«Матрица Грамши», как ее назовет Лаклау, принадлежит к универсалистскому политическому методу, но эта универсальность особого рода — «внутренняя»211. Легитимация политики в рамках теории гегемонии нуждается в неком уточнении, поскольку легитимация не является результатом общественного договора, и в случае, если требование легитимации окажется недостаточно проясненным, политическая культура гегемона вполне может остаться частным случаем массовой культуры, агрегированным внешней по отношению к политике силой, например экономическим потреблением (как «правление политиков» у Шумпетера). Поскольку гегемония имеет непосредственное отношение к онтологии субъекта, это означает, что какой-то из своих структурных частей она находится вне публичного пространства. Гегемония не совпадает ни с гегелевским «универсальным классом чиновни- ков-собственников», ни с Марксовым утопическим универсальным классом, который должен появиться после «финального примирения», отмирания государства и окончания всякой политики. Как скажет Лаклау, гегемонистические отношения являются в сущности своей политическими, поэтому и нуждаются в постановке вопроса о нормативности212. С постмарк- систской точки зрения проблемы нормативности — это те же проблемы создания общественных значимостей, о которых мы говорили в предыдущей главе. Но в отличие от делиберативной организации дискурса, решать их надо безотносительно к степени их важности для «экономики благоденствия» (как у Хабермаса)213. Т.е. для Лаклау и Муфф не существует человеческого пространства вне политики, на котором, как на стене из платоновской «легенды о пещере», отражаются политические смыслы. Однако это не означает, что постмарксисты принимают тезис Вебера о надстройке, которая вбирает в себя часть функций базиса. Здесь речь ведется о том, что базис и надстройка, по сути, есть одно целое, а различия в него вносятся только на дискурсивном уровне. Именно поэтому для постмарксизма не существует объективных законов, из которых вытекает разделение общества на классы. Социальные группы всегда создаются в борьбе, и именно этот «политический агонизм» есть причина того, что формируются классы, объединяются силы, появляются различные типы экономик и создаются новые культуры. Если принять точку зрения постмарксизма, то не представляется возможным формирование целостной теории легитимации каких-то лидеров институтов власти, или методов принятия политических решений, поскольку система легитимации какого-либо общественно значимого явления будет изобиловать массой пропусков. Например, всякий раз, когда будет найден консенсус относительно, например, лидера, то мгновенно будет пропадать необходимость в вопроша- нии его легитимности. В данном контексте, по нашему мнению, весьма показательны рассуждения Вебера относительно того, что невозможно практикой подтвердить его собственную трехстороннюю систему легитимации политического лидерства. В связи с данным обстоятельством он вынужден признать, что традиционного, харизматического и легального лидерства в реальной жизни не существует, а его система легитимности не более чем аналитический инструмент для «идеально-типической» реконструкции политики214. Эмпирическое отсутствие «чистых» политических явлений и, следовательно, — «чистых» систем легитимации признается постмарксизмом исходно, но аргументы в доказательство данного тезиса Лаклау и Муфф выбирают иные. Ссылаясь на идеи Л. Витгинштейна, они предполагают, что не существует такой вещи, как «приложение правила» — каждый случай применения правила сам становится правилом. Если попробовать реконструировать логику Муфф, то получается, что всякое следование правилу есть практика, следовательно, техника использования общей теории может зависеть только от субъективности того, кто применяет правила. И даже если бы была возможна «чистая теория», то универсальность ее заключалась бы в том, что на практике она всегда подтверждалась бы необъективно. При таком положении дел уместнее для научного подхода к политике остаться с «объективным плюрализмом», нежели с «универсальной необъективностью»215. Реальная политика всегда работает с нормативными идеями, поскольку именно идеи мобилизуют к борьбе. Как только идея проясняется в эмпирическую закономерность, на основании которой можно выстроить системную теорию, так сразу политика становится уделом экспертов, которые опрокидывают по литику в «политику политиков». А далее все происходит по сценарию Шумпетера, о чем шел разговор в первой главе. Именно так реконструируется логика постмарксистов, действительно построенная на «матрице Грамши». Концепция гегемонии Грамши открывает область политики, но тут же отказывается от нее, когда влияние на классовое деление общества приписывают экономике216. 5. Принцип «социальность» Однако одного признания продуктивности грам- шианской теории гегемонии недостаточно для того, чтобы объяснить постмарксистские представления о нормативности. Мерцание стратегий необходимо синтезировать в рациональную методологическую конструкцию, которая в комплексе будет объяснять то, что происходит с нормативностью в настоящий момент. Такой объединительной моделью послужила теория «создания значений». В самом общем смысле данная теория состоит из двух элементов: системы организации дискурса и базовой теоретической конструкции — «социальность»217. В рамках настоящей работы мы не будем проводить самостоятельный анализ системы Лаклау и Муфф, а сфокусируемся на принципе «социальности», который отчасти раскроет некоторые практические стороны постмарксистской системы дискурса. Отправная точка рассуждений постмарксистов заключается в том, что всякое участие в политике осуществляется с внутренним представлением о том, что политическая реальность имеет «устойчивую и однозначную структуру », например, демократия, власть, субъект, представительство и т.д. Но поскольку эта структура есть производная от коммуникации, кото рая может ограничиваться только символической или фактической «смертью» участника, то политическая структура никогда не может быть сформирована полностью. Поэтому исследовать необходимо не объективность демократии, общества или класса, а то, как создаются и легитимируются феномены объективности данных структур. Тем более, что объективно ни демократии, ни общества не существует218, поскольку невозможно выполнить ключевое требование объективирования — очистки от субъективного, чтобы формализовать качества предмета, систематизировав его свойства. Следовательно, анализ должен выявлять того, кто формирует значения и осуществляет политическую легитимацию, т.е. политического субъекта, в роли которого выступает, например, демократическая общественность. Дискурсивная природа «создания значений» как бы постоянно опровергает однозначность социального. И если уместно вспомнить в данном кон- тексте слова Касториадиса, то получается, что судьба политики — это демократия, поскольку только демократический модус может на противоходе, негативно оправдывать действия политического субъекта. В демократии создаются условия для разума. Демократическая коммуникация пресекает всякое стремление субъекта к узурпации «объективности», поэтому легитимация демократии заключается не в объективном познании «тела» демократии, а в том, какое значение имеет демократия для людей, действующих политически. Если каждый участник демократической политики самоопределяется в результате политической борьбы, то плюралистичность демократии вместе с субъектностью политической деятельности становятся условиями политического многообразия. Данная конструкция политики не позволяет заранее определить, к какой именно группе принадлежит человек. Политическая идентичность постмарксизмом понимается как реакция на вызовы, и не детерминируется классовой принадлежностью или характером экономического производства. Очевидно, что постмарксистская конструкция «создания значений» может работать только в некой политизированной реальности, где сам дискурс построен на примате политического219. Базисность политики — это условие предопределения, а для Лак- лау и Муфф, как мы установили, детерминированной может быть только перспектива политической борьбы. Поэтому все, что имеет отношение к контексту борьбы, получается дискурсивно. Значит, при невозможности рационально отличить, например, демократию от политики, расставив приоритеты или установив соподчинения, постмарксистам необходимо признать, что нет явлений, рожденных вне дискурса, что и ложится в основу рациональности пост-марксизма220. Плюралистическая рациональность дает вполне ясное представление о том, как понимать дискурсивность всего происходящего. Однако, остановившись на этом, постмарксизм стал бы поздней лингвистической версией хайдеггерианского «онтологического поворота» в феноменологии. Онтологизация дискурса без обратной связи с реальностью, в которой существует субъект языка, всего лишь на марксистский лад повторяла бы тезис Хайдеггера о том, что «язык — дом бытия». Чтобы пояснить логику постмарксистов, которая объясняет политическую гегемонию как коммуникативное условие борьбы, мы будем использовать так называемое «доказательство от противного», вспомнив кантианскую диалектику фактов и априорий221. Апофатический в отношении факта агностицизм Канта требовал отыскания метода, который разумно универсализирует метод установления обратной связи между априорией и реальностью. Ноуменальный мир, по Канту, аккумулировал все трансценденции, которые, как известно, никак не могли быть представлены в гетерономии, поэтому метод, обозначенный Кантом как трансцендентальный, должен был быть «чистым» на всем протяжении передачи смысла из мира свободы в мир насилия. Иначе в чем бы заключался замысел всей конструкции? Значит, трансцендентальная апперцепция — это, в очень упрощенной форме, путь, который проделывает, минуя фактичность, идея из метафизического разума, попадая в частный разум, сформированный рассудком и категориями. То, что в мире внеисторического разума есть автономия, должно указать путь к свободе для индивида. На время умолчим о том, что условия, а именно сочетание истины, добра и красоты, делали этот путь настолько сложным, что «человеком разумным», а значит и свободным, могли назвать себя по Канту только «герои». Но гносеологически ясно, что трансцендентальная логика должна была остаться именно на уровне идеи, для точности, идеи долженствования. Поэтому мораль по Канту не могла быть ни онтологической, ни политической, а могла быть только самозаконода- тельством конкретного человека, обладающего разумом222. Такую «деонтологическую мораль» в практическом формате мы можем назвать морализмом, за которым не может стоять никакой общественной силы и никакой борьбы. Что и демонстрирует деонтоло- гический либерализм, например в версии Ролза, требующий для вступления в общественный договор отказаться от всего специфического (силы, ресурсов, опыта, знаний, авторитетности, влияния и т.п.), чтобы договор был справедливым, а политическое обязательство — честным. Принципиально важной, в контексте нашего исследования, оказывается ситуация с антиполитичностью идеи частной морали. С одной стороны, условие «чистоты» трансцендентальности указывает на то, что, вообще говоря, вероятно такое движение идеи, при котором она (идея) может «испачкаться». Тем более что политика, в расхожем представлении общественности, часто обозначается как «грязное дело». С другой стороны, из представления о «чистой идее» следует импликативное различие двух миров, существующих в различных логиках: ноуменальный — в свободной причинности, гетерономный — в конечной каузальности. Два мира, при котором один индуцирует другой, рождают недвусмысленную аллюзию о базисе и надстройке. У Маркса так же, как и у Канта, познание главного мира проясняло все в подчиненном мире. Безусловно, теории Маркса и Канта разнятся практически во всем, кроме разве отношения к практике морального долженствования. И по Канту, и по Марксу «моральный облик» складывался вне политики. Правда, у Канта это происходило сразу без политики, а у Маркса — после завершения всех политик. Данную моральную практику современная политическая философия обозначает как антиконсеквенцио- нальную, т.е. мораль индивидуального долга, в отличие от морали консеквенциональной — политической морали, берущей ответственность за то, какие наступают следствия политических действий. Таким образом, возвращаясь к исходной задаче прояснения идеи нормативности в пост-марксизме, заметим, что пост-марксистский разум, основанный на дискурсивной природе всего, что имеет значение для общества, если он хочет выдержать критику со стороны, как кантианцев, так и марксистов, должен показать, что нормативность имеет обратную связь с теми, кто ее порождает. В этом смысле политические субъекты несут ответственность перед демократией. Чтобы показать, что данное высказывание имеет отношение не только к изменчивой идее нормативности, но и к нуждающейся в стабильности системе легитимности политических форм, вспомним парадокс Лумана, который, применительно к нашей теме будет звучать так: системная логика может быть поставлена в тупик, если ставится вопрос: может ли система легитимности демократии допустить антидемократическое решение, чтобы сама сущность демократии продолжила свое существование? Данная постановка вопроса оказывается многократно более острой, если предположить, что большинство современных диктатур, в том числе новейших, могут использовать институты (например, всенародные референдумы о продлении сроков полномочий), признаваемые мировым политическим опытом как институты демократии, для авторитарного правления собственным народом. А также если вспомнить, что Гитлер пришел к власти вполне легитимным демократическим способом, на основании статей Веймаровской конституции, одним из авторов которой был Вебер — корифей теории легитимности и один из авторов концепции нормативного разума (этики ответственности).