<<
>>

В сердце Европы

Я только что возвратился из поездки в Центральную Европу. Это не первая моя поездка; на этот раз мне довелось провести долгий вечер с друзьями за столиком в ванной комнате в подвале их дома, попивая вино, потягивая чай и беседуя о политике.

Политическая дискуссия вокруг столика для ванной? В подвале? Люди, знакомые с жизнью в «другой половине» Европы, знают, что во всем этом нет ничего странного или необычного.

Центральная Европа, с какой стороны к ней ни подойди, преподносит впечатлительным гостям с Запада массу сюрпризов. Перед ними открывается мир, где централизованное государственное планирование есть не что иное как эвфемизм, за которым скрывается товарный дефицит, неэффективность производства и бюрократический бедлам. Западные гости с удивлением узнают, что убежденные католики презирают слово социализм, следуют духу Французской революции и — в противовес государственной тирании — выступают за общественное владение и распоряжение собственностью. Они знакомятся с мойщиком окон, который на деле оказывается выпускником университета или драматургом; в то же время министр по делам религий трудится простым рабочим на фабрике.

Впечатлительный гость с Запада узнает также, что в этом с ног на голову поставленном мире власти пристально следят за населением, ставя под запрет все проявления подлинно общественной деятельности, вследствие чего таковая оказывается вытесненной в подполье, в относительно безопасные пивные (где можно уединиться и где не установлено подслушивающих устройств), а также в коридоры метро, на кухни и в подвальные бани. И всякий раз, покидая этих подпольщиков и возвращаясь домой, в безопасный мир собственной ванной комнаты или в наполненную беззаботной болтовней местную пивнушку, я поначалу чувствую себя там как в некоем политическом вакууме. Причем это ощущение немоты, как ни странно, усиливается тем, как воспринимаются мои впечатления от каждой из таких поездок друзьями-социалистами.

Я заметил, что их реакция на мои рассказы, поначалу выражающая вежливый интерес, вскоре угасает, и все, что я вижу перед собой, — это стеклянные глаза, нахмуренные брови, попытки подавить зевоту и общее напряженное молчанье, разряжающееся в конечном счете возвратом к обычным повседневным темам, как то: погода, домашние неурядицы и осложнения на работе, дети, футбол, местные политические сплетни да пара шуток, высмеивающих тори.

Никогда раньше я не мог по-настоящему понять причин столь сдержанной реакции. И лишь случайно мой последний визит впервые заставил меня серьезно задуматься над тем, в чем же здесь дело. В тот вечер мои чешские друзья Ева и Петр, примостившиеся у маленького столика в ванной, невзначай задали вопрос о том, сколь велик интерес к Центральной Европе у британских социалистов. Этот вопрос повлек за собой долгий разговор, который я воспроизвожу здесь на память.

Начал я с осторожного упоминания о хорошо известной «непроницаемости» англичан, об их довольно равнодушном отношении к Европе вообще. «Британия (как, скажем, и Россия) принадлежит к числу тех европейских стран, правительства и рядовые граждане которых говорят о Европе как о загранице. Для многих обитателей Британских островов Европа — это что-то отдаленное. Для них это часть света, в которой иногда приятно побывать, дабы встретиться с друзьями, походить по магазинам, выпить по дешевке или просто отвести душу, — короче, в их восприятии это место для отдыха, а вовсе не для серьезной политики. В отличие, скажем, от граждан ФРГ, которым относительно легко сознавать себя частью Европы, британцы — всякий раз когда заходит речь о европейских делах — ощущают себя не в своей тарелке».

«А что, рядовым членам социалистического движения твоей страны это тоже неинтересно?» — спросила Ева.

«Конечно. От этого равнодушия у любого британского социалиста, убежденного в важной роли Европы, просто руки опускаются. Как бы там ни было, сдержанное отношение к Европе наиболее выражено именно в социалистической традиции.

Например, многие активисты лейбористской партии и члены парламента все еще настроены против членства в ЕЭС, и этот настрой выражается — если брать шире — в неприятии ими всего европейского».

Далее я отметил, что равнодушие к Европе порой приводит к негативным последствиям. В этой связи я упомянул о практическом отсутствии у британских социалистов интереса к тому факту, что не так давно в Португалии, Испании, Франции, Норвегии и Греции одновременно пришли к власти однозначно социалистические правительства. Тут же я счел нужным заметить, что подобный британский патриотизм имеет и свои положительные стороны. «В умеренных дозах патриотизм бывает и продуктивным. При этом он вовсе не противоречит интернационализму. Верность историческим традициям Британии является неотъемлемым условием успеха социалистической политики. Об этом прекрасно сказано у Джорджа Оруэлла в „Льве и единороге" — здесь раскрывается бессмысленность любой разновидности социализма, не учитывающей особенностей истории и национального характера Англии. Сказанное Оруэллом представляется особенно актуальным в свете непрекращающихся попыток возглавляемых Тэтчер правительств вернуть пз небытия некоторые недемократические традиции, связанные, что примечательно, с духом „великой нации" и с так называемой культурой предпринимательства. В наши дни в Британии, — сказал я, — живые втянуты в политическую борьбу за души умерших...»

Кажется, мои друзья довольно прохладно встретили эти рассуждения о патриотизме и интернационализме. Куда больше интересовало их выяснение причин сдержанного отношения западных социалистов к той части Европы, в которой живут они сами. «Сказанное Оруэллом о патриотизме имеет огромное значение и для нас. Граждане Центральной Европы, за исключением Югославии, сознают, что их государства несуверенны. Они живут, не чувствуя себя дома в своей собственной стране, — сказала Ева. — Но отсутствие у британских социалистов интереса к нашей „социалистической" части Европы меня чрезвычайно озадачивает.

В какой мере связано это безразличие с особенностями социалистической традиции твоей страны?»

«Боюсь, я не понимаю твоего вопроса».

На мгновенье в глазах моих друзей вспыхнуло раздражение. Ева перефразировала свой вопрос. «Несмотря на все произошедшее в нашей части Европы за послевоенный период, я все еще продолжаю ощущать себя социалистом. Но мои убеждения постоянно подтачиваются тем невниманием к ситуации в Центральной Европе, которое позволяют себе проявлять западные социалисты. Симптомы этого невнимания очевидны. Но почему так происходит? Мне это кажется чрезвычайно опасным — и деморализующим».

Затем Ева стала задавать вопросы, на которые не так-то просто дать ответ. Они подталкивали к критической переоценке собственной позиции. «Например, почему западные социалистические партии выказали так мало энтузиазма по поводу событий в Польше в 1980-1981 годах? Весть о введении там военного положения они встретили чуть ли не со вздохом облегчения. Почему Миттеран останется в памяти наших потомков как первый из глав правительств стран, не входящих в наш блок, который провел официальную встречу с Ярузельским? Почему так получается, что европейскне социалистические правительства поддерживают прекрасные отношения с нашими коммунистическими правительствами? Почему политики-социалисты, такие как Па-пандреу и Шмидт, встречаясь с нашими правительственными чиновниками, как правило, не высказывают желания встретиться с нами? Ведь подобная встреча была бы простым выражением солидарности и дала бы нам возможность публично протестовать против отношения наших властей к нам как к своей собственности.

Прости меня, если я преувеличиваю — в нашей ситуации легко проявить незнание того, что творится во внешнем мире, — но почему нынешнее руководство лейбористской партии не имеет (так мне кажется) продуманной политики в отношении Советского Союза и его сателлитов в Центральной Европе? Почему Лейбористская партия остается глуха к бедам — без преувеличения — сотен тысяч демократов, которым систематически отказывают в праве создания общественных организаций в нашей половине Европы? Почему Лейбористская партия, при всей ее влиятельности в Социалистическом интернационале, не добивается поддержки наших демократических инициатив?..

Нам постоянно недостает моральной — не говоря уж о материальной — поддержки наших инициатив. Молчание на этот счет лейбористской партии совершенно деморализует нас... особенно когда мы видим, какие огромные субсидии направляют в Центральную Европу консервативные организации и партии».

Признаюсь, все это повергло меня в замешательство. Вопросы Евы, ее горькое недоумение, казалось, подрывали и мои собственные политические идеалы. Полжизни я прожил с сознанием, что являюсь социалистом, — неважно какого толка, но социалистом. И вот теперь, в «социалистической» стране, зажатый между ванной и столиком, я ощущал, как до смешного уязвимы эти мои социалистические убеждения.

Напрягшись, я начал что-то бормотать в ответ, толком не зная, что и сказать на все это. «Ну... у нас есть социалисты... из них наиболее известны... Бернард Крик, Эрик Хеф-фер и Мэри Колдер... они весьма интересуются Центральной Европой и очень критически относятся к царящим у вас режимам...»

На этом я запнулся. «...Но они явно в меньшинстве. На протяжении определенного времени (пожалуй, с тех самых пор, когда левые так смущенно и неопределенно отреагировали на венгерские события 1956 года) британские социалисты в большинстве своем испытывали явную неприязнь к „восточноевропейской тематике", как они ее называли. В их восприятии она была тесно связана с лжелибертариз-мом правых консерваторов. Правые специализируются на публичном обличении советского тоталитаризма от имени свободы и правопорядка. Чтобы понять, о чем идет речь, достаточно вспомнить мелодраматические речи Тэтчер и Рейгана у Берлинской стены. В то же время они оказывают активную поддержку политическим репрессиям в таких странах, как Сальвадор, Южно-Африканская Республика и Турция. Подобное лицемерие правых заставляет многих социалистов с большим подозрением относиться к любому, кто открыто высказывается против ваших „социалистических" режимов. В вопросах внешней политики многие социалисты руководствуются простым практическим правилом: смотри, чего хотят Тэтчер или Рейган, и делай наоборот.

Когда Тэтчер утверждает — как это было, например, в ее недавнем телевизионном интервью, — будто бы консервативная партия доказала, что социализм не подходит для Великобритании, а Великобритания — для социализма, так как социалисты заставили бы нас пойти по пути „Восточной Европы", многие социалисты, слушая ее, просто свирепеют. Их реакция в данном случае становится неуправляемой. При этом они не намерены входить в объяснения по поводу того, что же именно их так раздражает. В результате у социалистов создается сильное впечатление, что любое противостояние вашим режимам является чем-то вроде пособничества реакционерам — наподобие авторов передовиц в правых газетах ..Evening Standard" и „Sun" или колонок в „The Times" п „Encountcr" — Роджера Скратоиа и других интеллектуалов неоконсервативной ориентации».

«Подобная реакция, — сказал Петр, — поражает меня своей странностью и необоснованностью. Она крайне опасна». «Почему?»

«Прежде всего, это очень странный образ мысли. Если дела британских консерваторов идут вразрез с их собственной риторикой о свободе и главенстве закона, то это их проблемы. Из этого отнюдь не следует, что политическая ситуация в странах Центральной Европы, таких как Чехословакия, менее репрессивна, чем, скажем, в Южной Африке или Турции. И даже если бы она была не столь репрессивной, разве попрание демократических свобод в одной стране не является ударом по демократическим свободам граждан в всем мире?»

«Описываемая тобой странная реакция социалистов неоправданна и потому, что большинство „диссидентов" — как вы их называете — не являются ни тэтчеристами, ни рейгани-стами, выдающими себя за поборников прав человека. Наши цели не имеют ничего общего с восстановлением капитализма, во главе которого стоит большой бизнес, чего, между прочим, в нашей части мира можно достичь лишь с помощью драконовских мер со стороны государства, ибо эту возможность никто открыто не защищает. Мы боремся за принципиальное признание того, что граждане не являются собственностью своих государств. В этом принципе (и в соответствующих ему гражданских и политических свободах, коих мы так жаждем) я не вижу ничего, что можно было бы причислить к „реакционным" или „правым" взглядам...»

«А почему вы говорите, что боязнь западных социалистов быть причисленными к антикоммунистам является политически опасной?»

«Позволять правительствам — все равно каким — определять твою собственную позицию по тому или иному вопросу значит совершать роковую ошибку. Это просто глупо. Всеми уважаемый чешский юморист Ян Верич однажды заметил, что единственным совершенно безрезультатным видом борьбы является борьба с человеческой глупостью, но не бороться нельзя. От опасности совершить глупость не застрахованы и демократы. Граждане никогда не должны становиться заложниками

политики, проводимой их правительствами. А именно это и случается, когда западные социалисты, боясь прослыть антикоммунистами, позволяют своим антикоммунистически настроенным оппонентам определять свой образ мыслей».

Ева кивнула, соглашаясь со сказанным, и подлила всем вина. «Интересно, есть ли еще какие-нибудь причины безразличия британских социалистов к нашему положению?»

Вопрос Евы вернул меня в состояние неопределенности и замешательства. Я вновь почувствовал себя так, будто стараюсь ухватиться за соломинку. «Иу, немало британских социалистов полагают, что советизированные режимы таких стран, как Польша, Чехословакия, Восточная Германия и Венгрия, попросту не имеют ничего общего с социализмом. Несколько месяцев назад я прочел книгу известного политика-лейбориста Майкла Мичера „Социализм с человеческим лицом"; так вот, что характерно: люден, отождествляющих социализм с „восточноевропейским типом бюрократического централизма", он обвиняет в „вопиющей подтасовке понятий, в отождествлении, усердно насаждаемом врагами социализма"». Вспомнил я и недавнее телеинтервью Раймона Уильям-са, ведущего писателя-социалиста. Вынужденный говорить о той угрозе, которую несет в себе советская модель социализма для западной социалистической традиции, Уильяме доказывал, что идеалы социализма являются частью исконно британской традиции и, как таковые, не подвержены катастрофическому воздействию результатов большевистской революции и сталинизма.

«Подобная реакция типична для исконно британской социалистической традиции. У этой традиции удивительно разнообразные истоки. Она вбирает в себя все — от принципов кооперации, выдвинутых Робертом Оуэном, морали методистов и воинствующей политической демократии чартизма до коммунизма Уильяма Морриса, парадоксалистской эстетики Оскара Уайльда и марксизма ревизионистского толка. Но те, кто ныне отождествляет себя с этой старинной традицией, более или менее единодушны в понимании того, что значит быть социалистом. Слово „социализм" означает то же, что означало оно для оуэнистов 20-30-х годов прошлого века, — коллективное регулирование человеческих дел на кооперативной основе. Целью его являются свобода, счастье и благосостояние всех людей. Быть социалистом значит подчеркивать фундаментальное значение производства и необходимость перераспределения общественных богатств. Быть социалистом значит признавать необходимость укреплять „социализирующее" воздействие постоянного просвещения граждан через кооперативную, а не через конкурентную эгоистическую деятельность. С данных этических позиций многие британские социалисты не видят никаких причин беспокоиться по поводу режимов Центральной Европы, называющих себя социалистическими. Эти режимы просто игнорируются как нечто неудобоваримое, антисоциалистическое, как „вырождение государств рабочих", как наследье, „отрыжка" азиатчины либо как государственно-капиталистические режимы. Так, Нейл Киниок, лидер британской лейбористской партии, любит называть ваши режимы „абсолютно неприемлемыми"...»

У моих друзей был совершенно растерянный вид — как будто я на полуслове взял и перешел на другой язык. Ева, с присущей представителям Центральной Европы вежливой серьезностью, заметила, что такая страусиная позиция представляет собой принципиальный отход от присущего европейскому социализму 19 века духа интернационализма, и делается это как раз тогда, когда сама идея социализма переживает глубокий кризис легитимности. «Вернейший способ обеспечить крах идеи социализма — это не замечать нелепостей и варварства, вершимых от его имени. Я бы сказала так: в нашей части мира стрелы социализма, пущенные в небо, подобно стрелам Ннмрода, уже упали обратно на землю, запятнанные кровью и бесчестьем».

«Таким образом, ваши возражения против этого — как мы его назовем? — страусиного социализма сводятся к тому, что он слеп к возможности нравственно-политической смерти социалистической идеи в вашей половине Европы?»

«Ну, это лишь самое очевидное из возражений, но оно существенно и о нем стоит сказать более подробно. В наших странах всякий знает, что социализм является девизом государства, находящегося во власти партии. Такое государство стремится замуровать нас, своих подданных, в башне из ложных идеологических штампов, предназначенных для того, чтобы заткнуть всем нам рты, сделав нас покорными государству. Государственные телевидение, радио и газеты по сто раз на дню повторяют нам, что наша социалистическая система молода, динамична и находится в процессе совершенствования. Они подчеркивают, что наша система по мере своего развития подвергает апробации различные способы эффективной организации и управления социальным развитием. И так далее...»

«Какое воздействие оказывает все это на население?»

«Эта гиперболизация вызывает у нас клаустрофобию. Благодаря ей мы ощущаем себя живущими как бы в большой тюрьме, из который невозможно выбраться. А это порождает всеобщий цинизм по отношению к „социализму" — да и вообще ко всем „измам". К тому же это сильно играет на руку присутствующим в рядах нашей демократической оппозиции националистам, консерваторам и либералам-рыночникам. Честно говоря, политический триумф социализма в нашей части мира оказался для него пирровой победой. Наши социалистические системы стали могильщиками социалистической идеи.

Лично мы, Петр и я, продолжаем считать себя социалистами. Но подавляющее большинство населения не испытывает к социализму никакого интереса. Абсолютно никакого! Слово „социализм" безразлично им, оно навевает скуку или пугает их. Несколько дней назад одна моя коллега пересказала мне популярную шутку, которая может послужить хорошей иллюстрацией сказанного. „Что такое социализм? Социализм — это диалектический синтез различных стадий истории человечества. Из первобытной истории он берет свой метод, из античности — рабство, из феодализма — крепостничество, из капитализма — эксплуатацию, а из социализма — название"».

Со всех сторон нашего столика раздались сдавленные смешки. Петр еще подлил вина. Я не мог не чувствовать неловкости от того, что сам рассмеялся, — как будто этим я предавал то хрупкое молчанье, которым встретили бы эту шутку мои друзья-социалисты дома.

Лица сидящих за столиком вновь посерьезнели. Ева продолжала: «Проблема страусиного социализма, как ты его называешь, состоит не только в том, что он не видит опасности уничтожения социалистической традиции в нашей половине Европы. Есть и более тревожные обстоятельства. Социалисты, считающие, что „изначальные" идеалы социализма и наши системы „реального социализма" — это совершенно разные вещи, глубоко заблуждаются. Я пришла к тревожному выводу, что социалистические воззрения с самого начала несли в себе семя навязанной нам советской системы...»

«Ты хочешь сказать, что уже изначально, в воззрениях социализма 19 века, имелся какой-то существенный изъян?»

«Боюсь, что да. Поэтому я считаю, что он нуждается в серьезном пересмотре». Ева тщательно подбирала слова. «С момента своего возникновения в Европе в первой четверти 19 века слово „социализм" означало совместную дружную и гармоничную жизнь в рамках системы коллективной собственности, а также попытку заниматься коллективным планированием и регулированием социальной сферы, рассматриваемой как сфера сотрудничества свободных и равных людей. Со многим в этой общей дефиниции я согласна и по сей день — в частности, с демократическим представлением о свободе, равенстве и солидарности людей. Беда в том, что эти представления изначально содержали также и глубоко антидемократические идеи и импликации. Последние противоречат подчеркиваемым в социализме идеалам свободы, равенства и солидарности. Я подозреваю, что именно к этим антидемократическим аспектам и оказались слепы ваши социалисты-страусы. Поэтому они и не видят ничего общего между изначальной социалистической идеей и нашими режимами „реального социализма"».

Вскоре мы перешли к обсуждению наиболее очевидного примера ущербности социалистической идеи — традиционной сверхозабоченности социалистов вопросом о собственности. Социализм всегда воплощал собой стремление к свободе, справедливости и — в противовес «анархии» капиталистического производства — рациональности. С этой точки зрения, все мы соглашались с тем, что частная собственность на средства производства непосредственно ответственна за несвободу, несправедливость и иррациональность капиталистической системы. В ней же, в частной собственности, усматривали мы истоки самых разных зол — от алкоголизма и самоубийств до проституции и войны.

Дискуссию продолжил Петр. «Эта ортодоксально-социалистическая позиция в отношении частной собственности была и остается связанной с идеей освобождения духа...»

Я вмешался. «Хочешь ли ты сказать, что старая тема противостояния социализма и капитализма еще не стала достоянием прошлого?»

«В известном смысле. Я не согласен с некоторыми из моих соратников в демократической оппозиции (в их числе Вацлав Гавел, живущий у нас в Чехословакии), считающими вопрос выбора между социализмом и капитализмом проблемой 19 века. Это не так. Социалисты, в отличие от европейских представителей либеральной и консервативной традиций, были правы в утверждении, что до тех пор, пока система собственности в обществе остается в руках исключительно частнокапиталистических фирм, о максимальном развитии свободы и справедливости говорить не приходится. Думаю, этого принципа нам необходимо по-прежнему придерживаться. В нашей стране налицо признаки растущей тяги к капитализму со стороны общества. Люди говорят о нем как о некоей сказке о заморских странах». Петр задумался, пригубив вина. «Но... освободительное содержание социалистических идей о частной собственности есть обоюдоострый меч».

«Почему?»

«Потому что как только вопрос о собственности становится центральным в дефиниции социализма, последний приобретает апологетический характер, предавая забвению прочие, зачастую более важные, источники несвободы и несправедливости. На горьком опыте Центральной Европы мы убедились, что централизация государственной власти (главным ресурсом которой является контроль над физическими средствами осуществления насилия) может стать доминирующим фактором в жизни людей. Нам также пришлось познать на себе, какими катастрофическими социально-политическими последствиями чревато такое развитие событий. Таким образом, вопрос о собственности остается для нас важным, но не главным. Все мы в Центральной Европе — не только в ГДР, Польше и Чехословакии, но также в Венгрии и Югославии — живем под сенью тоталитарных государств. Пусть даже одни из этих государств — например, Чехословакия и Румыния — более репрессивны, чем другие, все они в равной мере лишают население данных стран возможности пользоваться основными гражданскими свободами».

Внезапно я осознал, какое фундаментальное значение для социалистов имеет данное утверждение о необходимости принимать во внимание не только вопрос о собственности, но и вопрос об источниках эксплуатации. Ведь именно чрезмерное увлечение многих западных социалистов вопросами собственности, классовой борьбы и классовых конфликтов — озарило меня — усиливает сдержанное отношение их к «восточноевропейской» проблематике. Установленные в этих странах социалистические режимы рассматриваются ими как нечто более «передовое», чем царящий в таких странах, как Великобритания, капитализм. Предполагается, что при всех своих «недостатках» эти режимы все же намного обогнали капиталистический мир, так как ими отменена частная собственность на основные средства производства. Считается, что благодаря этому в рамках данных режимов уничтожены или ослаблены такие пороки капитализма, как классовая эксплуатация, конкуренция и собственнический индивидуализм.

Когда я попытался сформулировать эту мысль и проиллюстрировать ее на примерах, Ева и Петр встретили мои слова с недоумением — казалось, они не верят своим ушам. А начал я со слов о том, как часто в дискуссиях с западными социалистами приходится встречаться со слащаво-сентиментальным отношением к советской модели социализма. «Лишь ни-

чтожное меньшинство британских социалистов занимают открыто просоветские позиции. Старомодный обмен дружескими визитами ушел в прошлое. По поводу репрессивного характера режимов советского типа теперь обычно хранят неловкое молчание — к примеру, как это делает журнал „Marxism Today". И все же убеждение, что левые должны общаться между собой по-товарищески (так сформулировал эту мысль в 40-е годы Анёрен Бевен) и что „Россия на стороне рабочих", господствовавшее в Великобритании в период между Октябрьской революцией и заключением пакта Молотова-Риббентропа, — это убеждение еще не полностью себя исчерпало. Оно продолжает существовать, заявляя о себе в самых неожиданных точках рабочего движения. Бывает, что порой оно сводит вместе таких личностей и такие qyynnbi, которые в других ситуациях не стали бы и разговаривать друг с другом».

Вспомнил я и о неформальном собрании в рамках лейбористской конференции 1985 г., участником которого мне довелось стать. «На этом собрании высланный из России социалист Петр Егидес, бывший редактор оппозиционного журнала „Поиски", говорил о том, какой вопрос поставил он перед Майклом Футом, тогдашним лидером лейбористской партии: „Почему английские лейбористы приглашают на свою партийную конференцию представителей из СССР?" Фут отвечал: „Потому что СССР, несмотря на ошибки и все прочее, является социалистической страной". Егидес сказал, что точно такой же ответ получил он и от Тоии Бенна».

Мои друзья нахмурились, но я продолжал. Однажды затронув эту тему, я уже не мог остановиться. «Этот просоветский настрой часто приобретает причудливые формы. Иногда я слышу, как кто-то из моих друзей говорит, что социалистам не следует вставать в оппозицию вашим режимам. Они утверждают, что совать нос в дела ваших законно назначенных „социалистических" правительств значит нагнетать напряженность в мире. Мне известно, что несколько отделений лейбористской партии на местах проголосовали за прекращение оказания материальной поддержки Солидарности после введения в Польше военного положения...»

«Новый социалистический закон! — саркастически произнес Петр. — Граждане разных стран не вправе разговаривать друг с другом. Только правительства могут говорить от лица своих граждан! Не применить ли такой же закон к Южной Африке? Или к Турции?»

«Просоветские настроения в рядах британских социалистов усиливаются вследствие их стереотипной реакции на пороки американского империализма — у многих социалистов вызывает глубокую обеспокоенность угроза независимости Никарагуа, в то время как тема войны в Польше или в Афганистане оставляет их совершенно равнодушными. В Афганистане русские убили миллион мирных граждан и заставили пять миллионов афганцев бежать из своей страны. Они систематически губили посевы, отравляли химическими веществами плодородные поймы рек и уничтожали бомбежками города. Целое поколение афганских художников, поэтов, драматургов и писателей оказалось „потерянным"... и всем этим британские левые даже не опечалились. Это говорит о том, как много социалистов следуют принципу выбора наименьшего из зол: Советский Союз, который считают меньшим злом, пользуется спокойной поддержкой, как если бы он воплощал собой не зло, а добро. Такая безмятежно просоветская позиция встречается не только у известных лидеров лейбористского движения, она — не редкость и у рядовых социалистов. Многие британские социалисты просто не задумываются о том, почему они доверяют советской модели. По сути, такие социалисты попросту испытывают наивную тоску сторонних наблюдателей по „достижениям социализма", якобы имеющимся в советском блоке: полная занятость, улицы, свободные от засилья рекламы, чистое и эффективно функционирующее метро, отсутствие размалеванных стен домов и строений, равно как и проявлений уличного вандализма, мирная и благоустроенная жизнь населения. К этим „достижениям социализма" знакомые мне женщины обычно добавляют свободу от засилья секса и уличной порнографии, приличные учреждения по уходу за детьми, гарантии занятости и прочие права женщин».

Терпенью и вежливости моих друзей настал конец. «Эффективность и порядок при социализме! Равенство для женщин! Этим социалистам следовало бы пожить здесь! — сказала Ева. — Тогда бы они быстро поняли, насколько искажены их представления. Царящая здесь тяжелая, нелепая и гнетущая атмосфера сразу бы лишила их иллюзий. Они увидели бы и то, что господствуют здесь мужчины. Каждый день партия напоминает нам о том, что наша социалистическая система освободила женщин. С этим я полностью согласна — но только не с тем, что нас освободили от мужей, деторождения, стояния в очередях, от кухни, уборки, от низкооплачиваемых „женских специальностей", фактически являющихся принудительными, так как без этой работы семьи не могли бы свести концы с концами».

Я заверил своих друзей, что в сказанном мною нет преувеличения, добавив, что существуют и более утонченные разновидности этой веры в «посткапиталистические достижения» советской модели, особенно среди писателей и политических активистов, находящихся под влиянием троцкизма. «Сочувствующие этой традиции социалисты на первое место ставят вопрос о собственности. Это позволяет им утверждать, будто, несмотря ни на что, ваши „восточноевропейские" режимы, по крайней мере, покончили с тиранией частной собственности».

Тут всплыли в памяти некоторые примеры. «В своей недавней публикации, посвященной будущему лейбористской партии, Майк Растин, один из наиболее известных и уважаемых социалистических авторов, заметил, что „кадровые режимы" Восточной Европы обеспечивают и сохраняют общественную собственность на средства производства и тем самым в определенной степени представляют и защищают интересы рабочего класса. Эта точка зрения не является исключением. Чаще всего она связана с не слишком тщательно замаскированными троцкистскими убеждениями значительной части редакторов таких журналов, как „New Left Review" и „Labour Focus on Eastern Europe". Кроме того, данная точка зрения является изложением программных взглядов Воинствующих активистов, находящихся на периферии лейбористской партии.

В среде современных троцкистов центральноевропейские режимы рассматриваются как своего рода промежуточные инстанции между капитализмом и социализмом. Троцкисты утверждают, что эти режимы ликвидировали эксплуатацию, порожденную ориентированным на рынок товарным производством и обменом, и заменили ее системой централизованного государственного планирования. В этом смысле центральноевропейские режимы представляют собой предсоциа-листическую историческую стадию. Но при этом троцкисты заявляют, что развивать антикапиталистические достижения — совершить заключительный рывок в социализм — вашим режимам мешает ряд внешних и внутренних факторов. В числе важнейших из них, как правило, называют наличие вездесущего американского империализма, а внутри страны — бюрократические „извращения", которые, как утверждают, усиливают власть находящейся у кормила государства группы партийно-государственных аппаратчиков, паразитирующих на рабочем классе. Эти соображения заставляют британских троцкистов осуждать существующие правительства Центральной Европы. Все, что нужно, говорят они, это мобилизовать „рабочий класс" на завершение антикапиталистической революции. При этом они убежденно отрицают, что ваши режимы являются антисоциалистическими по сути. Поэтому они продолжают верить в то, что врагом номер один является западный капитализм, а традиционная (марксистская) цель организации рабочего класса на осуществление антикапптали-стической революции (конечно же, силами жестко дисциплинированной партии, знающей, в чем состоит благо рабочего класса), — эта цель все еще остается принципиально верной...»

Внезапно наверху зазвенел входной звонок. Мои друзья вскочили с мест. Непонятно почему, меня пронзило беспокойство. Вопросы завертелись в моей голове. Который час? Может быть, это соседи? Так поздно? Каждое новое мгновенье усугубляло напряженную тишину. Сначала я оцепенел. Затем запаниковал.

Ева и Петр знаками попросили меня хранить молчанье и закрыть дверь ванной. Они крадучись поднялись по ступеням с бутылкой вина и бокалами в руках.

Я запер дверь на задвижку и попытался замаскировать наш маленький столик полотенцем и ведром. Сам же я устроился на унитазе.

Я чувствовал себя смущенным и виноватым — переживал за друзей. Тщетно пытался я различить по доносящимся сверху невнятным звукам, что же там происходит. Минуты тянулись медленно. От страха меня мутило.

Тишина. Снова неясные звуки. Затем взрыв хохота, чувство облегчения от дружеских интонаций прощанья с соседями, стук закрываемой входной двери. Мое сердце забилось свободней, стало легче дышать. На этот раз, к счастью, пронесло.

Через несколько минут Ева и Петр вновь спустились ко мне, принеся с собой полный чайник чая и ярко раскрашенные чашки с блюдцами. Сердце мое все еще билось учащенно. На лицах моих друзей не было улыбок облегченья, объяснений произошедшему также не последовало. Для них это был рядовой эпизод. Они сразу же вернулись к нашему разговору.

«Что касается троцкизма... — сказала Ева, разливая чай по чашкам, — описанные тобой взгляды нам хорошо знакомы, хотя в наших оппозиционных кругах троцкистов совсем немного. Я уважаю их за мужество и решительность, но взгляды их для меня неприемлемы. С моей точки зрения, эти взгляды основаны на интеллектуальном двуличии. Пусть даже троцкисты исходят из лучших намерений, выполняемая ими функция является апологетикой. Я согласна с твоей оценкой основного содержания троцкизма: фундаментальные идеи Марксова социализма признаются троцкистами в сущности верными; организация и борьба за осуществление поставленных целей; подготовка пролетарской революции в обеих половинах Европы... Если бы все было так просто!»

«В чем же неверность этих взглядов?»

«Вера в возможность революционного свержения диктатуры партии нереалистична и опасна, — сказала Ева. — Мало того: чем ясней формулируется основное содержание троцкизма, тем очевидней то, что он основан на серьезном противоречии. „Рабочий класс" (этим термином в его марксистском смысле я уже не пользуюсь) объявляется бессильным, хотя наши режимы — в силу того, что в них господствуют „социалистические" производственные отношения, — считаются государствами рабочих. Как такое возможно?»

«Британские троцкисты ответили бы на это, что партийно-государственная бюрократия, рассматриваемая ими как главная движущая сила ваших режимов, являет собой как достижение — позитивный выход за рамки капиталистической эксплуатации, — так и основной источник неравенства и несвободы».

«Вот именно! — подхватил Петр. — В этом-то и состоит слабость троцкистского мировоззрения! Как ты говоришь, им предполагается, что решающее историческое достижение наших режимов — замена капитализма бюрократическим государством — есть одновременно и основной источник несвободы и несправедливости. Это же двуличие!..»

«Но если троцкистский взгляд, согласно которому вы живете в предсоциалистических условиях, вами отрицается, то каков, по вашему мнению, этот режим? Что это за режим?»

«В этой части мира, — сказала Ева, — никто не верит в то, что мы живем в „государстве рабочих", идущем по пути от капитализма к социализму. Каждый знает, что, в отличие от вашей капиталистической системы в Великобритании и других странах, у нас нельзя говорить о том, что рабочие нанимаются и получают зарплату в рамках независимой от государства „экономики". У нас не существует никакой независимой экономики — и, в частности, поэтому неправильно говорить о том, что наши рабочие являются классом в марксистском или троцкистском смысле. К нашей ситуации классовый анализ просто неприменим. Он не отражает совершенно иной и более беспокоящей нас реальности — той, в которой мы живем.

Мы задыхаемся в этом государстве нового типа, обладающем беспрецедентной властью над личностью. Не знаю, как все это назвать, хотя большинство наших писателей называют такое государство тоталитарным. Если ты хочешь понять, что это означает для нашей повседневной жизни, попытайся представить себе, что живешь в условиях такой политической системы, когда правящая партия одновременно является твоим единственным работодателем. Партия осуществляет полный контроль над средствами существования людей в широчайшем смысле этого слова. Будучи единственным работодателем, партия фактически подвергает нас постоянному шантажу. Работа рассматривается как обязанность граждан, в обмен на которую партия и снабжает нас средствами к существованию- Стоит только гражданам выразить протест против власти государства-работодателя — и они автоматически причисляются к разряду критиков „руководящей роли партии". За это партия может наказать их самыми разными способами. Подчеркну, что карательные полномочия партии не связаны, в первую очередь, с полицией и армией, как это было в случае с другими диктатурами — скажем, Франко или Пиночета».

«Но с выражающими несогласие гражданами все равно обращаются жестоко; случается, их приговаривают к многолетнему тюремному заключению, не так ли?»

«Так. Применение насильственных методов не прекращается. Но государство-работодатель имеет в своем распоряжении куда более тонкие методы воздействия. Партия может исключить диссидента из официального профсоюза, приказать дирекции школы не принимать к себе его детей. В качестве единственного работодателя партия может приказать врачам не выплачивать диссиденту пособие по инвалидности. Она может отдать распоряжение полиции отобрать у него водительское удостоверение, а телефонной станции — отключить у него телефон. В подобных санкциях нет ничего исключительного, они — не редкость. Совсем наоборот. Все это основные средства, которыми пользуется партия для оказания постоянного удушающего воздействия на население в целом. Такие новаторские формы воздействия — главное историческое изобретение наших „социалистических" режимов. Они куда эффективней действий полиции или армии, да и трупов и политических заключенных в результате оказывается не так много».

«Таким образом, трагическая ирония жизни при социализме, — добавил Петр, — состоит в том, что под угрозой исчезновения здесь не только свобода рабочих, но и все гражданские свободы. Наше управляемое партией государство относится ко всем своим гражданам как к потенциальным диссидентам. Вот почему любые попытки граждан защищать гражданские свободы снизу не могут не быть опасными — ведь за это власти заставят их жестоко расплачиваться...»

«Немало британских социалистов готовы утверждать, что и в Великобритании гражданские свободы находятся иод угрозой. При этом они будут ссылаться на такие прецеденты, как обращение с женщинами из Гринэм Коммон пли с чернокожими, страдающими от постоянных полицейских преследований, подвергающимися опасности быть привлеченными к суду и оказаться в тюрьме...»

Ева резко отреагировала на мои слова. «Все это говорит о совершенном непонимании нашей ситуации. Прости меня за это упрощение, но насколько мне самой известно о положении в твоей стране, ни британским рабочим, ни гражданам вообще до сих пор не было отказано в пользовании минимумом основных гражданских свобод — таких, например, как право самим издавать литературу. Нам таких основных свобод не дано. И в этом — решающее различие между нашей и вашей частями Европы!»

«Поэтому-то, — добавил Петр, — мы и отрицаем старую формулировку, которую порой по-прежнему слышим из уст наших западноевропейских гостей, видящих единственное различие между капитализмом и социализмом в том, что первый предполагает эксплуатацию человека человеком, а второй — совсем наоборот. Так вот, я боюсь, это ложная формулировка. В нашей половине Европы все качественно хуже, чем у вас».

«Означает ли это, что вы не согласны с той точкой зрения (обычно ее ассоциируют с работами таких авторов, как Эдвард Томпсон), что политическая конвергенция двух частей Европы вызвана холодной войной?»

«Я готова поспорить с Томпсоном, — сказала Ева. — Я уважаю его мужественные попытки привлечь внимание общественности к проблемам разделенной Европы, зажатой меж двумя сверхдержавами. А его старомодное виговское свободолюбие кажется мне очень привлекательным. Но я просто не могу согласиться с тем, что главной причиной уничтожения гражданских свобод в обеих частях Европы является холодная война».

«В последней версии своих размышлений, — продолжил я, — Томпсон утверждает, что постоянное военное соперничество двух сверхдержав — холодная война — оказывает пагубное влияние и на повседневную жизнедеятельность таких „миролюбивых государств", как Великобритания, прививая им менталитет „чрезвычайного положения". По его словам, современная государственная власть вдохновляется „гипотезой наличия постоянного врага". Он говорит, что данная гипотеза прибавляет полномочий государствам в обеих частях Европы, подобно тому как средневековой церкви придавала полномочия вера в существование сатаны. Он уверен в том, что подобная порочная динамика в равной мере присуща и той, и другой стороне. Точно так же, как борцы с самым разным прошлым, начав вести спортивную жизнь, наращивают одинаковую мышечную массу и приобретают одинаковое выражение лица, так и эти две изначально совершенно различные системы начинают походить друг на друга. Вследствие этого, утверждает он, граждане в обеих частях Европы становятся заложниками собственных служб безопасности — а службы эти неподконтрольны им и потому жесточайшим образом наказывают за любое покушение на их власть...»

«Это слишком простая картина, — возразила Ева, — На деле, она только вводит в заблуждение. Рассматривая такие сверхдержавы, как Россия и Америка, в качестве одинаковых, Томпсон упускает из виду специфику тоталитарных систем. Всякий живущий в нашей части Европы знает, что для нас холодная война — не единственный и не главный источник порабощения. Прежде всего, позволь тебе напомнить о том, что сталинистский тоталитаризм, тень которого все еще реет над нами, зародился еще до холодной войны. Мало того — он явился одной из ее главных причин. И не следует забывать, что народам Центральной Европы тоталитаризм был навязан сорок лет назад вооруженными силами Советского Союза, и сделано это было с одобрения западных держав, в частности Соединенных Штатов и Великобритании. Участь миллионов людей была предрешена в Ялте тремя старцами: кровавым деспотом, безнадежно больным и плохо информированным государственным деятелем и реальным политиком распадающейся империи. Стабильность нашей системы все еще зиждется на готовности Советского Союза — он ее не раз уже продемонстрировал — сохранять единство системы посредством военной силы.

Наблюдение Томпсона, согласно которому наши две системы становятся похожи одна на другую, тоже ошибочно. Конечно, я не хочу недооценивать того факта, что и в твоей стране, да и повсеместно в Западной Европе свобода находится в серьезной опасности, — поэтому-то я и не в восторге от ваших политических систем... Главный же вопрос вот в чем: все происходящее в нашей части Европы является вопросом жизни и смерти для европейской демократической культуры в целом. Я не разделяю ностальгического отношения Милана Кундеры к Центральной Европе. Вместе с тем, я, как и большинство моих друзей, полностью согласна с ним в том, что ныне наша часть Европы переживает тяжелые времена, что ее духовная идентичность медленно удушается».

«Те из британских социалистов, кто знаком с вашей ситуацией, часто говорят, что со времени смерти Сталина жизнь в Центральной Европе улучшилась. Разве это не так?»

«Конечно, с тех пор кое-что изменилось, — продолжила Ева. — Ведь в те времена никто, даже люди с партбилетами в карманах, не были застрахованы от того, что и они не окажутся жертвами безумной и жестокой тактики партии. Но с 1968 года насилие, как я уже говорила, приобрело более экономический характер, манипулирование людьми стало более подспудным и „цивилизованным". В частности, поэтому оно стало незаметным для глаз людей, живущих на Западе, ослепленных к тому же нашей новой телезвездой — товарищем Горбачевым. И все же, несмотря на перемены, наш режим остается тоталитарным. Эти режимы постоянно мобилизуются на оказание сопротивления процессу формирования гражданского общества, которое было бы независимым от политического строя, находящегося под полным контролем партии».

«Тоталитарное государство вступило в новую фазу, — добавил Петр. — Власть уже не столь безумна, в ней больше расчета и изощренности — и, пожалуй, с такой властью труднее справиться. Партия уже не требует от населения фанатичной преданности».

«Она уже не хочет разрывать людей на кусочки, чтобы затем создавать из этих кусочков совсем другие существа, как писал Оруэлл в „1984"?»

«Вот именно. Наши режимы стали более осторожными. Теперь они призывают к умеренности, респектабельности, самоцензуре граждан, к смягчению их нравственных требований друг к другу. Один из наиболее талантливых молодых польских писателей, Чеслав Белецкий, заметил, что для того чтобы быть истинно советским человеком, не обязательно верить в советские принципы. Очень верно сказано. Но все это не делает нашу жизнь радостней. Наши режимы пытаются подорвать наш демократический дух и наши демократические традиции. Они хотят, чтобы мы забыли о том, что суть свободы состоит в наличии у тебя мужества противостоять произволу. Они пытаются децивилизовать нас как нации, духовно сломить нас. Цель их состоит в том, чтобы, как сказал Кундера, память народа сменилась забвеньем. Они хотят, чтобы население наших стран соблюдало некоторые основные правила. Наши режимы стремятся заручиться нашим согласием на то, чтобы как при сохранении, так и при падении „социализма" власть партии в государстве осталась бы незыблемой. Чтобы всегда оставалась лишь одна правящая партия, обладающая монополией на все, включая истину и память. Они хотят заставить нас делить весь мир на друзей и врагов партии и признать, соответственно, что согласие с партийной политикой должно вознаграждаться, а несогласие наказываться. Наконец, они хотят заставить нас признать, что партия нуждается уже не в полной преданности собственных граждан, а лишь в пассивном, ритуализированном одобрении ими „социалистического" диктата».

Данное Евой и Петром описание позднего социализма ставит под сомнение истинность не только томпсоновской теории и классовых дефиниций социализма — вроде тех, что дает троцкизм. Я попытался объяснить, что это описание опровергает также и другой распространенный в среде британских социалистов взгляд, согласно которому центрально-европейские системы преодолели «анархию» и иррациональность капиталистической рыночной экономики, почему и следует считать их появление прогрессом, — ведь они, по крайней мере, планируют производство и распределение основных необходимых предметов потребления.

«Вера в то, что централизованное государственное планирование обладает решающими преимуществами перед капиталистическим рынком (так как гарантирует всем право на работу, уберегает стариков от голодной смерти, предлагает дешевые и эффективные средства транспорта и т. д.), тради-ционна для британского социализма...»

Петр прервал меня. «Я не вполне понимаю. Хочешь ли ты сказать, что вера в централизованное государственное планирование — это еще одна причина сочувственного отношения британских социалистов к нашим режимам?»

«Ну да. Из-за этого они не замечают описанной тобой действительности. Такое же отношение было у них к сталинской России лет сорок-пятьдесят назад. В то время, например в 30-е годы, многие социалисты уже признали широко известный тезис Дж.Д.Х. Коула, изложенный им в „Принципах экономического планирования", — ориентироваться на опыт России, как единственной страны, пытающейся воплотить в жизнь всесторонний общенациональный план, — это... естественно».

Я продолжал объяснять им, каким образом мысль о том, что социалисты должны учиться на позитивном опыте воплощения советской модели всестороннего государственного планирования, была подхлестнута инициативами послевоенных лейбористских правительств в вопросах государственного вмешательства в экономику, выборочной национализации и введения общественных служб, таких как национальная служба здравоохранения. «В первые послевоенные годы мало кто из британских социалистов не согласился бы со знаменитым замечанием премьер-министра Эттли: „В вопросах планирования мы согласны с Советской Россией". Социалистам очень понравился выдвинутый в 1947 году пятилетний план Тито. Лишь немногие готовы были оспорить искреннее утверждение Э.Х. Кгрра о том, что „все мы теперь плановики", как и о том, что вера в эффективность государственного планирования „в основном сформировалась вследствие осознаваемого или не осознаваемого нами влияния Советского Союза и его достижений"».

«Поразительно, — сказал Петр, — как живуч этот старый лозунг „социализм есть планирование"...»

«Поймите, первые послевоенные годы многим все еще представляются „золотым веком" британского социализма. В обстановке увлечения сторонников Тэтчер приватизацией и „свободным рынком" многие социалисты все еще были склонны отождествлять социализм с централизованным государственным планированием — несмотря на предостережения Робина Мюррея, Алека Ноува, Хилари Уэйнрайт и других, что вся история социализма, рынков и планирования нуждается в глубоком переосмыслении».

Мои друзья заинтересовались упомянутым мной исследованием, и позже я послал им экземпляр книги Ноува «Правдоподобный социализм». Но они все еще не верили моим словам о том, как сильна идея планирования в менталитете многих западных социалистов.

Ева указала на тревожащую ее парадоксальность этой, как она выразилась, фетишизации планирования. «Мне интересным представляется здесь то, что в 19 — начале 20 вв. социалисты, как правило, осуждали „анархию" и бесчеловечность капиталистического рынка. Они стремились к некоему гармоничному и честному социалистическому обществу, основанному на рациональном планировании. Сегодня, по прошествии семидесяти лет советского социализма, нам ясно, что данное утверждение следует поставить с головы на ноги. Венгерские экономисты, такие как Корнай и Лиска, убедительно доказали это. Централизованное государственное планирование порождает анархию, дефицит, дегуманизацию. В то же время, условно говоря, привнесение в нашу часть мира рыночных механизмов будет способствовать как рационализации, так и гуманизации нашей экономики; оно поможет ослабить власть тоталитарного государства, а также увеличит свободу выбора как для производителей, так и для потребителей. Я бы сравнила наши системы „государственного планирования" с той мифической империей, властитель которой, пожелав создать абсолютно точную карту империи, заставляет все ее население посвятить себя картографии, повергая тем самым жизнь империи в хаос и разруху».

«Если эта попытка подчинить производство, потребление, да и всю вашу жизнь организованному партией централизованному государственному планированию привела к столь катастрофическим последствиям, то какие альтернативы предлагаете вы?»

«Исходя из опыта Центральной Европы, — сказала Ева, — я бы отвергла всяческие разговоры о централизованном государственном планировании, как имеющие чисто идеологическое значение. Это рецепт, подходящий для тоталитаризма. По моему мнению, следует четко различать полную национализацию собственности — легализацию тотального государственного контроля над собственностью, получающей вследствие этого статус „общественной", — и социализацию отношений собственности...»

«Но разве это не одно и то же? Разве не говорили европейские социалисты о „социализации" средств производства через установление над ними государственного контроля?»

«Я говорю совсем о другом. Под социализацией понимается процесс снижения уровня политического контроля над собственностью на средства производства. Это такой процесс, в ходе которого различные группы гражданского общества устанавливают прямой контроль над тем, как и что они производят, как обменивают и потребляют свой продукт. Конечно, нельзя осуществить подобное без централизованного в той или иной степени государственного планирования и контроля над макроэкономическими решениями. Но данная стратегия социализации производства и потребления признает необходимость ограничения функций государственной власти путем создания множества производственных единиц. Это с неизбежностью влечет за собой то, что Маркс называл товарным производством и товарообменом, а следовательно, предполагает определенную опору на рыночные механизмы. Рыночные механизмы — вопреки Марксу — не являются чем-то чисто „буржуазным". Я убеждена, что идея уничтожения рынка путем всеохватывающей национализации, хотя ее все еще продолжают ассоциировать с социализмом, должна быть полностью отвергнута. Это, как мы убедились на собственном опыте, сущий кошмар. По моему мнению, истинным шагом в направлении социализма может быть только социализация производства».

«Но станет ли тогда социализм чем-то принципиально иным, чем серая, отравленная, удушающая реальность режимов типа польского и чехословацкого?»

«Да. Я не согласна с теми, кто — как, например, русский писатель Александр Зиновьев — утверждает, что не может быть никакого другого социализма, кроме такого, как советский».

«Готовы ли вы опровергнуть и тот (условно ассоциируемый на Западе с социал-демократией) взгляд, что социализм представляет собой сочетание бюрократического государственного планирования, выборочной национализации и частичного контроля над рынком?»

«Я не могу говорить за Западную Европу. Но в нашей части мира данный взгляд не имеет смысла. Существовавшей в начале 20 века альтернативы между коммунистическим и социал-демократическим реформизмом более не существует. Для меня же социализм — это проект, рассчитанный на долгие годы. Он означает попытку восстановить (снизу), — а не уничтожить, как предлагал Маркс, — и сохранять разделение на государство и гражданское общество. Еще он означает для меня попытку сделать государство подотчетным плюралистическому гражданскому обществу посредством социальных инициатив, нацеленных на расширение гражданских свобод. Социализм предполагает предоставление гражданам возможности свободно публиковаться, публично собираться, самим создавать собственную культуру. Социализм означает предоставление рабочим и потребителям возможности самим определять ритм, объемы и направленность производства. При таком понимании социализм становится синонимом истинно демократического гражданского общества, гарантом и руководителем которого явится подотчетная государственная власть, обладающая четко определенными и ограниченными функциями...»

Было уже далеко за полночь. За столом стали раздаваться сдержанные позевывания. Назавтра мне надо было возвращаться домой. Стул начал впиваться мне в спину и в ноги. Но я не мог не позволить себе заключительного замечания о том, каким представлялось мне общее значение изложенного Евой и Петром нового подхода к социализму.

«То, что вы говорили здесь о социализме как о процессе демократизации гражданского общества и защиты его с помощью подотчетной государственной власти, поразительно близко к тому, о чем пишут некоторые авторы в Великобритании. У вас не должно остаться впечатления, будто западные социалистьгсовершенно глухи к вашему положению. Как я говорил с самого начала, некоторые социалисты в Британии активно поддерживают вашу деятельность. Кроме того, за последнее время в развитии событий наметилось нечто обнадеживающее. Уверен, вас тоже вдохновляет та гибкость и новые возможности публичного диалога, которые открылись с появлением во главе Советского Союза Горбачева. На Западе тоже появились признаки нового социалистического мышления, аналогичного вашему. Это явствует, например, из принятой британской лейбористской партией „Хартии отношений между Востоком и Западом". В последние годы сходный образ мысли демонстрировали некоторые находящиеся под контролем лейбористов органы власти, порвавшие с этатистскими традициями послевоенной социал-демократии. Они попытались подойти к местной власти — точнее, к тому, что от нее осталось, — не как к самоцели, а как к такому средству, которым следует пользоваться в союзе с социальными группами н движениями, что позволило бы добиться преобразований в гражданском обществе. Эти новые политические инициативы весьма близки к вашим взглядам».

Меня поразило то, что мои друзья очень резко отреагировали на сказанное мною. Я-то пытался придать моим наблюдениям примиренческую направленность и не ожидал, что наша оживленная беседа закончится на такой минорной ноте.

Ева с трудом сдерживала раздражение. «Несомненно, радикально новый подход к пониманию социализма есть настоятельная потребность времени. В этом отношении параллели с нашими идеями вызывают оптимизм. Думаю, мы еще многого не знаем о том, что происходит у вас. Но... как бы это сказать? Я с большим подозрением отношусь ко всем этим легковесным договоренностям и разговорам о слиянии между социалистами и демократами в обеих частях Европы. Все сказанное тобой о британском социализме показывает нам, что разделение на „Восток" и „Запад" носит не только географический, политический и военный характер. Это еще и несходство образа мыслей.

В этом отношении показательно твое упоминание о Горбачеве. Мне кажется, многие люди на Западе хотят видеть в Горбачеве некоего русского Кеннеди. Это нереалистичное ожидание — оно нас разочаровывает. Ведь мы имеем дело с московской версией Пражской весны 1968 года. Понятное дело, мы озадачены, спрашиваем себя, что все это может означать для нас. Являемся ли мы свидетелями зарождения в Советском Союзе гражданского общества? Не является ли перестройка потемкинской деревней, изощренным набором контрреформ, цель которых — нейтрализовать внутреннюю оппозицию, сделать тоталитарную систему более эффективной, снабдить ее демократическим фасадом? Пока еще рано судить.

Мы вовсе не убеждены в том, что тоталитарная система неспособна к самореформированию. Но, честно говоря, большинство из нас ничего хорошего от нее не ожидают. Не собираемся мы также сидеть и, сложа руки, дожидаться перемен, как если бы наше право на гражданство и самоопределение нуждалось в санкции Кремля. Мы очень осторожны — этому научил нас собственный политический опыт. Подумать только — на выборах в высшие эшелоны партии баллотируется более одного кандидата! Выпуск высококачественной продукции — что за революционное начинание! Открытость — как долго продлится она на этот раз? Посмотрим.

Не думаю, что ты или твои друзья поймут нашу осторожность и наш крайний скептицизм в данных вопросах. Многие западные социалисты то ли не хотят знать о том, в какой мы находимся ситуации, то ли просто не способны взглянуть на нее нашими глазами. Им попросту не понять, что значит жить при тоталитарном „социализме", причиняющем людям такие страдания. Что за несчастье! Слепота и глухота твоих друзей — основное препятствие для начала диалога между демократами и социалистами в обеих частях Европы. Мы разделены стеной молчаливого непонимания. А это порождает взаимную подозрительность. В результате, мы говорим друг с другом как чужие...»

«Как чужие...» Такие слова всегда неприятно слышать от друзей. Они не перестают эхом отдаваться во мне. Они звучали в моих ушах все время, пока мы складывали стулья и покидали наше подвальное убежище. И позже, в постели, они не оставляли меня, гоня прочь сон. Они и по сей день звучат во мне.

<< | >>
Источник: Джон Кин. Демократия и гражданское общество / Пер. с англ.; Послесл. М.А. Абрамова. — М.: Прогресс-Традиция,. 2001

Еще по теме В сердце Европы:

  1. 3.3. УПРАВЛЕНЧЕСКАЯ МЫСЛЬ В ФЕОДАЛЬНО ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЕ И АНГЛИИ (V-XVI вв.)
  2. Глава 6 В сердце Европы
  3. В сердце Европы
  4. ХОЛОДНАЯ ВОЙНА В ЕВРОПЕ
  5. взгляд руссклго НА СОВРЕМЕННОЕ ОБРАЗОВАНИЕ ЕВРОПЫ
  6. Разрядка напряженности в вопросе о Западном Берлине
  7. ГЛАВА II ПОЧЕМУ ЕВРОПА ВРАЖДЕБНА РОССИИ?
  8. ГЛАВА III ЕВРОПА ИЛИ РОССИЯ?
  9. ГЛАВА XI ЕВРОПЄЙНИЧАНЬЕ — БОЛЕЗНЬ РУССКОЙ ЖИЗНИ
  10. Глава 4 Социализм и национализм как критика буржуазного общества (М. Гесс)
  11. Процессы образования государств в Юго-Восточной Европе в XIX—начале XX в.
  12. Политика США в отношении социалистических стран Юго-Восточной Европы в послевоенные годы (Основные аспекты проблемы) А. А. ЯЗЬКОВА
  13. К.Э. Разлогов ЧТО СТРОИМ: КРЕПОСТЬ ИЛИ АВТОСТРАДЫ? ОБ АКТУАЛЬНЫХ НАПРАВЛЕНИЯХ КУЛЬТУРНОЙ ПОЛИТИКИ В ГОСУДАРСТВАХУЧАСТНИКАХ СНГ
  14. «КТО КОМУ БОЛЬШЕ НУЖЕН? МЫ ЕВРОПЕ ИЛИ ОНА НАМ?»
  15. ПОЧЕМУ МОНГОЛЫ НЕ ВЗЯЛИ ЕВРОПУ, ИЛИ КОНЕЦ ЗОЛОТОЙ ОРДЫ
- Внешняя политика - Выборы и избирательные технологии - Геополитика - Государственное управление. Власть - Дипломатическая и консульская служба - Идеология белорусского государства - Историческая литература в популярном изложении - История государства и права - История международных связей - История политических партий - История политической мысли - Международные отношения - Научные статьи и сборники - Национальная безопасность - Общественно-политическая публицистика - Общий курс политологии - Политическая антропология - Политическая идеология, политические режимы и системы - Политическая история стран - Политическая коммуникация - Политическая конфликтология - Политическая культура - Политическая философия - Политические процессы - Политические технологии - Политический анализ - Политический маркетинг - Политическое консультирование - Политическое лидерство - Политологические исследования - Правители, государственные и политические деятели - Проблемы современной политологии - Социальная политика - Социология политики - Сравнительная политология - Теория политики, история и методология политической науки - Экономическая политология -