет по кругу и сесть. Зелепый Як-18 послушно выруливает на старт. Докладываю о готовности к взлету и получаю команду: — Взлет разрешаю. — Вас понял, — коротко отвечаю я и еще раз мельком оглядываю приборы и рычаги. Из своей кабины инструктор настороженно следит за мной. Волнуюсь, но стараюсь взять себя в руки, говорю себе: «Спокойнее, все будет хорошо». Первая часть полета прошла успешно. А вот когда надо было зайти на посадку, сделать расчет, строго выдержать заданную высоту на снижении и планировании — тут у меня получилось довольно нескладно. Плавной, уверенной посадки не вышло. Это я почувствовал, едва самолет коснулся земли. — Товарищ инструктор! Курсант Титов полет закончил. Разрешите получить замечания. — Потом, — коротко бросил в ответ инструктор. И опять, как обычно, Гонышев достал из кармана портсигар, закурил, сделал свои привычные две-три глубокие затяжки и, ничего мне не ответив, пошел к командиру звена капитану Кашину. Говорили они довольно долго и горячо. О чем? Я терялся в догадках и с беспокойством думал: «Не закончится ли на этом мой путь в авиацию?» Зря я так думал. И инструктор, и командир звена, видимо, лучше меня знали, как и чем мне помочь. Прошел день, другой, а меня в воздух не выпускали. С завистью смотрел я на своих друзей, таких же курсантов, которые летали в зону, потом уверенно и плавно сажали самолеты у посадочных знаков. Я, не стесняясь, спрашивал у одного, второго, третьего, как они определяют расстояние до земли, уточняют расчет, как пользуются сектором газа. Теоретически я сам мог все это прекрасно рассказать, а вот на практике не выходило. В который раз повторял правило из учебника: «Успешность подвода самолета к земле обеспечивается точным расчетом и правильным определением фактического места выравнивания, своевременным принятием окончательного решения на выполнение посадки и своевременным переносом взгляда на землю». Кажется, выучил, зазубрил, а как получится на деле? Что за диковинная штука эта самая «точка выравнивания»! Определишь ее верно — будет точный расчет па посадку. Не сумел этого сделать — сядешь с перелетом или недолетом. Да и планируешь на посадку, как по раскаленному железу идешь — никакой уверенности. Кстати, всякий раз надо заново намечать эту «точку». А лучшие приборы в этом случае, как сказал Го- нышев, — глазомер и интуиция. Очень верно сделали мои воспитатели, что дали мне после первой неудачи остыть, осмыслить свои действия. Ведь сгоряча после неудачного вылета можно было наделать новых, еще более серьезных ошибок. А на посадке они дорого могли обойтись. Через несколько дней капитан Кашин, очевидно, решил, что хватит мне «остывать». Утром во время подготовки к полетам он сказал* — Курсант Титов, полетите сегодня со мной. Задание прежнее: взлет, полет по кругу, посадка. — Слушаюсь! — отвечаю и, чуть ли не обгоняя капитана, спешу к своему зеленому «яку». На полных оборотах ревет мотор. Строго выдерживая заданное направление, веду самолет на взлет. Движения продуманны, определена их последовательность, но в них еще нет полной уверенности. Смотрю на указатель скорости, беру ручку на себя и чувствую, как земля остается где-то внизу. Капитан зорко следит за моими действиями. Вот он взял управление и спокойно, без лишних слов поправил мою ошибку. Потом по переговорному устройству до меня доносится его голос: — Смотрите, как надо делать. Следите за приборами. Один за другим он выполняет развороты и выходит в расчетную точку на посадку. — Запоминайте положение ориентиров, — продолжает капитан. — Отсюда начинайте снижение. Вот эта высота — десять метров, так будет пять, а это — два, один. Потом уже полет по кругу делаю я. Повторяю заход на посадку, стараюсь, чтобы самолет занимал по отношению к ориентирам то же положение, что и на предыдущем круге. Но вот «як» пошел на планирование; теряя высоту, приближается к земле. Кажется, на этот раз посадку я выполнил лучше. — Терпимо! — не то осуждающе, не то одобрительно сказал мне на земле капитан Кашин и, пригласив к себе Гонышева, начал с ним обстоятельный разговор. «И охота им возиться со мной! Не выходит — отчислили бы, и делу конец. Нет, видно, у меня способностей летных», — думал я. Но была, по-видимому, охота у моих учителей повозиться со мной. Опять стал летать в своей кабине инструктор Гонышев, вновь стал учить в воздухе искусству управления самолетом. И добился своего. Перешагнул я этот рубеж, это злосчастное третье упражнение, стал летать не хуже других. А вскоре уже начал летать самостоятельно. Неизгладимое впечатление оставил полет в зону. Незадолго до этого мне попался томик Дмитрия Фурманова. Был в той книге рассказ «Летчик Тихон Жаров». «Свежий воздух щекочет ноздри; чем выше, тем легче и глубже вздыхает грудь; все шире, все необъятней перед глазами раскидываются голубые бездонные просторы... На светлые — черные полосы, на черные — светлые пятна поделилась земля; там гомон, грохот, шум, движенье... А здесь... такая безграничная тишина, такая чистая, светлая пустота, ненарушимый покой... Какой простор! Какая воля! Теперь бы летать все выше и выше в зенит, летать за планетой, минуя планеты, летать по миру... Велика твоя воля, человек, пронзительна мысль, в восхищение приводит, восторги родит твое мастерство, твой труд, твои победы, но ты победил миллионы тайн, а миллионы миллионов еще стоят перед тобою загадками. Но нет той тайны, которую не переборет человеческий труд... Пройдут века, и меж планетами будут люди носиться так же легко и свободно, как носятся ныне они меж горами, по морям и океанам...» Эти строки из рассказа запомнились больше всего, наверное, потому, что были они созвучны моей торжествующей радости, испытанной в том полете. Фантазия, как всегда, устремлялась в будущее. Но мог ли я предполагать тогда, что уже совсем недалеко время, которое въявь приблизит самую дерзкую мечту человечества— штурм космоса! Курсантская жизнь, как и студенческая, разнообразна и интересна. Мы жили общей с родной страной жизнью, близко к сердцу принимали все события на земле. Старались осмыслить все то, что происходило на международной арене. Каждый успех, одержанный в нашей стране и в странах социалистического содружества, радовал нас, вселял в нас новые силы, бодрил. Вечерами мы не пропускали ни единой передачи «Последних известий». Это неделимой частицей вошло в наш быт. В библиотеке скоро не осталось ни одной интересной книги, которую бы мы не прочитали. Пушкин и Лев Толстой, Лермонтов и Чехов, Горький и Маяковский, Шолохов и Фадеев, Твардовский и Леонов, Симонов и Полевой и многие другие писатели и поэты учили нас жизни. Читали мы и зарубежных писателей: Драйзера, Джека Лондона, Гюго, Франса, Тагора. С каждой вновь прочитанной книгой мир в нашем представлении расширялся, становился сложнее и интереснее, богаче. А сколько баталий было проведено на спортивных площадках! И пусть эти площадки не так уж хорошо оборудованы, важно, что спортивный азарт не угасал. Футбол, баскетбол, волейбол были нашими любимыми играми. Чуть выдался свободный час, взвивается мяч над сеткой, и раздается голос своего, доморощенного судьи: — Счет — по нулям. Подача справа. Шел трудовой 1954 год. Страна жила большими событиями. Мы постигали глубину и мудрость, смелость замыслов Коммунистической партии. Видели, как по зову партии в наши кустанайские края устремился шумливый поток людей, энтузиастов освоения целины, как многовековая тишина степей оглашается мощным гулом могучих тракторов. Вот вернулись самолеты из дальней зоны, зарулили на стоянку. Мы стоим возле командира эскадрильи капитана Губина, который пристально изучает карту района полетов. — Еще один ориентир появился в степи. — Он называет номер квадрата и приказывает нанести в нем населенный пункт. — Пока тут только палатки, но скоро будут и дома. Совхоз будет, — поясняет командир. Так на наших глазах карты пополнялись новыми ориентирами. Незаметно подошло время первого отпуска, и я засобирался в село Полковниково. Какой предпочесть транспорт? Лететь, конечно! Я никогда не перестаю восхищаться удивительными картинами, открывающимися взору с борта самолета. Никогда, кажется, не налюбуюсь причудливой живописью природы — небесным и земным пейзажем, даже если ле таю над малонаселенными районами. Особенно интересно стало летать с развитием трансконтинентальной авиации, когда за несколько часов полета проплываешь над морями, океанами, над странами и целыми континентами. Летишь высоко. И какая-то щемящая грусть охватывает все существо, когда удается различить причудливые изгибы речек, прямые стрелы шоссейных дорог, соединившие, точно артерии, населенные пункты. Поднятый над землей человек убеждается, что даже деревенские поселения, будь они из бревен или из глины, имеют строгие геометрические формы. Это относится и к развалинам древнего Рима, и к современным городам, и к моему родному далекому селу Полковниково на Алтае. Детские впечатления глубоки. На всю жизнь остаются в памяти места наших мальчишеских игр, любимые игрушки, особенно если они сделаны руками родителей. И эти впечатления детства живут в нас всю жизнь, с ними связан образ Родины не в собирательном, а в конкретном его выражении. Широкие реки, высокие горы, глубокие овраги, дремучие леса и просторные степи, длинные-длин- ные дороги — все это потом, в юности и в зрелом возрасте, приобретает уже большой социальный смысл, составляя понятие Родины. Думаю, что каждому человеку в течение жизни хочется побывать в местах, где прошло его детство. Зовет и ма- пит меня к себе мое Полковниково...

<< | >>

↑

Источник: Титов Герман. Голубая моя планета. 1973

Еще по теме ЛЕТАТЬ!:

- Авиация - Внутренние войска - Военная история - Военные деятели - Диверсионно-разведывательная подготовка - Историческая литература - Оружие и военная техника - Стратегия - Униформа и экипировка - Флот и флотское вооружение -

- Бизнес, предпринимательство - Военное дело - Гуманитарные науки - Исторические науки - Маркетинг, реклама и торговля - Медицина - Менеджмент - Политология - Психологические дисциплины - Социология - Экологические дисциплины - Экономические науки - Юридические науки -