Владимир Никитаев. Терроризм (1)
Одной из самых поразительных неожиданностей в событиях 11 сентября «от новой эры» для многих стало впечатление крайней абсурдности реакции «цивилизованного мира», американского прежде всего, на террористическую акцию.
США объявили состояние войны, мобилизацию всех вооруженных сил и призыв резервистов, в боевую готовность были приведены даже ядерные арсеналы, на что автоматически начали реагировать российские вооруженные силы и т.д. Государство, которое оконфузилось, проморгав беспрецедентный теракт на своей территории, потребовало у международного сообщества карт-бланш на мировую войну против «международного терроризма». Страна, позиционирующая себя в качестве авангарда всего цивилизованного человечества, провозгласила «возмездие», нарушая при этом самые фундаментальные нормы цивилизованности, согласно которым жертве нельзя доверять вершить дело правосудия (сочетать в одном лице жертву, судью и исполнителя приговора). Последовавшая затем операция в Афганистане была по-своему абсурдна. Реакция «экспертного сообщества» также оказалась в массе своей вполне несуразной. «Теоретики» наговорили с три короба нелепиц, начиная с того, что терроризм — это последнее средство сопротивления доведенных до полного отчаяния своей нищетой людей, и заканчивая «религиозными войнами», «концом постмодерна» и даже «кастрацией».Фиаско социальных наук налицо. Причем, что самое неприятное, фиаско, судя по всему, не случайное, не то, которое можно преодолеть «дальнейшим развитием», но
269
фундаментальное, требующее пересмотра основ социальных наук.
Фактически единственным определяющим признаком терроризма в политическом сознании служит сегодня характер действия. Только на этом основании палестинская интифада и чеченский джихад могут с такой легкостью квалифицироваться или подразумеваться как эквивалентные друг другу, то есть как «терроризм», будучи в реальности совершенно различными явлениями.
В частности, палестино-израильский конфликт держится на том, что евреи и арабы активно не хотят и не могут (пока?) жить вместе, а ситуация с Чечней — на невозможности и обоюдном нежелании (не афишируемом — и, конечно, по разным основаниям) полностью разделиться.Один из первых вопросов к такому определению (по характеру действия): когда мы обсуждаем террор, террористическую акцию, то каким образом выделяем само действие, где проводим его границы? Например, с какого момента оно начинается и в какой заканчивается? Или так поставим вопрос: в какой момент террористическую акцию можно гарантированно предотвратить?
Когда началась террористическая акция в Театральном центре на Дубровке? В момент захвата заложников? Или с момента прибытия террористов в Москву? С момента выезда их с базы подготовки? С начала планирования акции?.. Но на базе уже должен был кто-то готовиться, акция планируется в расчете на определенные ресурсы, как финансовые, так и человеческие, — быть может, все начинается тогда, когда эти ресурсы образуются?.. А когда они образуются? Когда, к примеру, появляются люди, не умеющие и не желающие ничего, кроме как убивать? Или когда в людях складывается предрасположенность к этому, перерастающая в готовность при наступлении определенных обстоятельств? Может, как кое-кто пытается нас убедить, отсчет надо начинать с Кавказских войн XIX в.? Но ведь и тогда в числе причин был не только «гнусный царизм» или «имперские притязания России»! Что мешает нам продолжить эту линию дальше и в качестве начала принять период образова-
270
ния чеченского этноса? Но не окажется ли тогда, что любая возможная (будущая) террористическая акция, поскольку существуют чеченцы, уже началась? Или если мы не хотим геноцида чеченцев: поскольку существует и воспроизводится определенная этническая культура?1
Попробуем «с другого конца» — возможно, на вопрос об окончании террористической акции будет проще ответить. Когда ее можно считать законченной? Тогда ли, когда заложники освобождены (погибли), а террористы убиты или сдались? Или когда террористы добились своих целей и «успокоились»? Или когда в масс-медиа стихает поднятый терактом шум? Когда уничтожены организаторы теракта? А чего достигают специальные подразделения в ходе штурма, помимо того, что уничтожают и спасают: не позволяют террористическому действию состояться или всего лишь не дают ему завершиться?..
Если бы у нас просто не было обоснованных ответов на вопросы про действие — это еще полбеды; хуже, что у нас нет даже метода поиска этих ответов.
Указанная ситуация тем более скандальна, что если не вся социология, то значительнейшая ее ветвь, числящая за собой имена М. Вебера, Г. Зиммеля, В. Парето, Т. Парсонса и многих других, именуется «социологией действия». Парадокс, однако, в том, что собственно объективации действия в ней нет.
Раймон Будон взял на себя труд выделить парадигму социологии действия, назвав ее «веберовской парадигмой действия»: «феномен М является функцией суммы действий m, зависящих от ситуации S, в которой находятся акторы. Та же ситуация, в свою очередь, определяется макросоциальными характеристиками М», при этом «функция (в математическом смысле) m(S) должна интерпретироваться как наличие у актора функции адаптации к ситуации S. Вебер сказал бы, что действие m должно быть понимаемым»2.
Нетрудно заметить, что парадигма основана не только на онтологическом, но и на методологическом первенстве индивида (так называемый «методологический индивидуализм»), то есть она «начинает работать» с того момента, ког-
271
да определенный индивид ясно и отчетливо идентифицирован в качестве «актора».
С чем мы сталкиваемся, применяя данную парадигму к террористическому действию?
Не станем задерживаться на том, что действующие лица теракта вообще могут остаться неизвестными (как это было, например, с рассылкой спор сибирской язвы). Обратим внимание на другое: если в качестве действия рассматривать то, что делает террорист, — нам, согласно парадигме, нужно его понять, понять смысл (социальный) его действия в качестве мотива. Но кто из нормальных людей возьмется утверждать, что понимает террориста-смертника? Ярлыки типа «религиозный фанатик» или «садист-маньяк» свидетельствуют, скорее, о «непонимании. И о какой «адаптации к ситуации» тут можно вести речь?
Тогда, быть может, террорист (исполнитель) — не актор, но средство действия? А подлинно действующее лицо — «организатор», откуда-то из-за темных кулис управляющий террористами-марионетками? И опять это мало продвигает наше понимание.
Во-первых, вспоминаются русские террористы XIX и начала XX в., которые совсем не похожи на «зомби», на тех, кем кто-то манипулирует. Во-вторых, вопрос остается: каковы цели террористического действия и как они соотносятся со средствами? Ж. Бодрийяр по этому поводу замечает: «...современный терроризм, начало которому положили захваты заложников... уже не имеет ни цели (если все же допустить, что он ориентирован какими-то целями, то они либо совсем незначительны, либо недостижимы — во всяком случае, он является самым неэффективным средством их достижения), ни конкретного врага. Можно ли сказать, что захватом заложников палестинцы борются с государством Израиль? Нет, их действительный противник находится за его спиной. Пожалуй, он не принадлежит даже и области мифа, ибо выступает как нечто анонимное, недифференцированное, как некий мировой социальный порядок»3. Короче говоря, мы не можем понять-и-объяснить теракт, ни сводя его к его рациональному «идеальному типу», ни трактуя в качестве «отклонения» от такого типа (как рекомендовал делать Вебер при исследовании «иррационального» поведения). Вернее, в некоторых случаях вроде бы,272
сделав ряд гипотез, можем рассматривать как «отклонение», но в других — это просто продуцирование иллюзий.
Неустранимым, хотя и не всегда явно обозначенным, фундаментальным допущением социологического подхода служит предположение существования в эмпирической реальности — например, реальности социального взаимодействия — некоторых социальных норм. Однако разве террорист — не «по ту сторону» социальных норм, еще дальше, чем уголовник? Преступление имеет место именно потому, что существует норма; преступление и норма суть две стороны одной категориальной оппозиции. Уголовник, при всей своей брутальности, желает жить в данном ему обществе и иметь все блага этого общества — он только не согласен платить за это установленную обществом (государством) цену (учиться, работать, подчиняться, «откладывать удовлетворение» и т.д.). Террористу же блага этого общества, как правило, не нужны; по меньшей мере не ради них он идет на террор.
Преступник, таким образом, отрицает социальное всегда частично, террорист — тотально; преступник маскирует преступление, террорист стремится привлечь к нему максимум внимания. Попытка выделить в террористической акции некий паттерн если и приводит к чему-то, то, скорее, к архетипу жертвоприношения, чем к социальным нормам.Не можем мы указать и на такие коллективные представления, из которых террор следовал бы с необходимостью (достаточно высокой степенью вероятности); попытки различных исследователей представить в качестве таковых ислам встречают дружный отпор не только среди мусульман. Ни ислам, ни даже ваххабизм не подходят в полной мере для навязываемой им некоторыми аналитиками роли причины или основания исламского терроризма. В связи с этим можно утверждать, что террорист и нетеррорист различаются в данном случае не представлениями, но тем, что один в соответствии с такими представлениями убивает, а другой — нет. Если все же выделить специфически «террористические представления», изучая мировоззрение террористов, то это, во-первых, ничего не даст, кроме замкнутого круга определения мотива через действие, а действия — через мотив; а во-
273
вторых, каким образом установить «смысловые связи» между нетеррористическими и террористическими представлениями, как «дедуцировать» вторые из первых? Утверждение, что то или иное коллективное представление ведет к террору в некоторой ситуации, невозможно подкрепить эмпирически, так как нет такой общей ситуации: далеко не каждый палестинец или чеченец, не говоря уже о баске или ирландце, становится террористом.
Такую критику (в некотором смысле ее проделал еще Дюркгейм) можно было бы продолжать и углублять довольно долго, но принципиальный ее результат уже ясен: в случае терроризма объективирующие редукции действия к индивидам, объекту действия, целям и средствам, ко всей этой структуре, относительно которой само действие предстает неким летучим эпифеноменом, — ведут исследование в тупик.
Более того, в аналогичную ситуацию попадает исследование практически любого экстремального поведения.
Поскольку если определять действие в связи с общепонятным (типичным) смыслом, то мы оказываемся перед выбором: или считать экстремальное поведение (в том числе террор) вообще не действием, но тяжелым случаем периодического умопомешательства, или признать, что какой-то смысл в нем есть (хотя все в нас вопиет против признания осмысленности взрывов жилых домов, самолетов и т.п.). Первый вариант выводит за пределы социальных наук вообще. Второй — не реализуем в качестве исследовательской стратегии, так как для понимания экстремального поведения у подавляющего большинства людей просто нет соответствующего экзистенциального опыта — им не из чего конструировать схему интерпретации. Идеализации «обмениваемости точек зрения» и «конгруэнтности систем релевантности», на которых, как показал феноменологический анализ Щютца, основана интерпретирующая социология, не могут быть признаны в этом случае адекватными.Бихевиоризм, «дедуцирующий» реакцию индивида из параметров его окружения, для исследования экстремального поведения также плохой помощник, поскольку дело касается, скорее, бифуркаций, а не тех гладких зависимостей, на которые рассчитывают адепты бихевиорального подхода.
274
Функционализм ставит нас перед проблемой определения такой системы и такого элемента в ней, для которого терроризм будет функцией (или дисфункцией), более того — удовлетворением некоторой — биологической или социальной — потребности.
Выход видится в пересмотре основных полаганий относительно человеческого действия как такового. Прежде всего — попытаться помыслить первичность действия (то есть не так, как в социологии: представления и мотив — причина действия, но наоборот).
«Исследование основных проблем эмпирической социологии, — писал Макс Вебер, — всегда начинается с вопроса: какие мотивы заставляли и заставляют отдельных «функционеров» и членов данного «сообщества» вести себя таким образом, чтобы подобное «сообщество» возникло и продолжало существовать?»4
Однако разве не может быть так, чтобы мотивом было само действие"? Разве человек способен жить, вообще не действуя? Или причина в том, что он может совершить одно действие, а может и другое? Но ведь и мотивы могут быть разные. В конце концов, разве жизнь сама по себе не есть пример такого действия? Разве не служит она мотивом для себя самой (что, конечно, не исключает возможности в ней и других мотивов)?
Общим принципом выделения во всем многообразии человеческого поведения собственно человеческих действий служит соотнесение внешнего действия человека с чем-то иным, инородным ему (действию) в принципе.
Прежде всего действие принято соотносить с ситуацией. Тем самым вводится дополнительное представление, пожалуй, еще менее ясное и определенное, чем представление о действии как таковом. Функция представления (или понятия) о ситуации — в том, чтобы «достроить» непосредственно наблюдаемое поведение человека до некоторого (зависящего от теории) осмысленного целого; но «достроить» таким образом, как если бы это в том или ином виде было присуще самому действующему субъекту. Как минимум считается, что человек volens nolens соотносит свое действие с ми-
275
ровым порядком (в смысле как законов природы, так и социального порядка), и прежде всего с такими фундаментальными принципами порядка, как пространство и время. С этой точки зрения саму ситуацию можно рассматривать как способ (форму) соотнесения действия с миром и сформулировать такой критерий: человеческое действие соотносится с миром (в форме ситуации).
Критерия ситуационности, однако, недостаточно; не только и не столько потому, что ситуация — это «здесь и сейчас», а человеку свойственно ориентироваться на более широкий пространственно-временной и смысловой контекст, сколько потому, что действие изменяет ситуацию, иногда вплоть до полного ее разрушения, — следовательно, действие надо соотнести еще с чем-то, помимо ситуации. Как известно, классическая философия природу человеческого действия связывала с «мышлением» и/ или «свободной волей»; социальные науки — с «полезностью», «мотивом», «социальной нормой», «структурой» и т.п. причиной действия, которая вызывает действие, но сама им не является. В отличие от этого в антропологии можно найти квалификацию через соотнесение одного действия с другим: применение орудия — с его изготовлением (использовать нечто в качестве орудия может и обезьяна, но изготовить — только человек). Этот подход представляется более верным для нашей задачи. Обобщая его, можно выдвинуть такой критерий: для человеческого действия характерно соотнесение с самим собой.
В самом деле, человеческое действие — всегда конечно, финитно во времени и в пространстве, действие начинается, совершается и осмысляется (если осмысляется) как некоторое целое. Но поскольку это целое осуществляется последовательно, как процесс, и при этом тем не менее подразумевается некоторым образом присутствующим в каждый момент, можно сказать, что действие соотносится с самим собой, или, что суть то же, рефлектирует в себя. На этом основании определяются фазы («стадии», «шаги» и т.п.) действия. Способность действующего субъекта выполнять производимое им действие также может рассматриваться в рубрике соотнесения действия с самим собой5.
276
Итак, объективация действия должна быть такой, чтобы в объекте были укоренены очерченные выше характеристические свойства человеческого действия: соотнесение с миром (ситуация) и соотнесение с самим собой (рефлективность).
Представляется, что на роль такой базовой объективации, на основе которой возможно затем задавать предметы исследования, подходит тело; именно «тело действия» — как результат такой объективации6.
Согласно общезначимому принципу данной объективации тело вообще есть то, что в том или ином смысле видимо, но при этом не проницаемо, в том числе и для взгляда, то есть непрозрачно (хотя бы в некоторой степени). В данном случае речь идет об отказе от «смысловой проницаемости (прозрачности)» действия, которая (пред)положена в основание интерпретирующей социологии действия7. Мы не хотим искать мотивы в качестве причин взрывов жилых домов, самолетов, захвата заложников и т.д. (тем самым «объясняя» их); не хотим и не будем, Это не означает, что мы отказываемся и перестаем понимать интересы палестинского или чеченского народа, но мы перестаем пытаться «понимать» террор. Опять-таки это не значит, что «терроризм не имеет национальности» или что он «вне религии».
Далее, тело как способ объективации выражает и фиксирует соотнесения с миром и самим собой как минимум: в своих границах, свойствах (дифференциальных, как «состав», и интегральных, как «жесткость», «пластичность» и т.п.) и жизненном цикле. Первостепенный интерес представляют именно границы (локализация) тела действия, поскольку «прямое» воздействие на тело есть прежде всего воздействие на его границы; заслуживает внимания и то, какие стадии развития оно проходит, — чтобы определить применение тех или иных средств в зависимости от его степени «зрелости» (резистентности) и прочих свойств.
Рассмотрим предварительный, частичный эскиз реализации данного подхода.
Начнем с того, что любое тело определяется в пределах принципиально возможных при данном мировом порядке типов границ. В прежние исторические эпохи границы оп-
277
ределялись и удерживались оппозициями (например, внешнее/внутреннее, верх/низ, свое/чужое), но сегодня мы обнаруживаем иную ситуацию.
Обратимся, для примера, к обычному, живому человеческому телу. Традиционно (само)определение человеческого тела опиралось на жесткую тендерную оппозицию мужское/женское. Можно делать акцент на первой части оппозиции и утверждать тем самым доминирование мужского над женским, можно перевернуть эту оппозицию и утверждать приоритет женского, — в любом случае мы остаемся с «традиционным» человеческим телом. Однако на протяжении последних ста лет можно наблюдать своего рода либерализацию пола, в результате которого в обществе «получили прописку» и множатся иные типы тел: бисексуальное, транссексуальное, гомосексуальное. В контексте подобного рода явлений нередко фигурирует риторика «сопротивления власти» — постольку, поскольку власть ассоциируется с сохраняющимся (традиционным) порядком различений8.
Исламизм, то есть идеология и практика тотальной исламизации всех сфер жизни общества и государства9, отрицает оппозицию светское/религиозное, настаивая на том, что и частную жизнь правоверного, и государственную (включая межгосударственные отношения) следует устроить строго по шариату. Опять же под лозунгом «сопротивления власти» — глобальной власти и влиянию Запада.
Не составляет труда квалифицировать нашу эпоху как эпоху разрушения — все равно, рассматривать ли его как некий временный этап перехода к новому устойчивому порядку, или как перманентное состояние, вызванное доминированием в мире стратегии и процесса инновационного (новоевропейского) пути развития, основанного на сцепке модернизации и либерализации, когда все деконструируется, смещается и переворачивается, чтобы произвести нечто новое, и одновременно те же самые действия подаются в русле идеологии освобождения (либерализации). В результате мы имеем сегодня сумасшедший мир — мир десубстанциализированный (превращенный в «постав»), мир, в котором не только уже ничего не лежит на своем месте, но и само различие и различение10 между «лежать на своем месте» и «не ле-
278
жать на своем месте» также не лежит на своем месте, также извращено и вырождено. Так, растворение различений между реальным и не-реальным приводит, с одной стороны, к концепциям «множества реальностей», с другой — к синдрому «нереальности окружающего мира»11, утрате чувства жизни.
Либерализм, который как по существу, так и по своему историческому пути есть в той или иной степени нигилизм, и постмодернизм, со своим восстанием против структур универсального порядка, ведут в конечном итоге к одному и тому же — к эрозии и упадку различий и различений, к безразличию (следовательно, к смешению того, что прежде было разделено и запрещено к смешению). Однако разрушение традиционных различений предполагает и постоянно воспроизводит в качестве своего условия контрразличения — поскольку само истинное безразличие слишком безразлично, чтобы стремиться уничтожить различение.
К примеру, исчезновение реальной оппозиции социализма и капитализма актуализировало в качестве контрразли-чений12 религиозно-этнические раздоры (даже те, о которых, казалось, давно все забыли).
Примечания
1 Симметричное движение ведет к требованиям положить конец «имперскому комплексу» России, «покаяться», «позволить чеченцам жить, как они хотят» (а как они хотят — мы уже видели и знаем) и т.п.
2 Будон Р. Место беспорядка. Критика теорий социального изменения. М.: Аспект-Пресс, 1998. — С. 39.
3 Бодрийяр Ж. В тени молчаливого большинства, или Конец социального. — Екатеринбург, Изд-во Урал, ун-та. — С. 64—65.
4 Вебер М. Основные социологические понятия. — М. Вебер. Избр. произв. М.: Прогресс, 1990. — С. 620.
5 К примеру, действующий субъект в каждый момент так или иначе «знает», что делать дальше. Или что делать, если он не знает, что делать дальше.
6 Может сложиться впечатление, что здесь мы возвращаемся к методу Дюркгейма. Это справедливо лишь отчасти.
7 Ср.: «Что такое в действительности вещь? Вещь противостоит идее как то, что познается извне, тому, что познается изнутри. Вещь — это всякий объект познания, который сам по себе непро-
279
ницаем для ума; это все, о чем мы не можем сформулировать себе адекватного понятия простым приемом мысленного анализа; это все, что ум может понять только при условии выхода за пределы самого себя, путем наблюдений и экспериментов, последовательно переходя от наиболее внешних и непосредственно доступных признаков к менее видимым и более глубоким. Рассматривать факты определенного порядка как вещи — не значит зачислять их в ту или иную категорию реальности; это значит занимать по отношению к ним определенную мыслительную позицию» — Э. Дюркгейм. О разделении общественного труда. Метод социологии. М.: Наука, 1991. - С. 394-395.
8 Ср.: «Господствующая сегодня идеологическая позиция состоит в «сопротивлении» — вся эта поэтика рассеянной маргинальной, сексуальной, этнической «множественности» стилей жизни (геи, сумасшедшие, заключенные...), «сопротивляющихся» загадочной Власти (с большой буквы). «Сопротивляются» все — от геев и лесбиянок до выживающих правых...» — С. Жижек. «Добро пожаловать в пустыню Реального!». М., Фонд «Прагматика культуры», 2002. - С. 77.
9 См. Игнатенко А. «От Филиппин до Косово: исламизм как глобальный дестабилизирующий фактор». — «НГ», 12.10.2000 (http://www.ng.ru/ideas/2000-10-12/8_islam.html)
10 Различение: различие, несущее на себе культурную и/или социальную нагрузку, и функционирующее таким образом в силу того, что о нем явно или неявно знают.
11 См., например, С. Жижек. Цит. соч., с.16—22.
12 Следует заметить, что понятие контрразличения носит функциональный характер; так же как понятие средства, например.
280