Под социальной сложностью я понимаю специфическую конфигурацию сложившихся в современных постиндустриальных обществах общественных отношений в том виде, в каком ее воспринимают сами субъекты социальной жизни. Эту конфигурацию можно рассматривать как продукт некоей очень общей эволюционной тенденции (так делал, например, Ник- лас Луман10). В основе представлений Лумана и других лежит гипотеза о том, что социальным группам свойственно со временем модифицировать свою организационную структуру в соответствии с логикой нарастающей дифференциации. В настоящее время эта гипотеза в общем считается вполне обоснованной, и она выдвинута многими основателями современной социологии, такими как Спенсер, Зиммель, Дюркгейм, Вебер и Парсонс, создавшими традицию, к которой и примкнул Луман11. Аргументация Лумана сводится к следующему: исторически социальная эволюция сначала прошла фазу сегментарной дифференциации, затем — фазу дифференциации через стратификацию, и, наконец, уже в новейшее время наступила фаза функциональной дифференциации, возникающей в результате увеличения объема и разнообразия функциональных подсистем в каждой социальной системе12. Подсистемы (экономические, политические, научные и т.д.) в процессе развития начинают выполнять более конкретные роли, чем те, которые эти подсистемы выполняли в момент своей дифференциации, создавая обособленные организационные структуры и приобретая формы в соответствии с рабочими критериями, функциональными кодами, что открывает путь к автономной специализации. Должен сразу же сказать, что, в отличие от Лумана13, утверждение эволюционной основы для теории социальной сложности для меня не представляет особой ценности. Я даже сомневаюсь, что такую основу вообще удастся установить, особенно если попытка сделать это будет предпринята посредством совершенного на самом общем теоретическом уровне грубого сочетания теории систем и «дарвинистского подхода»14. С моей точки зрения, более важны анализ реального уровня сложности современных нам политических систем, ответвления этого развития и вопрос о том, будет ли этот уровень в ближайшем будущем возрастать или же снижаться. Использование мною термина «социальная сложность» следует, таким образом, рассматривать в свете этой более умеренной оценки. Понять, с чем мы имеем дело, помогут следующие четыре тезиса: %' В постиндустриальных обществах, характеризующихся высоким уровнем разделения труда и функциональной дифференциации, социальная сложность проявляется как разнообразие и семантическая дискретность языков, смыслов, приемов и ценностей, которые осуществляются в каждой из подсистем и в их дальнейшей дифференциации. Всем подсистемам присуща тенденция к специализации и к функционированию на основе собственных и автономных кодов, отличающихся от кодов других подсистем. Значение события, произошедшего в одной социальной среде (например, религиозный опыт), нельзя передать в понятиях, релевантных для опыта иной среды (скажем, спортивных клубов, контор или лабораторий ядерной физики). Различные опыты несопоставимы в принципе. Корреляция переменных социального поведения нарастает, а по мере этого нарастания возрастает и сложность понимания и прогнозирования. 2. Наряду с тенденцией к автономизации функциональных кодов существуют явления нарастающей взаимозависимости различных подсистем. Эти явления являются условием координации действий подсистем в рамках более широкого социального порядка. Изучение различных форм, принимаемых этой взаимозависимостью, раскрывает диффузную и полицентричную Окончание сн. 14 рие. См.: Eldredge N., Gould S.J. Punctuated Equilibria: The Tempo and Mode of Evolution Reconsidered 11 Paleobiology. 1977. Vol. 3, № 2, P, 115-151; Tyrell H. Anfragen an die The- orie der geselschaftlichen Differenzierung // Zeitschrift fur Soiziologie. 1978. Vol. 7. № 2. P. 175-193. деятельность, имеющую характерную тенденцию к разрушению иерархических структур. Например, политические кампании ныне определяются требованиями, связанными с использованием телевидения, но это использование телевидения подчиняется законодательству, регулирующему использование средств массовой информации в политических целях, и оба субъекта данного процесса (и политики, и телевизионная компания) вынуждены подчиняться требованиям рынка рекламы. В свою очередь, этот процесс обусловлен не только общими требованиями экономического законодательства, но и обостряющейся конкуренцией телевидения с более традиционными формами связей с общественностью. Герберт Саймон и Раймон Будон показали, как нарастание взаимозависимости в сферах экономики, исследований бизнеса и социологии сопровождается нарастанием сложности прогнозирования и социального вмешательства. Поскольку им приходится строить прогнозы и проекции в условиях отсутствия полной информации и достаточного знания о направлениях взаимодействия, экономисты, политики и специалисты по социальной инженерии вынуждены приспосабливаться к значительному количеству «извращенных следствий», то есть результатов, которые они не прогнозировали и которым они вряд ли рады15. Вообще говоря, любому росту явлений функциональной взаимозависимости соответствует значительное увеличение негативных внешних факторов16. Дифференциация опыта благоприятствует социальной мобильности. На место общества, отягощенного балластом универсальных и неизменных принципов, приходит плюрализм социальных пространств, регулируемый условными и гибкими критериями. Устранение ограничений, налагаемых традицией, стратификацией и локализацией, ведет к значительному ускорению социальных перемен. Моральный политеизм и широко распространенный агностицизм по конечным вопросам приходят на смену институционализированным коллективным верованиям, бытование которых обеспечивается политическим принуждением. ; 4. С точки зрения индивидуальных субъектов (или систем), повышение уровней дифференциации ведет к большей «обезличенности» и «абстрактности» общественных отношений. Разнообразие опыта нарастает, но сами разновидности опыта более непосредственным об-разом формируют функциональные потребности или ожидания. Индивиды, оказывающие или получающие специализированные услуги в рамках более дифференцированных ролей, становятся все более взаимозаменяемыми в пределах этих ролей. Множественность возможных действий и расширение спектра услут создают своего рода «селективную перегрузку» в условиях возрастающей незащищенности и нестабильности17. Более широкий спектр возможных вариантов выбора еще более расширяется по мере того, как для каждого субъекта выбор вариантов действий становится все более настоятельным и все более рискованным, и все стремятся к «снижению сложности»18. Эпистемологическая сложность Вполне очевидно, что моя трактовка проблемы сложности (в том числе социальной) является лишь одной из возможных. В абсолютных категориях моя трактовка не может претендовать на то, чтобы быть более предпочтительной по сравнению с другими. Мой подход неизбежно зависит от условий моего существования и не может не включать некоторой предвзятости оценок. Но в моей трактовке принципиально важна попытка рассматривать политические и социальные отношения в постиндустриальных обществах на основе следующего и не менее сложного когнитивного подхода, а именно на основе рефлексивной эпистемологии. Смысл, который я вкладываю в понятие рефлексивной эпистемологии, лучше всего можно передать метафорой, которую сорок лет тому назад впервые использовал Отто Нейрат для описания положения философа науки в эпоху, наступившую после Эйнштейна19. Недавно большую известность этой метафоре нения терминов должен ясно сказать, что под «системой» я имею в виду социальную сущность, обладающую доста- '? точной степенью организованности для того, чтобы стабилизировать себя в пределах среды. Под «средой» я разумею структуру экзогенных условий стабильности или развития системы. Долг, который это общее описание несет перед системными исследованиями и устоявшимися теориями сложности, такими как теории, выдвинутые Людвигом фон Бер- таланфи, Гербертом Саймоном, Россом Эшби, Ильей Приго- жиным и Никласом Луманом, станет ясным. См.: Bertalanffy L.V. General System Theory New York: Braxiller, 1968; Саймон Г. Архитектура сложности // Саймон Г. Науки об искусственном. М.: Едиториал УРСС, 2009; Ashby W.R. Principles of the Self-Organizing System It Buckley W. Modern System Research for the Behavioral Scientist. P. 108-118; Пригожин М., Стенгерс И. Порядок из хаоса; Луман Н. Общество общества. Часть IV. Дифференциация. 19 См.: Neurath О. Foundations of the Social Sciences. Chicago: University of Chicago Press, 1944. P. 47; см. также: Neurath O. Gesammelte philosophische und methodologische Schriften. Vienna: Hodder-Picheler-Tempsky Veralg, 1981; Zolo D. Reflex- придал Куайн, который использовал ее как символ своей критики догматического эмпиризма20. По словам Нейрата, философы подобны морякам, которым буря мешает вернуться в порт, поэтому им приходится посреди океана ремонтировать свое разваливающееся судно, цепляясь при этом за те самые снасти, которые вот-вот сметут волны. Рефлексивная природа этой метафоры хорошо передает идею эпистемологической сложности, уже упомянутую мной в качестве одного из обобщающих условий сложности. Эта метафора указывает на когнитивные ситуации, в которых всякая возможность определенности или, по словам Поппера, «приближения» к истине исключена, потому что субъекты сами включены в среду, которую они пытаются сделать объектом своего познания. Субъекты могут принять критическое, то есть рефлексивное описание ситуации циркулярности, в которой они находятся, но не могут вытащить самих себя из собственной исторической и социальной перспективы. Не могут они и освободиться от пристрастий научного сообщества, культуры или цивилизации, к которым они принадлежат и которые влияют на их восприятие самих себя. Они не могут знать себя объективно, но они даже не могут иметь объективные знания и о своей среде, поскольку они сами изменяют среду, проецируя на нее собственные пристрастия, когда взаимодействуют с этой средой, делая ее объектом своего познания. Окончание сн. 19 ive Epistemology, The Philosophical Legacy of Otto Neurath. Do- drecht, Boston (Mass.) and London: Kluwer Academic Publishers, 1989. P. XV-XVIII, 22-23, 36, 48. 20 См.: Куайн У.В.О. Две догмы эмпиризма I! Куайн УВ.О. Слово и объект. М.: Логос, Праксис, 2000. О метафоре Нейрата см. также: Blumenberg Н. Schiffbruch mit Zuschauer. Par- digmaeiner Daseinsmetapher. Frankfurt a. М.: Suhrkamp Ver- lag, 1970; Lorenzen P. Methodisches Denken. Frankfurt a. М.: Suhrkamp Verlag, 1980. Engl, transl. Amherst (Mass.): University of Massachusetts Press, 1987; Cherniak C. Minimal Rationality; см. также: Zolo D. Reflexive Epistemology. Субъекты вполне могут попытаться решить проблему циркулярное™, включив самих себя в число изучаемых ими объектов. Но им никогда не преуспеть в формировании совершенного круга когнитивной са- мопроницаемости, нейтрализовав, так сказать, все антропологические, семантические и социологические предпосылки своих собственных интеллектуальных биографий. Субъекты могут лишь попытаться сократить элемент эпистемологической сложности, но никогда не преуспеют в полном подавлении этого элемента. И в этом отношении, как убедительно доказывают постэмпирические философы, историки и социологи, такие как Томас Кун, Людвик Флек и представители эдинбургской школы, эпистемологическая ситуация социальных групп и даже научных сообществ не отличается от ситуации отдельного субъекта19. Более того, если субъекты желают избежать положения, при котором они сами себя приговаривают к полному когнитивному и коммуникативному параличу, им придется избежать постановки вопроса обо всем концептуальном аппарате, который предоставляет им среда. По меньшей мере отчасти субъектам придется принять (некритично и без рефлексии) лингвистические и теоретические предпосылки, вручаемые им «фольклором» традиции, к которой они принадлежат20. Таким образом, субъекты находятся не в том положении, которое позволяет им занять какую-то нейтральную позицию, стать картезианской tabula rasa2*, которую можно использовать в качестве методологического отправного пункта для построения объективного фундамента знаний. Как предположили Эдмунд Гуссерль и Эдит Штейн24, и индивиды не могут достичь по меньшей мере некоторой внутренней определенности, являющейся основным озарением в конце психологического путешествия, совершенного ими в пределах феноменологического контекста «жизненного мира» (Lebenswelt). Если ситуация циркулярное™ действительно такова, что ее нельзя преодолеть, всякая возможность оправдания или объективного обоснования знаний должна рухнуть, какова бы эта возможность ни была — эмпирической, галилеевской по природе или возможностью интуитивного, продиктованного совестью порядка. С «рефлексивной» точки зрения различные варианты философии науки, обоснованные реалистическими или идеалистическими позициями, могут казаться, по ровно противоположным причинам, полностью неадекватными. И это утверждение в не меньшей степени относится и к более изощренным, недавно выдвинутым версиям, таким как «внутренний реализм» и «радикальный конструктивизм» соответственно. Такие философские доктрины игнорируют ситуацию циркулярное™, от которой не свободен ни один когнитивный конструкт, и, делая это, они приступают к формулированию линейных, каузальных и «направленных» отношений между субъектом и его средой. Они возникают как воображаемые, то есть появившиеся через неспособность объять сложность когнитивной позиции, отношения объективного отражения среды или, наоборот, как продукты субъективного производства. Таким образом, есть хорошие причины для того, чтобы рассматривать, в частности, неопозитивизм 23 Чистая доска (лат.). 24 См.: Stein Е. Werke. Louvain: Nauwelaerts, 1950-1987. Engl. transl. Washington (DC): ICS Publication, 1986. как наиболее последовательную из предпринятых в наше время попыток научного и логического отрицания «эпистемологической сложности». Более всего при этом вспоминается «общепринятый взгляд» североамериканских эмпиристов. Эта теория, выдвинутая такими авторами, как Рудольф Карнап, Карл Г. Гемпель, Эрнест Нагель, Р.Б. Брейтуэйт, Алан Каплан, оказывает глубокое влияние на современные социальные науки21. Помимо всего прочего, эта теория, как мы увидим, внесла весьма существенный вклад в становление политической науки и развитие в ее рамках «ревизионистских» теорий процедурной демократии. Но изъян этой версии эмпиризма заключается не только в том, что она основывается на наивно-реалистичной эпистемологии, но и в том, что она предполагает универсальность и постоянство научного языка, воспринимая его как некую органичную систему совершенно точных утверждений, свободных (или потенциально свободных) от всякой двусмысленности, метафорической неясности и ценностного содержания, а потому поддающихся логической формализации и проверке. Что до построения теорий, то следует сказать, что данная концепция эмпиризма требует, чтобы научное объяснение и прогнозирование были дедуктивным образом основаны на универсальных законах, которые имеют силу во все возможные времена и в любом возможном пространстве. Это требование обязывает исследователя, как художника, так и ученого, открывать каузальные связи между явлениями, причем эти связи должны соответствовать номологической и дедуктивной модели научного объяснения, предложенной Поппером и формализованной Гемпелем22. Общая неспособность этих доктрин философии науки учитывать проблему эпистемологической сложно сти не может вызывать сомнений. Руководствуясь идеалом максимальной эпистемологической лапидарности и концепцией истины как соответствия лингвистических утверждений реальности, эти доктрины намереваются обеспечить совпадение знания среды с редуцированием среды к крайне упрощенным, линейным и направленным принципам объяснения. С этой точки зрения даже Вселенную начинают рассматривать как некую неизменную и объективную структуру, а не как среду, взаимодействующую с наблюдающим ее субъектом и изменяющуюся по мере изменения субъекта. В противоположность догматическому эмпиризму «рефлексивная» эпистемология утверждает, что отправная точка и пункт прибытия в каждом когнитивном процессе состоят в предложении лингвистической коммуникации, а не данных или фактов предполагаемой объективности среды, которая предшествует языку и является внешней по отношению к нему. В символическом плане рефлексивная эпистемология утверждает, что субъекты (как индивиды, так и коллективы) развивают селективные структуры, которые позволяют им представлять среду, адаптироваться к ней или упорядочивать ее. Таким образом, язык как инструмент редуцирования сложности среды нельзя вытеснить или заменить. Ибо невозможно, продолжая пользоваться лингвистическими инструментами, отделять язык от некоего гипотетического экстралингви- стического измерения среды. «Рефлексивная» эпистемология должна отрицать возможность номологических и дедуктивных объяснений как в естественных, так и в политических или социальных науках. Причины этого совершенно очевидны. Во-первых, любой общий закон может считаться имеющим силу только в рамках особо определенной сферы и даже в этой сфере с исключением и аномалиями. Во-вторых, любое эмпирическое явление всегда может быть интерпретировано в свете множественности различных теорий, которые во многих случаях взаимоисключающи. Это в равной мере справедливо как для, скажем, социологии, так и для физики. С этой точки зрения различие между естественными науками и науками о человеке стремительно сокращается. Наука о природе также действует циркуляр- но. В ней нет абсолютных категорий, на которых эта наука основывается, поскольку ни одну теорию нельзя эмпирически подтвердить или опровергнуть иначе, чем в контексте лингвистических форм, теоретических посылок и приемов, которые сами привели к формированию данной теории и в свете которых эта теория обретает смысл. Эпистемологическое исследование общего смысла научного знания можно начать только с интерпретации исследователями своей индивидуальной символической Вселенной, которую можно назвать «парадигмой», «дисциплинарной матрицей», «образом мысли» или Denkkollektiv, что в любом случае должно обозначать признание того, что мышление исследователя представляет собой tabula inscripta23. Таков урок европейского конвенциализма от Дюгема до Пуанкаре, Рея, Леруа, Нейрата и Флека24. Если теоретические предположения являются не «неоценочными» в строгом смысле, а обусловленными системами убеждений (пристрастий, корыстных интересов, идеологий и т.д.) сообществ, которые создают эти предположения, тогда вполне возможно заключить, что, в принципе, нет никакого различия между языком теории и языком предписаний, между научным знанием и нравственными императивами. Признание «эпистемологической сложности» может, таким образом, стать предпосылкой общего признания причин, лежащих в основе «этического когнитивизма, по меньшей мере в его ослабленных формах. Как станет ясно позднее, моя собственная идея совершенно противоположна этому выводу. Тот факт, что в языке теории всегда присутствует оценочный элемент, дает, по моему мнению, еще одну и решающую причину отвергать позицию морального когни- тивизма и сопряженных с ним этико-политических доктрин, таких как, например, выдвинутая Джоном Ролзом «теория справедливости». Только на основе имплицитно реалистической метафизики, рассматривающей знание как непосредственное постижение истины или как открытие законов Природы, можно претендовать на выведение деонтологии из фундаментальной онтологии, на выведение императивов из утверждений и предписаний из предположений, возникающих из наблюдений. Этические принципы, основанные на естественном законе и проповедуемые, без особого практического успеха, римско-католической церковью в сфере сексуальности, являются типичным примером такой позиции.